Сантьяго Матаморос

Святой Иаков-Мавробойца, Сантьяго Матаморос; Дьего (Диего, Яго) Мавроборец (исп. Santiago Matamoros) — распространённое в Испании прозвание апостола Иакова Зеведеева (Старшего) по моменту его чудесного посмертного явления 23 мая 844 года в битве при Клавихо, где астурийцы сражались с сарацинами. В данном образе апостол Иаков стал святым покровителем борьбы испанцев против мусульман и его изображение является чрезвычайно распространенным.

Чудесные явления

Битва при Клавихо

Во время одного из сражений Реконкисты — под Клавихо 23 мая 844 года, в решающий момент битвы христианским войскам астурийского короля Рамиро I, сражающимся с сарацинами (маврами) Абд ар-Рахмана II явился крестивший Испанию апостол — святой Иаков на белом коне, и принял участие в битве. (Легенда гласит, что сражение было вызвано тем, что король отказался отдавать неверным традиционную дань — 100 прекрасных дев).

Это явление святого так воодушевило христиан, что они выиграли битву, несмотря на превосходящие силы противника. Хроники рассказывают, что накануне сражения апостол приснился королю, обещая свою помощь.

Средневековый хронист Педро Марсио рассказывает о чуде, пересказывая слова короля Рамиро, так:

И пребывал я спящим, когда явилось мне видение — в телесной оболочке благословенный Сантьяго, защитник испанцев; и взирая с удивлением на то, что явилось очам моим, спросил я его: «кто ты?», и в ответ услышал, что се благословенный апостол Господень, Сантьяго. И еще сильнее стало моё удивление, когда чудесным способом достигли до меня сии слова, которые благословенный апостол сказал мне:
«Разве ты не знал, что Господь мой Иисус Христос (Сеньор Хесукристо), распределяя другие области земные между моими братьями, другими апостолами, к счастью, отдал мне опеку надо всей Испанией и поручил её моей защите? (…) Ободрись и будь храбрым, ибо я приду, чтобы помочь вам завтра, с Божьей помощью, победить все толпы врагов, окружающих вас. Однако, многим из твоих солдат суждено обрести вечный покой, и они обретут мученический венец во время вашей борьбы за имя Христово. И чтобы не было места для сомнений, ни для вас, ни для сарацинов, вы узрите меня в белом на белом коне и с белым знаменем в руках. Поэтому на рассвете, покаявшись и исповедавшись в грехах, причастившись крови и тела Христова и отстояв мессу, не бойтесь бросить вызов полчищам сарацинов, взывая к имени Господнему и моему и твердо зная, что падут они под лезвиями мечей».
Сказав так, исчезло сладостное видение апостола Божьего.

По результатам сражения между христианами и маврами было заключено компромиссное соглашение, получившее название Voto de Santiago. Знаменем короля Рамиро был красный крест на белом фоне с тремя концами по форме флёр-де-лис и нижним в виде лезвия меча — известный как крест святого Иакова (Cruz de Santiago). Этот красный меч корреспондировался с девизом рыцарей Реконкисты — Rubet ensis sanguine Arabum («Ал мой клинок от крови арабов»). Этот же король создал 1-й Орден Святого Иакова (возобновлен в XII веке).

Прочие

Ещё раз святой Иаков явился в битве при Асинасе, где сразились граф Фернан Гонсалез (ум. 970) и сарацинский каудильо Альмансор (939—1002), сказав кастильскому графу о его грядущей победе (¡Ferrando de Castiella, hoy te crece gran bando!). Силы испанцев обрушились на мавров с криком ¡Santiago y cierra! («Иаков и рази!»; расширенный вариант — ¡Santiago, у cierra Espana! «Святой Иаков с нами — рази, Испания!»), это первый задокументированный случай использования этого боевого клича, в будущем столь знаменитого. Затем епископ, паломник-грек по имени Остиан, накануне взятия Коимбры (1064) королём Фернандо I Великим, придя в Сантьяго-де-Компостела, услышал легенду о Сантьяго в битве при Клавихо и был шокирован историей об апостоле, ехавшем верхом, размахивая мечом. Он начал хулить тех, кто писал Иакова вооруженным всадником, приговаривая: «Друзья, призывайте не рыцаря, а рыбаря!» (¡Amigos, no lo llaméis caballero sino pescador!), поскольку апостол действительно был рыбаком до призвания Иисусом. Но ночью, как повторяют средневековые легенды, ему во сне явился сам святой, обутый в шпоры, одетый в сияющие одеяния и держащий в руках 2 ключа. Апостол сказал паломнику: «Остиан, не имей сомнений в моей рыцарственности, ибо должен ты знать, что я есмь кабальеро Господа моего Иисуса Христа, вспоможитель христианам в борьбе с маврами, и скажу тебе больше: этими ключами, что держу я в руке, завтра в воскресенье в третьем часу я открою городские врата Коимбры и предам её королю Фернандо». Сказав это, святой вскочил на коня и умчался галопом. Недоверчивый Остиан сообщил о небесном явлении церковным властям, а в третьем часу мавры Коимбры сдались после семилетней осады, и армия Фернандо вступила в город. В городской мечети, превращенной в собор, в рыцари был посвящён Родриго Диас де Вивар, позже прославленный как Эль Сид, а также множество других испанцев. В Компостеле новость об этом стала известна несколько дней спустя, и посланники подтвердили известие Остиана (Romance del Sitio de Coimbra, на основе кодекса Calixtino).

