Саския в образе Флоры

Рембрандт

«Флора». ок. 1634

Flora

Холст, масло. 125 × 101 см

Эрмитаж, Санкт-Петербург

«Флора», ранее известная под названием «Саския в образе Флоры» — картина работы Рембрандта, написанная в 1634 году, на которой, вероятно, изображена жена художника Саския ван Эйленбух в образе древнеиталийской богини цветов, расцвета, весны и полевых плодов Флоры.

История

Картина написана в год свадьбы Саскии и Рембрандта. Обручение состоялось в 1633 году, а свадьба — на следующий год. Рембрандт отметил оба этих события в своих произведениях. Три дня спустя после помолвки он создал [www.codart.nl/exhibitions/details/1265/ рисунок серебряным карандашом], изобразив Саскию в большой шляпе, декорированной цветами, держащую цветок (ныне — Гравюрный кабинет (Берлин)). Рисунок подписан художником: «Это моя жена в возрасте 21 года, три дня спустя после нашей помолвки, 8 июня 1633». Также в том году он написал её портрет маслом, т. н. «Портрет смеющейся женщины» (ныне в Дрезденской галерее).

Эрмитажная картина появилась на распродаже коллекции Германа Арентса (Herman Arents) в Амстердаме в апреле 1770 года. Посол Д. А. Голицын приобрел её для Екатерины II вместе с другими картинами (он же, обладая отличным вкусом, купил на другой распродаже «Возвращение блудного сына»).

Существует ранняя, частичная (возможно, обрезанная) копия картины овального формата (частная коллекция, Гаага).

Другие Флоры

• За «Флорой № 1» (Эрмитаж) почти сразу (или на следующий год) последовала «Флора № 2» — картина на ту же тему (Национальная галерея, Лондон) (сегодня называемая «Саския в костюме аркадской пастушки»), причем, как показал недавний рентген, первоначально она изображала Юдифь с головой Олоферна, но потом Рембрандт заменил отрубленную голову на гирлянду цветов.
• В 1641 году была создана «Флора № 3» — т. н. «Саския с красным цветком» (Дрезденская галерея)
• В 1654 году — «Флора № 4» (Метрополитен-музей), написанная уже после смерти Саскии.

Описание

Картина подписана и датирована внизу слева: «Rembrandt f. 1634». Инвентарный номер № 732. Она была приобретена Эрмитажем до 1775 года.

«Эрмитажное полотно, созданное им в год свадьбы, свидетельствует о восторженной любви художника к молодой женщине. Особое очарование придает образу контраст неуверенности и робости, с которой позирует юная модель, и великолепия богато расшитых одежд и аксессуаров. В картине соединились особенности пасторального и исторического портрета».

В венок Флоры вплетен великолепный пестрый тюльпан разновидности, которая впоследствии получит название «рембрандтовского тюльпана». Цветы несут аллегорический смысл — каждый из них символизирует прекрасное качество модели. «Костюм Саскии фантастичен, но все, что мы видим, несомненно, не выдумано, а написано с натуры: Рембрандт начал собирать обширную коллекцию восточных тканей, оружия, всевозможных предметов искусства, в том числе прикладного, которой он пользовался для изображения деталей в своих картинах».

Техника Рембрандта в «Флоре» напоминает манеру его учителя Питера Ластмана, частично в выполнении одеяний. Но он очевидно приложил свои усилия, чтобы его работа была иной, более выразительной, изменяя манеру наложения мазков в зависимости от того, цветы он пишет или лицо.

«Типичная работа 1630-х годов, проникнутая классической мифологией, „Флора“ отлично вписывается в круг работ Рембрандта, вдохновленных Саскией — „Беллона“ (1633, Метрополитан), „Минерва“ (1635, коллекция Дж. Вейтцнера, Лондон) и „Софонизба“ (1634, Прадо)».

• Bellona, by Rembrandt van Rijn.jpg

  «Беллона»

• Minerva, by Rembrandt (1635).jpg

  «Минерва»

• Rembrandt Harmensz. van Rijn 014.jpg

  «Софонизба (Артемисия)»

