Базилика Святой Пракседы

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Санта-Прасседе»)
Перейти к: навигация, поиск
Католическая базилика
Базилика святой Пракседы
Basilica di Santa Prassede

Интерьер базилики
Страна Италия
Город Рим
Конфессия Католицизм
Орденская принадлежность Валломброзиане
Тип здания трёхнефная базилика
Основатель Пасхалий I
Строительство около 817 года—около 822 года годы
Приделы 9 капелл, в том числе капелла святого Зенона
Реликвии и святыни мощи 2 300 мучеников, колонна бичевания
Состояние действующий храм
Координаты: 41°53′46″ с. ш. 12°29′55″ в. д. / 41.89611° с. ш. 12.49861° в. д. / 41.89611; 12.49861 (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=41.89611&mlon=12.49861&zoom=17 (O)] (Я)

Базилика Санта-Прасседе (итал. Santa Prassede) — римская титулярная церковь во имя святой Пракседы, находящаяся на Эсквилинском холме в непосредственной близости от «великой базилики» Санта Мария Маджоре. Бежавшие от византийского иконоборчества греческие монахи, нашедшие в Риме приют у Пасхалия I, создали в базилике цикл мозаик пресбитерия (на темы Апокалипсиса) и капеллы святого Зенона. Последняя за свою исключительную красоту получила название «райского сада». В этой же капелле хранится одно из орудий Страстей Христовых — столб, к которому, как утверждается, Христос был привязан во время Его бичевания.





История строительства

Базилика Пасхалия I

По преданию, первый баптистерий на этом месте был построен святой Пракседой в её имении, унаследованном после смерти отца (сенатора Пуда), сестры (святой Пуденцианы) и брата (Новата). Здесь во время преследований Антонина Пия Пракседа прятала гонимых христиан, а также собирала тела мучеников, которые потом захоранивались ею в катакомбах Присциллы. Первое письменное упоминание о церкви titulus Praxedis относится к 491 году, затем Liber Pontificalis говорят о украшавших церковь папах Адриане I и Льве III. Тем не менее, археологических подтверждений существования базилики до начала IX века пока не обнаружено.

Существующая базилика была построена папой Пасхалием I около 817 года и в общих чертах сохранила свой первоначальный облик. Трёхнефная базилика с апсидой, ориентированной на северо-запад, уже тогда находилась в глубине квартала, в лабиринте улиц, на искусственной террасе, в связи с чем вход в здание предварялся лестницей и обширным квадратным атриумом с квадропортиком. В качестве образца при строительстве был принят первоначальный собор святого Петра. Пасхалий I перенёс в новопостроенную базилику мощи 2 300 мучеников из римских катакомб, в том числе и «титульных» святых Пракседы и Пуденцианы.

Папа Пасхалий I привлёк в Рим многочисленных греческих монахов — иконопочитателей, бежавших из Византии от второй волны иконоборчества. Благодаря этому, многие римские базилики были украшены богатой мозаикой, а сам папа увековечен в мозаиках сразу трёх храмов — Санта-Прасседе, Санта-Чечилия-ин-Трастевере и Санта-Мария-ин-Домника. Но своего наилучшего результата в Риме византийские мастера достигли именно в Санта-Прасседе, где ими были выполнены мозаики апсиды и пресбитерия (цикл на мотивы Апокалипсиса), а также капеллы святого Зенона, предназначенной для захоронения Феодоры, матери Пасхалия I. Эта капелла за исключительную красоту мозаики получила от современников название «райского сада».

В базилике изначально были устроены 24 больших окна в стенах главного нефа, 5 — в апсиде и 6 — в трансепте. Благодаря этому высокий главный неф и апсида были ярко освещены, а низкие боковые нефы тонули в полутьме, что усиливало впечатление от мозаик. Практически все эти окна были заложены при последующих перестройках, что значительно исказило изначальный замысел Пасхалия I.

Последующие перестройки

В 1223 году в базилике оказалась «колонна бичевания» — колонна, к которой, как утверждается, был привязан Христос во время бичевания во дворе претории (см. Страсти Христовы). Наличие здесь столь значительной святыни сразу же придало базилике важное значение: в ней папы совершали литургию в четвёртое воскресение Великого поста.

После IX века Санта-Прасседе неоднократно перестраивалась, достраивалась и реконструировалась в соответствии с господствовавшими «модными веяниями». Во второй половине XIII века базилика получила свою кампанилу, причём из-за недостатка места колокольню просто встроили в левый рукав трансепта, перекрыв его дополнительной стеной. Чтобы скрыть получившуюся асимметрию, правый рукав трансепта вслед за этим был перестроен в капеллу (первоначально освящена в честь всех святых, затем в честь Распятия).

Вплоть до конца XV века пресбитерий соединялся с кампанилой (слева) и капеллой Распятия (справа) посредством арок с колоннами. Между 1489 и 1504 годами титулярный кардинал базилики Антонио Паллавичини закрыл эти арки глухими стенами на нижнем уровне, а на верхнем уровне обустроил хоры, предназначенные для монахов, которые теперь могли участвовать в богослужении, не будучи видимыми снизу мирянами.

Святой Карло Борромео, бывшим титулярным кардиналом в 1564 -1584 годах, стал инициатором крупной перестройки базилики. По его указанию пресбитерий был значительно увеличен за счёт главного нефа и богато украшен. Мозаики нижней части триумфальной арки были частично уничтожены, а на их месте с обеих сторон от алтаря были обустроены маленькие балконы (poggioli) для демонстрации многочисленных реликвий молящимся. К левому рукаву трансепта была пристроена сакристия, в главном нефе были замурованы первоначальные окна, а вместо них пробиты 8 меньших, значительно изменен вход в базилику (лестница и портал).

В 1594 -1600 годах по заказу титулярного кардинала Алессандро Медичи (впоследствии папа Лев XI) стеновое пространство над колоннами, отделяющими главный неф от боковых, было украшено циклом из 8 фресок на темы Страстей Христовых. Римский собор 1725 года указал на необходимость подчёркнуто выделенного в храмовом пространстве главного алтаря, а также обеспечения возможности доступа паломников к реликвиям. В духе этого решения кардинал Людовико Пико дела Мирандола распорядился увеличить крипту и за счёт этого поднять пол пресбитерия по сравнению с уровнем главного нефа. Сам алтарь был накрыт роскошным киворием, а перед алтарём был обустроен доступ в крипту.

Реставрация, проведённая в XX веке, преследовала цель восстановления базилики в виде, приближенном к первоначальному. В результате в главном нефе были устранены многочисленные барочные наслоения, пол покрыт мраморными плитами, имитирующими стиль косматеско (1918 год), с фасада сбита штукатурка и обнажена кирпичная кладка (1937 год).

Титулярная базилика и валломброзиане

В 1153 -1154 годах Санта-Праседе и примыкающий к ней монастырь были переданы папой Анастасием IV регулярным каноникам Санта-Мария-дель-Рено. Папа Целестин III (1191-1198) отменил решение Анастасия IV, а Иннокентий III (1198-1216) поручил управление базиликой монахам-валломброзианам, в руках которых Санта-Прасседе остаётся до настоящего времени.

Санта-Прасседе с момента своего легендарного основания в I веке именовалась titulus; в последующие века церковь сохранила свой статус титульной базилики. Начиная с 1073 года, известен непрерывный список кардиналов — титулярных настоятелей Санта-Прасседе. Среди них находятся 5 будущих пап (Гонорий II, Луций III, Юлий III, Лев XI, Александр VIII) и знаменитый деятель Контрреформации Карло Борромео. Нынешний кардинал-священник Санта-Прасседе (с 1996 года) — Поль Пупар.

