Сарабья, Симеон Куба

Симеон Куба Сарабья (исп. Simeón Cuba Sarabia, также известный как Вилли (Willy); 15 января 1935 — 9 октября 1967) — член партизанской колонны Армии Национального Освобождения Боливии под руководством Че Гевары в Боливии.

Биография

Молодые годы

Родившись в боливийском районе Кочабамба, он рано стал лидером среди оловодобытчиков города Уануни и служил секретарем как их профсоюза, так и секретарем местной милиции созданной профсоюзом. Он также участвовали в различных общественных движениях помощи семьям шахтеров. Куба Сарабья вступил в Коммунистическую партию Боливии, но вышел из неё в 1965 году, чтобы стать членом Боливийской Марксистско-Ленинской Партии, которая предпочитала военные принципы прихода к власти. После вступления в неё, он стал призывать к тому, чтобы партия на практике стала применять эти принципы. За что и был исключен из неё вместе с Мозесом Геварой. Именно через Мозеса Гевару он попал в партизанский отряд Че Гевары в марте 1967. Мозес и Че не были друг другу родственниками.

В партизанском отряде

Выбранный в центральный отряд, ведомый самим Че Геварой, Вилли показал себя дисциплинированным и смелым солдатом. Несмотря на это, и возможно из-за своей крайне осторожной натуры, Че первое время не доверял Симеону, и в своем дневнике за сентябрь 1967 года писал: «Моральные качества большинства группы в основном хорошие, и у меня есть сомнения только в отношении Вилли, что он может воспользоваться некоторой неразберихой для побега …» Его подозрения вскоре оказались напрасными.

8 октября 1967 года, во время последнего боя их партизанского отряда в ущелье Quebrada del Churo, Вилли вел центральную группу, пытаясь вырваться из окружения боливийской армией. Он был почти на вершине одной из отвесных скал ущелья, когда Че Гевара следовавший за ним попал по автоматный огонь, ранивший его в ногу. Вилли вернулся к команданте. Он взвалил его на себя и утащил в зону недоступную прямому огню боливийских солдат. Однако оба партизана тут же оказались окружены другой группой спецназовцев, которые тут же открыли по ним огонь. Гевара и Вилли отстреливались до тех пор пока одна из пуль не сбросила берет Че, а вторая не разбила его карабин M-2. Вилли опять оттащил Эрнесто с линии огня и прикрыл его своим телом. Между ними и боливийцами было около 10 метров, завязалась новая перестрелка в которой не прикрытый ничем Вилли был тут же ранен и не мог двигаться. Видя солдат приближающихся к Че, он крикнул, «Это команданте Гевара, уважайте его!»

Казнь

Спецназовцы отнесли Че Гевару и Вилли в ближайшую деревню Ла-Игуэйра, где их заперли в разных классах местной школы на ночь. На следующий день, после получения приказа от президента Боливии Рене Баррьентоса о том что все пленные должны быть казнены, капитан боливийской армии Рамос, он же агент ЦРУ Феликс Родригес, послал команду из трех солдат для выполнения приказа в школу. Солдаты сначала вошли в комнату в которой лежал Вилли и изрешетили его несколькими очередями из автоматов. Перед смертью Вилли успел крикнуть, «Я горжусь тем что умру рядом с Че!» Это были возможно последние слова Вилли которые слышал Эрнесто Че Гевара, потому что он был казнен сержантом Тираном несколько минут позже. В 2006 году кубинские врачи в Боливии вылечили Тирану катаракту глаз, не зная что лечат убийцу Че. Тот записался на прием под чужим именем.

Находка останков и захоронение на Кубе

Боливийские вооруженные силы отказались дать информацию о месте захоронения Кубы Сарабьи, Че Гевары, и других партизан. Спустя почти 30 лет после казни, 28 июня 1997 года, кубинская команда криминалистов обнаружила семь их скелетов в одной яме под вспомогательной взлетной полосой аэропорта города Валлегранде. Останки партизан были перевезены на Кубу и 17 октября 1997 года их похоронили с самыми большими военными почестями в мавзолее Че Гевары в кубинском городе Санта Клара.

