Сан-Суси

Сан-Суси́ (от фр. sans souci — без забот) — самый известный дворец Фридриха Великого, расположенный в восточной части одноимённого парка в Потсдаме. Дворец был возведён в 1745—1747 годах по проекту самого короля. Практическая сторона осуществления королевского замысла была поручена близкому другу короля — архитектору Георгу Венцеслаусу фон Кнобельсдорфу.

В 1990 году Сан-Суси с его дворцами и большим парком внесены в Список Всемирного наследия ЮНЕСКО со следующим обоснованием: «Дворец и парк Сан-Суси, часто называемые „прусским Версалем“, являют собой синтез художественных направлений в европейской городской и придворной архитектуре XVIII в. Ансамбль является выдающимся образцом архитектурного творчества и ландшафтного дизайна, возникшего на интеллектуальной основе монархической идеи государственного устройства».

Виноградные террасы

Знаменитые виды на сады в Сан-Суси появились благодаря решению Фридриха Великого разбить виноградники на южных склонах Борнштедтских холмов. Когда-то на холмах росли дубы. При «короле-солдате» Фридрихе Вильгельме I деревья вырубили и использовали для укрепления болотистых почв в строящемся Потсдаме. 10 августа 1744 года Фридрих Великий повелел разбить на голых холмах виноградные террасы.

Центральная часть шести широких террас, разбитых на склоне холма, была углублена для того, чтобы максимально использовать солнечное освещение. На шпалерах вилась виноградная лоза, привезённая не только из Португалии, Италии, Франции, но и из Нейруппина, а в 168 застеклённых нишах рос инжир. Передняя часть террас, отделённая изгородью из фруктовых шпалер и украшенная формовыми тисами, засевалась газоном. По центральной линии на вершину холма вели 120 (сейчас 132) ступеней, разделённые на шесть пролётов в соответствии с количеством террас, а с двух сторон холм обустроен подъездной рампой.

Под холмом, в партере в 1745 году был заложен декоративный сад, центр которого в 1748 году занял «Большой фонтан». Фридрих не смог насладиться видом бьющего фонтана из-за того, что нанятые им специалисты плохо владели фонтанным делом. С 1750 года чашу фонтана окружают мраморные статуи Венеры, Меркурия, Аполлона, Дианы, Юноны, Юпитера, Марса и Минервы, а также аллегорическими изображениями четырёх элементов: огня, воды, воздуха и земли. Венеру и Меркурия работы скульптора Жана-Батиста Пигаля и две скульптурные группы на темы охоты, аллегории воздуха и воды работы Ламбера-Сигисбера Адама были подарены французским королём Людовиком XV. Остальные скульптуры были выполнены в мастерской Франсуа-Гаспара Адама, руководившего основанным Фридрихом Великим французского скульптурного ателье в Берлине. Дополнения в так называемую «французскую рондель» вносились до 1764 года.

Неподалёку находился и кухонный сад, Фридрих Вильгельм I приказал разбить его ещё в 1715 году. Свой огород «король-солдат» иронично называл «мой Марли», намекая на изящный сад Марли-ле-Руа французского «короля-солнца» Людовика XIV.

• Potsdam Schloss Sanssouci (707912855).jpg
• P1190390 Potsdam sans souci rwk.jpg
• Potsdam Sanssouci Palace.jpg

Дворец Сан-Суси

Идея гармонии между человеком и окружающей природой нашла своё отражение в расположении и декоративном оформлении дворца Сан-Суси, разместившегося на вершине виноградного холма. Виноградники появились в Бранденбургской марке ещё в XIII в., но никогда прежде они не занимали здесь центральное место в художественном оформлении декоративных садов монархов. Виноградные террасы Сан-Суси образуют ядро парка, которое венчает небольшой замок, который Фридрих Великий называл своим «маленьким виноградарским домиком».

Здесь на лоне природы, наслаждаясь прекрасными видами из окон дворца, прусский король проводил летние месяцы, предаваясь своим увлечениям и художественным наклонностям и занимаясь государственными делами. Ветряная мельница, стоявшая в этой местности на холме ещё до постройки дворца, подчёркивала сельскую идиллию и являлась по мнению Фридриха украшением Сан-Суси. Известна легенда о трениях короля с местным мельником. Шум от работающих механизмов ветряка мешал королю и он решил её выкупить, но мельник не давал согласия на это. Король пригрозил, что отнимет её в силу монаршей власти, на что мельник ответил, что если бы в Берлине не было бы королевского суда, то он бы воспринял угрозу всерьёз. Фридрих, который считал справедливое правосудие одной из основ своего государства, удовлетворился точкой зрения мельника и оставил его в покое.

Сан-Суси во времена Фридриха Великого

13 января 1745 года указом своего кабинета Фридрих Великий распорядился о строительстве загородного дома в Потсдаме. По его эскизам архитектор Георг Венцеслаус фон Кнобельсдорф создал проект будущего Сан-Суси. Кнобельсдорф предложил Фридриху возвести цокольный этаж, оборудованный погребами, и перенести здание к самому краю верхней террасы, чтобы оно хорошо смотрелось из «партера», но Фридрих отказался. Ему требовалось не представительное здание, а уютный жилой дом в стиле рококо, соответствовавший его личным потребностям, где бы культура быта сочеталась с живой природой. По замыслу Фридриха дворец Сан-Суси должен быть одноэтажным, а цоколем ему должен был служить сам холм. Фридрих отказался от длинных лестниц, из внутренних помещений он хотел выходить непосредственно на широкую террасу, ведущую в сад.

Фридрих II принимал активное участие в процессе строительства всех возводимых для него архитектурных сооружений как с административной, так и с художественной точки зрения. Эскизы создавались по заданным им параметрам, до начала строительства составлялась предварительная смета расходов. Работы начинались только с разрешения короля. Он вмешивался во все дела и хотел знать обо всём до мелочей, например, Фридрих был одержим идеей разумной траты средств и контролировал все строительные сметы, чтобы «нечистая рука не коснулась государственной казны».

Спустя два года после начала строительства 1 мая 1747 года, несмотря на то, что ещё не все залы дворца были готовы, состоялось торжественное открытие виноградарского дворца. В мирное время Фридрих жил во дворце с конца апреля до начала октября. Здание дворца предназначалось исключительно для короля и приглашённых им гостей. После вступления на трон в 1740 году Фридрих отдал своей супруге Елизавете Кристине Брауншвейг-Бевернской дворец Шёнхаузен под Берлином. Сан-Суси был не только дворцом без забот, он был также дворцом «sans femmes» — без женщин.

Дворец Сан-Суси считался исключительно частным дворцом и не предназначался для представительских целей. Фридрих, как любой правитель, демонстрировал свои финансовые возможности и военные достижения в строительстве дворцов, которые возвеличивали его лично и его победы, мощь молодого прусского государства. В отличие от Наполеона, у Фридриха хватало средств не только на обелиски, но и на монументальное строительство. Свои победы он демонстрировал роскошными дворцами. Так, после Первой силезской войны Фридрих построил новый флигель в Шарлоттенбургском дворце. После Второй силезской войны Фридрих капитально перестроил Потсдамский городской дворец. После Семилетней войны Фридрих построил Новый дворец. Дворец Сан-Суси — единственный, который не связан с демонстрацией военной силы. Это частная резиденция философа, своего рода эрмитаж, в котором он окружил себя любимыми картинами, книгами, собаками, конями, людьми. Это его второй Райнсберг, который перестал выполнять роль резиденции по причине удалённости от Берлина и Потсдама и которому требовалась адекватная замена. Вместе с тем, Сан-Суси — это не просто дом. Название «Сан-Суси» — «без забот» — отражает воззрения Фридриха на вопросы жизни и смерти. Он жил как философ и хотел умереть как философ и быть похороненным как философ — без помпы и торжественных шествий. Ещё до строительства дворца Фридрих распорядился разместить на верхней террасе холма погребальную камеру, где следовало его похоронить (изначально он хотел быть похороненным в Райнсберге). Как-то прогуливаясь по верхней террасе, Фридрих указал своему компаньону на строящуюся погребальную камеру и пояснил: «Только когда я буду здесь, я буду без забот». На дворце была размещена надпись Sans, souci., но впоследствии никто не вспоминал об этом пояснении Фридриха, что позволило интерпретировать её так, что король якобы там собирался жить без забот и отдаваться развлечениям.

Единственными развлечениями, которым предавался в Сан-Суси прусский монарх, были вечерние концерты, на которых он играл партию флейты и для которых подчас сам сочинял музыку (он был достаточно плодотворным композитором — 4 симфонии (в понятии того времени, примерно по 10 минут каждая), 4 концерта для флейты с оркестром, 122 сонаты для флейты и клавесина, несколько маршей) и занятия философией.

Могила Фридриха Великого

Старый Фриц, как его называли в народе, умер 17 августа 1786 года в кресле в своём кабинете во дворце Сан-Суси. В своём завещании он пожелал, чтобы его похоронили в могиле рядом с его любимыми псами.

Все 46 лет правления Фридриха постоянно волновала тема смерти. Помимо своего «Политического завещания» 1752 года почти перед каждым сражением, перед каждой войной он составлял подробные завещания. Столь же часто он повторял свои указания касательно погребения: «Я жил как философ и хочу быть похоронен как философ, без пышности, без торжественной помпы, без роскоши. Я не желаю, чтобы меня вскрывали и бальзамировали. Пусть меня похоронят в Сан-Суси на холме с террасами в могиле, которую я повелел возвести для себя. Если я умру на войне или в пути, то пусть меня похоронят в ближайшем подходящем месте, а зимой перенесут в Сан-Суси» (1769). Племянник Фридриха и его преемник Фридрих Вильгельм II не выполнил эти указания и повелел захоронить Фридриха Великого в потсдамской гарнизонной церкви (разрушенной в 1945 году) рядом с его отцом, «королём-солдатом» Фридрихом Вильгельмом I.

Однако могила в церкви не стала последним пристанищем прусских королей. Спустя почти 160 лет во время Второй мировой войны солдаты вермахта вывезли гробы, спасая их от возможного уничтожения. Сначала в марте 1943 года они были помещены в подземный бункер в потсдамском районе Айхе, в марте 1945 года перевезены в соляную шахту в тюрингском Бернтероде, откуда по окончании войны были отправлены американскими солдатами в гессенский Марбург. Там останки прусских королей находились в местной церкви Св. Елизаветы, а в августе 1952 года перевезены в замок Гогенцоллерн близ Хехингена в Баден-Вюртемберге. После объединения Германии завещание Фридриха Великого наконец-то было исполнено. «В остальном, что касается меня, я хочу быть похороненным в Сан-Суси ночью, без роскоши и помпы…» (1757). 17 августа 1991 года ровно через 205 лет после смерти Фридриха его останки в сопровождении почётного караула бундесвера были установлены для торжественного прощания на парадном дворе Сан-Суси. Погребение состоялось ночью. Фридрих был похоронен в могиле, подготовленной по его указанию на верхней террасе виноградника ещё в 1744 году.