Хотя общепринято мнение, что на портрете изображена Саския, Эрмитаж на своем сайте указывает о существующих сомнениях по этому вопросу: «Долгое время считалось, что здесь художник запечатлел свою юную супругу. Действительно, в лице героини есть известное сходство с Саскией. Кроме того, постановка фигуры и поворот головы молодой женщины характерны для портретных композиций. Однако подобная модель изображена живописцем еще в нескольких картинах на разные сюжеты. Вероятно, в ней воплощено представление Рембрандта о женской красоте. Оно было далеким от классических норм. Основа сложившегося у мастера идеала — облик его соотечественниц. Разные версии возникали относительно того, что за персонаж представлен на этом полотне. Неоднократно менялось и название картины. Так, одно время она называлась „Дама в костюме пастушки“. В искусстве Голландии этого времени возникла мода на пасторальные сюжеты, которой мог следовать художник. Однако в данном случае отсутствуют те детали, что считались обязательными в костюме пастушки — декольте, соломенная шляпка. Между тем пышный венок и увитый растениями посох служат здесь, скорее всего, атрибутами Флоры — римской богини весны и цветов. На заднем плане также видны растения, вьющиеся, вероятно, по стенам грота. В 1630—1640-е гг. Рембрандт исполнил немало так называемых тронье. Среди них есть и изображения моделей в фантастических одеяниях. Как и в таких работах, роскошный костюм Флоры не имеет ничего общего ни с голландской модой того времени, ни с античными одеждами. Он был создан воображением художника, вдохновленного, возможно, театральными постановками. С виртуозной тонкостью переданы шелк плаща и восточная (вероятно, турецкая) ткань рукавов, жемчужина на груди, серебряные пряжки на плече. Краски, положенные то тонко, то густо, образуют живую, подвижную фактуру. Так от года к году манера мастера становилась все более свободной».

Загадка названия

В ранних инвенториях и каталогах Эрмитажа картину назвали «Юная еврейка» и «Еврейская невеста». Такое название отсылает к гравюре Рембрандта от 1635 года, под названием «Большая еврейская невеста». Существует несомненное большое сходство между лицами, прическами и костюмами моделей на полотнах из Петербурга, Лондона и этой гравюры. При этом название гравюры, под которым она известна с XVIII века — чистая условность, на самом деле она может изображать Эсфирь перед отправкой её к Артаксерксу. [www.garyschwartzarthistorian.nl/ul/cms/fck-uploaded/images/Rembrandt%20core%20drawings/Ben0292StudyForGreatJewishBrideCa1635StockholmW.jpg Подготовительный рисунок] (Национальный музей, Стокгольм) подтверждает, что Саския позировала и для этой гравюры. Эрмитажная картина появилась на распродаже коллекции Арентс в Амстердаме в 1770 под названием «Портрет дамы, одетой как пастушка, изображенный в полный рост на фоне пейзажа». В этом случае название не было чисто случайным — в Голландии в 1-й пол. XVII века был обычай использовать костюмы пастушков и пастушек для позирования в портрете. Эта мода была вдохновлена публикацией ок. 1605 года пасторального романа Питера Корнелисона Хофта «Гранида и Даифил». В 1636 году ученик Рембрандта Говерт Флинк написал парные портреты своего учителя в образе Даифила (Рейксмузеум, Амстердам) и Саскии как Граниды (Музей герцога Антона Ульриха, Брауншвейг; см. также [www.metmuseum.org/collection/the-collection-online/search/437405 картину] в Метрополитен музее). Этот портрет невесты Саскии в соломенной шляпке с цветами сыграл важную роль в рембрандтовском восприятии «Флоры».

Также вдобавок существует рисунок, который хронологически расположен между берлинским рисунком и эрмитажной и лондонской картиной. «Молодая женщина в широкополой шляпе, держащая посох» (Rijksprentenkabinet, Амстердам) считается исследователем Слайвом (1965) подготовительным рисунком к фигуре «Флоры». Формальное сходство между рисунком и картинами есть, и вдобавок изображена явно пастушка, потому что справа можно разглядеть фляжку. Это открытие позволило установить новую стадию в сложении «Флоры», поскольку известно, что Саския позировала как пастушка, и некоторые ученые настаивают, что эрмитажная и лондонская картина изображают не Флору, а пастушку (каковое название для второй работы сейчас принято). Авторы американского каталога картин Рембрандта считают, что в процессе работы над картиной из Эрмитажа художник оставил первоначальный замысел и решил изобразить именно богиню Флору. Эта перемена намерения возможно была вызвана тем, что он увидел «Флору» Тициана (Уффици), которая тогда находилась в коллекции Альфонсо Лопеса в Амстердаме. Картина Тициана оказала на Рембрандта сильное впечатление, и он мог иметь её в качестве ориентира, например, в 1656 году, когда он писал новую «Флору» — на сей раз уже после смерти Саскии, отчасти с новой возлюбленной Хендрикье Стоффелс (Метрополитен музей), но в чертах этой женщины также можно найти сходство с лицом давно умершей Саскии.

