Сараджоглу, Шюкрю

Мехмет Шюкрю Сараджоглу Mehmet Şükrü Saracoğlu<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Председатель Великого национального собрания Турции
1 ноября 1948 — 22 мая 1950
Предшественник:	Али Фуат Джебесой
Преемник:	Рефик Коралтан
Премьер-министр Турции
9 июля 1942 — 7 августа 1946
Президент:	Исмет Инёню
Предшественник:	Ахмет Фики Тюзер, и.о.
Преемник:	Реджеп Пекер
Министр иностранных дел Турции
11 ноября 1938 — 13 августа 1942
Предшественник:	Тевфик Рюштю Арас
Преемник:	Нуман Менеменчиоглу
Министр финансов Турции
11 ноября 1927 — 25 декабря 1930
Предшественник:	Абдулхалик Ренда
Преемник:	Абдулхалик Ренда
Вероисповедание:	Ислам, суннитского толка
Рождение:	1887(1887) Одемиш, Османская империя
Смерть:	27 декабря 1953(1953-12-27) Стамбул, Турция
Отец:	Сарак (Лоример) Мехмет Тевфик Уст
Партия:	Республиканская народная партия
Образование:	Училище гражданской службы (Мектеб-я Мюлике) Халла

Мехмет Шюкрю Сараджоглу (тур. Mehmet Şükrü Saracoğlu; 1887, Одемиш — 27 декабря 1953, Стамбул) — турецкий государственный деятель и шестой премьер-министр Турции (1942—1946).

Биография

Родился в Эдемисе в Османской империи в семье Сарака (Лоримера) Мехмет Тевфик Уста, албанца по национальности. Он окончил начальную и среднюю школу в Эдемисе, старшую школу в престижном лицее Измир Ататюрк Лисеси в Измире, затем — училище гражданской службы (Мектеб-я Мюлике) Халла (1909). Некоторое время он работал в качестве сотрудника по надзору за посещаемостью и учителем математики в средней школе в Измире в Сольтание. В 1915 году обучался в Академии политических наук в Женеве, Швейцария, за счет Измирской школы.

После греко-турецкой войны (1919-22) вернулся в Турцию и участвовал в боевых действиях в районе Кушадасы, Айдын и Назилли на Западном фронте Турецкой войны за независимость. Он был избран в Великое Национальное Собрание Турции в качестве депутата от Измира, в 1923 году он был назначен министром народного просвещения в кабинете премьер-министра Фетхи Окяра. Затем председательствовал в комиссии по выплатам и размежеванию, где отвечал за переговоры с правительством Греции. Затем был назначен на пост министра финансов (1927—1930), в кабинете премьер-министра Исмет-паши. После отставки с поста, он был отправлен в США для завершения переговоров по экономическим вопросам в 1931 году и председательствовал на совещании по решению вопросов связанных с государственным долгом Османской Империи завершившимся подписанием Парижского договора 1933 года. В 1933 году он снова вошёл в Кабинет как министр юстиции, и выступил в качестве министра иностранных дел во втором кабинете премьер-министра Джелала Баяра.

После принятия «Закона о Фамилиях» (1934), которые потребовал от всех турецких граждан взять фамилию, Мехмет Шюкрю взял фамилию «Сараджоглу», что означает «сын Сарака», Сарак было именем его отца.

В конце Второй мировой войны, он, в течение нескольких месяцев, проводил переговоры с Советским Союзом в Москве.

После смерти Рефика Сайдама в 1942 году он был назначен премьер-министром и подал в отставку с этой должности в связи с болезнью. В 1948 году был избран президентом Великого Национального Собрания Турции и оставался на этой должности до 1950 года.

Ушёл из политической жизни в 1950 году,

Бегло говорил на французском и английском языках. Он женат и имел троих детей.

Также в течение 16 лет (1934—1950) являлся председателем футбольного клуба Фенербахче. Домашний стадион турецкого футбольного клуба Фенербахче, «Шюкрю Сараджоглу» назван в его честь.