Также рассказывали, что апостол явился дону Рую Диасу де Вивару в Валенсии накануне его битвы с королём Бикаром, где погибло 22 мавританских правителя, и королю Педро I Арагонскому в 1096 около Уэски; Альфонсо VIII в Битвe при Лас-Навас-де-Толоса (1212). По преданиям, всего Иаков помогал испанцам в битвах около 40 раз.

Дон Кихот рассказывает о нём Санче Пансо:
«...великому этому рыцарю багряного креста господь повелел быть покровителем и заступником Испании, особливо в годину тех ожесточенных боев, какие вели испанцы с маврами, вот почему, когда испанцам предстоит сражение, они обращаются к этому святому как к своему защитнику и призывают его имя, и многие сами видели его в бою, видели, как он сокрушал, попирал, уничтожал и истреблял полчища агарян — в доказательство я мог бы привести немало примеров, почерпнутых из правдивых испанских хроник».

Когда Реконкиста закончилась и наступили времена Конкисты, в Америки святой покровитель приобрел новое прозвище среди испанцев, превратившись в Santiago Mataindios — «Убийцу индейцев». В XIX веке восставшие против метрополии перуанцы дали святому новую жизнь, избрав своим покровителем уже Santiago Mataespañois — «Убийцу испанцев».

Влияние на культуру и обзор источников

Легенда о явлении апостола-рыцаря в битве при Клавихо обрела второе дыхание с обретением мощей апостола в испанском городе Сантьяго-де-Компостела в IX веке. Святой Иаков со временем стал единой общей святыней, объединившей иберо-романо-готское население во имя освобождения иберийской земли от мусульман; он стал знаменем Реконкисты и небесным покровителем Испании, а его имя «Сантьяго!» (также ¡Dios ayuda a Santiago! — «Бог помогает Иакову»). Его земным аналогом как вдохновителя на борьбу стал Эль Сид. Культ апостола Иакова, в особенности как Сантьяго-Матаморос, способствоал сплочению нации в период Реконкисты, а также приносил немалые доходы, превратив город Сантьяго-де-Компостела, где хранились мощи святого, в крупнейший паломнический центр Европы, «второй Рим». После завершения изгнания арабов в 1492 году завершилась и миссия Сантьяго-спасителя нации, и стал проявляться скептицизм относительно роли апостола.

Существует мнение, что сама битва при Клавихо — факт достаточно спорный. Первые упоминания о ней относятся к документу XII века, написанному Педро Марсио, каноником компостельского собора, который утверждал, что скопировал другой документ, относящийся к IX веку, которым король Рамиро делал дары собору в благодарность за победу. Этот документ является предметом дискуссий из-за множества обнаруженных ошибок и неточностей. Затем чудо пересказывается в достаточно поздней хронике, которая была написана епископом Родриго Хименесом де Рада около 1243 года. — De rebus Hispaniae. Историю о палестинском рыбаке-апостоле, ставшем испанским небесным рыцарем, критиковали также некоторые христиане, а когда в XVII веке соборы Толедо, Таррагоны и Браги конкурировали с Компостелой, пытаясь переманить паломников, в Толедо был нанесен серьёзный удар легенде о Сантьяго, с помощью составленного с целью её дискредитации документа (сомнительного происхождения) под названием Colección de Concilios. Скептики признавали, что Иакову, конечно, молились в период Реконкисты, но отвергали историю с битвой при Клавихо, и считали абсурдной историю о том, что Иаков принимал личное участие в схватке и сам убивал мусульман. В XVIII веке папа Бенедикт XIV был вынужден даже особо заявить, что испанская миссия апостола есть бесспорный факт, и Рим не имеет никаких сомнений по этому вопросу. Папа от лица христиан объявил, что Иаков сражался в Испании и руководил войнами христиан против мусульман, и св. престол считает это дело закрытым, подтвердив таким образом связь между испанским национализмом и религией, заложенную королём Альфонсо VI ещё в конце XI века.

Иконография

Явление святого изображается согласно описаниям — на белом коне и обычно в красном развевающемся плаще. Он убивает врагов христианства, под копытами его коня — трупы противников, одетых в мавританские одежды. Латиноамериканский примитив мог изображать его в широкой соломенной шляпе, его могли «одеть» также в наряды Ордена его имени. Популярна как живописная, так и скульптурная иконография святого.

Другой, также популярный в Испании вариант иконографии — Santiago Peregrino — Св. Иаков-паломник (Путь Святого Иакова).