Отрывок, характеризующий Сарабья, Симеон Куба

– Вы, ежели что… вы вернитесь, Яков Алпатыч; ради Христа, нас пожалей, – прокричала ему жена, намекавшая на слухи о войне и неприятеле.
– Бабы, бабы, бабьи сборы, – проговорил Алпатыч про себя и поехал, оглядывая вокруг себя поля, где с пожелтевшей рожью, где с густым, еще зеленым овсом, где еще черные, которые только начинали двоить. Алпатыч ехал, любуясь на редкостный урожай ярового в нынешнем году, приглядываясь к полоскам ржаных пелей, на которых кое где начинали зажинать, и делал свои хозяйственные соображения о посеве и уборке и о том, не забыто ли какое княжеское приказание.
Два раза покормив дорогой, к вечеру 4 го августа Алпатыч приехал в город.
По дороге Алпатыч встречал и обгонял обозы и войска. Подъезжая к Смоленску, он слышал дальние выстрелы, но звуки эти не поразили его. Сильнее всего поразило его то, что, приближаясь к Смоленску, он видел прекрасное поле овса, которое какие то солдаты косили, очевидно, на корм и по которому стояли лагерем; это обстоятельство поразило Алпатыча, но он скоро забыл его, думая о своем деле.
Все интересы жизни Алпатыча уже более тридцати лет были ограничены одной волей князя, и он никогда не выходил из этого круга. Все, что не касалось до исполнения приказаний князя, не только не интересовало его, но не существовало для Алпатыча.
Алпатыч, приехав вечером 4 го августа в Смоленск, остановился за Днепром, в Гаченском предместье, на постоялом дворе, у дворника Ферапонтова, у которого он уже тридцать лет имел привычку останавливаться. Ферапонтов двенадцать лет тому назад, с легкой руки Алпатыча, купив рощу у князя, начал торговать и теперь имел дом, постоялый двор и мучную лавку в губернии. Ферапонтов был толстый, черный, красный сорокалетний мужик, с толстыми губами, с толстой шишкой носом, такими же шишками над черными, нахмуренными бровями и толстым брюхом.
Ферапонтов, в жилете, в ситцевой рубахе, стоял у лавки, выходившей на улицу. Увидав Алпатыча, он подошел к нему.
– Добро пожаловать, Яков Алпатыч. Народ из города, а ты в город, – сказал хозяин.
– Что ж так, из города? – сказал Алпатыч.
– И я говорю, – народ глуп. Всё француза боятся.
– Бабьи толки, бабьи толки! – проговорил Алпатыч.
– Так то и я сужу, Яков Алпатыч. Я говорю, приказ есть, что не пустят его, – значит, верно. Да и мужики по три рубля с подводы просят – креста на них нет!
Яков Алпатыч невнимательно слушал. Он потребовал самовар и сена лошадям и, напившись чаю, лег спать.
Всю ночь мимо постоялого двора двигались на улице войска. На другой день Алпатыч надел камзол, который он надевал только в городе, и пошел по делам. Утро было солнечное, и с восьми часов было уже жарко. Дорогой день для уборки хлеба, как думал Алпатыч. За городом с раннего утра слышались выстрелы.
С восьми часов к ружейным выстрелам присоединилась пушечная пальба. На улицах было много народу, куда то спешащего, много солдат, но так же, как и всегда, ездили извозчики, купцы стояли у лавок и в церквах шла служба. Алпатыч прошел в лавки, в присутственные места, на почту и к губернатору. В присутственных местах, в лавках, на почте все говорили о войске, о неприятеле, который уже напал на город; все спрашивали друг друга, что делать, и все старались успокоивать друг друга.
У дома губернатора Алпатыч нашел большое количество народа, казаков и дорожный экипаж, принадлежавший губернатору. На крыльце Яков Алпатыч встретил двух господ дворян, из которых одного он знал. Знакомый ему дворянин, бывший исправник, говорил с жаром.
– Ведь это не шутки шутить, – говорил он. – Хорошо, кто один. Одна голова и бедна – так одна, а то ведь тринадцать человек семьи, да все имущество… Довели, что пропадать всем, что ж это за начальство после этого?.. Эх, перевешал бы разбойников…
– Да ну, будет, – говорил другой.
– А мне что за дело, пускай слышит! Что ж, мы не собаки, – сказал бывший исправник и, оглянувшись, увидал Алпатыча.
– А, Яков Алпатыч, ты зачем?
– По приказанию его сиятельства, к господину губернатору, – отвечал Алпатыч, гордо поднимая голову и закладывая руку за пазуху, что он делал всегда, когда упоминал о князе… – Изволили приказать осведомиться о положении дел, – сказал он.