Интерьер базилики — общий вид

Санта-Прасседе сохранила в целом вид классической трёхнефной базилики с апсидой. Главный неф отделён от боковых нефов колоннадой, первоначально состоявшей из 12 колонн с каждой стороны. В XIII веке для придания конструкции большей жёсткости главный неф был усилен тремя поперечными арками, опирающимися на мощные пилоны, которыми в соответствующих местах были заменены колонны. Таким образом, в настоящее время в каждом ряду находится 9 колонн и 3 пилона. Главный неф значительно шире и выше боковых, верхний регистр клерестория (пространства на колоннадой) содержит 8 окон для освещения, прорубленных при Карло Борромео вместо 24 первоначальных. К боковым нефам в разное время были пристроены 8 капелл, самой известной из которых является капелла святого Зенона.

Нижний регистр клерестория по указанию титулярного кардинала Алессандро Медичи (будущего Льва XI) был украшен циклом фресок на темы Страстей Христовых, каждую фреску «поддерживает» пара ангелов, держащих в руках орудия Страстей, соответствующие теме фрески. В следующей таблице перечислены фрески в порядке их следования от главного алтаря к главному входу и обратно против часовой стрелки.

Тема фрески Автор Орудие в руках Ангела
Моление в Гефсиманском саду
Джованни Балдуччи (1550—1631) Оливковые ветви
Арест Иисуса, Пётр отсекает ухо рабу первосвященника
Парис Ногари (1536—1601) Верёвки
Иисус на суде Каиафы
Джованни Массеи (1540—1614?) Книги закона
Иисус на суде Пилата
Агостино Чампелли (1565—1630) Скипетр
Бичевание Иисуса
Агостино Чампелли (1565—1630) Верёвки и плеть
Венчание Иисуса терновым венцом
Бальдазаре Кроче (1558—1628) Клещи
Ecce Homo
Агостино Чампелли (1565—1630) Терновый венец
Встреча Иисуса и Вероники
Джованни Балдуччи (1550—1631) Нерукотворный образ

Кроме того на стенах главного нефа Джованни Балдуччи выполнил цикл монохромных работ, посвящённых жизни Иосифа и Моисея. Входная дверь базилики обрамлена фальшивым мраморным (на самом деле, нарисованным) порталом. Тимпан «портала» украшен аллегорическими фигурами Веры и Справедливости, поддерживающих герб папы Климента VIII (работа Стефана Пьери (1542—1629); тому же автору принадлежит фреска с Благовещением по обеим сторонам «портала».

Пол базилики был заново выполнен в 1916 году в стиле, имитирующем косматеско. Большой круг на полу из красного порфира отмечает место уничтоженного при перестройках колодца, в котором святая Пракседа, по преданию, погребала тела мучеников.

Кессоновый потолок базилики был заново выполнен в 1868 году; материалом послужила древесина из монастыря Валломброза — колыбели валломброзиан. Основной мотив — венцы и пальмы, представляющие собой символы мученичества.

Апсида и пресбитерий — общий обзор

Пресбитерий в его современном виде сформировался после перестройки 1728-1734 года по проекту Франческо Ферраи по заказу кардинала Людовико Пико дела Мирандола. Пресбитерий ограничен апсидой, триумфальной аркой и двумя боковыми крыльями с расположенными над ними хорами. Хоры, возникшие на рубеже XV-XVI веков, предназначены для насельников монастыря, получивших возможность участвовать в богослужении, оставаясь невидимыми для мирян. Боковые крылья, ограничивающие пресбитерий, украшены шестью колоннами (по три с каждой стороны), относящимися к I-II векам, хотя их подлинные капители и были утрачены. Колонны обрамляют мраморные порталы (по два с каждой стороны), хотя из четырёх имеющихся дверей три являются ложными.

В базилике Пасхалия I апсида освещалась с помощью 5 окон, но все они были заложены при последующих перестройках. На месте последнего из них (расположенного по главной оси базилики) помещён заалтарный образ святой Пракседы работы Доменико Муратори.

Главный алтарь Санта-Прасседе был полностью переделан в 1728—1734 году и накрыт киворием. Находящиеся по четырём угла кивория ангелы (работы Джузеппе Рускони) и фрески в куполе кивория (выполнены Антонио Биккераи) — также работа XVIII века. От более раннего кивория сохранились лишь четыре порфировых колонны. В тех же 1728—1734 годах пресбитерий был искусственно поднят (за счёт расширения крипты) над уровнем главного нефа базилики на шесть ступеней. Благодаря этой перестройке именно алтарь с киворием стал смысловым и художественным центром базилики, переключив на себя внимание молящихся с византийских мозаик IX века.

Мозаики пресбитерия

Между тем, именно мозаики апсиды, открывающей её арки и замыкающей пресбитерий триумфальной арки являлись по замыслу Пасхалия I важнейшим элементом базилики. Мозаики навеяны мотивами Апокалипсиса и являются наиболее значительным византийским произведением на эту тему в Риме.

Мозаики конхи апсиды

Сцена в конхе апсиды показывает будущее второе пришествие Христово. В центре навстречу молящимся идёт по красным, синим и зелёным облакам (схожая цветовая гамма может быть найдена в римской базилике Санти-Косма-и-Дамиано) Христос. Его правая рука поднята, и на ней видны следы от гвоздей; в левой руке Спаситель держит свиток (символ законодательства) с греческими буквами Α и Ω. Этот образ иллюстрирует начало Апокалипсиса: «Се, грядет с облаками, и узрит Его всякое око, и те, которые пронзили Его…Я есмь Альфа и Омега, начало и конец, говорит Господь» (Отк. 1:7-8). Греческие буквы Α и Ω — первая и последняя в алфавите — указывают на всемогущество Христа, вмещающего в себя всё творение, от начала времён до конца мира. Эти две буквы, неоднократно встречающиеся в тексте Апокалипсиса, появляются в христианском искусстве ещё времени гонений и многократно повторяются в римских катакомбах.

По правую и левую руку Христа находятся облачённые в белые (цвет праведности) с пурпуром (знак мученичества) одежды апостолы Павел и Пётр. Они первыми приветствуют вновь пришедшего Христа, будучи, во-первых, первоверховными апостолами для всей вселенной и, во-вторых, апостолами, благовествовавшими в Риме. Одной рукой апостол Павел приобнимает Пракседу, а Пётр — Пуденциану, другой рукой указывая девам их небесного Жениха. Пракседа и Пуденциана облачены в расшитые золотом и драгоценными камнями одежды, в руках святых — золотые венцы с белыми покрывалами (эмблемы девственности и обручения Христу).

Рядом с Павлом и Пракседой изображён и строитель базилики — папа Пасхалий I. Он облачён в золотые ризы и белый паллий с крестом (знак сана), в его руках — модель построенной им базилики. Пасхалий I отличается от всех участников сцены необычным — голубым квадратным, а не круглым золотым — нимбом, указывающим на то, что папа был ещё жив в момент изготовления мозаики.

На противоположном конце мозаики, симметрично Пасхалию I, изображён диакон, сан которого легко опознаётся по Евангелию в руках и далматике с широкими рукавами. Авторы мозаики не подписали изображение, в связи с чем точно установить имя диакона не представляется возможным. Им мог быть святой Кириак, чьи мощи были перенесены в базилику Пасхалием I, или полулегендарный святой Зенон, которому посвящена боковая капелла. Вся композиция замыкается двумя пальмами, указывающими на рай как место действия, причём на одном из деревьев сидит увенчанный синим нимбом феникс — раннехристианский символ Христа и воскресения.

Помимо развития по горизонтали композиция имеет и второе измерение — вверх-вниз. Над головой Христа в белых облаках видна рука Бога Отца, указывающая на Сына, а золото-синяя полоса под ногами Спасителя подписана как Иордан. Таким образом, в вертикальном направлении эта мозаика прочитывается как символическое изображение крещения Христова (Мф. 3:16-17). Мозаичисты проводят параллель между началом Христовой проповеди о спасении и её логическим завершением — окончанием этого мира.