Отец Фридриха II, «король-солдат» нашёл своё последнее упокоение в мавзолее императора Фридриха во Фриденскирхе в парке Сан-Суси.

Сан-Суси после Фридриха Великого

После смерти Фридриха Великого в Пруссии наступила абсолютно новая эпоха, которая нашла отражение и в изменившихся архитектурных формах. Фридрих II игнорировал уже давно ставший популярным и господствовавший в 1770—1830 годах в Европе классицизм. С вступлением на трон Фридриха Вильгельма II классицизм получил распространение в Потсдаме и Берлине. По приказу нового короля в Потсдаме были построены Мраморный дворец и Новый сад, а в Сан-Суси преемник Фридриха жил лишь эпизодически до 1790 года. Ещё в год смерти Фридриха в Сан-Суси заменили мебель и отремонтировали кабинет и спальню короля.

Реконструкция Сан-Суси была поручена Фридриху Вильгельму фон Эрдмансдорфу. В то время, когда по приказу Фридриха Великого в 1763—1769 годах возводился барочный Новый дворец, дессауский архитектор создавал в Вёрлицском парке дворец, первое классицистское сооружение в Германии. По его проекту в Сан-Суси появились в потсдамских и берлинских дворцах первые интерьеры в стиле классицизма.

Правивший с 1797 года Фридрих Вильгельм III останавливался в виноградарском дворце лишь от случая к случаю. Его семья проводила летние месяцы во дворце Парец либо на Пфауэнинзель.

Сан-Суси во времена Фридриха Вильгельма IV

Почти спустя сто лет после того, как был построен дворец Сан-Суси, на прусском троне появился король, убеждённый в божественности своей короны и превосходстве абсолютизма и преклонявшийся перед Фридрихом II. Фридриха Вильгельма IV, прозванного «романтиком на троне», связывали с Фридрихом Великим общие и разнообразные интересы: архитектура и активное участие в художественном творчестве. Через единение со своим почитаемым предком он пытался легитимизировать свои претензии на власть и роль правителя в новой политической обстановке середины XIX века, где он чувствовал себя неуютно. Это было бегство из реальности в мир грёз.

Ещё будучи кронпринцем, Фридрих Вильгельм проявлял большой интерес к замку и парку Сан-Суси, построенным его прадедом. Старший сын Фридриха Вильгельма III и Луизы Мекленбург-Штрелицской ещё в 1832 году попросил разрешения пользоваться дворцом своего предка, хотя для него и его супруги Елизаветы Людовики Баварской был построен дворец Шарлоттенхоф рядом с парком Фридриха.

После вступления на престол в 1840 году, ровно спустя столетие после прихода к власти Фридриха Великого, королевская чета окончательно поселилась в гостевых апартаментах в «божественном Сан-Суси», как его называл Фридрих Вильгельм IV. Сохранившаяся оригинальная обстановка дворца была дополнена мебелью эпохи Фридриха II. Фридрих Вильгельм собирался вернуть прежний вид отремонтированной при Фридрихе Вильгельме II комнате, где умер Фридрих II. Однако этому плану не суждено было реализоваться, поскольку оригинальные эскизы и проекты не сохранились. На своё прежнее место в 1843 году удалось вернуться только креслу, в котором умер Фридрих Великий.

Боковые флигели дворца Сан-Суси нуждались в ремонте, для размещения придворных не хватало места, и Фридрих Вильгельм IV поручил Людвигу Персиусу подготовить проект реконструкции Сан-Суси. Руководство строительством на месте возглавил Фердинанд фон Арним. С большим архитектурным чутьём были восстановлены элементы оформления фасада северной стороны, которые по представлению Кнобельсдорфа придавали ему более серьёзный репрезентативный характер по сравнению с более легкомысленным фасадом, обращённым в сад. Новое связывалось со старым с большим чувством стиля.

В оформлении внутренних интерьеров западного флигеля по-прежнему использовался стиль рококо. «Второе рококо» стало в середине 20-х годах вновь одним из многочисленных популярных стилевых направлений XIX века, но для Фридриха Вильгельма IV в связи с Сан-Суси рококо было не просто явлением моды, а переосмыслением художественных ценностей Фридриха Великого. Поэтому этот виток рококо можно обнаружить только в Сан-Суси. Во многих других сооружениях, появившихся при Фридрихе Вильгельме IV, преобладают античный стиль, ренессанс и классицизм.

После тяжёлой болезни Фридрих Вильгельм IV умер 2 января 1861 года в своём любимом дворце Сан-Суси и был похоронен во Фриденскирхе, возведённой в парке Сан-Суси в 1845—1848 годах. Последней во дворце проживала его вдова Елизавета Людовика. В уединении она проводила здесь лето в течение тринадцати лет. В феврале 1861 года она писала своему племяннику, Оттону I, находившемуся тогда на греческом престоле: «Я продолжаю тихо жить в том месте, которое он так любил, которое он всегда украшал и где он провёл все последние годы своей жизни… Многочисленные грустные воспоминания о счастливом времени и особенно о его последних страданиях разбили мне сердце. Но я остаюсь. Ничто не поможет мне избежать боли, она остаётся со мной, а тоска вновь приводит меня сюда…». Елизавета Людовика умерла 14 декабря 1873 года и была похоронена рядом с Фридрихом Вильгельмом IV во Фриденскирхе.

Сан-Суси с конца XIX века до настоящего времени

После смерти последней его обитательницы королевских кровей дворец Сан-Суси был превращён в музей и тем самым стал одним из первых дворцов-музеев в Германии. После Первой мировой войны и ликвидации монархии виноградарский дворец сначала оставался в собственности Гогенцоллернов, а в 1927 году был доверен попечению созданного 1 апреля того же года Управления государственных музеев и садов. В комплекс Сан-Суси был открыт доступ публики.

После начала бомбардировок Берлина во Вторую мировую войну в 1942 году из соображений безопасности особо ценные предметы искусства из потсдамских и берлинских дворцов были вывезены на хранение в бранденбургский Райнсберг и тюрингский Бернтероде. Здание дворца уцелело в боях за Потсдам в апреле 1945 года, хотя в ходе боёв, проходивших у северной стороны дворца между подъездом к нему и исторической мельницей, сгорела галерея с ветряной мельницей.

После Второй мировой войны большая часть фондов, укрытых в Райнсберге, была вывезена в качестве «трофейного искусства» в Советский Союз и была возвращена в ГДР в 1958 году. Обнаруженные в Бернтероде американскими солдатами предметы искусства сначала были доставлены в Висбаден в центральный пункт сбора предметов искусства и в 1957 году переданы во дворец Шарлоттенбург в Западном Берлине. После объединения Германии в сентябре 1992 года собрание книг Фридриха Великого вернулось из дворца Шарлоттенбург на своё прежнее место в библиотеке дворца Сан-Суси, за ней в 1993—1995 годах в Сан-Суси переехало 36 живописных полотен.

Архитектура и привязка к местности

Учитывая характер дворца как частной резиденции, дворец имеет сравнительно небольшие размеры, но при этом отличается гармоничностью форм и продуманностью деталей. При этом дворец Сан-Суси является локальным центром архитектурного ансамбля. С правой и левой стороной дворец уравновешивается зданиями Картинной галереи и Новых палат. В свою очередь по центральной оси дворец является центром между регулярным садом (внизу) и искусственными руинами (которые изначально должны были иметь бассейн для питания водой фонтанов регулярного сада).

Внешний облик

Одноэтажное главное здание с его бесшовно соединёнными с ним боковыми флигелями практически совпадает по длине с верхней террасой. Крытые аллеи, скрывающие боковые флигели со стороны сада, заканчиваются двумя отдельно стоящими сетчатыми павильонами, богато украшенными золотым орнаментом. Благодаря многочисленным стеклянным дверям во внутренние помещения дворца проникает много света. Анфиладу комнат сглаживает полуовальная центральная часть, которая слегка выдаётся своим куполом над плоской двускатной крышей. В купольной части выполненными в бронзе буквами нанесено название дворца. Фасад, обращённый к винограднику, украшен скульптурными изображениями с пышными формами, которые, сгруппированные попарно между окнами, как атланты и кариатиды поддерживают крышу. Эти скульптуры из песчаника вакхов и вакханок, сопровождающих бога вина Вакха, были выполнены в мастерской скульптора Фридриха Кристиана Глуме. В этой же мастерской были изготовлены вазы для окружающей крышу балюстрады и группы путто на купольных окнах.

Игриво оформленная садовая сторона дворца резко отличается от фасада северной стороны, в архитектуре которого царит деловая строгость. Панданом к полуовальной центральной части садовой стороны является прямоугольный ризалит с плоской односкатной крышей. Вместо атлантов и кариатид перекрытия поддерживают коринфские пилястры.

Колоннады, отходящие от здания дворца, окружают полукругом парадный двор и раскрываются вновь у расположенной к северу крутой подъездной рампе. 88 коринфских колонн в два ряда образуют крытую галерею. Как и южный фасад дворца, её украшает балюстрада, украшенная вазами из песчаника.

Внутренний облик

В отличие от распространённого неправильного мнения, дворец вовсе не построен в соответствии с принципами французского загородного дома (фр. maison de plaisance). Сравнение планов второго (жилого) этажа Берлинского городского дворца со стороны Дворцовой площади в планировке Андреаса Шлютера с планом дворца Сан-Суси показывает, что именно Берлинский городской дворец был основой планировки Сан-Суси (так, так называемый «Звёздный зал» исполнял в Берлинском варианте роль центрального зала, во дворце Сан-Суси прямоугольный зал был вестибюлем, в свою очередь центральным залом был овальный зал). Галерея со стороны двора в Берлинском дворце была заменена в варианте Сан-Суси служебными помещениями в гостевых комнатах и галереей со стороны парадного двора. Примерно одинаковое количество осей — трёхосный центральный ризалит и пять окон в Барлинском варианте, шесть окон в потсдамском варианте. Также как в Берлинском дворце (в изначальном варианте Андреаса Шлютера, см. гравированный фасад дворца на рисунке Пауля Деккера) фасад фланкировался двумя полубашнями, также и фасад Сан-Суси был фланкирован двумя круглыми помещениями. Однако кроме плана, который Фридрих Великий позаимствовал у Берлинского дворца, всё остальное было позаимствовано у дворца в Райнсберге, поскольку Сан-Суси в некотором роде реинкарнация и переосмысленией Райнсберга. Дворец в Райнсберге также имеет две круглые башни (в одной находалсь круглая библиотека-кабинет, тот же принцип повторяется в Сан-Суси), колоннаду между этими башнями (эта колоннада повторяется в видоизменённом виде в парадном дворе дворца Сан-Суси).

Будучи частной, а не парадной резиденцией монарха, который был философом и жил как философ, дворец, несмотря на возражения фактического строителя дворца — Георга Венцеслауса фон Кнобельсдорфа, был построен без цокольного этажа, что позволяло легко попасть из помещений прямо в сад. Человек и природа были неразделимые понятия в представлении Фридриха Великого. Даже в музыкальном салоне дворца потолок имитировал садовую трельяжную беседку, где по центру была имитирована паутина и находилось несколько золотых пауков. Однако эта близость к саду и отсутствие подвала привело к тому, что помещения во дворце были в некотором отношении нездоровыми, что с возрастом привело к обострению подагры, которой страдал Фридрих. Его «квартира» в Новом дворце была также на уровне земли (партера).

