Саудовско-йеменская война
Поделись знанием:
Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.
В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
| Саудовско-Йеменская война 1934 года | |||
| Дата | |||
|---|---|---|---|
| Место | |||
| Итог |
Победа Саудовской Аравии | ||
| Противники | |||
| |||
| Командующие | |||
| |||
| Силы сторон | |||
| |||
| Потери | |||
| |||
| Общие потери | |||
| |||
Саудовско-йеменская война 1934 года — вооружённый конфликт между Саудовской Аравией и Йеменом из-за территориальных споров.
Содержание
Предыстория конфликта
К началу 30-х годов обстановка на юге Аравийского полуострова сложилась не в пользу имама Яхья. Не урегулированность его отношений с английскими колониальными властями в Адене создавала выгодное для англичан положение «ни войны, ни мира», что сохраняло напряженность в пограничных с Йеменом районах. К тому же английские колонизаторы начали разжигать вражду между имамом Яхьей и Ибн Саудом, что осложнило обстановку и на северных границах Йемена.
Назревал конфликт между Сайдовской Аравией и Йеменом. Главы обоих государств боролись против турок и завоевали независимость после первой мировой войны, оба возглавляли движение за объединение своих стран, оба чувствовали на себе давление британского империализма. Но у них возник спор из-за пограничных районов.
1932 год
- В 1932 году. Эмир Асира аль-Идриси провозглашает независимость эмирата от Саудовской Аравии.
- Конфликт между двумя государствами еще более обострился после того, как Ибн Сауд в ответ на неудачную попытку Мухаммеда аль-Идриси поднять против него восстание упразднил идрисидский эмират и включил всю его территорию в состав саудовского королевства.
- После подавления асирского восстания аль-Идриси бежит в Йемен.
- Начались саудовско-йеменские переговоры.
1933 год
- Март. Посланцы имама Йемена Яхьи и короля Абдель Азиза встречаются и обсуждают возможность восстановления власти аль-Идриси. Посланники Азиза настаивали на передаче северного Асира и выдаче членов семьи аль-Идриси.
- Саудовско-йеменские переговоры, проходившие в 1932 — начале 1933 г., были прерваны.
- Предметом спора стал Наджран. В апреле 1933 г. принц Ахмед, подавлявший антиимамские выступления племен на севере Йемена, захватил эту территорию. Имама подстрекали итальянцы, обещавшие ему помощь и стремившиеся усилить своё влияние в Йемене, и англичане, заинтересованные в том, чтобы отвлечь внимание Яхьи от своих аденских протекторатов.
- Май. Йемен захватывает Наджран, который считался йеменцами частью Йемена, блокирует транспортные пути из Асира в Неджд.
- Осенью. йеменские войска захватили несколько населенных пунктов в глубинных районах Наджрана.
1934 год
- В феврале 1934 г. состоялась новая саудовско-йеменская встреча, на которой была сделана последняя попытка мирным путём урегулировать конфликт.
- Не желая борьбы на два фронта — на севере и на юге, имам Яхья согласился на возобновление переговоров с Великобританией. После выполнения йеменской стороной выдвинутых Англией предварительных условий в феврале 1934 г. в Сане между двумя государствами был заключен договор о «дружбе и взаимном сотрудничестве». Со стороны англичан догоговор «о дружбе и взаимном сотрудничестве» заключал губернатор Адена Рейли. Имам Яхья пошел на частичные уступки Великобритании, чтобы обезопасить себя с юга. Он предусматривал сохранение существовавшей к тому времени демаркационной линии, окончательное же определение границ Йемена должно было быть установлено путём переговоров в период действия договора, т. е. в течение сорока лет. Таким образом, договор фактически узаконил английское присутствие на юге Аравийского полуострова.
- Урегулировав мирным путём отношения с Великобританией, имам Яхья вернулся к вопросу об Асире. Считая земли бывшего идрисидского эмирата йеменскими, он требовал их возвращения. Ибн Сауд, в свою очередь, считал земли до Мохи, включенные в границы йеменского государства, территорией Асира и настаивал на их присоединении к идрисидским владениям, вошедшим в 1930 году в состав саудовского государства. Кроме того, каждая из сторон считала входящей в пределы своего государства область Наджран, занятую еще в 1923 году саудовскими войсками.
