Сахалинский хаски

Сахалинская лайка
Происхождение
Страна	Япония Фактически: Россия
Характеристики
Рост	Размер варьируется от 52 см и 66 см в холке
Вес	с весом от 30 кг до 40 кг
Классификация МКФ
Группа	Группа 5. Шпицы и примитивные типы собак.
Секция	Секция 1. Северные ездовые собаки. Без рабочих испытаний.
Породы собак на Викискладе

Сахалинский хаски (англ. Sakhalin Husky; другое название — Карафуто-Кен (Karafuto Ken 樺太犬) Сахалинские лайки, Гиляцкие лайки) — порода собак, сформировавшаяся как рабочая ездовая, одна из древнейших пород, собака нивхов (нивхи — местный аборигенный народ Приамурья и Сахалина, чьё устаревшее название «гиляки»). Японское название «карафуто-кен», что в переводе означает «сахалинский пёс» отображает местность происхождения.

Порода отличалась высоким интеллектом, преданностью к хозяину, смелостью, а также высокой выносливостью. Отличается спокойным и невозмутимым характером, редко проявляет робость. «Сахалинцы» могли противостоять медведю (одна из традиционных у нивхов охот — травля медведя собаками). Собаки помогали в промысле на морского зверя. Но главное — эта собака с незапамятных времён использовалась прежде всего как ездовая. «Гиляцкую» ездовую отличает «внутренняя конструкция»: мощный скелет, лапы — приспособленные к разнообразной нелёгкой почве и снежной и не снежной. «Сахалинцы» — мощнее, выше аляскинской лайки Это собака более крупная, рост для кобелей и сук от 52 до 62 см, но отдельные экземпляры могут достигать 70 см в холке; ездового типа и имеет более растянутую колодку (то есть — более длинную, вытянутую), с крепким костяком и мощной развитой мускулатурой. Вес взрослой собаки в рабочих кондициях от 16 до 20 кг. На лицевой части головы и на передней стороне конечностей шерсть короткая. Хвост поленом, реже — изогнут серпом и закинут на бок, нивхи часто его отрубали. Окрас разнообразный — чёрный, белый, серый, рыжий, тигровый, обычно не крупнопятнистый, нередко встречаются однотонные собаки. У нивхов это ещё и культовое животное, и, в зависимости от цвета, играло различную культовую роль. Есть указание на то, что сахалинские гиляки особо ценили мощных спокойных собак тигрового окраса с грубоватой головой и заметно укороченным щипцом (признаки вероятного прилития крови мастифообразных собак).

В 1920-40-х ге. «гиляцкая ездовая» успешно применялась в Красной Армии и считалась в СССР одной из лучших военных собак. Движения спокойны, неторопливы, что создает ошибочное впечатление о её вялости. По замечаниям кинолога Шершевского, «гиляцкая ездовая» относится к типу ездовой собаки, более отклоняющийся к абсолютно скоростному, то есть собак несколько более легких, с более коротким туловищем, для которых характерным аллюром будет галоп. Упряжки амурских и сахалинских собак, обслуживавшие в 19, начале 21 века скоростную почтовую связь в устье Амура и материка с Сахалином и подвергавшиеся длительному отбору на скорость, являлись хорошими представителями этого типа ездовых собак.

В настоящее время почти исчезнувшая порода собак (к 2011 году один заводчик Сергей Любых на Севере Сахалина в поселке Некрасовка). Сергей Любых умер 31 октября 2014 года, в возрасте 54 года.

Сахалинская лайка, ездовая собака

Собак отличала чрезвычайная неприхотливость и выносливость. Кормили их, обычно, зимой один раз в сутки сушёной рыбой. Заготовка кетовой кости производилась осенью во время нереста кеты, когда гиляки (нивхи) заготовляют юколу. Рыбий филей срезается острым ножом и вешается на вешала — это заготавливается юкола для питания людей, примерно, в количестве 1000—1500 рыбин на семью. Хребтовая кость, предназначаемая для собак, в данном случае является отходом. На одну собаку в год запасается до 400 костей.

Некоторые исследователи считают эту породу родственной породе Акито. Например, выдающаяся заводчица лаек Мария Георгиевна Дмитриева-Сулима сообщала в 1911 году о существовании акитоподобных собак у сахалинских нивхов и в Витимской тайге. Более того, в 30-е годы Карафуто Кен («сахалинцы») использовались японцами для реконструкции породы Акита Ину. Именно кроссбридингом с Карафуто Кен, объясняются возникающие иногда длиношерстные Акита Ину.

В конце XIX — начале XX века сахалинские ездовые считались одними из лучших собак для покорения Севера и активно вывозились и для различных экспедиций (в том числе и международных), и на Аляску, в основном, через Николаевск-на-Амуре.

Так они были закуплены для антарктической экспедиции Роберта Скотта в 1910 году — где каюром был русский сахалинец Дмитрий Гирев. Сахалинские ездовые участвовали в японской антарктической экспедиции 1910-12 гг. первого японского исследователя Антарктиды Сирасэ Нобу — с каюрами с Сахалина (айнами по национальности) с именами Ямабэ Ясуноскэ (айнское имя Яёманэку) и Ханамори Синкичи (айнское имя Сиси).

Участие сахалинских ездовых в японской экспедиции в Антарктиду в 1958 году, (о чём был снят фильм «Антарктида») принесло им наибольшую славу.

Вывозились они и в другие регионы России — так в 1909 году задокументировано распоряжение помощника военного генерал-губернатора Приморской области для населения Камчатки в низовьях Амура закупка около двух десятков ездовых собак, при этом было рекомендовано брать производителей не старше двух лет. Закупки породных производителей в Приамурье были продолжены в 30-х г.г. — летом 1931 г. на Землю Франца Иосифа было завезено 1200 нивхских собак, осенью 1926 г. ещё 130 таких же транспортных животных завезли на о. Диксон.

Интересные факты

В феврале 1958 года японские исследователи из-за чрезвычайной ситуации оставили в Антарктиде 15 сахалинских хаски с малым запасом еды, рассчитывая вскоре забрать их, но погода очень сильно испортилась, и им не удалось это сделать. Поэтому люди вернулись туда только почти через год — 14 января 1959 года. Невероятно, но они нашли двух чудом выживших собак. Эти собаки стали героями, а также принесли своей породе огромную популярность. Это событие послужило основой для кинофильма «Антарктика» (другое название «Антарктическая история») (англ. "South Pole Story" - Nankyoku Monogatari (南極物語) в американском прокате: «Antarctica» — 1983 года режиссёра Корэёси Курахара. Позже по этому фильму, как ремейк, был снят американский фильм Белый плен В честь погибших собак из этой экспедиции в Японии на народные деньги был поставлен памятник.

13 собак были найдены мертвыми: Goro, Besu, Moku, Aka, Kuro — так и не сорвались с привязи; тела Bochi, Kuma, Riki, Anko, Shiro, Jakku, Deri, Kuma (ещё одна) потеряны в море; 2 — найдены живыми: Таро и Дзиро.

Неясно, как собаки смогли выжить, так как, по мнению экспертов, средняя лайка может прожить в таких условиях не более 2 месяцев; еда же, оставленная на базе, оказалась вся съедена Таро и Дзиро. Впоследствии их судьбы — разошлись. Дзиро умер в Антарктике два года спустя в 5-й экспедиции в июле 1960 г. Таро был вывезен в Саппоро, в Университет на Хоккайдо, где и умер, в возрасте 20 лет, в 1975 году. Таксодермические останки героев были выставлены в качестве музейных экспонатов. Таро — в университете Хоккайдо, а Дзиро — в Токио, Национальный Музей Науки, в парке Уэно, рядом с чучелом знаменитого Хатико.

Имена пятнадцати ездовых собак породы сахалинский хаски (карафуто-кен), участвовавших в японской экспедиции 1958 года:

1. Рики: 7-летний кобель с светло-серой шкурой и белыми отметинами, лидер упряжки. (Пропавшие)

2. Анко: Трёхлетний кобель с коричневой шкурой и белой полосой на груди. (Пропавшие)

3. Aкa: шестилетний кобель с темно-серой шкурой, имел тенденцию устраивать бои с другими членами команды. (Умерший)

4. Кума от Монбетсу: Пятилетний кобель с чёрной шкурой, белые носки и белая грудь, иногда служил в качестве ведущей собаки. (Умерший)

5. Kума от Фурен: Пятилетний кобель с чёрной шкурой и пятнами — белое пятно на груди. Отец Таро и Дзиро. (Пропавшие)

6. Пеку: Пятилетний кобель с коричневой шкурой, чёрная маска на морде и черные уши, похож на бельгийский Tervuren. (Умерший)