Фридрих Великий детально проработал и оформление интерьеров. Художники Иоганн Август Наль, братья Иоганн Михаэль и Иоганн Кристиан Хоппенхаупты, Генрих Вильгельм Шпиндлер и Иоганн Мельхиор Камбли многие из своих произведений в стиле рококо для Сан-Суси создали по эскизам Фридриха Великого. Фридрих монарх и человек — были два разных человека, что выражалось в том, что как монарх Фридрих строил роскошные дворцы и окружал себя исключительно дорогими вещами (как пример — маленькая деталь, которая не сразу бросается в глаза — цифры циферблата часов в антикамере в его «квартире» в Новом дворце выложены бриллиантами), поскольку это свидетельствовало о мощи и престиже государства, но как человек при этом довольствовался походной солдатской кроватью, которая резко контрастировала с интерьером роскошной спальни дворца Сан-Суси, или старым военным мундиром с протёртыми от старости дырками и следами нюхательного табака.

Дворцовые залы

Центральное место во дворце Сан-Суси занимают вестибюль (северная сторона дворца) и обращённый к саду мраморный зал (южная сторона дворца). В западной части дворца разместились пять гостевых комнат, а в восточной — королевские апартаменты, состоящие из зала аудиенций, концертного зала, кабинета и спальни, библиотеки и длинной галереи на северной стороне.

Вестибюль продолжает сдержанную атмосферу парадного двора с его колоннадой. Стены вестибюля делят десять пар коринфских колонн из белого гипса под мрамор, украшенных позолоченными капителями. Три десюдепорта на вакхические темы на входе напоминают о находящемся рядом винограднике. Позолоченные стукко созданы Георгом Францем Эбенхехом. Строгую элегантность нарушает лишь живописный потолок шведского художника Иоганна Харпера, на котором на небе изображены богиня Флора и её гении, сбрасывающие вниз цветы.

Овальный мраморный зал с богато украшенным золотом куполом и потолочным окном на его вершине является парадным залом дворца. Образцом для него Фридриху Великому послужил римский Пантеон. Парные колонны и мозаика пола выполнены в этом зале из высококачественного каррарского и силезского мрамора. Сочетание слов «Пантеон» и «силезский мрамор» являются ключевыми к пониманию идейного смысла этого помещения. Использование силезского мрамора подчёркивало присоединение Силезии в состав Прусского государства. В свою очередь тема римского Пантеона — как храма всех богов, символизировала для Фридриха тему толерантности в государстве. Можно сказать, что купол — это лейтмотив вообще всех фридерицианских построек. Впервые купол и тему Пантеона мы видим в соборе святой Хедвиги, который был построен в центре Берлина рядом с оперным домом. Прусский двор того времени был кальвинистским, но Силезия как бывшая австрийская провинция — была католической. Фридрих, придерживавшийся мнения, что в его королевстве каждый может спасать свою душу на свой собственный фасон, придерживался толератности (не отрицая существование Бога, Фридрих не отличался какой либо набожностью). Купол был также возведён над новостроящимся Домским собором в Берлине. Библиотека в Райнсберге, Сан-Суси и его кабинет в Берлинском дворце были также круглыми. Куполом увенчаны и Картинная галерея в Сан-Суси и аналогичной внешней конструкцией Новые палаты. Также купол имеет и Новый дворец, не говоря уже о том, что даже проездная арка «Коммун» Нового дворца тоже имеет купол.

В двух нишах находятся скульптуры французского скульптора Франсуа Гаспара Адама: Венера Урания, богиня природы и жизни, и Аполлон, бог искусств. Аполлон держит в руках открытую книгу — «О природе вещей» Лукреция. Текст на открытой странице, служащий девизом дворца, звучит:

te sociam studeo scribendis versibus esse / quos ego de rerum natura pangere conor

Будь же пособницей мне при создании этой поэмы, / Что о природе вещей я теперь написать собираюсь.

Соседний с мраморным залом зал аудиенций использовался под столовую. Его облик определяют многочисленные полотна французских художников XVIII в.: Жана-Батиста Патера, Жана-Франсуа де Труа, Пьера-Жака Каза, Луи де Сильвестра, Антуана Ватто. Путто с цветами и книгами на рельефных супрапортах выполнены Фридрихом Кристианом Глуме. На потолочной картине «Зефир увенчивает Флору» придворного художника Антуана Пэна изображены бог ветра и богиня цветов. В концертном зале наиболее ярко проявляется характерное для рококо изобилие декоративных деталей. Рокайлями украшены стены и потолок и обрамлены настенные зеркала и фрески Антуана Пэна. Деревянная обшивка выполнена скульптором и декоратором Иоганном Михаэлем Хоппенхауптом Старшим. Рояль работы Готфрида Зильбермана 1746 года и пюпитр для нот Фридриха Великого, выполненный скульптором-декоратором Мельхиором Камбли в 1767 году, красноречиво говорят о назначении помещения. Праздничную атмосферу зала во время королевского концерта точно передаёт картина Адольфа фон Менцеля «Флейтовый концерт в Сан-Суси». Фридрих Великий играет на поперечной флейте, ему аккомпанирует Карл Филипп Эммануил Бах, сын Иоганна Себастьяна Баха. Именно в этом помещении 7 мая 1747 года состоялась музыкальная встреча двух гениев — Иоганна Себастьяна Баха и Фридриха Великого. Во время этой встречи король попросил Баха сыграть фугу на тему, которую подготовил лично Фридрих. Бах блестяще сымпровизировал трёхголосную фугу, но для шестиголосной была нужна подготовка. Бах позднее сочинил шестиголосную фугу (т. н. ricercar a 6 voci) и ряд других произведения с использованием «королевской темы» (thema regis), которая потом вылилась в посящение, названное «Музыкальным приношением».

Совсем другую картину являет собой переоборудованные в 1786 году Фридрихом Вильгельмом фон Эрдмансдорфом кабинет и спальня Фридриха Великого. Здесь господствует прямой и суровый классицизм. Обивка стен из зелёного шёлка с позолоченной резьбой по дереву уступила место опять же зелёной обивке, но уже без декоративной резьбы. Позолоченные потолочные рокайли из гипса были сняты и заменены живописным кругом, вокруг которого сгруппированы знаки зодиака. Помещение делится на две части двумя высокими ионическими колоннами на постаментах, которые заменили богато украшенный парапет. В середине XIX в. интерьер был дополнен недостающими элементами мебели фридерицианской эпохи и живописными портретами, а также письменным столом Фридриха и креслом, в котором он умер. Изначально спальня в Сан-Суси задумывалась как копия спальни из Потсдамского городского дворца с балюстрадой и путти над нею. На сегодняшний день из оригинальной фридерицианской обстановки остался только портал камина. Изображений спальни при жизни Фридриха не сохранилось, однако, при переделке интерьера в конце 18 века много лепных деталей не были окончательно сколоты и при проведённых в 19 веке исследованиях поверхностей стен позволило детально точно восстановить облик спальни во фридерицианский период.

Помещение библиотеки является одним из красивейших и гармоничных помещений в стиле роккоко, которые когда либо были созданы. Круглая комната вне анфилады залов практически спрятана в конце королевских апартаментов, а с кабинетом и спальней короля её связывает узкий коридор, что подчёркивает её частный характер. Здесь «философ из Сан-Суси» мог укрыться в уединении. Обитые кедровыми панелями стены и книжные стеллажи из кедрового дерева придают законченность интерьеру помещения. Гармоничное сочетание коричневого с золотом богато украшенных рокайлей обеспечивает в библиотеке спокойную атмосферу. Использование кедра имело тайный смысл — этим деревом был отделан храм Соломона в Иерусалиме. Храм Соломона был краеугольным понятием для т. н. вольных каменщиков, к числу которых одно время принадлежал король. В свою очередь Соломон был знаменит своею мудростью. В библиотеке хранится около 2100 томов древнегреческой и древнеримской поэзии и исторических трудов на французском языке, а также французской литературы XVII и XVIII вв., в том числе произведения поэта и философа Вольтера. Вопреки распространённому ложному мнению, что «немецкую литературу Фридрих особо не уважал», на самом деле франкоязычное наполнение библиотеки (всех библиотек Фридриха) было обусловлено тем, что король кроме родного немецкого языка (на котором он писал с чудовищными ошибками), прекрасно знал французский язык, любовь к которому привили воспитатели-гугеноты. Учитывая интерес Фридриха к античности, Фридрих читал античных авторов по-французски, так как не знал древнегреческого и достаточно плохо знал латынь. Именно наличие качественных переводов на французском языке было главной причиной, что книги Фридриха были все сплошь франкоязычные. Сам Фридрих не интересовался Францией — во время Семилетней войны он с ней воевал, никогда её не посещал (в отличие, от Голландии), практически не коллекционировал французскую живопись (кроме нескольких картин Ватто, купленных в составе коллекции кардинала Полиньяка), оперные либретто писал по-французски, но слушал по-итальянски и под музыку немецких композиторов. Любовь Фридриха к французскому языку носила исключительно потребительский характер.

Фридрих держал по библиотеке в каждом своём дворце — Сан-Суси, Потсдам, Новый дворец, Бреслау, Берлин и Шарлоттербург. В каждой библиотеке было совершенно идентичное собрание книг, более того, все они были расставлены идентично. Таким образом, королю требовалось только прибыть в другой свой дворец и взять книгу на том же месте, где она находилась в другом дворце. Была также походная библиотека. Книги отличались лишь монограммой на переплёте, например: V — дворец Сан-Суси (V=Vigne=виноград), S = Новый дворец в Сан-Суси, P = Городской дворец в Потсдаме, B (курсив) = Берлинский городской дворец, B,BR = дворец в Бреслау. Переплёт книг выполнен из козьей кожи коричневого и красного цвета с позолотой, их делали французские и немецкие мастера, тем более, что разницы качества при том усердии в развитии ремёсел в Пруссии при Фридрихе Великом уже не было.

На стороне парадного двора находится галерея. В стене узкого вытянутого помещения с внутренней стороны устроены ниши с мраморными скульптурами древнегреческих и древнеримских богов, а внешнюю стену с пятью окнами украшают зеркала. Ниши чередуются с картинами Николы Ланкре, Жана-Батиста Патера и Антуана Ватто, чьи работы почитавший искусство монарх особенно ценил.

С запада к мраморному залу примыкают пять гостевых комнат. Благодаря двум именным комнатам достоверно известно, что привилегией проживания в Сан-Суси пользовались близкое доверенное лицо короля — граф фон Ротенбург, проживавший во дворце вплоть до своей смерти в 1751 году, и философ Вольтер, проживавший здесь летом во время своего пребывания в Потсдаме в 1750—1753 годах. Его присутствие в Сан-Суси увековечено на картине Адольфа фон Менцеля «Круглый стол в Сан-Суси». В заседаниях круглого стола принимали участие дипломаты, офицеры, писатели и философы. К последним относил себя из Фридрих Великий — «философ из Сан-Суси».