Силы сторон
Саудовская Аравия
Основой армии Саудовской Аравии были кочевники-бедуины. Их вооружение находилось на уровне Первой Мировой Войны, а лояльность их вызывала большие сомнения. В начале 30-х годов началось перевооружение армии, в результате чего во время войны боевые части Саудовской Аравии имели более современное оружие и автотранспорт, чем Йемен. Регулярные части армии несли, в основном, охранные функции. Основным вооружением саудовских солдат были винтовки "Ли-Энфилд" и "Росс-Энфилд", поствки которых начались ещё с Первой Мировой войны. Кроме того, активно использовалось трофейное турецкое оружие, в частности, винтовки Маузер 98k. Кроме легкого вооружения, Великобритания поставляла Саудовской Аравии пулеметы "Виккерс" и бронеавтомобили "Роллс-ройс" (последих было поставлено 2 экземпляра). В начале 30-х годов началось перевооружение армии. В 1933 году в Великобритании было закуплено несколько лёгких танков Vickers Mk. II и танкеток Vickers Carden-Loyd Mk. VIb.
Йеменское Мутаваккилийское Королевство
При помощи оставшихся ещё со времён Османской Империи чиновников и солдат (~300 человек) была создана армия, подразделявшаяся на несколько частей:
- Иррегулярные войска: насчитывали около 50000 человек. Включали в себя и пехоту, и конницу.
- Специальная гвардия имама: наиболее лояльные к монарху вооруженные силы. Насчитывали около 5000 человек.
В 20-е годы Йеменом производились закупки в таких странах, как Германия и Италия. В Германии закупались винтовки Маузер 98k, а в Италии, к примеру, в 1926 году было закуплено 4 зенитных орудия и 2000 винтовок. Во время войны Великобритания и Италия поставляли в Йемен различное вооружение.
Ход войны
- Февраль 1934 года. Саудовцы занимают южный Асир и часть Тихамы.
- На втором фронте силы Саудовской Аравии заняли Наджран и продвигались в сторону крупного центра Саада.
- Западные державы были вынуждены направить военные корабли к Ходейде и саудовским берегам.
- Март-апрель 1934 года. Саудовские войска одержали полную победу, оккупировав не только спорные области, но и всю прибрежную часть Йемена.
- В начале апреля 1934 г., не получив ответа йеменской стороны на требование о выводе её войск из Наджрана, Ибн Сауд начал наступление в глубь йеменской территории. Колонна под командованием эми-ра Фейсала захватила города Тихамы, а затем заняла Ходейду, вторая же, под командованием эмира Сауда, разгромив войска сына имама эмира Ахмеда, в Наджране, подошла к г. Саада. Сопротивление йеменцев на обоих участках фронта было фактически сломлено.
- Войну между двумя аравийскими государствами пытались использовать в своих интересах Великобритания и Италия. Вскоре после занятия Ходейды саудовскими войсками там появились английские, итальянские и французские корабли. Итальянское правительство заявило о своей поддержке Йемена, а Великобритания, формально соблюдавшая нейтралитет, вела переговоры с саудовцами о приостановлении их дальнейшего продвижения по йеменской территории.
Послевоенные мирные переговоры 1934 года и их результат.
- В крайне напряженной внешнеполитической обстановке в Эт-Таифе при посредничестве делегации Высшего исламского совета начались саудовско-йеменские мирные переговоры. Они завершились подписанием 20 мая 1934 г. «Договора о мусульманской дружбе и арабском братстве», провозгласившего окончание войны и установление мирных отношений между двумя государствами.
- 23 июня 1934 года. Саудовская Аравия и Йемен подписали мирное соглашение (Таифский договор), завершившее войну между двумя странами. Имам Йемена Яхья отказался и от притязаний на спорные пограничные районы — Асир, Джизан и часть Неджрана, а Ибн Сауд возвратил оккупированные в ходе войны йеменские территории.
- В феврале 1936 г. к Гаифскому договору были добавлены два приложения, определившие границы обоих государств. Согласно этим документам проведена демаркация границы:
Источники
- ↑ Rongxing Guo. Cross border resource management, theory and practice. Ed. S. V. Krupa. Elsevier, 2005: p.115.
- www.diphis.ru/content/view/182/#2
- forum.axishistory.com/
- mailer.fsu.edu/~akirk/tanks/
- members.tripod.com/~marcin_w/index-2.html
- www.al-bab.com/yemen/pol/int1.htm
- www.tivolijardim.com/yemen/konflikt
- www.tivolijardim.com/yemen/sovetsko-yemenskiy-dogovor-o-druzhbe
- www.tivolijardim.com/saudovskaya-araviya/dogovor-ob-ustanovlenii-saudovskogo-protektorata
Напишите отзыв о статье "Саудовско-йеменская война"
Литература
- Густерин П. Йеменская Республика и её города. — М.: Международные отношения, 2006.
- Twitchell, K. S. (1934). «The Operations in the Yemen». Journal of The Royal Central Asian Society 21 (3): 445–49.