Нижняя полуокружность конхи представляет ещё одну символическую картину. Христос изображён в виде Агнца Божия, берущего на себя грех мира (Ин. 1:29, сравним с гимном Agnus Dei римской мессы). Агнец стоит на горе, с которой стекают четыре ручья — образ четырёх рек рая (Быт. 2:10-14) и одновременно четырёх евангелистов, несущих во все концы мира Евангелие. Справа и слева от агнца стоят ещё по шесть агнцев, образующих вместе 12 — число первых апостолов. Шестеро из них выходят из Иерусалима, места Воскресения Христова; другие шестеро — из Вифлеема, города Его Рождества. По другому истолкованию, выходящие из Иерусалима агнцы символизируют христиан из иудеев, а выходящие из Вифлеема — христиан из язычников (так как в Вифлееме Христу поклонились волхвы). Ещё более усложняет символику композиции тот факт, что стены Иерусалима украшены драгоценными камнями и не имеют башен. Это позволяет видеть в композиции намёк на увиденный Иоанном небесный Иерусалим (Отк. 21).

Снизу завершает мозаику конхи латинский гекзаметр, гласящий: «Это место упокоения в честь благородной Пракседы, возлюбленной Господом на небесах, изобилует драгоценностями благодаря усердию Пасхалия, ученика апостольского престола. Он положил под этими стенами тела многочисленных святых, будучи уверен, что по их заслугам они почивают на небесах».

Конха апсиды (левая часть): Апостол Павел, Пракседа, Пасхалий I, пальма с фениксом (справа налево) Конха апсиды (центр): Христос, грядущий на облаках Конха апсиды (правая часть): Апостол Пётр, Пуденциана, святой Кириак (Зенон?) (слева направо)

Мозаики арки апсиды

Мозаики предваряющей апсиду арки иллюстрируют 4 и 5 главы Апокалипсиса. В центре арки в синем медальоне изображён Христос в виде закланного Агнца (Отк. 5:6). Перед ним находится книга, запечатанная семью печатями, которую только Он один из живущих во вселенной может открыть (Отк. 5). Окружают медальон с Агнцем семь золотых светильников (Отк. 4:5), которые в Апокалипсисе обозначают семь церквей в Асии (Отк. 1:20), а истолкователями объясняются как вся полнота вселенской Церкви. Медальон и светильники окружают ангелы (по два — справа и слева) и таинственные существа Апокалипсиса — лев, человек (слева), орёл и телец (справа). Последние традиционно связываются с четырьмя евангелистами (Марком, Матфеем, Иоанном и Лукой соответственно) и поэтому изображены с Евангелиями в руках. Так как действие происходит на небесах, под ногами ангелов и животных плывут красные, синие и зелёные облака.

В нижнем регистре мозаики изображены 24 старца в белых одеждах и с золотыми венцами в руках (Отк. 4:4;Отк. 4:10). Количество старцев, представляющее собой удвоенное число 12, обычно толкуется как 12 патриархов колен Израилевых и 12 апостолов, то есть христиан из иудеев и язычников соответственно. Характерна чиста римская подробность мозаики — старцы полагают свои венцы перед Агнцем, держа их покрытыми руками. Именно так, покрытыми руками в Древнем Риме полагалось преподносить или принимать дары от императора.

Внутренняя поверхность арки покрыта растительными мотивами, а в центре её находится монограмма строителя базилики папы Пасхалия I.

Мозаики триумфальной арки

Триумфальная арка, открывающая вход в пресбитерий из основного пространства главного нефа, также украшена сложной мозаикой на темы Апокалипсиса. Точный смысл всей композиции уже не может быть расшифрован, так как отдельные элементы мозаики были уничтожены в ходе перестройки базилики в XVI веке, а сама арка подверглась неудачной реставрации XIX века.

В середине мозаики изображён небесный Иерусалим со стенами, украшенными драгоценными камнями (Отк. 21:16-21). В центре города Христос, облаченный в алые с золотом одежды (Отк. 1:13), преподаёт благословение правой рукой, а в левой — держит свиток. За плечами Спасителя стоят два ангела с распростёртыми крыльями. По Его правую руку Ему предстоят Богородица, Иоанн Креститель (узнаваем по характерным чертам) и шесть апостолов; по левую — святая Пракседа и ещё шесть апостолов. Самую дальнюю позицию по правую руку Христа занимает Моисей, держащий в руках таблицу со словом Lex; по левую — Илия, простирающий к Спасителю покрытые белым полотном руки. Рядом с Илией находится ещё один апокалиптический персонаж — ангел, совмещающий в себе двух вестников Откровения, так как держит в одной руке раскрытую книгу (Отк. 10:1-2), а в другой — «золотую трость для измерения города и ворот его и стены его» (Отк. 21:15).

Врата небесного Иерусалима охраняют ангелы (Отк. 21:12), и к этим вратам движутся толпы спасённых, удостоенных войти в город. Группу в левой части мозаики ведёт ангел; в правой — ангел с апостолами Петром и Павлом. Правая группа спасённых серьёзно повреждена в XVI и XIX веках, зато в левой наблюдаются епископы, облачённые в ризы и паллий, должностные лица в разноцветных хламидах и богато одетые женщины. Все они держат в руках золотые венцы. Обычно эти две группы связывают с последними стихами 21 главы Откровения: «Спасенные народы будут ходить во свете его, и цари земные принесут в него славу и честь свою. Ворота его не будут запираться днем; а ночи там не будет. И принесут в него славу и честь народов. И не войдет в него ничто нечистое и никто преданный мерзости и лжи, а только те, которые написаны у Агнца в книге жизни» (Отк. 21:24-27).

Более сложными для истолкования являются две группы мужчин, находящиеся в правой и левой частях нижнего регистра мозаики. Они облачены в белые одежды, держат в руках золотые венцы и ветви пальм. Этими людьми, согласно различным версиям, могут быть:

  • 144 000 запечатленных из сынов Израилевых (по 12 000 от каждого из 12 колен Израилевых — Отк. 7:4-8);
  • спасённые, о которых Апокалипсис говорит: «Великое множество людей, которого никто не мог перечесть, из всех племен и колен, и народов и языков, стояло пред престолом и пред Агнцем в белых одеждах и с пальмовыми ветвями в руках своих. И восклицали громким голосом, говоря: спасение Богу нашему, сидящему на престоле, и Агнцу!» (Отк. 7:9-10).
  • 2300 мучеников, мощи которых были перенесены Пасхалием I в базилику.

Точная идентификация этих групп невозможна, так как часть мозаики была уничтожена по указанию Карло Борромео при сооружении балконов (poggioli) для демонстрации реликвий.

Левая часть Центр Правая часть

Капелла святого Зенона

История капеллы

Капелла святого Зенона была построена папой Пасхалием I в качестве будущей усыпальницы для своей матери Феодоры. Капелла является одним из немногих примеров раннесредневековой оратории, пристроенной к основному церковному зданию и имеющей собственный купол. О святом Зеноне, в честь которого освящена капелла, и мощи которого были помещены под её престолом, практически ничего неизвестно. Некоторые эпитафии, найденные в базилике, позволяют считать, что Зенон был диаконом и служил вместе со святым пресвитером Валентином (ничего общего с покровителем влюблённых не имеющим).

Капелла была украшена мозаиками, авторами которых были греческие монахи, бежавшие в Рим из Византии от второй волны иконоборчества. За великолепие мозаик капелла святого Зенона получила ещё при жизни своего основателя наименование Hortus Paradisi — «Райский сад». Другим популярным названием капеллы является Sancta Maria libera nos a poenis inferni, связанная с дарованной, как утверждается, ещё Пасхалием I привилегией, освобождающей из чистилища душу, об упокоении которой здесь будет отслужено пять месс. Местная традиция говорит о том, что и сам Пасхалий I был погребён в капелле, но Liber Pontificalis однозначно утверждает, что папа был похоронен в соборе святого Петра.