Пандан к библиотеке в западном крыле дворца образует комната Ротенбурга, также не входящая в анфиладу залов. Остальные гостевые комнаты образуют «двойные апартаменты», оборудованные альковом в округлой стене напротив окон.

Комната Вольтера отличается декоративностью оформления. Её второе название — «цветочная комната». Окрашенная в жёлтый цвет деревянная облицовка стен украшена разноцветной деревянной резьбой в виде обезьян, попугаев, журавлей, аистов, фруктов, цветов, цветочных гирлянд работы Иоганна Кристиана Хоппенхаупта Младшего 1752—1753 годов.

Парк Сан-Суси

После того, как были разбиты террасы виноградников и достроен дворец, наступило время обустройства окрестностей, где был создан барочный декоративный сад с газонами, цветочными клумбами и древесными насаждениями. Квадратами были высажены 3000 фруктовых деревьев. Апельсины, дыни, персики и бананы росли в многочисленных садовых парниках. О единении декоративных и утилитарных садов говорят богини Флора и Помона, украшающие портал с обелиском у восточного входа в парк.

После возведения в парке других зданий в нём появилась прямая как стрела главная аллея длиной в 2,5 км. Своё начало она берёт на востоке от возведённого в 1748 году обелиска и заканчивается у Нового дворца на западе. На уровне построенной в 1764 году картинной галереи и Новых палат, построенных по бокам от дворца в 1774 году, аллея раскрывается к ротондам с фонтанами, окружёнными мраморными скульптурами. От этого места среди высокого кустарника лучами расходятся дорожки, ведущие в разные стороны парка.

В оформлении парка Сан-Суси Фридрих Великий следовал идее, уже воплощённой в Нейруппине и Райнсберге. Ещё во время своего пребывания в Нейруппине, где будучи кронпринцем в 1732—1735 годах он командовал полком, Фридрих повелел разбить в своей резиденции декоративно-утилитарный сад. Уже здесь он отказался от классического барочного оформления сада в исключительно репрезентативных целях по образцу Версаля и объединил прекрасное с полезным. Этому принципу он остался верен и в Райнсберге. Переоборудовав дворец, подаренный ему отцом Фридрихом Вильгельмом I, в квадратах, обрамлённых кустарником, он повелел посадить фрукты и овощи. Фридрих Великий вкладывал большие деньги в систему фонтанов парка Сан-Суси, поскольку фонтаны были неотъемлемой частью барочного сада. Однако фонтаны, как и построенный в 1757 году грот Нептуна в восточной части парка, не использовались по своему назначению. У «фонтаньеров», нанятых Фридрихом, не хватало профессиональных знаний, чтобы добиться нужного для парковых фонтанов напора воды.

Лишь спустя сто лет эта проблема была решена с помощью силы пара. В октябре 1842 года начала работать построенная Августом Борзигом паровая установка в 81,4 лошадиных силы, заставившая бить «Большой фонтан» у подножия виноградникового холма на высоту 38 м. Специально для этой паровой машины в бухте Хафеля по заказу Фридриха Вильгельма IV Людвигом Персиусом была построена насосная станция в форме турецкой мечети с трубой в форме минарета. За несколько лет до этого Фридрих Вильгельм III приобрёл земельный участок к югу от парка Сан-Суси и подарил его на рождество 1825 года своему сыну, кронпринцу Фридриху Вильгельму, будущему Фридриху Вильгельму IV. На месте бывшей помещичьей усадьбы архитекторы Карл Фридрих Шинкель и Людвиг Персиус возвели дворец Шарлоттенхоф. Петеру Йозефу Ленне было поручено оформление сада. По примеру декоративно-утилитарного сада времён Фридриха Великого садовый архитектор превратил ровную, местами болотистую местность в открытый ландшафтный парк. Благодаря обширным лугам из Шарлоттенхофа открылись великолепные виды на Римские купальни и Новый дворец с Храмом дружбы времён Фридриха Великого. Свободно размещённые группы древесных насаждений оживляют просторы парка, на юго-восточном крае которого был создан искусственный пруд. Грунт из него использовался для создания на окружающей территории плавных холмов, на вершинах которых пересекаются парковые дорожки.

Другие сооружения в парке Сан-Суси

Благодаря Фридриху Великому и Фридриху Вильгельму IV в XVIII и XIX вв. и их архитекторам, скульпторам, художникам, декораторам и садоводам вокруг виноградниковых террас и венчающего их дворца в Сан-Суси появился комплекс произведений архитектуры и садового искусства. Исторический парк Сан-Суси площадью в 290 га и общей длиной парковых дорожек в 70 км является самым крупным на территории Бранденбургской марки.

При Фридрихе Великом в парке и на прилегающей к нему горе Клаусберг появились помимо дворца Сан-Суси:

• Картинная галерея;
• Новые палаты;
• Грот Нептуна;
• Китайский чайный домик;
• Новый дворец и Коммуны;
• Храм дружбы;
• Античный храм;
• Портал с обелиском;
• Ансамбль искусственных руин на горе Руиненберг;
• Бельведер на горе Клаусберг;
• Домик с драконами на горе Клаусберг.

Фридрих Вильгельм IV украсил парк Сан-Суси и примыкающую к нему часть парка Шарлоттенхоф сооружениями:

• дворец Шарлоттенхоф;
• Римские купальни;
• Фриденскирхе и прилегающие к ней строения;
• Оранжерейный дворец (иначе Новая оранжерея) на горе Клаусберг.

Библиография

• Stiftung Preußische Schlösser und Gärten Berlin-Brandenburg (Hrsg.): Schloss Sanssouci. Rudolf Otto, Berlin 1996 (18. Aufl.).
• Stiftung Preußische Schlösser und Gärten Berlin-Brandenburg (Hrsg.): Der Damenflügel im Schloss Sanssouci. Potsdam 1994.
• Generaldirektion der Stiftung Schlösser und Gärten Potsdam-Sanssouci (Hrsg.): Potsdamer Schlösser und Gärten. Bau- und Gartenkunst vom 17. bis 20. Jahrhundert. UNZE, Potsdam 1993. ISBN 3-910196-14-4
• Gert Streidt, Klaus Frahm: Potsdam. Könemann, Köln 1996. ISBN 3-89508-238-4
• Gert Streidt, Peter Feierabend (Hrsg.): Preußen Kunst und Architektur. Könemann, Köln 1999. ISBN 3-89508-424-7
• Wolfgang Ribbe, Hansjürgen Rosenbauer (Hrsg.): Preußen, Chronik eines Deutschen Staates. Nicolaische Verlagsbuchhandlung, Berlin 2000. ISBN 3-87584-023-2
• Heinz D. Kittsteiner: Das Komma von SANS, SOUCI. Ein Forschungsbericht mit Fußnoten. Manutius, Heidelberg 2003 (3. Aufl.). ISBN 3-934877-08-7 — [hermes.zeit.de/pdf/index.php?doc=/2002/14/Komma-Forschung Komma−Forschung] — PDF-Version von Die Zeit, Ausgabe 14/2002
• Jörg Wacker: Georg Potente (1876—1945). Die Entwicklung vom Gartengestalter zum Gartendenkmalpfleger zwischen 1902 und 1938 in Potsdam-Sanssouci. Dissertation, Universität Potsdam, 2003 ([opus.kobv.de/ubp/volltexte/2005/157/pdf/wacker.pdf Полный текст в PDF])
• Hans-Joachim Giersberg, Hillert Ibbeken: Schloss Sanssouci. Die Sommerresidenz Friedrichs des Großen. Mit Beiträgen von Thomas Blisniewski, Tilo Eggeling, Jürgen Hamel u.a. Nicolai, Berlin 2005. ISBN 3-89479-140-3
• Autorenkollektiv unter Hans-Joachim Giersberg, Sanssouci — Schlösser Gärten Kunstwerke, Potsdam-Sanssouci 1979 (7. Auflage) — Bildband
• Hans-Joachim Giersberg: Friedrich als Bauherr. Studien zur Architektur des 18. Jahrhunderts in Berlin und Potsdam. Berlin 2001.
• Hans-Joachim Kadatz: Georg Wenzeslaus von Knobelsdorff. Baumeister Friedrichs des Großen. Leipzig 1998, hier S. 190—214.

Ссылки

Всемирное наследие ЮНЕСКО, объект № 532ter [whc.unesco.org/ru/list/532ter рус.] • [whc.unesco.org/en/list/532ter англ.] • [whc.unesco.org/fr/list/532ter фр.]

• На Викискладе есть медиафайлы по теме Сан-Суси
• [www.gardener.ru/gap/garden_guide/page209.php?cat=259 Дворцово-парковый ансамбль Сан-Суси]
• [www.krugosvet.ru/articles/123/1012366/1012366a1.htm Сан-Суси] (рус.). Проверено 05 ноября 2006. [www.webcitation.org/65X9WKG6O Архивировано из первоисточника 18 февраля 2012].

• [www.spsg.de/media/de/karte_park_sanssouci.gif План парка Сан-Суси]

Отрывок, характеризующий Сан-Суси

Тихон, сначала исправлявший черную работу раскладки костров, доставления воды, обдирания лошадей и т. п., скоро оказал большую охоту и способность к партизанской войне. Он по ночам уходил на добычу и всякий раз приносил с собой платье и оружие французское, а когда ему приказывали, то приводил и пленных. Денисов отставил Тихона от работ, стал брать его с собою в разъезды и зачислил в казаки.
Тихон не любил ездить верхом и всегда ходил пешком, никогда не отставая от кавалерии. Оружие его составляли мушкетон, который он носил больше для смеха, пика и топор, которым он владел, как волк владеет зубами, одинаково легко выбирая ими блох из шерсти и перекусывая толстые кости. Тихон одинаково верно, со всего размаха, раскалывал топором бревна и, взяв топор за обух, выстрагивал им тонкие колышки и вырезывал ложки. В партии Денисова Тихон занимал свое особенное, исключительное место. Когда надо было сделать что нибудь особенно трудное и гадкое – выворотить плечом в грязи повозку, за хвост вытащить из болота лошадь, ободрать ее, залезть в самую середину французов, пройти в день по пятьдесят верст, – все указывали, посмеиваясь, на Тихона.
– Что ему, черту, делается, меренина здоровенный, – говорили про него.
Один раз француз, которого брал Тихон, выстрелил в него из пистолета и попал ему в мякоть спины. Рана эта, от которой Тихон лечился только водкой, внутренне и наружно, была предметом самых веселых шуток во всем отряде и шуток, которым охотно поддавался Тихон.
– Что, брат, не будешь? Али скрючило? – смеялись ему казаки, и Тихон, нарочно скорчившись и делая рожи, притворяясь, что он сердится, самыми смешными ругательствами бранил французов. Случай этот имел на Тихона только то влияние, что после своей раны он редко приводил пленных.
Тихон был самый полезный и храбрый человек в партии. Никто больше его не открыл случаев нападения, никто больше его не побрал и не побил французов; и вследствие этого он был шут всех казаков, гусаров и сам охотно поддавался этому чину. Теперь Тихон был послан Денисовым, в ночь еще, в Шамшево для того, чтобы взять языка. Но, или потому, что он не удовлетворился одним французом, или потому, что он проспал ночь, он днем залез в кусты, в самую середину французов и, как видел с горы Денисов, был открыт ими.