7. Горо: Четырёхлетний кобель с чёрной шкурой и белой полосой на морде, наподобие колли. Служил «колесами» собачей команды. (Умерший)

8. Дери: шестилетний кобель с серой шкурой и чёрным седлом (спиной?). (Пропавшие)

9. Бочи: Четырёхлетний кобель со светло-коричневой шкурой и волчьим аппетитом. (Умерший)

10. Моку: Четырёхлетний кобель с чёрной шкурой и белыми носками на передних ногах.(Умерший)

11. Джаку: Четырёхлетний кобель с черно-белой шкурой, почти напоминающей колли. (умерший)

12. Куро: Пятилетний кобель с чёрной шкурой и белыми отметинами на морде, груди и ногах. (Умерший)

13. Широ: Трёхлетний кобель с белоснежной шкурой, иногда служил в качестве ведущей собаки. (Пропавшие)

14. Таро: Трёхлетний кобель с чёрной шкурой. Сын Kума от Фурен и старший брат Дзиро. (Выжил)

15. Дзиро: Трёхлетний кобель с темной шкурой коричневого оттенка, с белым пятном на груди, и белыми носками. Сын Kума от Фурен и младший брат Таро. (Выжил)

См. также

• Сибирский хаски

Отрывок, характеризующий Сахалинский хаски

– Николинька, я тебе растолкую, ты уйди – вы послушайте, мама голубушка, – говорила она матери.
Слова ее были бессмысленны; но они достигли того результата, к которому она стремилась.
Графиня тяжело захлипав спрятала лицо на груди дочери, а Николай встал, схватился за голову и вышел из комнаты.
Наташа взялась за дело примирения и довела его до того, что Николай получил обещание от матери в том, что Соню не будут притеснять, и сам дал обещание, что он ничего не предпримет тайно от родителей.
С твердым намерением, устроив в полку свои дела, выйти в отставку, приехать и жениться на Соне, Николай, грустный и серьезный, в разладе с родными, но как ему казалось, страстно влюбленный, в начале января уехал в полк.
После отъезда Николая в доме Ростовых стало грустнее чем когда нибудь. Графиня от душевного расстройства сделалась больна.
Соня была печальна и от разлуки с Николаем и еще более от того враждебного тона, с которым не могла не обращаться с ней графиня. Граф более чем когда нибудь был озабочен дурным положением дел, требовавших каких нибудь решительных мер. Необходимо было продать московский дом и подмосковную, а для продажи дома нужно было ехать в Москву. Но здоровье графини заставляло со дня на день откладывать отъезд.
Наташа, легко и даже весело переносившая первое время разлуки с своим женихом, теперь с каждым днем становилась взволнованнее и нетерпеливее. Мысль о том, что так, даром, ни для кого пропадает ее лучшее время, которое бы она употребила на любовь к нему, неотступно мучила ее. Письма его большей частью сердили ее. Ей оскорбительно было думать, что тогда как она живет только мыслью о нем, он живет настоящею жизнью, видит новые места, новых людей, которые для него интересны. Чем занимательнее были его письма, тем ей было досаднее. Ее же письма к нему не только не доставляли ей утешения, но представлялись скучной и фальшивой обязанностью. Она не умела писать, потому что не могла постигнуть возможности выразить в письме правдиво хоть одну тысячную долю того, что она привыкла выражать голосом, улыбкой и взглядом. Она писала ему классически однообразные, сухие письма, которым сама не приписывала никакого значения и в которых, по брульонам, графиня поправляла ей орфографические ошибки.
Здоровье графини все не поправлялось; но откладывать поездку в Москву уже не было возможности. Нужно было делать приданое, нужно было продать дом, и притом князя Андрея ждали сперва в Москву, где в эту зиму жил князь Николай Андреич, и Наташа была уверена, что он уже приехал.
Графиня осталась в деревне, а граф, взяв с собой Соню и Наташу, в конце января поехал в Москву.