Мозаики капеллы

Над входом в капеллу размещены две полукруговых серии золотых медальонов на синем фоне. На медальонах «внешнего» полукруга изображён Христос (в центре) и двенадцать апостолов, «внутреннего» — Богородица с Младенцем (в центре), справа и слева от неё двое святых мужей (предполагается, что это- святые Валентин и Зенон), а затем святые жены (по четыре с каждой стороны). За пределами полукругов также в медальонах представлены Моисей и Илия. Уже во время реставрации XIX века византийская мозаика была дополнена снизу портретами двух пап — Пасхалия I и его преемника Евгения II.

Мозаика контрфасада (входная стена, но уже внутри капеллы) содержит типично византийский сюжет — Престол уготованный (символ ожидающегося второго пришествия Христова). Престолу молитвенно предстоят апостолы Пётр (в левой руке — ключами) и Павел (в левой руке — свиток вместо привычного меча).

Фасад капеллы Контрфасад капеллы

На левой от входа стене капеллы изображены святые Агнесса, Пуденциана и (отделённая глухим окном) Пракседа. Святые девы следуют в процессии по направлению к алтарю капеллы, они облачены в золотые одежды с драгоценными камнями, в их покрытых белыми вуалями руках — золотые венцы. Как и на мозаиках апсиды святые, удостоившиеся славы на небесах, преподносят свои венцы Христу, а покрытые вуалями руки напоминают о римском обычае преподносить дары императору покрытыми руками.

Арочный проход в левой стене, ведущий в соседнее помещение (где с 1474 года покоится кардинал Четиви), также богато украшен мозаиками. Внутренняя поверхность арки, помимо цветочных узоров, содержит маленькую мозаику, изображающую сошествие Христа во ад. Христос изображён в голубой мандорле, символизирующей Его славу, от Него во все стороны исходят лучи света, за ним следует ангел, Его встречают Адам и Ева. На заднем плане мозаичисты изобразил скованную и побеждённую Смерть.

Ниша под аркой содержит две мозаики. На верхней изображён Христос в виде Агнца, стоящий на вершине холма, с которого стекают четыре реки (аналогичный сюжет есть в конхе апсиды). Из ручьёв утоляют жажду олени и лани, напоминающие о стихе 41 псалма: «Как лань желает к потокам воды, так желает душа моя к Тебе, Боже!» (Пс. 41:2). На нижней мозаике ниши изображены Богородица в окружении святых Пуденцианы и Пракседы, а слева от этой группы находится портрет Феодоры, матери Пасхалия I, для погребения которой и предназначалась капелла. На момент работы над мозаикой Феодора была ещё жива, на что указывает квадратный голубой, а не круглый золотой, нимб над её головой. Многочисленные спекуляции у исследователей вызывает надпись над головой Феодоры: TEODO (ra) EPISCOPA. Наиболее простым объяснением наименования Феодоры «епископой» является глубокое почтение к матери правящего папы. Тем не менее, иногда высказывается экзотическое (особенно на фоне возникшей в ряде протестантских деноминаций практики женского священства) предположение о священном сане Феодоры. Никаких сторонних свидетельств об этой «женщине-епископе», тем не менее, не обнаружено.

Святые Агнесса, Пуденциана и Пракседа (слева направо) Сошествие во ад Агнец Божий и лани (наверху); Богородица со святыми Пракседой и Пуденцианой, и «Феодора епископа» (внизу)

Симметрично левой обустроена правая от входа стена капеллы. В верхней её части изображены идущие к алтарю апостолы Иаков и Андрей, навстречу им следует Иоанн Богослов с Евангелием в руках, отделённый от собратий глухим окном. Арочный проём в стене ведёт в помещение, в котором с 1699 года хранится столб бичевния. В нише арки изображён Христос Вседержитель, благословляющий правой рукой, а в левой руке держащий Евангелие. По сторонам от него представлены два неизвестных святых мужа, в которых иногда видят святых пресвитера Валентина и диакона Зенона. Внутренняя поверхность арки покрыта сложными растительными орнаментами.

Апостолы Иоанн, Андрей и Иаков (слева направо) Христос с св. Валентином (?) и Зеноном (?)

Алтарь капеллы расположен в нише напротив входа. Единственное внешнее окно капеллы находится над алтарём и, помимо функции естественного освещения, имеет ещё и символическое значение. С двух сторон от оконного проёма мозаичисты изобразили Богородицу и Иоанна Крестителя, молитвенно простёрших руки к окну. Вовлекая в рассмотрение мозаики левой и правой стен, можно заметить, что композиция мозаик капеллы схожа с типичным византийским деисисом: слева к алтарю обращаются в молитве святые жены (Богородица, святые Пракседа, Пуденциана и Агнесса), справа — святые мужи (Иоанн Креститель, Иоанн Богослов, апостолы Андрей и Иаков). Центральное место в деисисе должен занимать Христос, Свет невечерний, заменённый, по замыслу мозаичистов, естественным светом, льющимся из единственного внешнего окна капеллы. При таком рассмотрении занимает логическое место в композиции капеллы сцена Преображения Христова, помещённая мозаичистами в нише под окном (и соответственно над алтарём).

Богородица и Иоанн Креститель Преображение Христово Богородица с Младенцем и предстоящими Пракседой и Пуденцианой

Изложенное объяснение является наиболее распространённым объяснением композиции мозаик капеллы святого Зенона, но имеет значительный изъян. В деисисном ряду вызывающе неправильно изображён Иоанн Богослов, обращённый лицом не к окну, свет из которого изображает здесь Христа, а в противоположную сторону. Такое расположение персонажей может быть объяснено при включении в рассмотрение мозаики купола.

В центре купола изображён в медальоне Христос Вседержитель. Медальон поддерживают руками четыре ангела в белых одеждах, стоящие в свою очередь, на позолоченных капителях колонн. Эти колонны просто приставлен к стене и не несут никакой физической нагрузки, их назначение символическое — поддерживать фигуры ангелов. Если считать, что Христос в куполе является смысловым центром капеллы, вся мозаичная композиция прочитывается следующим образом. Все святые, изображённые на четырёх стенах капеллы, в том числе и «неправильно» обращённый Иоанн Богослов, индивидуально возносят свои молитвы и повергают свои венцы перед Христом, смотрящим сверху из купола, а не несут их в организованной процессии к алтарю. В таком прочтении мозаики капеллы не вовлекают молящихся в «горизонтальную» процессию святых, а увлекают их в «вертикальном» направлении непосредственно к престолу Христа. Эта интерпретация мозаик оставляет вне внимания внешнее окно капеллы, делая его лишним в сложной композиции.

Непосредственно над алтарём находится ещё одна мозаика — Богородица с Малденцем с предстоящими святыми Пракседой и Пуденцианой. Долгое время эта мозаика считалась частью первоначальной композиции IX века, но последние исследования относят время её создания к XIII веку. Тем не менее, её авторы руководствовались византийскими моделями, так что мозаика органично вписалась в общую композицию капеллы.

Колонна бичевания

Колонна (столб) бичевания, хранящийся в капелле святого Зенона, является, как утверждается, тем столбом, к которому был привязан Христос во время бичевания в доме Пилата. Столб представляет собой невысокую колонну с капителью, с непостоянной по высоте толщиной (в середине находится самое узкое место, в которому до XIII века было прикреплено металлическое кольцо). Утверждается, что руки Христа были привязаны к кольцу, а небольшие габариты колонны заставили Его находиться в согбенном положении, что давало возможность мучителям бить плетью не только по Его плечам, но и по груди.

Реликвия была привезена в базилику в 1223 году её титулярным кардиналом Джованни Колонна, бывшим папским легатом в Сирии во время Пятого крестового похода. В XIII веке кольцо, к которому были привязаны руки Христа, было отделено от колонны и передано французскому королю Людовику IX Святому в обмен на три шипа из тернового венца (сейчас эти шипы находятся в Санта-Кроче-ин-Джерусалемме). В 1585 году часть основания была отделена от колонны и передана Сикстом V в Падую. С 1223 по 1699 годы колонна бичевания находилась в сакристии Санта-Прасседе, затем была перенесена на её нынешнее место в капелле святого Зенона.

Прочие капеллы

Кроме капеллы святого Зенона в церкви Санта-Прасседе были устроены ещё 7 капелл. Они несравнимы с первой, но также представляют интерес, так как отразили разнообразные архитектурные стили и содержат произведения искусства различных эпох.

Номер на плане Название капеллы Дата освящения Картины
12
Капелла Распятия (ранее Всех святых)
XIII век Распятие XIV века, с которого, по преданию, Христос говорил со святой Бригиттой Шведской; образ Богородицы «Madonna della Salute» (XIII век); фреска (XIII—XIV века) «Распятие с предстоящими Богородицей и Иоанном Богословом» (XIV век)
18
Капелла святого Пия X (до 1954 года капелла Чези)
1595 год плафон «Бог Отец во славе с ангелами, с предстоящими Пасхалием I, святыми Филиппом Нери, Франческой Римской и Фирминой» (Гульельмо Кортезе, XVII век); в люнетах — «Убийство Франджирани во время совершения Геласием II мессы в Санта-Прасседе» и «Императрица Пульхерия воздвигает статую Богородицы» (обе — Чиро Ферри, XVII век); боковые стены — «Поклонение волхвов» и «Святые Иоаким и Анна получает весть о предстоящем рождении Марии» (обе — Гульельмо Кортезе, XVII век), алтарный образ — «Святой Пий X».
19
Капелла святого Бернардо дельи Уберти (до 1886 года в честь Мадонны Розария)
1886 год боковые стены — «Мученичество блаженного Тезауро Беккариа» (Доменико Пестрини, XVIII век) и «Святой Пётр Иньос Альдобрандини проходит невредимым через огонь» (Анджело Соккорси, XVIII век); алтарный образ — «Святой Бернардо дельи Уберти останавливает наводнение По» (Филиппо Луцци, XVIII век)
4
Капелла святого Петра (до 1735 года святой Пракседы)
1735 год боковые стены — «Святая Эмеренциана» и «Иоанн Креститель» (обе — Джузеппе Северони, XVIII век); алтарный образ — «Апостол Пётр посещает дом сенатора Пуда и его дочерей Пракседы и Пуденцианы» (неизвестный автор, XVIII век)
5
Капелла святого Карло Борромео
1735 год боковые стены — «Ангелы показывают орудия Страстей святому Карло Борромео» и «Экстаз Карло Борромео перед Святыми дарами» (Людовико Стерн, XVIII век); алтарный образ — «Карло Борромео благодарит Бога за окончание эпидемии в Милане» (Стефано Паррочель, XVIII век); реликвия — стул Карло Борромео.
6
Капелла Ольджати
1583 — 1586 годы купол — Вознесение Христово, с предстоящими пророками Иезекиилем, Иеремией, Михеем и Моисеем, и Учителями Церкви Григорием Великим, блаженными Иеронимом и Августином, Амвросием Медиоланским; боковые стены — «Воскресение Христово» и «Вознесение Девы Марии»; над входом — «Тайная вечеря», «Явление воскресшего Христа Марии Магдалине» и «Явление Христа ученикам в Эммаусе» (все перечисленные — Кавалер д'Арпино, 1587); алтарный образ — «Христос падает под тяжестью креста и встречает Веронику, с предстоящими Андреем Первозванным и Бернардом Клервоским» (Федерико Цуккари, XVI век); реликвия — стол, за которым Карло Борромео кормил бедняков.
7
Капелла святого Иоанна Гуальберта
1933 год боковые стены — «Иоанн Гуальберт попирает ереси в виде гидры» и «Иоанн Гуальберт прощает убийцу своего брата»; алтарный образ — «Иоанн Гуальберт с двумя ангелами»; конха апсиды — «Вознесение Богородицы с предстоящими монахами и монахинями — валломброзианами» (все перечисленные — Джулио Барджеллини, XX век).

Гробницы и памятники

Помимо изначально предназначенной для погребения капеллы святого Зенона, в базилике находится несколько исторических гробниц.

В капелле Распятия (номер 12 на плане) находится гробница убитого на этом месте 1 ноября 1286 года кардинала Анкеро Панталеоне. Надгробие представляет собой саркофаг, украшенный маленькими колоннами и прямоугольными вставками в стиле косматеско, покрытый мраморным саваном. Поверх покрывала изображён почивающий кардинал в полном облачении. Элегантные складки его одежд и покрывала делают надгробие схожим с работами Арнольфо ди Камбио.

В помещении (на плане 14), смежном с капеллой святого Зенона, находится гробница титулярного кардинала базилики Алано Четиви (умер в 1474 году) работы ломбардского скульптора Андреа Бреньо. Саркофаг, на котором изображён лежащий кардинал, помещён в центре большой арки, из глубины которой Апостолы Пётр и Павел, а также святые Пракседа и Пуденциана смотрят на усопшего.

Ещё две гробницы представляют собой напольные мраморные плиты XIV века с высеченными рельефными изображениями. Под одной из них (в капелле Чези — на плане 18) погребён аптекарь Джованни да Монтополи. Он изображён в длинном плаще, в своеобразной пилигримской шляпе (в виде раковины) и с наплечным мешком за спиной, что даёт основания предполагать его внезапную смерть в Риме во время паломничества. Под второй плитой (в углу слева от основного входа) погребён некий Джованни Карбоне. На надгробии он изображён в латах, с кинжалом у правого и мечом у левого бедра, в ногах у него копошатся два щенка. Эти детали дают основания предполагать в усопшем дворянина, а изображённые щенки указывают на родную страну — Неаполь.

Самым известным в Санта-Прасседе является памятник епископа Джованни Батиста Сантони (на плане 15). Большинство искусствоведов считают его ранней работой Джан Лоренцо Бернини.

Надгробие Анкеро Панталеоне (XIII век) Надгробие Алано Четиви (XV век) Надгробие Дж. Б. Сантони (предп. работа Бернини)

Крипта

Крипта Санта-Прасседе была устроена Пасхалием I одновременно с базиликой и именно сюда были перенесены мощи 2 300 святых из различных римских катакомб. Памятная мраморная доска IX века, находящаяся ныне в капелле Распятия, упоминает о следующих погребённых в базилике папах: Урбан I, Стефан I, Антер, Мильтиад, Фабиан, Юлий I, Понтиан, Сириций, Луций I, Сикст II, Феликс I, Анастасий I, Целестин I; а также о 3 епископах, 4 пресвитерах, 2 диаконах, более 40 мучениках поимённо (о некоторых других указано только их число, например, 66 мучеников, 1124 мученика и т. д.), 16 девах и мученицах (возглавляют список Пракседа и Пуденциана).

Первоначально крипта была полукруглой с двумя входами из обеих ветвей трансепта, а паломники имели возможность лишь проходить мимо помещения с реликвиями. В 1728 — 1734 годах крипта была существенно увеличена, и обустроена лестница, ведущая от главного алтаря непосредственно в помещение с реликвиями, превращённое в часовню. Небольшая прямоугольная часовня содержит четыре античных саркофага (стоят попарно в два ряда, два саркофага содержат, согласно надписи, мощи святых Пракседы и Пуденцианы) и алтарь, украшенный в стиле косматеско. Стены полукруглой части крипты, расположенной за часовней, украшены фрагментами античных и средневековых эпитафий.

Крипта с саркофагами святых Прасседы и Пуденцианы Мраморная доска IX века с именами святых, мощи которых были перенсены в Санта-Прасседе

Титулярная церковь

Церковь Святой Пракседы является титулярной церковью, кардиналом-священником с титулом церкви Святой Пракседы. В разное время этот титул носили:

Источники

Paola Gallio. The Basilica of Saint Praxedes. — Roma: Edizione d'Arte Marconi, 2009. — 64 с.

Напишите отзыв о статье "Базилика Святой Пракседы"

Отрывок, характеризующий Базилика Святой Пракседы

Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.


В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома, проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, а то я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждый день говорил себе всё одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! – говорил он сам себе иногда. – Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой.
Она обращалась к нему всегда с радостной, доверчивой, к нему одному относившейся улыбкой, в которой было что то значительней того, что было в общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьер знал, что все ждут только того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой то непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этом страшном шаге. Тысячу раз в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал себя всё дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую его пропасть, Пьер говорил себе: «Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меня ее?»
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у него в этом случае той решимости, которую он знал в себе и которая действительно была в нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как им владело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.
В день именин Элен у князя Василья ужинало маленькое общество людей самых близких, как говорила княгиня, родные и друзья. Всем этим родным и друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь именинницы.
Гости сидели за ужином. Княгиня Курагина, массивная, когда то красивая, представительная женщина сидела на хозяйском месте. По обеим сторонам ее сидели почетнейшие гости – старый генерал, его жена, Анна Павловна Шерер; в конце стола сидели менее пожилые и почетные гости, и там же сидели домашние, Пьер и Элен, – рядом. Князь Василий не ужинал: он похаживал вокруг стола, в веселом расположении духа, подсаживаясь то к тому, то к другому из гостей. Каждому он говорил небрежное и приятное слово, исключая Пьера и Элен, которых присутствия он не замечал, казалось. Князь Василий оживлял всех. Ярко горели восковые свечи, блестели серебро и хрусталь посуды, наряды дам и золото и серебро эполет; вокруг стола сновали слуги в красных кафтанах; слышались звуки ножей, стаканов, тарелок и звуки оживленного говора нескольких разговоров вокруг этого стола. Слышно было, как старый камергер в одном конце уверял старушку баронессу в своей пламенной любви к ней и ее смех; с другой – рассказ о неуспехе какой то Марьи Викторовны. У середины стола князь Василий сосредоточил вокруг себя слушателей. Он рассказывал дамам, с шутливой улыбкой на губах, последнее – в среду – заседание государственного совета, на котором был получен и читался Сергеем Кузьмичем Вязмитиновым, новым петербургским военным генерал губернатором, знаменитый тогда рескрипт государя Александра Павловича из армии, в котором государь, обращаясь к Сергею Кузьмичу, говорил, что со всех сторон получает он заявления о преданности народа, и что заявление Петербурга особенно приятно ему, что он гордится честью быть главою такой нации и постарается быть ее достойным. Рескрипт этот начинался словами: Сергей Кузьмич! Со всех сторон доходят до меня слухи и т. д.
– Так таки и не пошло дальше, чем «Сергей Кузьмич»? – спрашивала одна дама.
– Да, да, ни на волос, – отвечал смеясь князь Василий. – Сергей Кузьмич… со всех сторон. Со всех сторон, Сергей Кузьмич… Бедный Вязмитинов никак не мог пойти далее. Несколько раз он принимался снова за письмо, но только что скажет Сергей … всхлипывания… Ку…зьми…ч – слезы… и со всех сторон заглушаются рыданиями, и дальше он не мог. И опять платок, и опять «Сергей Кузьмич, со всех сторон», и слезы… так что уже попросили прочесть другого.
– Кузьмич… со всех сторон… и слезы… – повторил кто то смеясь.
– Не будьте злы, – погрозив пальцем, с другого конца стола, проговорила Анна Павловна, – c'est un si brave et excellent homme notre bon Viasmitinoff… [Это такой прекрасный человек, наш добрый Вязмитинов…]
Все очень смеялись. На верхнем почетном конце стола все были, казалось, веселы и под влиянием самых различных оживленных настроений; только Пьер и Элен молча сидели рядом почти на нижнем конце стола; на лицах обоих сдерживалась сияющая улыбка, не зависящая от Сергея Кузьмича, – улыбка стыдливости перед своими чувствами. Что бы ни говорили и как бы ни смеялись и шутили другие, как бы аппетитно ни кушали и рейнвейн, и соте, и мороженое, как бы ни избегали взглядом эту чету, как бы ни казались равнодушны, невнимательны к ней, чувствовалось почему то, по изредка бросаемым на них взглядам, что и анекдот о Сергее Кузьмиче, и смех, и кушанье – всё было притворно, а все силы внимания всего этого общества были обращены только на эту пару – Пьера и Элен. Князь Василий представлял всхлипыванья Сергея Кузьмича и в это время обегал взглядом дочь; и в то время как он смеялся, выражение его лица говорило: «Так, так, всё хорошо идет; нынче всё решится». Анна Павловна грозила ему за notre bon Viasmitinoff, а в глазах ее, которые мельком блеснули в этот момент на Пьера, князь Василий читал поздравление с будущим зятем и счастием дочери. Старая княгиня, предлагая с грустным вздохом вина своей соседке и сердито взглянув на дочь, этим вздохом как будто говорила: «да, теперь нам с вами ничего больше не осталось, как пить сладкое вино, моя милая; теперь время этой молодежи быть так дерзко вызывающе счастливой». «И что за глупость всё то, что я рассказываю, как будто это меня интересует, – думал дипломат, взглядывая на счастливые лица любовников – вот это счастие!»
Среди тех ничтожно мелких, искусственных интересов, которые связывали это общество, попало простое чувство стремления красивых и здоровых молодых мужчины и женщины друг к другу. И это человеческое чувство подавило всё и парило над всем их искусственным лепетом. Шутки были невеселы, новости неинтересны, оживление – очевидно поддельно. Не только они, но лакеи, служившие за столом, казалось, чувствовали то же и забывали порядки службы, заглядываясь на красавицу Элен с ее сияющим лицом и на красное, толстое, счастливое и беспокойное лицо Пьера. Казалось, и огни свечей сосредоточены были только на этих двух счастливых лицах.
Пьер чувствовал, что он был центром всего, и это положение и радовало и стесняло его. Он находился в состоянии человека, углубленного в какое нибудь занятие. Он ничего ясно не видел, не понимал и не слыхал. Только изредка, неожиданно, мелькали в его душе отрывочные мысли и впечатления из действительности.
«Так уж всё кончено! – думал он. – И как это всё сделалось? Так быстро! Теперь я знаю, что не для нее одной, не для себя одного, но и для всех это должно неизбежно свершиться. Они все так ждут этого , так уверены, что это будет, что я не могу, не могу обмануть их. Но как это будет? Не знаю; а будет, непременно будет!» думал Пьер, взглядывая на эти плечи, блестевшие подле самых глаз его.
То вдруг ему становилось стыдно чего то. Ему неловко было, что он один занимает внимание всех, что он счастливец в глазах других, что он с своим некрасивым лицом какой то Парис, обладающий Еленой. «Но, верно, это всегда так бывает и так надо, – утешал он себя. – И, впрочем, что же я сделал для этого? Когда это началось? Из Москвы я поехал вместе с князем Васильем. Тут еще ничего не было. Потом, отчего же мне было у него не остановиться? Потом я играл с ней в карты и поднял ее ридикюль, ездил с ней кататься. Когда же это началось, когда это всё сделалось? И вот он сидит подле нее женихом; слышит, видит, чувствует ее близость, ее дыхание, ее движения, ее красоту. То вдруг ему кажется, что это не она, а он сам так необыкновенно красив, что оттого то и смотрят так на него, и он, счастливый общим удивлением, выпрямляет грудь, поднимает голову и радуется своему счастью. Вдруг какой то голос, чей то знакомый голос, слышится и говорит ему что то другой раз. Но Пьер так занят, что не понимает того, что говорят ему. – Я спрашиваю у тебя, когда ты получил письмо от Болконского, – повторяет третий раз князь Василий. – Как ты рассеян, мой милый.
Князь Василий улыбается, и Пьер видит, что все, все улыбаются на него и на Элен. «Ну, что ж, коли вы все знаете», говорил сам себе Пьер. «Ну, что ж? это правда», и он сам улыбался своей кроткой, детской улыбкой, и Элен улыбается.
– Когда же ты получил? Из Ольмюца? – повторяет князь Василий, которому будто нужно это знать для решения спора.
«И можно ли говорить и думать о таких пустяках?» думает Пьер.
– Да, из Ольмюца, – отвечает он со вздохом.
От ужина Пьер повел свою даму за другими в гостиную. Гости стали разъезжаться и некоторые уезжали, не простившись с Элен. Как будто не желая отрывать ее от ее серьезного занятия, некоторые подходили на минуту и скорее отходили, запрещая ей провожать себя. Дипломат грустно молчал, выходя из гостиной. Ему представлялась вся тщета его дипломатической карьеры в сравнении с счастьем Пьера. Старый генерал сердито проворчал на свою жену, когда она спросила его о состоянии его ноги. «Эка, старая дура, – подумал он. – Вот Елена Васильевна так та и в 50 лет красавица будет».
– Кажется, что я могу вас поздравить, – прошептала Анна Павловна княгине и крепко поцеловала ее. – Ежели бы не мигрень, я бы осталась.
Княгиня ничего не отвечала; ее мучила зависть к счастью своей дочери.
Пьер во время проводов гостей долго оставался один с Элен в маленькой гостиной, где они сели. Он часто и прежде, в последние полтора месяца, оставался один с Элен, но никогда не говорил ей о любви. Теперь он чувствовал, что это было необходимо, но он никак не мог решиться на этот последний шаг. Ему было стыдно; ему казалось, что тут, подле Элен, он занимает чье то чужое место. Не для тебя это счастье, – говорил ему какой то внутренний голос. – Это счастье для тех, у кого нет того, что есть у тебя. Но надо было сказать что нибудь, и он заговорил. Он спросил у нее, довольна ли она нынешним вечером? Она, как и всегда, с простотой своей отвечала, что нынешние именины были для нее одними из самых приятных.
Кое кто из ближайших родных еще оставались. Они сидели в большой гостиной. Князь Василий ленивыми шагами подошел к Пьеру. Пьер встал и сказал, что уже поздно. Князь Василий строго вопросительно посмотрел на него, как будто то, что он сказал, было так странно, что нельзя было и расслышать. Но вслед за тем выражение строгости изменилось, и князь Василий дернул Пьера вниз за руку, посадил его и ласково улыбнулся.
– Ну, что, Леля? – обратился он тотчас же к дочери с тем небрежным тоном привычной нежности, который усвоивается родителями, с детства ласкающими своих детей, но который князем Василием был только угадан посредством подражания другим родителям.
И он опять обратился к Пьеру.
– Сергей Кузьмич, со всех сторон , – проговорил он, расстегивая верхнюю пуговицу жилета.
Пьер улыбнулся, но по его улыбке видно было, что он понимал, что не анекдот Сергея Кузьмича интересовал в это время князя Василия; и князь Василий понял, что Пьер понимал это. Князь Василий вдруг пробурлил что то и вышел. Пьеру показалось, что даже князь Василий был смущен. Вид смущенья этого старого светского человека тронул Пьера; он оглянулся на Элен – и она, казалось, была смущена и взглядом говорила: «что ж, вы сами виноваты».
«Надо неизбежно перешагнуть, но не могу, я не могу», думал Пьер, и заговорил опять о постороннем, о Сергее Кузьмиче, спрашивая, в чем состоял этот анекдот, так как он его не расслышал. Элен с улыбкой отвечала, что она тоже не знает.
Когда князь Василий вошел в гостиную, княгиня тихо говорила с пожилой дамой о Пьере.
– Конечно, c'est un parti tres brillant, mais le bonheur, ma chere… – Les Marieiages se font dans les cieux, [Конечно, это очень блестящая партия, но счастье, моя милая… – Браки совершаются на небесах,] – отвечала пожилая дама.
Князь Василий, как бы не слушая дам, прошел в дальний угол и сел на диван. Он закрыл глаза и как будто дремал. Голова его было упала, и он очнулся.
– Aline, – сказал он жене, – allez voir ce qu'ils font. [Алина, посмотри, что они делают.]
Княгиня подошла к двери, прошлась мимо нее с значительным, равнодушным видом и заглянула в гостиную. Пьер и Элен так же сидели и разговаривали.
– Всё то же, – отвечала она мужу.
Князь Василий нахмурился, сморщил рот на сторону, щеки его запрыгали с свойственным ему неприятным, грубым выражением; он, встряхнувшись, встал, закинул назад голову и решительными шагами, мимо дам, прошел в маленькую гостиную. Он скорыми шагами, радостно подошел к Пьеру. Лицо князя было так необыкновенно торжественно, что Пьер испуганно встал, увидав его.
– Слава Богу! – сказал он. – Жена мне всё сказала! – Он обнял одной рукой Пьера, другой – дочь. – Друг мой Леля! Я очень, очень рад. – Голос его задрожал. – Я любил твоего отца… и она будет тебе хорошая жена… Бог да благословит вас!…
Он обнял дочь, потом опять Пьера и поцеловал его дурно пахучим ртом. Слезы, действительно, омочили его щеки.
– Княгиня, иди же сюда, – прокричал он.
Княгиня вышла и заплакала тоже. Пожилая дама тоже утиралась платком. Пьера целовали, и он несколько раз целовал руку прекрасной Элен. Через несколько времени их опять оставили одних.
«Всё это так должно было быть и не могло быть иначе, – думал Пьер, – поэтому нечего спрашивать, хорошо ли это или дурно? Хорошо, потому что определенно, и нет прежнего мучительного сомнения». Пьер молча держал руку своей невесты и смотрел на ее поднимающуюся и опускающуюся прекрасную грудь.
– Элен! – сказал он вслух и остановился.
«Что то такое особенное говорят в этих случаях», думал он, но никак не мог вспомнить, что такое именно говорят в этих случаях. Он взглянул в ее лицо. Она придвинулась к нему ближе. Лицо ее зарумянилось.
– Ах, снимите эти… как эти… – она указывала на очки.
Пьер снял очки, и глаза его сверх той общей странности глаз людей, снявших очки, глаза его смотрели испуганно вопросительно. Он хотел нагнуться над ее рукой и поцеловать ее; но она быстрым и грубым движеньем головы пeрехватила его губы и свела их с своими. Лицо ее поразило Пьера своим изменившимся, неприятно растерянным выражением.
«Теперь уж поздно, всё кончено; да и я люблю ее», подумал Пьер.
– Je vous aime! [Я вас люблю!] – сказал он, вспомнив то, что нужно было говорить в этих случаях; но слова эти прозвучали так бедно, что ему стало стыдно за себя.
Через полтора месяца он был обвенчан и поселился, как говорили, счастливым обладателем красавицы жены и миллионов, в большом петербургском заново отделанном доме графов Безухих.


Старый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года получил письмо от князя Василия, извещавшего его о своем приезде вместе с сыном. («Я еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, – писал он, – и Анатоль мой провожает меня и едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам».)
– Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут, – неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это.
Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал.
Через две недели после получения письма, вечером, приехали вперед люди князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном.
Старик Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и почестях. Теперь же, по намекам письма и маленькой княгини, он понял, в чем дело, и невысокое мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него. В тот день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен и не в духе. Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого он был особенно недоволен приездом князя Василья, что был не в духе; но он был не в духе, и Тихон еще утром отсоветывал архитектору входить с докладом к князю.
– Слышите, как ходит, – сказал Тихон, обращая внимание архитектора на звуки шагов князя. – На всю пятку ступает – уж мы знаем…
Однако, как обыкновенно, в 9 м часу князь вышел гулять в своей бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал снег. Дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич к оранжерее, была расчищена, следы метлы виднелись на разметанном снегу, и лопата была воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки. Князь прошел по оранжереям, по дворне и постройкам, нахмуренный и молчаливый.
– А проехать в санях можно? – спросил он провожавшего его до дома почтенного, похожего лицом и манерами на хозяина, управляющего.
– Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже по прешпекту разметать велел.
Князь наклонил голову и подошел к крыльцу. «Слава тебе, Господи, – подумал управляющий, – пронеслась туча!»
– Проехать трудно было, ваше сиятельство, – прибавил управляющий. – Как слышно было, ваше сиятельство, что министр пожалует к вашему сиятельству?
Князь повернулся к управляющему и нахмуренными глазами уставился на него.
– Что? Министр? Какой министр? Кто велел? – заговорил он своим пронзительным, жестким голосом. – Для княжны, моей дочери, не расчистили, а для министра! У меня нет министров!
– Ваше сиятельство, я полагал…
– Ты полагал! – закричал князь, всё поспешнее и несвязнее выговаривая слова. – Ты полагал… Разбойники! прохвосты! Я тебя научу полагать, – и, подняв палку, он замахнулся ею на Алпатыча и ударил бы, ежели бы управляющий невольно не отклонился от удара. – Полагал! Прохвосты! – торопливо кричал он. Но, несмотря на то, что Алпатыч, сам испугавшийся своей дерзости – отклониться от удара, приблизился к князю, опустив перед ним покорно свою плешивую голову, или, может быть, именно от этого князь, продолжая кричать: «прохвосты! закидать дорогу!» не поднял другой раз палки и вбежал в комнаты.
Перед обедом княжна и m lle Bourienne, знавшие, что князь не в духе, стояли, ожидая его: m lle Bourienne с сияющим лицом, которое говорило: «Я ничего не знаю, я такая же, как и всегда», и княжна Марья – бледная, испуганная, с опущенными глазами. Тяжелее всего для княжны Марьи было то, что она знала, что в этих случаях надо поступать, как m lle Bourime, но не могла этого сделать. Ей казалось: «сделаю я так, как будто не замечаю, он подумает, что у меня нет к нему сочувствия; сделаю я так, что я сама скучна и не в духе, он скажет (как это и бывало), что я нос повесила», и т. п.
Князь взглянул на испуганное лицо дочери и фыркнул.
– Др… или дура!… – проговорил он.
«И той нет! уж и ей насплетничали», подумал он про маленькую княгиню, которой не было в столовой.
– А княгиня где? – спросил он. – Прячется?…
– Она не совсем здорова, – весело улыбаясь, сказала m llе Bourienne, – она не выйдет. Это так понятно в ее положении.
– Гм! гм! кх! кх! – проговорил князь и сел за стол.
Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил ее. Тихон подхватил ее и передал буфетчику. Маленькая княгиня не была нездорова; но она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он не в духе, она решилась не выходить.
– Я боюсь за ребенка, – говорила она m lle Bourienne, – Бог знает, что может сделаться от испуга.
Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством страха и антипатии к старому князю, которой она не сознавала, потому что страх так преобладал, что она не могла чувствовать ее. Со стороны князя была тоже антипатия, но она заглушалась презрением. Княгиня, обжившись в Лысых Горах, особенно полюбила m lle Bourienne, проводила с нею дни, просила ее ночевать с собой и с нею часто говорила о свекоре и судила его.
– Il nous arrive du monde, mon prince, [К нам едут гости, князь.] – сказала m lle Bourienne, своими розовенькими руками развертывая белую салфетку. – Son excellence le рrince Kouraguine avec son fils, a ce que j'ai entendu dire? [Его сиятельство князь Курагин с сыном, сколько я слышала?] – вопросительно сказала она.
– Гм… эта excellence мальчишка… я его определил в коллегию, – оскорбленно сказал князь. – А сын зачем, не могу понять. Княгиня Лизавета Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему он везет этого сына сюда. Мне не нужно. – И он посмотрел на покрасневшую дочь.
– Нездорова, что ли? От страха министра, как нынче этот болван Алпатыч сказал.
– Нет, mon pere. [батюшка.]
Как ни неудачно попала m lle Bourienne на предмет разговора, она не остановилась и болтала об оранжереях, о красоте нового распустившегося цветка, и князь после супа смягчился.
После обеда он прошел к невестке. Маленькая княгиня сидела за маленьким столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав свекора.
Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты книзу.
– Да, тяжесть какая то, – отвечала она на вопрос князя, что она чувствует.
– Не нужно ли чего?
– Нет, merci, mon pere. [благодарю, батюшка.]
– Ну, хорошо, хорошо.
Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в официантской.
– Закидана дорога?
– Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости.
Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.
– Ну, хорошо, хорошо.
Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет.
Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте (так назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге.
Князю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты.
Анатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками в бока, перед столом, на угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои прекрасные большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселение, которое кто то такой почему то обязался устроить для него. Так же и теперь он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице. Всё это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и забавно. А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает, думал Анатоль.
Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством, сделавшимися его привычкою, и с прирожденным ему добродушно победительным выражением, высоко неся красивую голову, вошел в комнату к отцу. Около князя Василья хлопотали его два камердинера, одевая его; он сам оживленно оглядывался вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: «Так, таким мне тебя и надо!»
– Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива? А? – спросил он, как бы продолжая разговор, не раз веденный во время путешествия.
– Полно. Глупости! Главное дело – старайся быть почтителен и благоразумен с старым князем.
– Ежели он будет браниться, я уйду, – сказал Анатоль. – Я этих стариков терпеть не могу. А?
– Помни, что для тебя от этого зависит всё.
В это время в девичьей не только был известен приезд министра с сыном, но внешний вид их обоих был уже подробно описан. Княжна Марья сидела одна в своей комнате и тщетно пыталась преодолеть свое внутреннее волнение.
«Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про это? Ведь этого не может быть! – говорила она себе, взглядывая в зеркало. – Как я выйду в гостиную? Ежели бы он даже мне понравился, я бы не могла быть теперь с ним сама собою». Одна мысль о взгляде ее отца приводила ее в ужас.
Маленькая княгиня и m lle Bourienne получили уже все нужные сведения от горничной Маши о том, какой румяный, чернобровый красавец был министерский сын, и о том, как папенька их насилу ноги проволок на лестницу, а он, как орел, шагая по три ступеньки, пробежал зa ним. Получив эти сведения, маленькая княгиня с m lle Bourienne,еще из коридора слышные своими оживленно переговаривавшими голосами, вошли в комнату княжны.
– Ils sont arrives, Marieie, [Они приехали, Мари,] вы знаете? – сказала маленькая княгиня, переваливаясь своим животом и тяжело опускаясь на кресло.
Она уже не была в той блузе, в которой сидела поутру, а на ней было одно из лучших ее платьев; голова ее была тщательно убрана, и на лице ее было оживление, не скрывавшее, однако, опустившихся и помертвевших очертаний лица. В том наряде, в котором она бывала обыкновенно в обществах в Петербурге, еще заметнее было, как много она подурнела. На m lle Bourienne тоже появилось уже незаметно какое то усовершенствование наряда, которое придавало ее хорошенькому, свеженькому лицу еще более привлекательности.