Поговорив еще несколько времени с эсаулом о завтрашнем нападении, которое теперь, глядя на близость французов, Денисов, казалось, окончательно решил, он повернул лошадь и поехал назад.
– Ну, бг'ат, тепег'ь поедем обсушимся, – сказал он Пете.
Подъезжая к лесной караулке, Денисов остановился, вглядываясь в лес. По лесу, между деревьев, большими легкими шагами шел на длинных ногах, с длинными мотающимися руками, человек в куртке, лаптях и казанской шляпе, с ружьем через плечо и топором за поясом. Увидав Денисова, человек этот поспешно швырнул что то в куст и, сняв с отвисшими полями мокрую шляпу, подошел к начальнику. Это был Тихон. Изрытое оспой и морщинами лицо его с маленькими узкими глазами сияло самодовольным весельем. Он, высоко подняв голову и как будто удерживаясь от смеха, уставился на Денисова.
– Ну где пг'опадал? – сказал Денисов.
– Где пропадал? За французами ходил, – смело и поспешно отвечал Тихон хриплым, но певучим басом.
– Зачем же ты днем полез? Скотина! Ну что ж, не взял?..
– Взять то взял, – сказал Тихон.
– Где ж он?
– Да я его взял сперва наперво на зорьке еще, – продолжал Тихон, переставляя пошире плоские, вывернутые в лаптях ноги, – да и свел в лес. Вижу, не ладен. Думаю, дай схожу, другого поаккуратнее какого возьму.
– Ишь, шельма, так и есть, – сказал Денисов эсаулу. – Зачем же ты этого не пг'ивел?
– Да что ж его водить то, – сердито и поспешно перебил Тихон, – не гожающий. Разве я не знаю, каких вам надо?
– Эка бестия!.. Ну?..
– Пошел за другим, – продолжал Тихон, – подполоз я таким манером в лес, да и лег. – Тихон неожиданно и гибко лег на брюхо, представляя в лицах, как он это сделал. – Один и навернись, – продолжал он. – Я его таким манером и сграбь. – Тихон быстро, легко вскочил. – Пойдем, говорю, к полковнику. Как загалдит. А их тут четверо. Бросились на меня с шпажками. Я на них таким манером топором: что вы, мол, Христос с вами, – вскрикнул Тихон, размахнув руками и грозно хмурясь, выставляя грудь.
– То то мы с горы видели, как ты стречка задавал через лужи то, – сказал эсаул, суживая свои блестящие глаза.
Пете очень хотелось смеяться, но он видел, что все удерживались от смеха. Он быстро переводил глаза с лица Тихона на лицо эсаула и Денисова, не понимая того, что все это значило.
– Ты дуг'ака то не представляй, – сказал Денисов, сердито покашливая. – Зачем пег'вого не пг'ивел?
Тихон стал чесать одной рукой спину, другой голову, и вдруг вся рожа его растянулась в сияющую глупую улыбку, открывшую недостаток зуба (за что он и прозван Щербатый). Денисов улыбнулся, и Петя залился веселым смехом, к которому присоединился и сам Тихон.
– Да что, совсем несправный, – сказал Тихон. – Одежонка плохенькая на нем, куда же его водить то. Да и грубиян, ваше благородие. Как же, говорит, я сам анаральский сын, не пойду, говорит.
– Экая скотина! – сказал Денисов. – Мне расспросить надо…
– Да я его спрашивал, – сказал Тихон. – Он говорит: плохо зн аком. Наших, говорит, и много, да всё плохие; только, говорит, одна названия. Ахнете, говорит, хорошенько, всех заберете, – заключил Тихон, весело и решительно взглянув в глаза Денисова.
– Вот я те всыплю сотню гог'ячих, ты и будешь дуг'ака то ког'чить, – сказал Денисов строго.
– Да что же серчать то, – сказал Тихон, – что ж, я не видал французов ваших? Вот дай позатемняет, я табе каких хошь, хоть троих приведу.
– Ну, поедем, – сказал Денисов, и до самой караулки он ехал, сердито нахмурившись и молча.
Тихон зашел сзади, и Петя слышал, как смеялись с ним и над ним казаки о каких то сапогах, которые он бросил в куст.
Когда прошел тот овладевший им смех при словах и улыбке Тихона, и Петя понял на мгновенье, что Тихон этот убил человека, ему сделалось неловко. Он оглянулся на пленного барабанщика, и что то кольнуло его в сердце. Но эта неловкость продолжалась только одно мгновенье. Он почувствовал необходимость повыше поднять голову, подбодриться и расспросить эсаула с значительным видом о завтрашнем предприятии, с тем чтобы не быть недостойным того общества, в котором он находился.
Посланный офицер встретил Денисова на дороге с известием, что Долохов сам сейчас приедет и что с его стороны все благополучно.
Денисов вдруг повеселел и подозвал к себе Петю.
– Ну, г'асскажи ты мне пг'о себя, – сказал он.


Петя при выезде из Москвы, оставив своих родных, присоединился к своему полку и скоро после этого был взят ординарцем к генералу, командовавшему большим отрядом. Со времени своего производства в офицеры, и в особенности с поступления в действующую армию, где он участвовал в Вяземском сражении, Петя находился в постоянно счастливо возбужденном состоянии радости на то, что он большой, и в постоянно восторженной поспешности не пропустить какого нибудь случая настоящего геройства. Он был очень счастлив тем, что он видел и испытал в армии, но вместе с тем ему все казалось, что там, где его нет, там то теперь и совершается самое настоящее, геройское. И он торопился поспеть туда, где его не было.
Когда 21 го октября его генерал выразил желание послать кого нибудь в отряд Денисова, Петя так жалостно просил, чтобы послать его, что генерал не мог отказать. Но, отправляя его, генерал, поминая безумный поступок Пети в Вяземском сражении, где Петя, вместо того чтобы ехать дорогой туда, куда он был послан, поскакал в цепь под огонь французов и выстрелил там два раза из своего пистолета, – отправляя его, генерал именно запретил Пете участвовать в каких бы то ни было действиях Денисова. От этого то Петя покраснел и смешался, когда Денисов спросил, можно ли ему остаться. До выезда на опушку леса Петя считал, что ему надобно, строго исполняя свой долг, сейчас же вернуться. Но когда он увидал французов, увидал Тихона, узнал, что в ночь непременно атакуют, он, с быстротою переходов молодых людей от одного взгляда к другому, решил сам с собою, что генерал его, которого он до сих пор очень уважал, – дрянь, немец, что Денисов герой, и эсаул герой, и что Тихон герой, и что ему было бы стыдно уехать от них в трудную минуту.
Уже смеркалось, когда Денисов с Петей и эсаулом подъехали к караулке. В полутьме виднелись лошади в седлах, казаки, гусары, прилаживавшие шалашики на поляне и (чтобы не видели дыма французы) разводившие красневший огонь в лесном овраге. В сенях маленькой избушки казак, засучив рукава, рубил баранину. В самой избе были три офицера из партии Денисова, устроивавшие стол из двери. Петя снял, отдав сушить, свое мокрое платье и тотчас принялся содействовать офицерам в устройстве обеденного стола.
Через десять минут был готов стол, покрытый салфеткой. На столе была водка, ром в фляжке, белый хлеб и жареная баранина с солью.
Сидя вместе с офицерами за столом и разрывая руками, по которым текло сало, жирную душистую баранину, Петя находился в восторженном детском состоянии нежной любви ко всем людям и вследствие того уверенности в такой же любви к себе других людей.
– Так что же вы думаете, Василий Федорович, – обратился он к Денисову, – ничего, что я с вами останусь на денек? – И, не дожидаясь ответа, он сам отвечал себе: – Ведь мне велено узнать, ну вот я и узнаю… Только вы меня пустите в самую… в главную. Мне не нужно наград… А мне хочется… – Петя стиснул зубы и оглянулся, подергивая кверху поднятой головой и размахивая рукой.
– В самую главную… – повторил Денисов, улыбаясь.
– Только уж, пожалуйста, мне дайте команду совсем, чтобы я командовал, – продолжал Петя, – ну что вам стоит? Ах, вам ножик? – обратился он к офицеру, хотевшему отрезать баранины. И он подал свой складной ножик.
Офицер похвалил ножик.
– Возьмите, пожалуйста, себе. У меня много таких… – покраснев, сказал Петя. – Батюшки! Я и забыл совсем, – вдруг вскрикнул он. – У меня изюм чудесный, знаете, такой, без косточек. У нас маркитант новый – и такие прекрасные вещи. Я купил десять фунтов. Я привык что нибудь сладкое. Хотите?.. – И Петя побежал в сени к своему казаку, принес торбы, в которых было фунтов пять изюму. – Кушайте, господа, кушайте.
– А то не нужно ли вам кофейник? – обратился он к эсаулу. – Я у нашего маркитанта купил, чудесный! У него прекрасные вещи. И он честный очень. Это главное. Я вам пришлю непременно. А может быть еще, у вас вышли, обились кремни, – ведь это бывает. Я взял с собою, у меня вот тут… – он показал на торбы, – сто кремней. Я очень дешево купил. Возьмите, пожалуйста, сколько нужно, а то и все… – И вдруг, испугавшись, не заврался ли он, Петя остановился и покраснел.
Он стал вспоминать, не сделал ли он еще каких нибудь глупостей. И, перебирая воспоминания нынешнего дня, воспоминание о французе барабанщике представилось ему. «Нам то отлично, а ему каково? Куда его дели? Покормили ли его? Не обидели ли?» – подумал он. Но заметив, что он заврался о кремнях, он теперь боялся.
«Спросить бы можно, – думал он, – да скажут: сам мальчик и мальчика пожалел. Я им покажу завтра, какой я мальчик! Стыдно будет, если я спрошу? – думал Петя. – Ну, да все равно!» – и тотчас же, покраснев и испуганно глядя на офицеров, не будет ли в их лицах насмешки, он сказал:
– А можно позвать этого мальчика, что взяли в плен? дать ему чего нибудь поесть… может…
– Да, жалкий мальчишка, – сказал Денисов, видимо, не найдя ничего стыдного в этом напоминании. – Позвать его сюда. Vincent Bosse его зовут. Позвать.
– Я позову, – сказал Петя.
– Позови, позови. Жалкий мальчишка, – повторил Денисов.
Петя стоял у двери, когда Денисов сказал это. Петя пролез между офицерами и близко подошел к Денисову.
– Позвольте вас поцеловать, голубчик, – сказал он. – Ах, как отлично! как хорошо! – И, поцеловав Денисова, он побежал на двор.
– Bosse! Vincent! – прокричал Петя, остановясь у двери.
– Вам кого, сударь, надо? – сказал голос из темноты. Петя отвечал, что того мальчика француза, которого взяли нынче.
– А! Весеннего? – сказал казак.
Имя его Vincent уже переделали: казаки – в Весеннего, а мужики и солдаты – в Висеню. В обеих переделках это напоминание о весне сходилось с представлением о молоденьком мальчике.
– Он там у костра грелся. Эй, Висеня! Висеня! Весенний! – послышались в темноте передающиеся голоса и смех.
– А мальчонок шустрый, – сказал гусар, стоявший подле Пети. – Мы его покормили давеча. Страсть голодный был!
В темноте послышались шаги и, шлепая босыми ногами по грязи, барабанщик подошел к двери.
– Ah, c'est vous! – сказал Петя. – Voulez vous manger? N'ayez pas peur, on ne vous fera pas de mal, – прибавил он, робко и ласково дотрогиваясь до его руки. – Entrez, entrez. [Ах, это вы! Хотите есть? Не бойтесь, вам ничего не сделают. Войдите, войдите.]
– Merci, monsieur, [Благодарю, господин.] – отвечал барабанщик дрожащим, почти детским голосом и стал обтирать о порог свои грязные ноги. Пете многое хотелось сказать барабанщику, но он не смел. Он, переминаясь, стоял подле него в сенях. Потом в темноте взял его за руку и пожал ее.
– Entrez, entrez, – повторил он только нежным шепотом.
«Ах, что бы мне ему сделать!» – проговорил сам с собою Петя и, отворив дверь, пропустил мимо себя мальчика.
Когда барабанщик вошел в избушку, Петя сел подальше от него, считая для себя унизительным обращать на него внимание. Он только ощупывал в кармане деньги и был в сомненье, не стыдно ли будет дать их барабанщику.


От барабанщика, которому по приказанию Денисова дали водки, баранины и которого Денисов велел одеть в русский кафтан, с тем, чтобы, не отсылая с пленными, оставить его при партии, внимание Пети было отвлечено приездом Долохова. Петя в армии слышал много рассказов про необычайные храбрость и жестокость Долохова с французами, и потому с тех пор, как Долохов вошел в избу, Петя, не спуская глаз, смотрел на него и все больше подбадривался, подергивая поднятой головой, с тем чтобы не быть недостойным даже и такого общества, как Долохов.
Наружность Долохова странно поразила Петю своей простотой.
Денисов одевался в чекмень, носил бороду и на груди образ Николая чудотворца и в манере говорить, во всех приемах выказывал особенность своего положения. Долохов же, напротив, прежде, в Москве, носивший персидский костюм, теперь имел вид самого чопорного гвардейского офицера. Лицо его было чисто выбрито, одет он был в гвардейский ваточный сюртук с Георгием в петлице и в прямо надетой простой фуражке. Он снял в углу мокрую бурку и, подойдя к Денисову, не здороваясь ни с кем, тотчас же стал расспрашивать о деле. Денисов рассказывал ему про замыслы, которые имели на их транспорт большие отряды, и про присылку Пети, и про то, как он отвечал обоим генералам. Потом Денисов рассказал все, что он знал про положение французского отряда.
– Это так, но надо знать, какие и сколько войск, – сказал Долохов, – надо будет съездить. Не зная верно, сколько их, пускаться в дело нельзя. Я люблю аккуратно дело делать. Вот, не хочет ли кто из господ съездить со мной в их лагерь. У меня мундиры с собою.
– Я, я… я поеду с вами! – вскрикнул Петя.
– Совсем и тебе не нужно ездить, – сказал Денисов, обращаясь к Долохову, – а уж его я ни за что не пущу.
– Вот прекрасно! – вскрикнул Петя, – отчего же мне не ехать?..
– Да оттого, что незачем.
– Ну, уж вы меня извините, потому что… потому что… я поеду, вот и все. Вы возьмете меня? – обратился он к Долохову.
– Отчего ж… – рассеянно отвечал Долохов, вглядываясь в лицо французского барабанщика.
– Давно у тебя молодчик этот? – спросил он у Денисова.
– Нынче взяли, да ничего не знает. Я оставил его пг'и себе.
– Ну, а остальных ты куда деваешь? – сказал Долохов.
– Как куда? Отсылаю под г'асписки! – вдруг покраснев, вскрикнул Денисов. – И смело скажу, что на моей совести нет ни одного человека. Разве тебе тг'удно отослать тг'идцать ли, тг'иста ли человек под конвоем в гог'од, чем маг'ать, я пг'ямо скажу, честь солдата.
– Вот молоденькому графчику в шестнадцать лет говорить эти любезности прилично, – с холодной усмешкой сказал Долохов, – а тебе то уж это оставить пора.
– Что ж, я ничего не говорю, я только говорю, что я непременно поеду с вами, – робко сказал Петя.
– А нам с тобой пора, брат, бросить эти любезности, – продолжал Долохов, как будто он находил особенное удовольствие говорить об этом предмете, раздражавшем Денисова. – Ну этого ты зачем взял к себе? – сказал он, покачивая головой. – Затем, что тебе его жалко? Ведь мы знаем эти твои расписки. Ты пошлешь их сто человек, а придут тридцать. Помрут с голоду или побьют. Так не все ли равно их и не брать?
Эсаул, щуря светлые глаза, одобрительно кивал головой.
– Это все г'авно, тут Рассуждать нечего. Я на свою душу взять не хочу. Ты говог'ишь – помг'ут. Ну, хог'ошо. Только бы не от меня.
Долохов засмеялся.
– Кто же им не велел меня двадцать раз поймать? А ведь поймают – меня и тебя, с твоим рыцарством, все равно на осинку. – Он помолчал. – Однако надо дело делать. Послать моего казака с вьюком! У меня два французских мундира. Что ж, едем со мной? – спросил он у Пети.
– Я? Да, да, непременно, – покраснев почти до слез, вскрикнул Петя, взглядывая на Денисова.
Опять в то время, как Долохов заспорил с Денисовым о том, что надо делать с пленными, Петя почувствовал неловкость и торопливость; но опять не успел понять хорошенько того, о чем они говорили. «Ежели так думают большие, известные, стало быть, так надо, стало быть, это хорошо, – думал он. – А главное, надо, чтобы Денисов не смел думать, что я послушаюсь его, что он может мной командовать. Непременно поеду с Долоховым во французский лагерь. Он может, и я могу».
На все убеждения Денисова не ездить Петя отвечал, что он тоже привык все делать аккуратно, а не наобум Лазаря, и что он об опасности себе никогда не думает.
– Потому что, – согласитесь сами, – если не знать верно, сколько там, от этого зависит жизнь, может быть, сотен, а тут мы одни, и потом мне очень этого хочется, и непременно, непременно поеду, вы уж меня не удержите, – говорил он, – только хуже будет…


Одевшись в французские шинели и кивера, Петя с Долоховым поехали на ту просеку, с которой Денисов смотрел на лагерь, и, выехав из леса в совершенной темноте, спустились в лощину. Съехав вниз, Долохов велел сопровождавшим его казакам дожидаться тут и поехал крупной рысью по дороге к мосту. Петя, замирая от волнения, ехал с ним рядом.
– Если попадемся, я живым не отдамся, у меня пистолет, – прошептал Петя.
– Не говори по русски, – быстрым шепотом сказал Долохов, и в ту же минуту в темноте послышался оклик: «Qui vive?» [Кто идет?] и звон ружья.
Кровь бросилась в лицо Пети, и он схватился за пистолет.
– Lanciers du sixieme, [Уланы шестого полка.] – проговорил Долохов, не укорачивая и не прибавляя хода лошади. Черная фигура часового стояла на мосту.
– Mot d'ordre? [Отзыв?] – Долохов придержал лошадь и поехал шагом.
– Dites donc, le colonel Gerard est ici? [Скажи, здесь ли полковник Жерар?] – сказал он.
– Mot d'ordre! – не отвечая, сказал часовой, загораживая дорогу.
– Quand un officier fait sa ronde, les sentinelles ne demandent pas le mot d'ordre… – крикнул Долохов, вдруг вспыхнув, наезжая лошадью на часового. – Je vous demande si le colonel est ici? [Когда офицер объезжает цепь, часовые не спрашивают отзыва… Я спрашиваю, тут ли полковник?]
И, не дожидаясь ответа от посторонившегося часового, Долохов шагом поехал в гору.
Заметив черную тень человека, переходящего через дорогу, Долохов остановил этого человека и спросил, где командир и офицеры? Человек этот, с мешком на плече, солдат, остановился, близко подошел к лошади Долохова, дотрогиваясь до нее рукою, и просто и дружелюбно рассказал, что командир и офицеры были выше на горе, с правой стороны, на дворе фермы (так он называл господскую усадьбу).
Проехав по дороге, с обеих сторон которой звучал от костров французский говор, Долохов повернул во двор господского дома. Проехав в ворота, он слез с лошади и подошел к большому пылавшему костру, вокруг которого, громко разговаривая, сидело несколько человек. В котелке с краю варилось что то, и солдат в колпаке и синей шинели, стоя на коленях, ярко освещенный огнем, мешал в нем шомполом.
– Oh, c'est un dur a cuire, [С этим чертом не сладишь.] – говорил один из офицеров, сидевших в тени с противоположной стороны костра.
– Il les fera marcher les lapins… [Он их проберет…] – со смехом сказал другой. Оба замолкли, вглядываясь в темноту на звук шагов Долохова и Пети, подходивших к костру с своими лошадьми.
– Bonjour, messieurs! [Здравствуйте, господа!] – громко, отчетливо выговорил Долохов.
Офицеры зашевелились в тени костра, и один, высокий офицер с длинной шеей, обойдя огонь, подошел к Долохову.
– C'est vous, Clement? – сказал он. – D'ou, diable… [Это вы, Клеман? Откуда, черт…] – но он не докончил, узнав свою ошибку, и, слегка нахмурившись, как с незнакомым, поздоровался с Долоховым, спрашивая его, чем он может служить. Долохов рассказал, что он с товарищем догонял свой полк, и спросил, обращаясь ко всем вообще, не знали ли офицеры чего нибудь о шестом полку. Никто ничего не знал; и Пете показалось, что офицеры враждебно и подозрительно стали осматривать его и Долохова. Несколько секунд все молчали.
– Si vous comptez sur la soupe du soir, vous venez trop tard, [Если вы рассчитываете на ужин, то вы опоздали.] – сказал с сдержанным смехом голос из за костра.
Долохов отвечал, что они сыты и что им надо в ночь же ехать дальше.
Он отдал лошадей солдату, мешавшему в котелке, и на корточках присел у костра рядом с офицером с длинной шеей. Офицер этот, не спуская глаз, смотрел на Долохова и переспросил его еще раз: какого он был полка? Долохов не отвечал, как будто не слыхал вопроса, и, закуривая коротенькую французскую трубку, которую он достал из кармана, спрашивал офицеров о том, в какой степени безопасна дорога от казаков впереди их.
– Les brigands sont partout, [Эти разбойники везде.] – отвечал офицер из за костра.
Долохов сказал, что казаки страшны только для таких отсталых, как он с товарищем, но что на большие отряды казаки, вероятно, не смеют нападать, прибавил он вопросительно. Никто ничего не ответил.
«Ну, теперь он уедет», – всякую минуту думал Петя, стоя перед костром и слушая его разговор.
Но Долохов начал опять прекратившийся разговор и прямо стал расспрашивать, сколько у них людей в батальоне, сколько батальонов, сколько пленных. Спрашивая про пленных русских, которые были при их отряде, Долохов сказал:
– La vilaine affaire de trainer ces cadavres apres soi. Vaudrait mieux fusiller cette canaille, [Скверное дело таскать за собой эти трупы. Лучше бы расстрелять эту сволочь.] – и громко засмеялся таким странным смехом, что Пете показалось, французы сейчас узнают обман, и он невольно отступил на шаг от костра. Никто не ответил на слова и смех Долохова, и французский офицер, которого не видно было (он лежал, укутавшись шинелью), приподнялся и прошептал что то товарищу. Долохов встал и кликнул солдата с лошадьми.
«Подадут или нет лошадей?» – думал Петя, невольно приближаясь к Долохову.
Лошадей подали.
– Bonjour, messieurs, [Здесь: прощайте, господа.] – сказал Долохов.
Петя хотел сказать bonsoir [добрый вечер] и не мог договорить слова. Офицеры что то шепотом говорили между собою. Долохов долго садился на лошадь, которая не стояла; потом шагом поехал из ворот. Петя ехал подле него, желая и не смея оглянуться, чтоб увидать, бегут или не бегут за ними французы.
Выехав на дорогу, Долохов поехал не назад в поле, а вдоль по деревне. В одном месте он остановился, прислушиваясь.
– Слышишь? – сказал он.
Петя узнал звуки русских голосов, увидал у костров темные фигуры русских пленных. Спустившись вниз к мосту, Петя с Долоховым проехали часового, который, ни слова не сказав, мрачно ходил по мосту, и выехали в лощину, где дожидались казаки.
– Ну, теперь прощай. Скажи Денисову, что на заре, по первому выстрелу, – сказал Долохов и хотел ехать, но Петя схватился за него рукою.
– Нет! – вскрикнул он, – вы такой герой. Ах, как хорошо! Как отлично! Как я вас люблю.
– Хорошо, хорошо, – сказал Долохов, но Петя не отпускал его, и в темноте Долохов рассмотрел, что Петя нагибался к нему. Он хотел поцеловаться. Долохов поцеловал его, засмеялся и, повернув лошадь, скрылся в темноте.

Х
Вернувшись к караулке, Петя застал Денисова в сенях. Денисов в волнении, беспокойстве и досаде на себя, что отпустил Петю, ожидал его.
– Слава богу! – крикнул он. – Ну, слава богу! – повторял он, слушая восторженный рассказ Пети. – И чег'т тебя возьми, из за тебя не спал! – проговорил Денисов. – Ну, слава богу, тепег'ь ложись спать. Еще вздг'емнем до утг'а.
– Да… Нет, – сказал Петя. – Мне еще не хочется спать. Да я и себя знаю, ежели засну, так уж кончено. И потом я привык не спать перед сражением.
Петя посидел несколько времени в избе, радостно вспоминая подробности своей поездки и живо представляя себе то, что будет завтра. Потом, заметив, что Денисов заснул, он встал и пошел на двор.
На дворе еще было совсем темно. Дождик прошел, но капли еще падали с деревьев. Вблизи от караулки виднелись черные фигуры казачьих шалашей и связанных вместе лошадей. За избушкой чернелись две фуры, у которых стояли лошади, и в овраге краснелся догоравший огонь. Казаки и гусары не все спали: кое где слышались, вместе с звуком падающих капель и близкого звука жевания лошадей, негромкие, как бы шепчущиеся голоса.
Петя вышел из сеней, огляделся в темноте и подошел к фурам. Под фурами храпел кто то, и вокруг них стояли, жуя овес, оседланные лошади. В темноте Петя узнал свою лошадь, которую он называл Карабахом, хотя она была малороссийская лошадь, и подошел к ней.
– Ну, Карабах, завтра послужим, – сказал он, нюхая ее ноздри и целуя ее.
– Что, барин, не спите? – сказал казак, сидевший под фурой.
– Нет; а… Лихачев, кажется, тебя звать? Ведь я сейчас только приехал. Мы ездили к французам. – И Петя подробно рассказал казаку не только свою поездку, но и то, почему он ездил и почему он считает, что лучше рисковать своей жизнью, чем делать наобум Лазаря.
– Что же, соснули бы, – сказал казак.
– Нет, я привык, – отвечал Петя. – А что, у вас кремни в пистолетах не обились? Я привез с собою. Не нужно ли? Ты возьми.
Казак высунулся из под фуры, чтобы поближе рассмотреть Петю.
– Оттого, что я привык все делать аккуратно, – сказал Петя. – Иные так, кое как, не приготовятся, потом и жалеют. Я так не люблю.
– Это точно, – сказал казак.
– Да еще вот что, пожалуйста, голубчик, наточи мне саблю; затупи… (но Петя боялся солгать) она никогда отточена не была. Можно это сделать?
– Отчего ж, можно.
Лихачев встал, порылся в вьюках, и Петя скоро услыхал воинственный звук стали о брусок. Он влез на фуру и сел на край ее. Казак под фурой точил саблю.
– А что же, спят молодцы? – сказал Петя.
– Кто спит, а кто так вот.
– Ну, а мальчик что?
– Весенний то? Он там, в сенцах, завалился. Со страху спится. Уж рад то был.
Долго после этого Петя молчал, прислушиваясь к звукам. В темноте послышались шаги и показалась черная фигура.
– Что точишь? – спросил человек, подходя к фуре.
– А вот барину наточить саблю.
– Хорошее дело, – сказал человек, который показался Пете гусаром. – У вас, что ли, чашка осталась?
– А вон у колеса.
Гусар взял чашку.
– Небось скоро свет, – проговорил он, зевая, и прошел куда то.
Петя должен бы был знать, что он в лесу, в партии Денисова, в версте от дороги, что он сидит на фуре, отбитой у французов, около которой привязаны лошади, что под ним сидит казак Лихачев и натачивает ему саблю, что большое черное пятно направо – караулка, и красное яркое пятно внизу налево – догоравший костер, что человек, приходивший за чашкой, – гусар, который хотел пить; но он ничего не знал и не хотел знать этого. Он был в волшебном царстве, в котором ничего не было похожего на действительность. Большое черное пятно, может быть, точно была караулка, а может быть, была пещера, которая вела в самую глубь земли. Красное пятно, может быть, был огонь, а может быть – глаз огромного чудовища. Может быть, он точно сидит теперь на фуре, а очень может быть, что он сидит не на фуре, а на страшно высокой башне, с которой ежели упасть, то лететь бы до земли целый день, целый месяц – все лететь и никогда не долетишь. Может быть, что под фурой сидит просто казак Лихачев, а очень может быть, что это – самый добрый, храбрый, самый чудесный, самый превосходный человек на свете, которого никто не знает. Может быть, это точно проходил гусар за водой и пошел в лощину, а может быть, он только что исчез из виду и совсем исчез, и его не было.
Что бы ни увидал теперь Петя, ничто бы не удивило его. Он был в волшебном царстве, в котором все было возможно.
Он поглядел на небо. И небо было такое же волшебное, как и земля. На небе расчищало, и над вершинами дерев быстро бежали облака, как будто открывая звезды. Иногда казалось, что на небе расчищало и показывалось черное, чистое небо. Иногда казалось, что эти черные пятна были тучки. Иногда казалось, что небо высоко, высоко поднимается над головой; иногда небо спускалось совсем, так что рукой можно было достать его.
Петя стал закрывать глаза и покачиваться.
Капли капали. Шел тихий говор. Лошади заржали и подрались. Храпел кто то.
– Ожиг, жиг, ожиг, жиг… – свистела натачиваемая сабля. И вдруг Петя услыхал стройный хор музыки, игравшей какой то неизвестный, торжественно сладкий гимн. Петя был музыкален, так же как Наташа, и больше Николая, но он никогда не учился музыке, не думал о музыке, и потому мотивы, неожиданно приходившие ему в голову, были для него особенно новы и привлекательны. Музыка играла все слышнее и слышнее. Напев разрастался, переходил из одного инструмента в другой. Происходило то, что называется фугой, хотя Петя не имел ни малейшего понятия о том, что такое фуга. Каждый инструмент, то похожий на скрипку, то на трубы – но лучше и чище, чем скрипки и трубы, – каждый инструмент играл свое и, не доиграв еще мотива, сливался с другим, начинавшим почти то же, и с третьим, и с четвертым, и все они сливались в одно и опять разбегались, и опять сливались то в торжественно церковное, то в ярко блестящее и победное.
«Ах, да, ведь это я во сне, – качнувшись наперед, сказал себе Петя. – Это у меня в ушах. А может быть, это моя музыка. Ну, опять. Валяй моя музыка! Ну!..»
Он закрыл глаза. И с разных сторон, как будто издалека, затрепетали звуки, стали слаживаться, разбегаться, сливаться, и опять все соединилось в тот же сладкий и торжественный гимн. «Ах, это прелесть что такое! Сколько хочу и как хочу», – сказал себе Петя. Он попробовал руководить этим огромным хором инструментов.
«Ну, тише, тише, замирайте теперь. – И звуки слушались его. – Ну, теперь полнее, веселее. Еще, еще радостнее. – И из неизвестной глубины поднимались усиливающиеся, торжественные звуки. – Ну, голоса, приставайте!» – приказал Петя. И сначала издалека послышались голоса мужские, потом женские. Голоса росли, росли в равномерном торжественном усилии. Пете страшно и радостно было внимать их необычайной красоте.
С торжественным победным маршем сливалась песня, и капли капали, и вжиг, жиг, жиг… свистела сабля, и опять подрались и заржали лошади, не нарушая хора, а входя в него.
Петя не знал, как долго это продолжалось: он наслаждался, все время удивлялся своему наслаждению и жалел, что некому сообщить его. Его разбудил ласковый голос Лихачева.
– Готово, ваше благородие, надвое хранцуза распластаете.
Петя очнулся.
– Уж светает, право, светает! – вскрикнул он.
Невидные прежде лошади стали видны до хвостов, и сквозь оголенные ветки виднелся водянистый свет. Петя встряхнулся, вскочил, достал из кармана целковый и дал Лихачеву, махнув, попробовал шашку и положил ее в ножны. Казаки отвязывали лошадей и подтягивали подпруги.
– Вот и командир, – сказал Лихачев. Из караулки вышел Денисов и, окликнув Петю, приказал собираться.


Быстро в полутьме разобрали лошадей, подтянули подпруги и разобрались по командам. Денисов стоял у караулки, отдавая последние приказания. Пехота партии, шлепая сотней ног, прошла вперед по дороге и быстро скрылась между деревьев в предрассветном тумане. Эсаул что то приказывал казакам. Петя держал свою лошадь в поводу, с нетерпением ожидая приказания садиться. Обмытое холодной водой, лицо его, в особенности глаза горели огнем, озноб пробегал по спине, и во всем теле что то быстро и равномерно дрожало.
– Ну, готово у вас все? – сказал Денисов. – Давай лошадей.
Лошадей подали. Денисов рассердился на казака за то, что подпруги были слабы, и, разбранив его, сел. Петя взялся за стремя. Лошадь, по привычке, хотела куснуть его за ногу, но Петя, не чувствуя своей тяжести, быстро вскочил в седло и, оглядываясь на тронувшихся сзади в темноте гусар, подъехал к Денисову.
– Василий Федорович, вы мне поручите что нибудь? Пожалуйста… ради бога… – сказал он. Денисов, казалось, забыл про существование Пети. Он оглянулся на него.
– Об одном тебя пг'ошу, – сказал он строго, – слушаться меня и никуда не соваться.
Во все время переезда Денисов ни слова не говорил больше с Петей и ехал молча. Когда подъехали к опушке леса, в поле заметно уже стало светлеть. Денисов поговорил что то шепотом с эсаулом, и казаки стали проезжать мимо Пети и Денисова. Когда они все проехали, Денисов тронул свою лошадь и поехал под гору. Садясь на зады и скользя, лошади спускались с своими седоками в лощину. Петя ехал рядом с Денисовым. Дрожь во всем его теле все усиливалась. Становилось все светлее и светлее, только туман скрывал отдаленные предметы. Съехав вниз и оглянувшись назад, Денисов кивнул головой казаку, стоявшему подле него.
– Сигнал! – проговорил он.
Казак поднял руку, раздался выстрел. И в то же мгновение послышался топот впереди поскакавших лошадей, крики с разных сторон и еще выстрелы.
В то же мгновение, как раздались первые звуки топота и крика, Петя, ударив свою лошадь и выпустив поводья, не слушая Денисова, кричавшего на него, поскакал вперед. Пете показалось, что вдруг совершенно, как середь дня, ярко рассвело в ту минуту, как послышался выстрел. Он подскакал к мосту. Впереди по дороге скакали казаки. На мосту он столкнулся с отставшим казаком и поскакал дальше. Впереди какие то люди, – должно быть, это были французы, – бежали с правой стороны дороги на левую. Один упал в грязь под ногами Петиной лошади.
У одной избы столпились казаки, что то делая. Из середины толпы послышался страшный крик. Петя подскакал к этой толпе, и первое, что он увидал, было бледное, с трясущейся нижней челюстью лицо француза, державшегося за древко направленной на него пики.
– Ура!.. Ребята… наши… – прокричал Петя и, дав поводья разгорячившейся лошади, поскакал вперед по улице.
Впереди слышны были выстрелы. Казаки, гусары и русские оборванные пленные, бежавшие с обеих сторон дороги, все громко и нескладно кричали что то. Молодцеватый, без шапки, с красным нахмуренным лицом, француз в синей шинели отбивался штыком от гусаров. Когда Петя подскакал, француз уже упал. Опять опоздал, мелькнуло в голове Пети, и он поскакал туда, откуда слышались частые выстрелы. Выстрелы раздавались на дворе того барского дома, на котором он был вчера ночью с Долоховым. Французы засели там за плетнем в густом, заросшем кустами саду и стреляли по казакам, столпившимся у ворот. Подъезжая к воротам, Петя в пороховом дыму увидал Долохова с бледным, зеленоватым лицом, кричавшего что то людям. «В объезд! Пехоту подождать!» – кричал он, в то время как Петя подъехал к нему.
– Подождать?.. Ураааа!.. – закричал Петя и, не медля ни одной минуты, поскакал к тому месту, откуда слышались выстрелы и где гуще был пороховой дым. Послышался залп, провизжали пустые и во что то шлепнувшие пули. Казаки и Долохов вскакали вслед за Петей в ворота дома. Французы в колеблющемся густом дыме одни бросали оружие и выбегали из кустов навстречу казакам, другие бежали под гору к пруду. Петя скакал на своей лошади вдоль по барскому двору и, вместо того чтобы держать поводья, странно и быстро махал обеими руками и все дальше и дальше сбивался с седла на одну сторону. Лошадь, набежав на тлевший в утреннем свето костер, уперлась, и Петя тяжело упал на мокрую землю. Казаки видели, как быстро задергались его руки и ноги, несмотря на то, что голова его не шевелилась. Пуля пробила ему голову.
Переговоривши с старшим французским офицером, который вышел к нему из за дома с платком на шпаге и объявил, что они сдаются, Долохов слез с лошади и подошел к неподвижно, с раскинутыми руками, лежавшему Пете.
– Готов, – сказал он, нахмурившись, и пошел в ворота навстречу ехавшему к нему Денисову.
– Убит?! – вскрикнул Денисов, увидав еще издалека то знакомое ему, несомненно безжизненное положение, в котором лежало тело Пети.
– Готов, – повторил Долохов, как будто выговаривание этого слова доставляло ему удовольствие, и быстро пошел к пленным, которых окружили спешившиеся казаки. – Брать не будем! – крикнул он Денисову.
Денисов не отвечал; он подъехал к Пете, слез с лошади и дрожащими руками повернул к себе запачканное кровью и грязью, уже побледневшее лицо Пети.
«Я привык что нибудь сладкое. Отличный изюм, берите весь», – вспомнилось ему. И казаки с удивлением оглянулись на звуки, похожие на собачий лай, с которыми Денисов быстро отвернулся, подошел к плетню и схватился за него.
В числе отбитых Денисовым и Долоховым русских пленных был Пьер Безухов.


О той партии пленных, в которой был Пьер, во время всего своего движения от Москвы, не было от французского начальства никакого нового распоряжения. Партия эта 22 го октября находилась уже не с теми войсками и обозами, с которыми она вышла из Москвы. Половина обоза с сухарями, который шел за ними первые переходы, была отбита казаками, другая половина уехала вперед; пеших кавалеристов, которые шли впереди, не было ни одного больше; они все исчезли. Артиллерия, которая первые переходы виднелась впереди, заменилась теперь огромным обозом маршала Жюно, конвоируемого вестфальцами. Сзади пленных ехал обоз кавалерийских вещей.
От Вязьмы французские войска, прежде шедшие тремя колоннами, шли теперь одной кучей. Те признаки беспорядка, которые заметил Пьер на первом привале из Москвы, теперь дошли до последней степени.
Дорога, по которой они шли, с обеих сторон была уложена мертвыми лошадьми; оборванные люди, отсталые от разных команд, беспрестанно переменяясь, то присоединялись, то опять отставали от шедшей колонны.
Несколько раз во время похода бывали фальшивые тревоги, и солдаты конвоя поднимали ружья, стреляли и бежали стремглав, давя друг друга, но потом опять собирались и бранили друг друга за напрасный страх.
Эти три сборища, шедшие вместе, – кавалерийское депо, депо пленных и обоз Жюно, – все еще составляли что то отдельное и цельное, хотя и то, и другое, и третье быстро таяло.
В депо, в котором было сто двадцать повозок сначала, теперь оставалось не больше шестидесяти; остальные были отбиты или брошены. Из обоза Жюно тоже было оставлено и отбито несколько повозок. Три повозки были разграблены набежавшими отсталыми солдатами из корпуса Даву. Из разговоров немцев Пьер слышал, что к этому обозу ставили караул больше, чем к пленным, и что один из их товарищей, солдат немец, был расстрелян по приказанию самого маршала за то, что у солдата нашли серебряную ложку, принадлежавшую маршалу.
Больше же всего из этих трех сборищ растаяло депо пленных. Из трехсот тридцати человек, вышедших из Москвы, теперь оставалось меньше ста. Пленные еще более, чем седла кавалерийского депо и чем обоз Жюно, тяготили конвоирующих солдат. Седла и ложки Жюно, они понимали, что могли для чего нибудь пригодиться, но для чего было голодным и холодным солдатам конвоя стоять на карауле и стеречь таких же холодных и голодных русских, которые мерли и отставали дорогой, которых было велено пристреливать, – это было не только непонятно, но и противно. И конвойные, как бы боясь в том горестном положении, в котором они сами находились, не отдаться бывшему в них чувству жалости к пленным и тем ухудшить свое положение, особенно мрачно и строго обращались с ними.
В Дорогобуже, в то время как, заперев пленных в конюшню, конвойные солдаты ушли грабить свои же магазины, несколько человек пленных солдат подкопались под стену и убежали, но были захвачены французами и расстреляны.
Прежний, введенный при выходе из Москвы, порядок, чтобы пленные офицеры шли отдельно от солдат, уже давно был уничтожен; все те, которые могли идти, шли вместе, и Пьер с третьего перехода уже соединился опять с Каратаевым и лиловой кривоногой собакой, которая избрала себе хозяином Каратаева.
С Каратаевым, на третий день выхода из Москвы, сделалась та лихорадка, от которой он лежал в московском гошпитале, и по мере того как Каратаев ослабевал, Пьер отдалялся от него. Пьер не знал отчего, но, с тех пор как Каратаев стал слабеть, Пьер должен был делать усилие над собой, чтобы подойти к нему. И подходя к нему и слушая те тихие стоны, с которыми Каратаев обыкновенно на привалах ложился, и чувствуя усилившийся теперь запах, который издавал от себя Каратаев, Пьер отходил от него подальше и не думал о нем.
В плену, в балагане, Пьер узнал не умом, а всем существом своим, жизнью, что человек сотворен для счастья, что счастье в нем самом, в удовлетворении естественных человеческих потребностей, и что все несчастье происходит не от недостатка, а от излишка; но теперь, в эти последние три недели похода, он узнал еще новую, утешительную истину – он узнал, что на свете нет ничего страшного. Он узнал, что так как нет положения, в котором бы человек был счастлив и вполне свободен, так и нет положения, в котором бы он был бы несчастлив и несвободен. Он узнал, что есть граница страданий и граница свободы и что эта граница очень близка; что тот человек, который страдал оттого, что в розовой постели его завернулся один листок, точно так же страдал, как страдал он теперь, засыпая на голой, сырой земле, остужая одну сторону и пригревая другую; что, когда он, бывало, надевал свои бальные узкие башмаки, он точно так же страдал, как теперь, когда он шел уже босой совсем (обувь его давно растрепалась), ногами, покрытыми болячками. Он узнал, что, когда он, как ему казалось, по собственной своей воле женился на своей жене, он был не более свободен, чем теперь, когда его запирали на ночь в конюшню. Из всего того, что потом и он называл страданием, но которое он тогда почти не чувствовал, главное были босые, стертые, заструпелые ноги. (Лошадиное мясо было вкусно и питательно, селитренный букет пороха, употребляемого вместо соли, был даже приятен, холода большого не было, и днем на ходу всегда бывало жарко, а ночью были костры; вши, евшие тело, приятно согревали.) Одно было тяжело в первое время – это ноги.