Политкорректность

7 мая 2004 года было объявлено, что капитул собора Сантьяго-де-Компостела решил убрать статую Иакова-Мавробойцы (скульптор Хосе Гамбино, XVIII век) из помещения храма и заменить её на изображение святого в образе паломника, так как изображения убитых мусульман в тюрбанах могут вызвать негодование мусульман, которые тоже посещают храм, являющийся памятником архитектуры. Ректорский совет при епископе Сантьяго-де-Компостела, как отметил его представитель Хосе Фернандес Лаго, принял такое решение «не только из-за опасения возможной мести со стороны исламских экстремистов, но и потому, что, по мнению совета, изображение убивающего мусульман христианского святого не соответствует новому духу Католической церкви». Совет заявил, что хочет «вернуть святому его истинное значение, ибо он прежде всего был провозвестником слова Христова на Иберийском полуострове», и что это решение было принято несколько лет назад, но до него не доходили руки. Однако, как написала испанская газета El Mundo, на самом деле «руководство собора опасается острых реакций со стороны арабского мира, особенно после 11 марта», то есть терактов в Мадриде 11 марта 2004 года.

Сант-Яго (фрагмент)

Нынче ночью прошел Сант-Яго
по светлым дорожкам неба.
Это дети, смеясь, рассказали
тоненьким струйкам речки.

Далеко ли небесный странник
держит путь по бескрайним тропинкам?
Он едет заре навстречу
на коне, что белее снега.

Дети-крошки, резвитесь на воле,
раскидайте свой смех по ветру!

Мой сосед рассказал про Сант-Яго
и про двести рыцарей храбрых
в одежде из яркого света
с гирляндами звезд зеленых;
а конь-то хорош у Сант-Яго,
это же месяц двурогий! (...)

 — Слушай, бабушка, где ж Сант-Яго?
— Вон он скачет со свитой своею,
вон плюмаж на высоком шлеме,
жемчуга на кольчуге тонкой,
а солнце на грудь его село,
а луна поклонилась в ноги.

Федерико Гарсия Лорка

Изменение статуса почитаемой святыни в свою очередь, вызвало негодование католиков (по выражению одной испанской газеты — «они там с ума сошли с этой политкорректностью»), началась кампания в прессе, подножие статуи завалили цветами. Наконец, в июле того же года Алехандро Барраль, председатель культурной комиссии совета прихожан, который ранее говорил, что «скульптура может оскорбить чувства представителей других этнических групп», объявил: «Она останется на прежнем месте. Её никуда не уберут. Мы решили, что статуя св. Иакова останется в соборе. Нет никаких причин, по которым она должна быть в ближайшем будущем убрана. На сегодняшний момент дебаты о её судьбе остановлены». На февраль 2013 года статуя находится на своем прежнем месте (несмотря на ряд сообщений русскоязычных интернет-СМИ, что её «вынесли»).

Генри Мортон несколькими десятилетиями ранее писал о той же статуе по сходному поводу:
«В одном из трансептов мы обнаружили красивую статую святого на лошади, походящего на Святого Георгия — только вместо дракона он поражал мавра.
— Когда Франко пришел сюда со своими марокканскими частями, — иронично заметил мой товарищ, — мы решили, что вежливо будет спрятать статую нашего святого покровителя».

В литературе

• Со временем слово «матаморос» стало обозначать в испанской комедии солдата — хвастуна и забияку (Капитан (комедия дель арте), среди итальянцев, половина которых находилась под властью Испании, образ испанского солдата-идиота был популярен). «Капитан Матаморос» — комедийный тип, хвастливый воин. Из испанской литературы оно попало к Корнелю: комедия «Иллюзия» (написанная под влиянием испанского театра), в которой Матамор превращается в офицера-гасконца, влюблённого в главную героиню. С легкой руки Корнеля слово matamore попало к Скаррону («Бахвальство капитана Матамора», 1646), и вошло во французский язык. В XIX веке его можно встретить в «Капитане Фракассе» (1863) Теофиля Готье и «Графине де Монсоро» (1846) Александра Дюма.
• Корнуэлл, Бернард, «Стрелки Шарпа»: роман о наполеоновском нашествии, во время которого испанские партизаны хотят поднять знамя, под которым бился св. Иаков и этим воодушевить страну на борьбу с захватчиком.
• Федерико Гарсия Лорка, стихотворение Dice un hombre que ha visto a Santiago…

См. также

• CID - Balboa.jpg

  Эль Сид — реально существовавший рыцарь, ставший легендой, наравне с Сантьяго вдохновлявший на бой

• Sanmillan.sevilla.jpg

  Сражение при Симанкасе — другая битва Реконкисты (21 августа 939), между Рамиро II и Абд ар-Рахманом III, ознаменованная чудесным явлением св. Мильяна

• Stgeorge-dragon.jpg

  Чудо Георгия о змие

• Perseus and Andromeda miniatures.jpg

  Персей спасает Андромеду

Ссылки

• [www.ayuntamientodeclavijo.org/La-aparicion-del-Apostol-Santi.1813.0.html Галерея]

Отрывок, характеризующий Сантьяго Матаморос

Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.