Пьер после сватовства князя Андрея и Наташи, без всякой очевидной причины, вдруг почувствовал невозможность продолжать прежнюю жизнь. Как ни твердо он был убежден в истинах, открытых ему его благодетелем, как ни радостно ему было то первое время увлечения внутренней работой самосовершенствования, которой он предался с таким жаром, после помолвки князя Андрея с Наташей и после смерти Иосифа Алексеевича, о которой он получил известие почти в то же время, – вся прелесть этой прежней жизни вдруг пропала для него. Остался один остов жизни: его дом с блестящею женой, пользовавшеюся теперь милостями одного важного лица, знакомство со всем Петербургом и служба с скучными формальностями. И эта прежняя жизнь вдруг с неожиданной мерзостью представилась Пьеру. Он перестал писать свой дневник, избегал общества братьев, стал опять ездить в клуб, стал опять много пить, опять сблизился с холостыми компаниями и начал вести такую жизнь, что графиня Елена Васильевна сочла нужным сделать ему строгое замечание. Пьер почувствовав, что она была права, и чтобы не компрометировать свою жену, уехал в Москву.
В Москве, как только он въехал в свой огромный дом с засохшими и засыхающими княжнами, с громадной дворней, как только он увидал – проехав по городу – эту Иверскую часовню с бесчисленными огнями свеч перед золотыми ризами, эту Кремлевскую площадь с незаезженным снегом, этих извозчиков и лачужки Сивцева Вражка, увидал стариков московских, ничего не желающих и никуда не спеша доживающих свой век, увидал старушек, московских барынь, московские балы и Московский Английский клуб, – он почувствовал себя дома, в тихом пристанище. Ему стало в Москве покойно, тепло, привычно и грязно, как в старом халате.
Московское общество всё, начиная от старух до детей, как своего давно жданного гостя, которого место всегда было готово и не занято, – приняло Пьера. Для московского света, Пьер был самым милым, добрым, умным веселым, великодушным чудаком, рассеянным и душевным, русским, старого покроя, барином. Кошелек его всегда был пуст, потому что открыт для всех.
Бенефисы, дурные картины, статуи, благотворительные общества, цыгане, школы, подписные обеды, кутежи, масоны, церкви, книги – никто и ничто не получало отказа, и ежели бы не два его друга, занявшие у него много денег и взявшие его под свою опеку, он бы всё роздал. В клубе не было ни обеда, ни вечера без него. Как только он приваливался на свое место на диване после двух бутылок Марго, его окружали, и завязывались толки, споры, шутки. Где ссорились, он – одной своей доброй улыбкой и кстати сказанной шуткой, мирил. Масонские столовые ложи были скучны и вялы, ежели его не было.
Когда после холостого ужина он, с доброй и сладкой улыбкой, сдаваясь на просьбы веселой компании, поднимался, чтобы ехать с ними, между молодежью раздавались радостные, торжественные крики. На балах он танцовал, если не доставало кавалера. Молодые дамы и барышни любили его за то, что он, не ухаживая ни за кем, был со всеми одинаково любезен, особенно после ужина. «Il est charmant, il n'a pas de seхе», [Он очень мил, но не имеет пола,] говорили про него.
Пьер был тем отставным добродушно доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.
Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из за границы, кто нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?
А вместо всего этого, вот он, богатый муж неверной жены, камергер в отставке, любящий покушать, выпить и расстегнувшись побранить легко правительство, член Московского Английского клуба и всеми любимый член московского общества. Он долго не мог помириться с той мыслью, что он есть тот самый отставной московский камергер, тип которого он так глубоко презирал семь лет тому назад.
Иногда он утешал себя мыслями, что это только так, покамест, он ведет эту жизнь; но потом его ужасала другая мысль, что так, покамест, уже сколько людей входили, как он, со всеми зубами и волосами в эту жизнь и в этот клуб и выходили оттуда без одного зуба и волоса.
В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, «а я и теперь всё недоволен, всё мне хочется сделать что то для человечества», – говорил он себе в минуты гордости. «А может быть и все те мои товарищи, точно так же, как и я, бились, искали какой то новой, своей дороги в жизни, и так же как и я силой обстановки, общества, породы, той стихийной силой, против которой не властен человек, были приведены туда же, куда и я», говорил он себе в минуты скромности, и поживши в Москве несколько времени, он не презирал уже, а начинал любить, уважать и жалеть, так же как и себя, своих по судьбе товарищей.
На Пьера не находили, как прежде, минуты отчаяния, хандры и отвращения к жизни; но та же болезнь, выражавшаяся прежде резкими припадками, была вогнана внутрь и ни на мгновенье не покидала его. «К чему? Зачем? Что такое творится на свете?» спрашивал он себя с недоумением по нескольку раз в день, невольно начиная вдумываться в смысл явлений жизни; но опытом зная, что на вопросы эти не было ответов, он поспешно старался отвернуться от них, брался за книгу, или спешил в клуб, или к Аполлону Николаевичу болтать о городских сплетнях.