См. также
| В Википедии есть портал «Йемен» |
Отрывок, характеризующий Саудовско-йеменская война
– Так его по морде то, по морде! Этак до вечера не дождешься. Гляди, глядите… а это, верно, самого Наполеона. Видишь, лошади то какие! в вензелях с короной. Это дом складной. Уронил мешок, не видит. Опять подрались… Женщина с ребеночком, и недурна. Да, как же, так тебя и пропустят… Смотри, и конца нет. Девки русские, ей богу, девки! В колясках ведь как покойно уселись!Опять волна общего любопытства, как и около церкви в Хамовниках, надвинула всех пленных к дороге, и Пьер благодаря своему росту через головы других увидал то, что так привлекло любопытство пленных. В трех колясках, замешавшихся между зарядными ящиками, ехали, тесно сидя друг на друге, разряженные, в ярких цветах, нарумяненные, что то кричащие пискливыми голосами женщины.
С той минуты как Пьер сознал появление таинственной силы, ничто не казалось ему странно или страшно: ни труп, вымазанный для забавы сажей, ни эти женщины, спешившие куда то, ни пожарища Москвы. Все, что видел теперь Пьер, не производило на него почти никакого впечатления – как будто душа его, готовясь к трудной борьбе, отказывалась принимать впечатления, которые могли ослабить ее.
Поезд женщин проехал. За ним тянулись опять телеги, солдаты, фуры, солдаты, палубы, кареты, солдаты, ящики, солдаты, изредка женщины.
Пьер не видал людей отдельно, а видел движение их.
Все эти люди, лошади как будто гнались какой то невидимою силою. Все они, в продолжение часа, во время которого их наблюдал Пьер, выплывали из разных улиц с одним и тем же желанием скорее пройти; все они одинаково, сталкиваясь с другими, начинали сердиться, драться; оскаливались белые зубы, хмурились брови, перебрасывались все одни и те же ругательства, и на всех лицах было одно и то же молодечески решительное и жестоко холодное выражение, которое поутру поразило Пьера при звуке барабана на лице капрала.
Уже перед вечером конвойный начальник собрал свою команду и с криком и спорами втеснился в обозы, и пленные, окруженные со всех сторон, вышли на Калужскую дорогу.
Шли очень скоро, не отдыхая, и остановились только, когда уже солнце стало садиться. Обозы надвинулись одни на других, и люди стали готовиться к ночлегу. Все казались сердиты и недовольны. Долго с разных сторон слышались ругательства, злобные крики и драки. Карета, ехавшая сзади конвойных, надвинулась на повозку конвойных и пробила ее дышлом. Несколько солдат с разных сторон сбежались к повозке; одни били по головам лошадей, запряженных в карете, сворачивая их, другие дрались между собой, и Пьер видел, что одного немца тяжело ранили тесаком в голову.
Казалось, все эти люди испытывали теперь, когда остановились посреди поля в холодных сумерках осеннего вечера, одно и то же чувство неприятного пробуждения от охватившей всех при выходе поспешности и стремительного куда то движения. Остановившись, все как будто поняли, что неизвестно еще, куда идут, и что на этом движении много будет тяжелого и трудного.
С пленными на этом привале конвойные обращались еще хуже, чем при выступлении. На этом привале в первый раз мясная пища пленных была выдана кониною.
От офицеров до последнего солдата было заметно в каждом как будто личное озлобление против каждого из пленных, так неожиданно заменившее прежде дружелюбные отношения.
Озлобление это еще более усилилось, когда при пересчитывании пленных оказалось, что во время суеты, выходя из Москвы, один русский солдат, притворявшийся больным от живота, – бежал. Пьер видел, как француз избил русского солдата за то, что тот отошел далеко от дороги, и слышал, как капитан, его приятель, выговаривал унтер офицеру за побег русского солдата и угрожал ему судом. На отговорку унтер офицера о том, что солдат был болен и не мог идти, офицер сказал, что велено пристреливать тех, кто будет отставать. Пьер чувствовал, что та роковая сила, которая смяла его во время казни и которая была незаметна во время плена, теперь опять овладела его существованием. Ему было страшно; но он чувствовал, как по мере усилий, которые делала роковая сила, чтобы раздавить его, в душе его вырастала и крепла независимая от нее сила жизни.
Пьер поужинал похлебкою из ржаной муки с лошадиным мясом и поговорил с товарищами.
Ни Пьер и никто из товарищей его не говорили ни о том, что они видели в Москве, ни о грубости обращения французов, ни о том распоряжении пристреливать, которое было объявлено им: все были, как бы в отпор ухудшающемуся положению, особенно оживлены и веселы. Говорили о личных воспоминаниях, о смешных сценах, виденных во время похода, и заминали разговоры о настоящем положении.