В итоге в документах XVII века было найдено первоначальное, правильное, название эрмитажной картины. В заметке, написанной в 1635 году Рембрандтом собственноручно на обороте [www.garyschwartzarthistorian.nl/schwartzlist/?id=140 рисунка «Сусанна и старцы»] (Гравюрный кабинет, Берлин) художник записал о продаже нескольких картин его учеников с изображением Флоры. Предположение, что это были копии эрмитажной и лондонской работы, судя по всему, верно.

verkoft syn vaendrager synd — 15 — een floora verhandelt — 6 - (f)ardynandus van sijn werck verhandelt aen ander werck van sijn voornemen den Abraham een floorae Leenderts floorae is verhandelt tegen 5 g

продал своих знаменосцев за 15 [гульденов] «Флора» продана — 6 — работа Фердинанда (Боля) продана, другую он планирует, «Авраама», «Флору». Леендерт (ван дер Кооген) продал «Флору» за 5 гульденов.

Литература

• Michael Kitson: Rembrandt. Phaidon Press Inc., New York City 2007. ISBN 9780714827438.
• M. Louttit. The Romantic Dress of Saskia van Ulenborch: Its Pastoral and Theatrical Associations // The Burlington Magazine. Vol. 115, No. 842 (May, 1973), pp. 317–326
• J. HELD: Flora, Goddess and Courtesan // De Artibus Opuscula XL. Essays in Honor of Erwin Panofsky, Ed. MILLARDM EIss, New York [1961].
• E. KIESER: Uber Rembrandts Verhailtnis zur Antike // ZeitschriftfurK unstgeschichte, 10 [1941/42].

Ссылки

• [www.hermitagemuseum.org/html_Ru/03/hm3_3_1_4b.html На сайте Эрмитажа]