Ссылки

• www.biyografi.info/kisi/sukru-saracoglu

Отрывок, характеризующий Сараджоглу, Шюкрю

– Знаешь, ma chere, я вот что хотел тебе сказать… ma chere графинюшка… ко мне приходил офицер, просят, чтобы дать несколько подвод под раненых. Ведь это все дело наживное; а каково им оставаться, подумай!.. Право, у нас на дворе, сами мы их зазвали, офицеры тут есть. Знаешь, думаю, право, ma chere, вот, ma chere… пускай их свезут… куда же торопиться?.. – Граф робко сказал это, как он всегда говорил, когда дело шло о деньгах. Графиня же привыкла уж к этому тону, всегда предшествовавшему делу, разорявшему детей, как какая нибудь постройка галереи, оранжереи, устройство домашнего театра или музыки, – и привыкла, и долгом считала всегда противоборствовать тому, что выражалось этим робким тоном.
Она приняла свой покорно плачевный вид и сказала мужу:
– Послушай, граф, ты довел до того, что за дом ничего не дают, а теперь и все наше – детское состояние погубить хочешь. Ведь ты сам говоришь, что в доме на сто тысяч добра. Я, мой друг, не согласна и не согласна. Воля твоя! На раненых есть правительство. Они знают. Посмотри: вон напротив, у Лопухиных, еще третьего дня все дочиста вывезли. Вот как люди делают. Одни мы дураки. Пожалей хоть не меня, так детей.
Граф замахал руками и, ничего не сказав, вышел из комнаты.
– Папа! об чем вы это? – сказала ему Наташа, вслед за ним вошедшая в комнату матери.
– Ни о чем! Тебе что за дело! – сердито проговорил граф.
– Нет, я слышала, – сказала Наташа. – Отчего ж маменька не хочет?
– Тебе что за дело? – крикнул граф. Наташа отошла к окну и задумалась.
– Папенька, Берг к нам приехал, – сказала она, глядя в окно.


Берг, зять Ростовых, был уже полковник с Владимиром и Анной на шее и занимал все то же покойное и приятное место помощника начальника штаба, помощника первого отделения начальника штаба второго корпуса.
Он 1 сентября приехал из армии в Москву.
Ему в Москве нечего было делать; но он заметил, что все из армии просились в Москву и что то там делали. Он счел тоже нужным отпроситься для домашних и семейных дел.
Берг, в своих аккуратных дрожечках на паре сытых саврасеньких, точно таких, какие были у одного князя, подъехал к дому своего тестя. Он внимательно посмотрел во двор на подводы и, входя на крыльцо, вынул чистый носовой платок и завязал узел.
Из передней Берг плывущим, нетерпеливым шагом вбежал в гостиную и обнял графа, поцеловал ручки у Наташи и Сони и поспешно спросил о здоровье мамаши.
– Какое теперь здоровье? Ну, рассказывай же, – сказал граф, – что войска? Отступают или будет еще сраженье?
– Один предвечный бог, папаша, – сказал Берг, – может решить судьбы отечества. Армия горит духом геройства, и теперь вожди, так сказать, собрались на совещание. Что будет, неизвестно. Но я вам скажу вообще, папаша, такого геройского духа, истинно древнего мужества российских войск, которое они – оно, – поправился он, – показали или выказали в этой битве 26 числа, нет никаких слов достойных, чтоб их описать… Я вам скажу, папаша (он ударил себя в грудь так же, как ударял себя один рассказывавший при нем генерал, хотя несколько поздно, потому что ударить себя в грудь надо было при слове «российское войско»), – я вам скажу откровенно, что мы, начальники, не только не должны были подгонять солдат или что нибудь такое, но мы насилу могли удерживать эти, эти… да, мужественные и древние подвиги, – сказал он скороговоркой. – Генерал Барклай до Толли жертвовал жизнью своей везде впереди войска, я вам скажу. Наш же корпус был поставлен на скате горы. Можете себе представить! – И тут Берг рассказал все, что он запомнил, из разных слышанных за это время рассказов. Наташа, не спуская взгляда, который смущал Берга, как будто отыскивая на его лице решения какого то вопроса, смотрела на него.
– Такое геройство вообще, каковое выказали российские воины, нельзя представить и достойно восхвалить! – сказал Берг, оглядываясь на Наташу и как бы желая ее задобрить, улыбаясь ей в ответ на ее упорный взгляд… – «Россия не в Москве, она в сердцах се сынов!» Так, папаша? – сказал Берг.
В это время из диванной, с усталым и недовольным видом, вышла графиня. Берг поспешно вскочил, поцеловал ручку графини, осведомился о ее здоровье и, выражая свое сочувствие покачиваньем головы, остановился подле нее.
– Да, мамаша, я вам истинно скажу, тяжелые и грустные времена для всякого русского. Но зачем же так беспокоиться? Вы еще успеете уехать…
– Я не понимаю, что делают люди, – сказала графиня, обращаясь к мужу, – мне сейчас сказали, что еще ничего не готово. Ведь надо же кому нибудь распорядиться. Вот и пожалеешь о Митеньке. Это конца не будет?
Граф хотел что то сказать, но, видимо, воздержался. Он встал с своего стула и пошел к двери.
Берг в это время, как бы для того, чтобы высморкаться, достал платок и, глядя на узелок, задумался, грустно и значительно покачивая головой.
– А у меня к вам, папаша, большая просьба, – сказал он.