Солнце давно село. Яркие звезды зажглись кое где по небу; красное, подобное пожару, зарево встающего полного месяца разлилось по краю неба, и огромный красный шар удивительно колебался в сероватой мгле. Становилось светло. Вечер уже кончился, но ночь еще не начиналась. Пьер встал от своих новых товарищей и пошел между костров на другую сторону дороги, где, ему сказали, стояли пленные солдаты. Ему хотелось поговорить с ними. На дороге французский часовой остановил его и велел воротиться.
Пьер вернулся, но не к костру, к товарищам, а к отпряженной повозке, у которой никого не было. Он, поджав ноги и опустив голову, сел на холодную землю у колеса повозки и долго неподвижно сидел, думая. Прошло более часа. Никто не тревожил Пьера. Вдруг он захохотал своим толстым, добродушным смехом так громко, что с разных сторон с удивлением оглянулись люди на этот странный, очевидно, одинокий смех.
– Ха, ха, ха! – смеялся Пьер. И он проговорил вслух сам с собою: – Не пустил меня солдат. Поймали меня, заперли меня. В плену держат меня. Кого меня? Меня! Меня – мою бессмертную душу! Ха, ха, ха!.. Ха, ха, ха!.. – смеялся он с выступившими на глаза слезами.
Какой то человек встал и подошел посмотреть, о чем один смеется этот странный большой человек. Пьер перестал смеяться, встал, отошел подальше от любопытного и оглянулся вокруг себя.
Прежде громко шумевший треском костров и говором людей, огромный, нескончаемый бивак затихал; красные огни костров потухали и бледнели. Высоко в светлом небе стоял полный месяц. Леса и поля, невидные прежде вне расположения лагеря, открывались теперь вдали. И еще дальше этих лесов и полей виднелась светлая, колеблющаяся, зовущая в себя бесконечная даль. Пьер взглянул в небо, в глубь уходящих, играющих звезд. «И все это мое, и все это во мне, и все это я! – думал Пьер. – И все это они поймали и посадили в балаган, загороженный досками!» Он улыбнулся и пошел укладываться спать к своим товарищам.
В первых числах октября к Кутузову приезжал еще парламентер с письмом от Наполеона и предложением мира, обманчиво означенным из Москвы, тогда как Наполеон уже был недалеко впереди Кутузова, на старой Калужской дороге. Кутузов отвечал на это письмо так же, как на первое, присланное с Лористоном: он сказал, что о мире речи быть не может.
Вскоре после этого из партизанского отряда Дорохова, ходившего налево от Тарутина, получено донесение о том, что в Фоминском показались войска, что войска эти состоят из дивизии Брусье и что дивизия эта, отделенная от других войск, легко может быть истреблена. Солдаты и офицеры опять требовали деятельности. Штабные генералы, возбужденные воспоминанием о легкости победы под Тарутиным, настаивали у Кутузова об исполнении предложения Дорохова. Кутузов не считал нужным никакого наступления. Вышло среднее, то, что должно было совершиться; послан был в Фоминское небольшой отряд, который должен был атаковать Брусье.
По странной случайности это назначение – самое трудное и самое важное, как оказалось впоследствии, – получил Дохтуров; тот самый скромный, маленький Дохтуров, которого никто не описывал нам составляющим планы сражений, летающим перед полками, кидающим кресты на батареи, и т. п., которого считали и называли нерешительным и непроницательным, но тот самый Дохтуров, которого во время всех войн русских с французами, с Аустерлица и до тринадцатого года, мы находим начальствующим везде, где только положение трудно. В Аустерлице он остается последним у плотины Аугеста, собирая полки, спасая, что можно, когда все бежит и гибнет и ни одного генерала нет в ариергарде. Он, больной в лихорадке, идет в Смоленск с двадцатью тысячами защищать город против всей наполеоновской армии. В Смоленске, едва задремал он на Молоховских воротах, в пароксизме лихорадки, его будит канонада по Смоленску, и Смоленск держится целый день. В Бородинский день, когда убит Багратион и войска нашего левого фланга перебиты в пропорции 9 к 1 и вся сила французской артиллерии направлена туда, – посылается никто другой, а именно нерешительный и непроницательный Дохтуров, и Кутузов торопится поправить свою ошибку, когда он послал было туда другого. И маленький, тихенький Дохтуров едет туда, и Бородино – лучшая слава русского войска. И много героев описано нам в стихах и прозе, но о Дохтурове почти ни слова.
Опять Дохтурова посылают туда в Фоминское и оттуда в Малый Ярославец, в то место, где было последнее сражение с французами, и в то место, с которого, очевидно, уже начинается погибель французов, и опять много гениев и героев описывают нам в этот период кампании, но о Дохтурове ни слова, или очень мало, или сомнительно. Это то умолчание о Дохтурове очевиднее всего доказывает его достоинства.