Отрывок, характеризующий Саския в образе Флоры

Наложенные верхом возы с домашней посудой, стульями, шкафчиками то и дело выезжали из ворот домов и ехали по улицам. В соседнем доме Ферапонтова стояли повозки и, прощаясь, выли и приговаривали бабы. Дворняжка собака, лая, вертелась перед заложенными лошадьми.
Алпатыч более поспешным шагом, чем он ходил обыкновенно, вошел во двор и прямо пошел под сарай к своим лошадям и повозке. Кучер спал; он разбудил его, велел закладывать и вошел в сени. В хозяйской горнице слышался детский плач, надрывающиеся рыдания женщины и гневный, хриплый крик Ферапонтова. Кухарка, как испуганная курица, встрепыхалась в сенях, как только вошел Алпатыч.
– До смерти убил – хозяйку бил!.. Так бил, так волочил!..
– За что? – спросил Алпатыч.
– Ехать просилась. Дело женское! Увези ты, говорит, меня, не погуби ты меня с малыми детьми; народ, говорит, весь уехал, что, говорит, мы то? Как зачал бить. Так бил, так волочил!
Алпатыч как бы одобрительно кивнул головой на эти слова и, не желая более ничего знать, подошел к противоположной – хозяйской двери горницы, в которой оставались его покупки.
– Злодей ты, губитель, – прокричала в это время худая, бледная женщина с ребенком на руках и с сорванным с головы платком, вырываясь из дверей и сбегая по лестнице на двор. Ферапонтов вышел за ней и, увидав Алпатыча, оправил жилет, волосы, зевнул и вошел в горницу за Алпатычем.
– Аль уж ехать хочешь? – спросил он.
Не отвечая на вопрос и не оглядываясь на хозяина, перебирая свои покупки, Алпатыч спросил, сколько за постой следовало хозяину.
– Сочтем! Что ж, у губернатора был? – спросил Ферапонтов. – Какое решение вышло?
Алпатыч отвечал, что губернатор ничего решительно не сказал ему.
– По нашему делу разве увеземся? – сказал Ферапонтов. – Дай до Дорогобужа по семи рублей за подводу. И я говорю: креста на них нет! – сказал он.
– Селиванов, тот угодил в четверг, продал муку в армию по девяти рублей за куль. Что же, чай пить будете? – прибавил он. Пока закладывали лошадей, Алпатыч с Ферапонтовым напились чаю и разговорились о цене хлебов, об урожае и благоприятной погоде для уборки.
– Однако затихать стала, – сказал Ферапонтов, выпив три чашки чая и поднимаясь, – должно, наша взяла. Сказано, не пустят. Значит, сила… А намесь, сказывали, Матвей Иваныч Платов их в реку Марину загнал, тысяч осьмнадцать, что ли, в один день потопил.
Алпатыч собрал свои покупки, передал их вошедшему кучеру, расчелся с хозяином. В воротах прозвучал звук колес, копыт и бубенчиков выезжавшей кибиточки.
Было уже далеко за полдень; половина улицы была в тени, другая была ярко освещена солнцем. Алпатыч взглянул в окно и пошел к двери. Вдруг послышался странный звук дальнего свиста и удара, и вслед за тем раздался сливающийся гул пушечной пальбы, от которой задрожали стекла.
Алпатыч вышел на улицу; по улице пробежали два человека к мосту. С разных сторон слышались свисты, удары ядер и лопанье гранат, падавших в городе. Но звуки эти почти не слышны были и не обращали внимания жителей в сравнении с звуками пальбы, слышными за городом. Это было бомбардирование, которое в пятом часу приказал открыть Наполеон по городу, из ста тридцати орудий. Народ первое время не понимал значения этого бомбардирования.
Звуки падавших гранат и ядер возбуждали сначала только любопытство. Жена Ферапонтова, не перестававшая до этого выть под сараем, умолкла и с ребенком на руках вышла к воротам, молча приглядываясь к народу и прислушиваясь к звукам.
К воротам вышли кухарка и лавочник. Все с веселым любопытством старались увидать проносившиеся над их головами снаряды. Из за угла вышло несколько человек людей, оживленно разговаривая.
– То то сила! – говорил один. – И крышку и потолок так в щепки и разбило.
– Как свинья и землю то взрыло, – сказал другой. – Вот так важно, вот так подбодрил! – смеясь, сказал он. – Спасибо, отскочил, а то бы она тебя смазала.
Народ обратился к этим людям. Они приостановились и рассказывали, как подле самих их ядра попали в дом. Между тем другие снаряды, то с быстрым, мрачным свистом – ядра, то с приятным посвистыванием – гранаты, не переставали перелетать через головы народа; но ни один снаряд не падал близко, все переносило. Алпатыч садился в кибиточку. Хозяин стоял в воротах.
– Чего не видала! – крикнул он на кухарку, которая, с засученными рукавами, в красной юбке, раскачиваясь голыми локтями, подошла к углу послушать то, что рассказывали.
– Вот чуда то, – приговаривала она, но, услыхав голос хозяина, она вернулась, обдергивая подоткнутую юбку.
Опять, но очень близко этот раз, засвистело что то, как сверху вниз летящая птичка, блеснул огонь посередине улицы, выстрелило что то и застлало дымом улицу.
– Злодей, что ж ты это делаешь? – прокричал хозяин, подбегая к кухарке.
В то же мгновение с разных сторон жалобно завыли женщины, испуганно заплакал ребенок и молча столпился народ с бледными лицами около кухарки. Из этой толпы слышнее всех слышались стоны и приговоры кухарки:
– Ой о ох, голубчики мои! Голубчики мои белые! Не дайте умереть! Голубчики мои белые!..
Через пять минут никого не оставалось на улице. Кухарку с бедром, разбитым гранатным осколком, снесли в кухню. Алпатыч, его кучер, Ферапонтова жена с детьми, дворник сидели в подвале, прислушиваясь. Гул орудий, свист снарядов и жалостный стон кухарки, преобладавший над всеми звуками, не умолкали ни на мгновение. Хозяйка то укачивала и уговаривала ребенка, то жалостным шепотом спрашивала у всех входивших в подвал, где был ее хозяин, оставшийся на улице. Вошедший в подвал лавочник сказал ей, что хозяин пошел с народом в собор, где поднимали смоленскую чудотворную икону.
К сумеркам канонада стала стихать. Алпатыч вышел из подвала и остановился в дверях. Прежде ясное вечера нее небо все было застлано дымом. И сквозь этот дым странно светил молодой, высоко стоящий серп месяца. После замолкшего прежнего страшного гула орудий над городом казалась тишина, прерываемая только как бы распространенным по всему городу шелестом шагов, стонов, дальних криков и треска пожаров. Стоны кухарки теперь затихли. С двух сторон поднимались и расходились черные клубы дыма от пожаров. На улице не рядами, а как муравьи из разоренной кочки, в разных мундирах и в разных направлениях, проходили и пробегали солдаты. В глазах Алпатыча несколько из них забежали на двор Ферапонтова. Алпатыч вышел к воротам. Какой то полк, теснясь и спеша, запрудил улицу, идя назад.
– Сдают город, уезжайте, уезжайте, – сказал ему заметивший его фигуру офицер и тут же обратился с криком к солдатам:
– Я вам дам по дворам бегать! – крикнул он.
Алпатыч вернулся в избу и, кликнув кучера, велел ему выезжать. Вслед за Алпатычем и за кучером вышли и все домочадцы Ферапонтова. Увидав дым и даже огни пожаров, видневшиеся теперь в начинавшихся сумерках, бабы, до тех пор молчавшие, вдруг заголосили, глядя на пожары. Как бы вторя им, послышались такие же плачи на других концах улицы. Алпатыч с кучером трясущимися руками расправлял запутавшиеся вожжи и постромки лошадей под навесом.
Когда Алпатыч выезжал из ворот, он увидал, как в отпертой лавке Ферапонтова человек десять солдат с громким говором насыпали мешки и ранцы пшеничной мукой и подсолнухами. В то же время, возвращаясь с улицы в лавку, вошел Ферапонтов. Увидав солдат, он хотел крикнуть что то, но вдруг остановился и, схватившись за волоса, захохотал рыдающим хохотом.
– Тащи всё, ребята! Не доставайся дьяволам! – закричал он, сам хватая мешки и выкидывая их на улицу. Некоторые солдаты, испугавшись, выбежали, некоторые продолжали насыпать. Увидав Алпатыча, Ферапонтов обратился к нему.
– Решилась! Расея! – крикнул он. – Алпатыч! решилась! Сам запалю. Решилась… – Ферапонтов побежал на двор.
По улице, запружая ее всю, непрерывно шли солдаты, так что Алпатыч не мог проехать и должен был дожидаться. Хозяйка Ферапонтова с детьми сидела также на телеге, ожидая того, чтобы можно было выехать.
Была уже совсем ночь. На небе были звезды и светился изредка застилаемый дымом молодой месяц. На спуске к Днепру повозки Алпатыча и хозяйки, медленно двигавшиеся в рядах солдат и других экипажей, должны были остановиться. Недалеко от перекрестка, у которого остановились повозки, в переулке, горели дом и лавки. Пожар уже догорал. Пламя то замирало и терялось в черном дыме, то вдруг вспыхивало ярко, до странности отчетливо освещая лица столпившихся людей, стоявших на перекрестке. Перед пожаром мелькали черные фигуры людей, и из за неумолкаемого треска огня слышались говор и крики. Алпатыч, слезший с повозки, видя, что повозку его еще не скоро пропустят, повернулся в переулок посмотреть пожар. Солдаты шныряли беспрестанно взад и вперед мимо пожара, и Алпатыч видел, как два солдата и с ними какой то человек во фризовой шинели тащили из пожара через улицу на соседний двор горевшие бревна; другие несли охапки сена.
Алпатыч подошел к большой толпе людей, стоявших против горевшего полным огнем высокого амбара. Стены были все в огне, задняя завалилась, крыша тесовая обрушилась, балки пылали. Очевидно, толпа ожидала той минуты, когда завалится крыша. Этого же ожидал Алпатыч.
– Алпатыч! – вдруг окликнул старика чей то знакомый голос.
– Батюшка, ваше сиятельство, – отвечал Алпатыч, мгновенно узнав голос своего молодого князя.
Князь Андрей, в плаще, верхом на вороной лошади, стоял за толпой и смотрел на Алпатыча.
– Ты как здесь? – спросил он.
– Ваше… ваше сиятельство, – проговорил Алпатыч и зарыдал… – Ваше, ваше… или уж пропали мы? Отец…
– Как ты здесь? – повторил князь Андрей.
Пламя ярко вспыхнуло в эту минуту и осветило Алпатычу бледное и изнуренное лицо его молодого барина. Алпатыч рассказал, как он был послан и как насилу мог уехать.
– Что же, ваше сиятельство, или мы пропали? – спросил он опять.
Князь Андрей, не отвечая, достал записную книжку и, приподняв колено, стал писать карандашом на вырванном листе. Он писал сестре:
«Смоленск сдают, – писал он, – Лысые Горы будут заняты неприятелем через неделю. Уезжайте сейчас в Москву. Отвечай мне тотчас, когда вы выедете, прислав нарочного в Усвяж».
Написав и передав листок Алпатычу, он на словах передал ему, как распорядиться отъездом князя, княжны и сына с учителем и как и куда ответить ему тотчас же. Еще не успел он окончить эти приказания, как верховой штабный начальник, сопутствуемый свитой, подскакал к нему.
– Вы полковник? – кричал штабный начальник, с немецким акцентом, знакомым князю Андрею голосом. – В вашем присутствии зажигают дома, а вы стоите? Что это значит такое? Вы ответите, – кричал Берг, который был теперь помощником начальника штаба левого фланга пехотных войск первой армии, – место весьма приятное и на виду, как говорил Берг.
Князь Андрей посмотрел на него и, не отвечая, продолжал, обращаясь к Алпатычу: