Сацумское восстание

Сацумское восстание
Сайго Такамори (во французской форме), в окружении своих офицеров в традиционных доспехах. Иллюстрация к статье 1877 года из журнала Le Monde illustré
Дата	29 января — 24 сентября 1877
Место	Кюсю, Япония
Итог	победа правительственных сил
Противники
Правительство Японии Княжество Сацума
Командующие
Арисугава Тарухито Кавамура Сумиёси Ямагата Аритомо Сайго Такамори
Силы сторон
58 600 воинов 19 кораблей 30 000 воинов
Потери
6000 убито 6800 убитых и раненых 2760 казнено

Сацу́мское восста́ние (яп. 西南戦争 сэйнан сэнсо:, 29 января — 24 сентября 1877) — антиправительственное восстание нетитулованной аристократии в Японии под руководством Сайго Такамори, которое произошло в 1877 году на юго-западе острова Кюсю. Завершилось победой правительственных сил и самоубийством лидера повстанцев. Крупнейшее и последнее выступление самурайской радикальной оппозиции против правительства времён реставрации Мэйдзи.

Причины

Причинами Сацумского восстания были сильные антиправительственные настроения в среде японской нетитулованной аристократии, бывших самураев. В результате правительственных реформ, проведённых после ликвидации ханов и основания префектур в 1871 году их жизненный уровень и общественный авторитет сильно упали. Власть упразднила государственные пенсии для аристократов, лишив их статуса государственных служащих, ликвидировала самурайские сословные войска и создала общенациональную армию. Особенно большое недовольство самураев вызвал запрет носить холодное оружие, поскольку ношение мечей всегда было исключительной привилегией самурайского сословия. Попытки высокопоставленных лиц создать авторитарную систему управления страной, что противоречило основным принципам реставрации Мэйдзи, способствовали радикализации социально активного самурайского слоя населения.

В 1873 году в Японии вспыхнул правительственный кризис, вызванный дебатами о завоевании Кореи, в результате которой Императорские советники Сайго Такамори и Итагаки Тайсукэ ушли из правительства. Вслед за ними с государственной службы уволились много военных аристократов из префектур Кагосима и Коти. Под руководством Сайго Такамори кагосимские аристократы Кирино Тосиаки, Синохара Кунитомо и Мурата Симпати основали организацию «Частная школа» (яп. 私學校 сигакко), которая давала образование, гуманитарную и финансовую помощь бывшим самураям, создав по всей провинции Сацума 132 отделения организации, фактически превратившиеся в военизированные антиправительственные организации. Ояма Цунаёси, глава префектуры Кагосима, назначил руководителей этой организации на центральные должности в правительстве префектуры и начал реализацию собственного антиправительственного политического и социально-экономического курса, планируя создать на базе префектуры автономное государство.

Одновременно с этим в 1874 году аристократы префектуры Коти, которых возглавлял Итагаки Тайсукэ, основали «Общество по определению цели в жизни», которое приняло участие в антиправительственном общественном движении за свободу и народные права. Общество поддерживало отношения с кагосимской организацией, но в 1875 году Итагаки вернулся в состав правительства, поэтому кагосимцы лишились влиятельного союзника.

В 1876 году антиправительственные настроения возросли ещё больше в связи с земельно-налоговой реформой. В префектурах Айти, Гифу, Ибараки, Миэ и других вспыхнули крестьянские мятежи. Одновременно с этим возникли восстания нетитулованной аристократии в Кумамото, Акидзуки и Хаги. Эти события ускорили решение Сайго Такамори выступить против правительства, а сам он превратился в харизматического лидера радикальной самурайской оппозиции. Со своей стороны правительство, пребывавшее в сложном положении из-за социальных катаклизмов, остерегалось самураев под руководством Сайго и неоднократно присылало шпионов с целью расколоть единство оппозиционеров.

Силы сторон

Организация правительственных войск

В начале войны Сэйнан в японской императорской армии (в том числе и в императорской гвардии) насчитывалось около 34 000 человек. В составе пехотных соединений пехоты было 14 полков, состоящий из 3 батальонов каждый. Каждый батальон состоял из 4 рот. В мирное время каждая рота имела в своём составе около 160 солдат и 32 офицеров и унтер-офицеров. Во время войны численность роты увеличивалась до 240 солдат. Батальон включал в свой состав 640 солдат в мирное время, и, теоретически, во время войны его численность возрастала до 960 мужчин призывных лет. Они были вооружены затворными винтовками Снайдера, производящими около шести выстрелов в минуту. Существовали два кавалерийских «полка» и один «полк» кавалерии в составе императорской гвардии. Современные иллюстрации указывают на то, что кавалерия того времени была вооружена пиками.

Артиллерия правительственных сил насчитывала 18 батарей, состоящих из 9 батальонов — 120 человек на каждую батарею в мирные времена. Во время войны, состав подразделений горной артиллерии достигал 160 человек в батарее, а в полевой артиллерии это число номинально было около 130 человек в батарее. Артиллерийский парк состоял из более чем 100 орудий, в том числе 5,28-фунтовых горных пушек, крупповских полевых орудий разных калибров, и мортир.

Императорская Гвардия (в основном из бывших самураев) всегда поддерживалась состоянии боевой готовности. Пехота гвардии была разделена на 2 полка по 2 батальона в каждом. Батальон насчитывал в своём составе 672 солдат. Кавалерийский полк состоял из 150 человек. Артиллерийский дивизион был разделён на 2 батареи со 130 человек на батарее.

Япония была разделена на шесть военных округов: Токио, Сэндай, Нагоя, Осака, Хиросима и Кумамото, с двумя или тремя полками пехоты, а также артиллерией и другие вспомогательными войсками, в каждом районе.

В дополнение к армии, центральное правительство также использовало морских пехотинцев и Токийских полицейских в её борьбе против самураев Сацумы. Полиция, численностью от 300 до 600 человек, в основном экс-самураи (по иронии судьбы, многие из которых были из Сацумы) и были вооружены только дубинками и деревянными мечами (японская полиция не носила огнестрельное оружие до рисовых бунтов 1918 года).

В ходе конфликта сторона правительственных войск расходовала в среднем 322 000 патронов и 1000 артиллерийских снарядов в день.

Организация сил самураев Сацумы

Сацумские самураи изначально были объединены в шесть батальонов по 2000 человек в каждом. Каждый батальон был разделён на десять рот из 200 человек. Но в походе на замок Кумамото, армия была разделена на три подразделения: авангард — 4000 человек, основная часть армии — 4000 человек, и арьергард — 2000 человек. Кроме того, было 200 артиллеристов и 1200 рабочих. В апреле 1877 года Сайго реорганизовал армию, разделив её на девять пехотных подразделений от 350 до 800 человек в каждом. Самураи были вооружены винтовками Enfield и русскими шестилинейными дульнозарядными винтовками модели 1857, производящими около одного выстрела в минуту. Артиллерия восставших состояла из 28 горных орудий, двух полевых орудий и 30 мортир разного калибра.

Ход боевых действий

Прелюдия

Ко времени начала восстания Сайго правительство уже подавило несколько восстаний сидзоку на острове Кюсю, и его беспокоили перспективы ведения гражданской войны с многочисленными и озлобленными самураями княжества Сацума, которые сплотились вокруг популярного Такамори Сайго.

В декабре 1876 года правительство Мэйдзи направило полицейского по имени Накахара Хисао и 57 других людей для расследования поступавших сообщений о подрывной деятельности и беспорядках. Однако они были разоблачены оппозиционерами, и Накахара под пытками признался, что он и его спутники были посланы убить Сайго. Хотя Накахара позже отказался от своих показаний, эти данные быстро стали известны и были использованы в качестве оправдания недовольных самураев в том, что восстание было необходимо для того, чтобы «защитить Сайго».

В январе 1877 года правительство, остерегаясь того, что пороховой армейский арсенал Сомуда в Кагосиме перейдёт в руки антиправительственных сил, начало тайно вывозить все запасы пороха из префектуры, не известив главу префектуры. Это вызвало открытый конфликт, хотя и с прекращением выплат риса самураям в 1877 году напряжённость в регионе уже стала чрезвычайно высокой. Возмущённые методами правительства, 50 студентов из Академии Сайго напали на арсенал и похитили оттуда оружие. В течение следующих трёх дней более 1000 студентов организовали нападения на военно-морскую станцию и другие арсеналы.

Начало восстания осложнилось тем фактом, что встревоженный разворачивающимися событиями Сайго Такамори неохотно поддавался уговорам покончить со своей отставкой и возглавить восстание против центрального правительства.

В феврале 1877 года правительство Мэйдзи направило Хаяси Томоюки, официального представителя министерства внутренних дел, с адмиралом Кавамурой Сумиёси на корабле «Такао» для выяснения обстановки. Сацумский губернатор Ояма Цунаёси пояснил им, что восстание началось в ответ на покушение правительства на жизнь Сайго, и попросил, чтобы адмирал Кавамура (двоюродный брат Сайго) сошёл на берег, чтобы помочь стабилизировать ситуацию. После того, как кортеж Оямы скрылся из виду, флотилия малых кораблей с вооружёнными мятежниками на борту попытался захватить «Такао», но их атаки были отбиты. На следующий день Хаяси заявил прибывшему Ояме, что он не может позволить адмиралу Кавамуре сойти на берег, так как ситуация оказалась более опасной, чем ожидалось, и что нападение на «Такао» является актом оскорблением величества.

По возвращении в Кобе 12 февраля, Хаяси встретился с генералом Ямагатой Аритомо и премьер-министром Ито Хиробуми, после чего было решено, что Японская императорская армия направит свои подразделения к Кагосиме, чтобы предотвратить распространение восстания на другие районы страны, где самураи симпатизировали политике Сайго Такамори. В тот же день Сайго встретился со своими лейтенантами Кирино Тосиаки и Синохарой Кунимото и объявил о своём намерении направиться в Токио, чтобы задать вопросы правительству. Отвергнув просьбы большого количества добровольцев, он не предпринял никаких попыток связаться с противниками правительства из других областей для поддержки, а лишь использовал те силы, что были в Кагосиме, чтобы обезопасить свою базу от нападения. Дабы придать законность своим действиям, Сайго снова надел военную форму (так как являлся на тот момент главой военного ведомства). Продвижение на север его отряда было затруднено из-за глубокого снега, какой не наблюдали в княжестве Сацума более 50 лет.

Война Сэйнан

Осада замка Кумамото

15 февраля 13-тысячная колонна вооружённых кагосимских самураев отправилась в Токио с целью провести расследование в отношении наёмных убийц. Начало похода вызвало цепную реакцию, в результате которой восстали антиправительственные силы всего острова Кюсю. В ответ 19 февраля правительство выслало карательный корпус, который возглавили принц Арисугава Тарухито, генерал-лейтенант армии Ямагата Аритомо и вице-адмирал флота Кавамура Сумиёси. Изначально правительство сомневалось в участии Сайго Такамори в восстании, но когда эта информация подтвердилась, его лишили всех государственных наград и объявили врагом трона.

22 февраля войска Сайго Такамори попытались взять штурмом замок Кумамото, в котором находился центр Кумамотского гарнизона Императорской армии Японии. Однако защитники замка под командованием Тани Татэки отбили все атаки повстанцев, вынудив их прибегнуть к затяжной осаде.

В апреле правительственный карательный корпус подошёл к Кумамото. 15 апреля он в жестоких боях разбил силы повстанцев, снял осаду с замка и перешёл в наступление на юге Кюсю.

Авангард сацумской армии вступил на земли префектуры Кумамото 14 февраля. Комендант замка Кумамото, генерал-майор Тани Татэки, имел под своим началом 3800 солдат и 600 полицейских. Тем не менее, большая часть гарнизона состояла из выходцев с острова Кюсю, и многие офицеры были родом из Кагосимы, поэтому их лояльность была под вопросом. Опасаясь дезертирства в гарнизоне, вместо отступления Тани занял оборону замка.

19 февраля раздались первые выстрелы в этой войне, когда защитники замка Кумамото открыли огонь по бойцам княжества Сацума, пытающимся прорваться в замок. Замок Кумамото был построен в 1598 году и считался одним из мощнейших и неприступных по всей Японии, но Такамори был уверен, что его самураи более боеспособны, нежели призывники Тани из крестьянских семей, которые были деморализованы последствиями восстания Симпурэн.

Главные силы армии восставших самураев княжества Сацума подошли 22 февраля и сходу вступили в бой, атакуя замок Кумамото и захватывая его в клещи. Борьба продолжалась всю ночь. Правительственные силы отступили, а исполняющий обязанности майора 14-го полка Ноги Марэсукэ утерял полковое знамя в ожесточённых боях. Однако, несмотря на свои успехи, сацумская армия не смогла взять замок, и это подтвердило, что призывная армия не уступала в боеспособности ополчению самураев. После двух дней бесплодных атак, силы княжества Сацума блокировали замок и попытались заставить гарнизон сдаться путём осады. Ситуация казалась особенно отчаянной для защитников, так как их запасы продовольствия и боеприпасов, хранившиеся на складе, были сожжены пожаром незадолго до начала мятежа.

Во время осады замка Кумамото многие бывшие самураи, уже было сложившие оружие, стекались под знамёна легендарного Сайго Такамори, который за короткий срок увеличил численность свои сил до 20000 человек. Но в то же время, 9 марта Сайго, Кирино и Синохара были лишены придворных чинов и званий.

В ночь на 8 апреля защитники замка Кумамото сделали вылазку, создав брешь в линии войск самураев и таким образом позволив передать бойцам гарнизона предметы первой необходимости. Основные силы императорской армии под командованием генерала Куроды Киётаки при поддержке генерала Ямакавы Хироси прибыли в Кумамото 12 апреля, заставив силы мятежников отступить.

Битва за гору Табарудзака

2 марта Сайго написал Ояме Цунаёси, призывая его опубликовать признания шпионов, чтобы тем самым объяснить причины восстания. Сайго никогда не провозглашал свои цели и протесты, в силу чего народные восстания не стали достаточно крупными для того, чтобы повернуть ход битвы. План Сайго предполагал быструю победу в Кумамото, и долгая осада оказалась на руку императорской армии, которая теперь имела время для переброски сил в район мятежа. 9 марта правительство высадило на 3 кораблях свои войска (500 полицейских и несколько рот пехоты) в Кагосиме, заключив губернатора Сацумы под стражу, и захватило контроль над всем военным имуществом, включая более четырёх тысяч бочек с порохом.

4 марта генерал императорской армией Ямагата, пытаясь прорваться к Кумамото, приказал своим войскам провести лобовую атаку на небольшую гору Табарудзака в двадцати милях от замка. Дорога от Табарудзаки до Кумамото проектировалась как часть внешнего кольца обороны. Дорога прорезала гребень горы, из-за чего она была расположена чуть ниже, чем окружающий её лес, образующий два оборонительных рубежа. Гора не только служила естественным препятствием для начальной атаки, но и создавала густое, приподнятое над окружающей местностью прикрытие, позволяющее обороняющимся замедлять наступление атакующих войск с обеих сторон дороги. На протяжении восьми дней императорская армия пыталась выбить повстанцев с вершины горы, и сражение при Табарудзаке стало решающим для всей войны.

К тому времени у Табарудзаки находилось около 15000 самураев из Сацумы, Кумамото и Хитоёси, противостоящих девятой пехотной бригаде Императорской армии (около 9000 человек). Хотя императорская армия не смогла полностью развернуть на поле боя свои ряды, она всё равно обладала значительным огневым превосходством, расходуя в ходе штурма вершины более трёхсот тысяч единиц боеприпасов для стрелкового оружия в день. Мятежники же, напротив, страдали от недостатка боеприпасов (так как их база в Кагосиме была захвачена), и, кроме того, их боеспособность была ослаблена погодными условиями — проливной дождь делал бесполезными их заряжаемые с дула ружья, а одежда из хлопка насквозь пропитывалась водой.

В разгар битвы Сайго написал личное письмо князю Арисугаве, указывая причины его неповиновения и похода в Токио. В письме он указал, что он не стремится к мятежу и желает мирного урегулирования проблемы. Правительство, однако, отказалось вести переговоры. Ямагата, руководивший отрядом в составе двух пехотных бригад и 1200 полицейских, действовал за линией обороны самураев, атакуя их с тыла у города Яцусиро. Имперские войска, понёсшие небольшие потери, вытеснили противника, а затем атаковали основные силы с севера, захватив город Мияхара 19 марта. Получив подкрепление, имперские силы, теперь имевшие общую численность до 4000 человек, напали на арьергард Сацумской армии самураев.

Несмотря на тяжёлые условия, повстанцы удерживали свои позиции до 20 марта, когда императорская армия прорвала их западный фланг и захватила гребень горы. Мятежники отступили на восток, до города Уэки, где они удерживали свои позиции вплоть до 2 апреля. Усилия самураев задержали наступление императорской армии с севера, но 15 апреля правительственные войска, наступая с юго-запада, разбили мятежников у Кавасири и прорвали кольцо блокады замка Кумамото, сняв осаду.

Табарудзака стала одной из самых кровопролитных кампаний войны. Имперские силы победили, но обе стороны оказались с тяжёлыми потерями. В ходе ожесточённых столкновений стороны потеряли примерно по четыре тысячи человек.

Отступление от Кумамото

Сайго Такамори все ещё надеялся на то, что его сторонники в княжестве Тоса захватят Осаку, после чего начнутся восстания по всей Японии, которые повлияют на ход войны. Когда осада Кумамото была разорвана, Сайго отступил от стен замка и, в семидневном походе достигнув Хитоёси, вновь собрал своих людей у этого селения. Он стоял лагерем у Хитоёси с середины апреля до конца мая, надеясь получить подкрепление для своей ослабленной армии от симпатизирующих ему самураев из Тосы. Однако 27 мая, после трёх недель мелких стычек с сацумцами, императорская армия начала генеральный штурм Хитоёси, и Сайго вынужден был отступить.

После отступления от Хитоёси характер боевых действий полностью изменился — наступление самурайской армии превратилось в длительное отступление. Между маем и сентябрём 1877 года императорская армия преследовала отряды сацумских самураев по всему Кюсю. Ввиду отсутствия боеприпасов многие из них отказались от огнестрельного оружия в пользу мечей и приступили к осуществлению тактики партизанской войны, заставляя императорскую армию рассеивать собственные силы.

Преследование началось в начале июня, после того, как Сайго направил основную часть своих сил на юг, в сторону селения Мияконодзё на полуострове Осуми, в то время как сам он прошёл около пятидесяти миль на восток и в результате оказался на тихоокеанском побережье, у селения Миядзаки. Правительственные войска высадились у городов Оита и Саики, к северу от армии Сайго, и таким образом армия самураев оказалась зажата.

Императорская армия 24 июня разбила повстанцев около Мияконодзё, после чего повернула на север, чтобы начать преследование Сайго. Сайго отходил от преследователей, продолжая двигаться вдоль восточного побережья острова Кюсю до селения Нобэока, где 10 августа он его армия подверглись атаке со стороны правительственных войск. Императорская армия имела шестикратное превосходство над оставшимися у Такамори силами (3000 бойцов), но восставшие самураи удерживали оборону семь дней, после чего отступили в восточном направлении, в горы, потеряв большую часть своего современного оружия и всю артиллерию.

Императорская армия сумела окружить Сайго на северных склонах пика Энодакэ, расположенного к северо-востоку от Нобэока. Ямагата отправился туда во главе больших сил, превосходящих армию сторонников Такамори в 7 раз. Ожидалось, что здесь будет положен конец войне. 1 сентября силы Сайго (около 500 выживших) просочились обратно в Кагосиму — город, оккупированный более чем 7000 солдат правительственной армии. Выжившие самураи собрались снова на гребне Сирояма, где решили сразиться в своей последней битве.

1 июня силы Сайго Такамори, оставшиеся на полуострове Осуми, потеряли Хитоёси, 24 июля — Мияконодзё, а 31 июля — Миядзаки и Сатобару, и были окружены в селе Нагаи. Командование повстанцев приняло решение распустить свои войска.

Битва при Сирояме

Небольшой отряд под командованием Сайго прорвался из окружения, отступил к префектуре Кагосима и закрепился в замке Сирояма. У них было мало еды, мало патронов и полностью отсутствовали медикаменты. 24 сентября воины Императорской армии взяли эту цитадель штурмом.

Силы Императорской армии под командованием генерала Ямагаты Аритомо и морских пехотинцев под командованием адмирала Кавамуры Сумиёси превосходили численность отряда Сайго в 60 раз. Тем не менее, Ямагата был полон решимости не оставлять ничего на волю случая. Имперские войска провели несколько дней в построении сложной системы рвов, стен и препятствий для вражеских контратак. Пять правительственных военных кораблей в порту Кагосимы усилили их огневую мощь, после чего Ямагата силами артиллерии стал систематически обстреливать позиции повстанцев.

Ямагата продолжал беспокоиться из-за того, что Сайго снова может от него уйти. После того, как 1 сентября Сайго отклонил послание от Ямагаты, составленное молодым Суэмацу Кэнсё, в котором ему предлагалось сдаться, Ямагата назначил решающую атаку на утро 24 сентября 1877 года. К 6 часам утра только 40 повстанцев остались в живых. Сайго был тяжело ранен. Легенда гласит, что один из его последователей, Бэппу Синсукэ, выступил в качестве кайсяку и помог Сайго в совершении харакири, прежде чем того смогли бы захватить в плен. Однако другие данные противоречат этому, указывая, что Сайго на самом деле умер от пулевого ранения, а затем его голова была отрублена Бэппу для того, чтобы сохранить своё достоинство.

Лидеры повстанцев Сайго Такамори, Кирино Тосиаки, Синохара Кунимото, Мурата Симпати, Икэгами Сиро, Хэмми Дзюрота, Бэппу Синносукэ погибли в бою или покончили с собой, чтобы не попасть в плен. После смерти Сайго, Бэппу и последние из выживших самураев обнажили мечи и ринулись вниз, к позициям правительственных войск, навстречу верной смерти. С этими смертями завершилось Сацумское восстание.

Последствия восстания

Сацумское восстание продолжалось полгода. На стороне повстанцев в нём приняли участие более 30 000 самураев. Из них 13 тысяч были членами кагосимской «Частной школы», 10 тысяч — добровольцами из разных регионов Японии и ещё 10 тысяч — воинами, которых завербовали из сёл острова Кюсю во время продвижения повстанцев на север. В боях войска Сайго Такамори потеряли 6 000 убитыми. 2 760 человек были казнены после подавления восстания. Правительственный карательный корпус состоял из 58 600 солдат и офицеров и 19 военных кораблей. Его потери составили 6 800 убитыми и ранеными.

Сацумское восстание было крупнейшим и последним вооружённым выступлением самураев против японской центральной власти. Победа правительства позволила ему установить в стране мощный олигархический режим. С другой стороны, поражение повстанцев вынудило антиправительственные силы изменить методы борьбы и взяться за формирование общественно-политических организаций и гражданского общества. С конца 1870-х годов в стране получило размах движение за свободу и народные права.

Побочным следствием восстания была также инфляция, которая дала толчок развитию капиталистических отношений в Японии. Подавление восстания в финансовом отношении обошлось японскому правительству слишком дорого, заставив Японию отказаться от золотого стандарта, в результате чего правительство начало печатать бумажные деньги. Восстание также ознаменовало конец самураев как элитарных войск, потому как новая японская Императорская армия, наполненная призывниками вне зависимости от социального класса, показала свои преимущества в бою. Сайго Такамори после своей гибели стал поистинне народным героем и 22 февраля 1889 года император Мэйдзи посмертно помиловал Сайго.

В популярной культуре

• «Последний самурай» (2003) — приключенческая драма Эдварда Цвика c Томом Крузом в главной роли.
• Серия игр Way of the Samurai (англ.) для PlayStation 2, действие которых разворачивается в период войны Сэйнан.
• Тема Сацумского восстания задета в историческом романе Рётаро Сибы «Tobu ga gotoku» (翔ぶが如く), написанном в 1975—1976 годах.
• Битве при Сирояме посвящена песня шведской пауэр-метал группы Sabaton «Shiroyama».

Литература

• Сацумское восстание // Энциклопедия Ниппоника: в 26 т. 2-е издание. — Токио: Сёгаккан, 1994—1997.
• Рубель В. А. Японська цивілізація: традиційне суспільство і державність. — Київ: «Аквілон-Прес», 1997.
• Рубель В. А. Історія середньовічного Сходу: Курс лекцій: Навч. посібник. — Київ: Либідь, 1997.
• Рубель В. А. Нова історія Азії та Африки: Постсередньовічний Схід (ХVIII — друга половина ХІХ ст.). — Київ: Либідь, 2007.

Ссылки

• [liberea.gerodot.ru/neoglot/sacumvo.htm Сацумская война] (рус.). Проверено 2 декабря 2010. [www.webcitation.org/67ZsWlov8 Архивировано из первоисточника 11 мая 2012].
• [www.historynet.com/wars_conflicts/19_century/3028391.html?page=1&c=y Satsuma Rebellion: Satsuma Clan Samurai Against the Imperial Japanese Army] (англ.). Проверено 2 декабря 2010.
• [www.russojapanesewar.com/satsuma.html Organization of Imperial and Satsuma Forces] (англ.). Проверено 2 декабря 2010. [www.webcitation.org/67ZsZEegp Архивировано из первоисточника 11 мая 2012].
• [yokohama.cool.ne.jp/esearch/kindai/kindai-seinan.html Сацумское восстание]  (яп.)
• [www16.ocn.ne.jp/~hideumi/index7.html Герои Сацумского восстания]  (яп.)

Отрывок, характеризующий Сацумское восстание

– Ах, как хорошо! Как славно! – говорил он себе, когда ему подвигали чисто накрытый стол с душистым бульоном, или когда он на ночь ложился на мягкую чистую постель, или когда ему вспоминалось, что жены и французов нет больше. – Ах, как хорошо, как славно! – И по старой привычке он делал себе вопрос: ну, а потом что? что я буду делать? И тотчас же он отвечал себе: ничего. Буду жить. Ах, как славно!
То самое, чем он прежде мучился, чего он искал постоянно, цели жизни, теперь для него не существовало. Эта искомая цель жизни теперь не случайно не существовала для него только в настоящую минуту, но он чувствовал, что ее нет и не может быть. И это то отсутствие цели давало ему то полное, радостное сознание свободы, которое в это время составляло его счастие.
Он не мог иметь цели, потому что он теперь имел веру, – не веру в какие нибудь правила, или слова, или мысли, но веру в живого, всегда ощущаемого бога. Прежде он искал его в целях, которые он ставил себе. Это искание цели было только искание бога; и вдруг он узнал в своем плену не словами, не рассуждениями, но непосредственным чувством то, что ему давно уж говорила нянюшка: что бог вот он, тут, везде. Он в плену узнал, что бог в Каратаеве более велик, бесконечен и непостижим, чем в признаваемом масонами Архитектоне вселенной. Он испытывал чувство человека, нашедшего искомое у себя под ногами, тогда как он напрягал зрение, глядя далеко от себя. Он всю жизнь свою смотрел туда куда то, поверх голов окружающих людей, а надо было не напрягать глаз, а только смотреть перед собой.
Он не умел видеть прежде великого, непостижимого и бесконечного ни в чем. Он только чувствовал, что оно должно быть где то, и искал его. Во всем близком, понятном он видел одно ограниченное, мелкое, житейское, бессмысленное. Он вооружался умственной зрительной трубой и смотрел в даль, туда, где это мелкое, житейское, скрываясь в тумане дали, казалось ему великим и бесконечным оттого только, что оно было неясно видимо. Таким ему представлялась европейская жизнь, политика, масонство, философия, филантропия. Но и тогда, в те минуты, которые он считал своей слабостью, ум его проникал и в эту даль, и там он видел то же мелкое, житейское, бессмысленное. Теперь же он выучился видеть великое, вечное и бесконечное во всем, и потому естественно, чтобы видеть его, чтобы наслаждаться его созерцанием, он бросил трубу, в которую смотрел до сих пор через головы людей, и радостно созерцал вокруг себя вечно изменяющуюся, вечно великую, непостижимую и бесконечную жизнь. И чем ближе он смотрел, тем больше он был спокоен и счастлив. Прежде разрушавший все его умственные постройки страшный вопрос: зачем? теперь для него не существовал. Теперь на этот вопрос – зачем? в душе его всегда готов был простой ответ: затем, что есть бог, тот бог, без воли которого не спадет волос с головы человека.


Пьер почти не изменился в своих внешних приемах. На вид он был точно таким же, каким он был прежде. Так же, как и прежде, он был рассеян и казался занятым не тем, что было перед глазами, а чем то своим, особенным. Разница между прежним и теперешним его состоянием состояла в том, что прежде, когда он забывал то, что было перед ним, то, что ему говорили, он, страдальчески сморщивши лоб, как будто пытался и не мог разглядеть чего то, далеко отстоящего от него. Теперь он так же забывал то, что ему говорили, и то, что было перед ним; но теперь с чуть заметной, как будто насмешливой, улыбкой он всматривался в то самое, что было перед ним, вслушивался в то, что ему говорили, хотя очевидно видел и слышал что то совсем другое. Прежде он казался хотя и добрым человеком, но несчастным; и потому невольно люди отдалялись от него. Теперь улыбка радости жизни постоянно играла около его рта, и в глазах его светилось участие к людям – вопрос: довольны ли они так же, как и он? И людям приятно было в его присутствии.
Прежде он много говорил, горячился, когда говорил, и мало слушал; теперь он редко увлекался разговором и умел слушать так, что люди охотно высказывали ему свои самые задушевные тайны.
Княжна, никогда не любившая Пьера и питавшая к нему особенно враждебное чувство с тех пор, как после смерти старого графа она чувствовала себя обязанной Пьеру, к досаде и удивлению своему, после короткого пребывания в Орле, куда она приехала с намерением доказать Пьеру, что, несмотря на его неблагодарность, она считает своим долгом ходить за ним, княжна скоро почувствовала, что она его любит. Пьер ничем не заискивал расположения княжны. Он только с любопытством рассматривал ее. Прежде княжна чувствовала, что в его взгляде на нее были равнодушие и насмешка, и она, как и перед другими людьми, сжималась перед ним и выставляла только свою боевую сторону жизни; теперь, напротив, она чувствовала, что он как будто докапывался до самых задушевных сторон ее жизни; и она сначала с недоверием, а потом с благодарностью выказывала ему затаенные добрые стороны своего характера.
Самый хитрый человек не мог бы искуснее вкрасться в доверие княжны, вызывая ее воспоминания лучшего времени молодости и выказывая к ним сочувствие. А между тем вся хитрость Пьера состояла только в том, что он искал своего удовольствия, вызывая в озлобленной, cyхой и по своему гордой княжне человеческие чувства.
– Да, он очень, очень добрый человек, когда находится под влиянием не дурных людей, а таких людей, как я, – говорила себе княжна.
Перемена, происшедшая в Пьере, была замечена по своему и его слугами – Терентием и Васькой. Они находили, что он много попростел. Терентий часто, раздев барина, с сапогами и платьем в руке, пожелав покойной ночи, медлил уходить, ожидая, не вступит ли барин в разговор. И большею частью Пьер останавливал Терентия, замечая, что ему хочется поговорить.
– Ну, так скажи мне… да как же вы доставали себе еду? – спрашивал он. И Терентий начинал рассказ о московском разорении, о покойном графе и долго стоял с платьем, рассказывая, а иногда слушая рассказы Пьера, и, с приятным сознанием близости к себе барина и дружелюбия к нему, уходил в переднюю.
Доктор, лечивший Пьера и навещавший его каждый день, несмотря на то, что, по обязанности докторов, считал своим долгом иметь вид человека, каждая минута которого драгоценна для страждущего человечества, засиживался часами у Пьера, рассказывая свои любимые истории и наблюдения над нравами больных вообще и в особенности дам.
– Да, вот с таким человеком поговорить приятно, не то, что у нас, в провинции, – говорил он.
В Орле жило несколько пленных французских офицеров, и доктор привел одного из них, молодого итальянского офицера.
Офицер этот стал ходить к Пьеру, и княжна смеялась над теми нежными чувствами, которые выражал итальянец к Пьеру.
Итальянец, видимо, был счастлив только тогда, когда он мог приходить к Пьеру и разговаривать и рассказывать ему про свое прошедшее, про свою домашнюю жизнь, про свою любовь и изливать ему свое негодование на французов, и в особенности на Наполеона.
– Ежели все русские хотя немного похожи на вас, – говорил он Пьеру, – c'est un sacrilege que de faire la guerre a un peuple comme le votre. [Это кощунство – воевать с таким народом, как вы.] Вы, пострадавшие столько от французов, вы даже злобы не имеете против них.
И страстную любовь итальянца Пьер теперь заслужил только тем, что он вызывал в нем лучшие стороны его души и любовался ими.
Последнее время пребывания Пьера в Орле к нему приехал его старый знакомый масон – граф Вилларский, – тот самый, который вводил его в ложу в 1807 году. Вилларский был женат на богатой русской, имевшей большие имения в Орловской губернии, и занимал в городе временное место по продовольственной части.
Узнав, что Безухов в Орле, Вилларский, хотя и никогда не был коротко знаком с ним, приехал к нему с теми заявлениями дружбы и близости, которые выражают обыкновенно друг другу люди, встречаясь в пустыне. Вилларский скучал в Орле и был счастлив, встретив человека одного с собой круга и с одинаковыми, как он полагал, интересами.
Но, к удивлению своему, Вилларский заметил скоро, что Пьер очень отстал от настоящей жизни и впал, как он сам с собою определял Пьера, в апатию и эгоизм.
– Vous vous encroutez, mon cher, [Вы запускаетесь, мой милый.] – говорил он ему. Несмотря на то, Вилларскому было теперь приятнее с Пьером, чем прежде, и он каждый день бывал у него. Пьеру же, глядя на Вилларского и слушая его теперь, странно и невероятно было думать, что он сам очень недавно был такой же.
Вилларский был женат, семейный человек, занятый и делами имения жены, и службой, и семьей. Он считал, что все эти занятия суть помеха в жизни и что все они презренны, потому что имеют целью личное благо его и семьи. Военные, административные, политические, масонские соображения постоянно поглощали его внимание. И Пьер, не стараясь изменить его взгляд, не осуждая его, с своей теперь постоянно тихой, радостной насмешкой, любовался на это странное, столь знакомое ему явление.
В отношениях своих с Вилларским, с княжною, с доктором, со всеми людьми, с которыми он встречался теперь, в Пьере была новая черта, заслуживавшая ему расположение всех людей: это признание возможности каждого человека думать, чувствовать и смотреть на вещи по своему; признание невозможности словами разубедить человека. Эта законная особенность каждого человека, которая прежде волновала и раздражала Пьера, теперь составляла основу участия и интереса, которые он принимал в людях. Различие, иногда совершенное противоречие взглядов людей с своею жизнью и между собою, радовало Пьера и вызывало в нем насмешливую и кроткую улыбку.
В практических делах Пьер неожиданно теперь почувствовал, что у него был центр тяжести, которого не было прежде. Прежде каждый денежный вопрос, в особенности просьбы о деньгах, которым он, как очень богатый человек, подвергался очень часто, приводили его в безвыходные волнения и недоуменья. «Дать или не дать?» – спрашивал он себя. «У меня есть, а ему нужно. Но другому еще нужнее. Кому нужнее? А может быть, оба обманщики?» И из всех этих предположений он прежде не находил никакого выхода и давал всем, пока было что давать. Точно в таком же недоуменье он находился прежде при каждом вопросе, касающемся его состояния, когда один говорил, что надо поступить так, а другой – иначе.
Теперь, к удивлению своему, он нашел, что во всех этих вопросах не было более сомнений и недоумений. В нем теперь явился судья, по каким то неизвестным ему самому законам решавший, что было нужно и чего не нужно делать.
Он был так же, как прежде, равнодушен к денежным делам; но теперь он несомненно знал, что должно сделать и чего не должно. Первым приложением этого нового судьи была для него просьба пленного французского полковника, пришедшего к нему, много рассказывавшего о своих подвигах и под конец заявившего почти требование о том, чтобы Пьер дал ему четыре тысячи франков для отсылки жене и детям. Пьер без малейшего труда и напряжения отказал ему, удивляясь впоследствии, как было просто и легко то, что прежде казалось неразрешимо трудным. Вместе с тем тут же, отказывая полковнику, он решил, что необходимо употребить хитрость для того, чтобы, уезжая из Орла, заставить итальянского офицера взять денег, в которых он, видимо, нуждался. Новым доказательством для Пьера его утвердившегося взгляда на практические дела было его решение вопроса о долгах жены и о возобновлении или невозобновлении московских домов и дач.
В Орел приезжал к нему его главный управляющий, и с ним Пьер сделал общий счет своих изменявшихся доходов. Пожар Москвы стоил Пьеру, по учету главно управляющего, около двух миллионов.
Главноуправляющий, в утешение этих потерь, представил Пьеру расчет о том, что, несмотря на эти потери, доходы его не только не уменьшатся, но увеличатся, если он откажется от уплаты долгов, оставшихся после графини, к чему он не может быть обязан, и если он не будет возобновлять московских домов и подмосковной, которые стоили ежегодно восемьдесят тысяч и ничего не приносили.
– Да, да, это правда, – сказал Пьер, весело улыбаясь. – Да, да, мне ничего этого не нужно. Я от разоренья стал гораздо богаче.
Но в январе приехал Савельич из Москвы, рассказал про положение Москвы, про смету, которую ему сделал архитектор для возобновления дома и подмосковной, говоря про это, как про дело решенное. В это же время Пьер получил письмо от князя Василия и других знакомых из Петербурга. В письмах говорилось о долгах жены. И Пьер решил, что столь понравившийся ему план управляющего был неверен и что ему надо ехать в Петербург покончить дела жены и строиться в Москве. Зачем было это надо, он не знал; но он знал несомненно, что это надо. Доходы его вследствие этого решения уменьшались на три четверти. Но это было надо; он это чувствовал.
Вилларский ехал в Москву, и они условились ехать вместе.
Пьер испытывал во все время своего выздоровления в Орле чувство радости, свободы, жизни; но когда он, во время своего путешествия, очутился на вольном свете, увидал сотни новых лиц, чувство это еще более усилилось. Он все время путешествия испытывал радость школьника на вакации. Все лица: ямщик, смотритель, мужики на дороге или в деревне – все имели для него новый смысл. Присутствие и замечания Вилларского, постоянно жаловавшегося на бедность, отсталость от Европы, невежество России, только возвышали радость Пьера. Там, где Вилларский видел мертвенность, Пьер видел необычайную могучую силу жизненности, ту силу, которая в снегу, на этом пространстве, поддерживала жизнь этого целого, особенного и единого народа. Он не противоречил Вилларскому и, как будто соглашаясь с ним (так как притворное согласие было кратчайшее средство обойти рассуждения, из которых ничего не могло выйти), радостно улыбался, слушая его.


Так же, как трудно объяснить, для чего, куда спешат муравьи из раскиданной кочки, одни прочь из кочки, таща соринки, яйца и мертвые тела, другие назад в кочку – для чего они сталкиваются, догоняют друг друга, дерутся, – так же трудно было бы объяснить причины, заставлявшие русских людей после выхода французов толпиться в том месте, которое прежде называлось Москвою. Но так же, как, глядя на рассыпанных вокруг разоренной кочки муравьев, несмотря на полное уничтожение кочки, видно по цепкости, энергии, по бесчисленности копышущихся насекомых, что разорено все, кроме чего то неразрушимого, невещественного, составляющего всю силу кочки, – так же и Москва, в октябре месяце, несмотря на то, что не было ни начальства, ни церквей, ни святынь, ни богатств, ни домов, была та же Москва, какою она была в августе. Все было разрушено, кроме чего то невещественного, но могущественного и неразрушимого.
Побуждения людей, стремящихся со всех сторон в Москву после ее очищения от врага, были самые разнообразные, личные, и в первое время большей частью – дикие, животные. Одно только побуждение было общее всем – это стремление туда, в то место, которое прежде называлось Москвой, для приложения там своей деятельности.
Через неделю в Москве уже было пятнадцать тысяч жителей, через две было двадцать пять тысяч и т. д. Все возвышаясь и возвышаясь, число это к осени 1813 года дошло до цифры, превосходящей население 12 го года.
Первые русские люди, которые вступили в Москву, были казаки отряда Винцингероде, мужики из соседних деревень и бежавшие из Москвы и скрывавшиеся в ее окрестностях жители. Вступившие в разоренную Москву русские, застав ее разграбленною, стали тоже грабить. Они продолжали то, что делали французы. Обозы мужиков приезжали в Москву с тем, чтобы увозить по деревням все, что было брошено по разоренным московским домам и улицам. Казаки увозили, что могли, в свои ставки; хозяева домов забирали все то, что они находили и других домах, и переносили к себе под предлогом, что это была их собственность.
Но за первыми грабителями приезжали другие, третьи, и грабеж с каждым днем, по мере увеличения грабителей, становился труднее и труднее и принимал более определенные формы.
Французы застали Москву хотя и пустою, но со всеми формами органически правильно жившего города, с его различными отправлениями торговли, ремесел, роскоши, государственного управления, религии. Формы эти были безжизненны, но они еще существовали. Были ряды, лавки, магазины, лабазы, базары – большинство с товарами; были фабрики, ремесленные заведения; были дворцы, богатые дома, наполненные предметами роскоши; были больницы, остроги, присутственные места, церкви, соборы. Чем долее оставались французы, тем более уничтожались эти формы городской жизни, и под конец все слилось в одно нераздельное, безжизненное поле грабежа.
Грабеж французов, чем больше он продолжался, тем больше разрушал богатства Москвы и силы грабителей. Грабеж русских, с которого началось занятие русскими столицы, чем дольше он продолжался, чем больше было в нем участников, тем быстрее восстановлял он богатство Москвы и правильную жизнь города.
Кроме грабителей, народ самый разнообразный, влекомый – кто любопытством, кто долгом службы, кто расчетом, – домовладельцы, духовенство, высшие и низшие чиновники, торговцы, ремесленники, мужики – с разных сторон, как кровь к сердцу, – приливали к Москве.
Через неделю уже мужики, приезжавшие с пустыми подводами, для того чтоб увозить вещи, были останавливаемы начальством и принуждаемы к тому, чтобы вывозить мертвые тела из города. Другие мужики, прослышав про неудачу товарищей, приезжали в город с хлебом, овсом, сеном, сбивая цену друг другу до цены ниже прежней. Артели плотников, надеясь на дорогие заработки, каждый день входили в Москву, и со всех сторон рубились новые, чинились погорелые дома. Купцы в балаганах открывали торговлю. Харчевни, постоялые дворы устраивались в обгорелых домах. Духовенство возобновило службу во многих не погоревших церквах. Жертвователи приносили разграбленные церковные вещи. Чиновники прилаживали свои столы с сукном и шкафы с бумагами в маленьких комнатах. Высшее начальство и полиция распоряжались раздачею оставшегося после французов добра. Хозяева тех домов, в которых было много оставлено свезенных из других домов вещей, жаловались на несправедливость своза всех вещей в Грановитую палату; другие настаивали на том, что французы из разных домов свезли вещи в одно место, и оттого несправедливо отдавать хозяину дома те вещи, которые у него найдены. Бранили полицию; подкупали ее; писали вдесятеро сметы на погоревшие казенные вещи; требовали вспомоществований. Граф Растопчин писал свои прокламации.


В конце января Пьер приехал в Москву и поселился в уцелевшем флигеле. Он съездил к графу Растопчину, к некоторым знакомым, вернувшимся в Москву, и собирался на третий день ехать в Петербург. Все торжествовали победу; все кипело жизнью в разоренной и оживающей столице. Пьеру все были рады; все желали видеть его, и все расспрашивали его про то, что он видел. Пьер чувствовал себя особенно дружелюбно расположенным ко всем людям, которых он встречал; но невольно теперь он держал себя со всеми людьми настороже, так, чтобы не связать себя чем нибудь. Он на все вопросы, которые ему делали, – важные или самые ничтожные, – отвечал одинаково неопределенно; спрашивали ли у него: где он будет жить? будет ли он строиться? когда он едет в Петербург и возьмется ли свезти ящичек? – он отвечал: да, может быть, я думаю, и т. д.
О Ростовых он слышал, что они в Костроме, и мысль о Наташе редко приходила ему. Ежели она и приходила, то только как приятное воспоминание давно прошедшего. Он чувствовал себя не только свободным от житейских условий, но и от этого чувства, которое он, как ему казалось, умышленно напустил на себя.
На третий день своего приезда в Москву он узнал от Друбецких, что княжна Марья в Москве. Смерть, страдания, последние дни князя Андрея часто занимали Пьера и теперь с новой живостью пришли ему в голову. Узнав за обедом, что княжна Марья в Москве и живет в своем не сгоревшем доме на Вздвиженке, он в тот же вечер поехал к ней.
Дорогой к княжне Марье Пьер не переставая думал о князе Андрее, о своей дружбе с ним, о различных с ним встречах и в особенности о последней в Бородине.
«Неужели он умер в том злобном настроении, в котором он был тогда? Неужели не открылось ему перед смертью объяснение жизни?» – думал Пьер. Он вспомнил о Каратаеве, о его смерти и невольно стал сравнивать этих двух людей, столь различных и вместе с тем столь похожих по любви, которую он имел к обоим, и потому, что оба жили и оба умерли.
В самом серьезном расположении духа Пьер подъехал к дому старого князя. Дом этот уцелел. В нем видны были следы разрушения, но характер дома был тот же. Встретивший Пьера старый официант с строгим лицом, как будто желая дать почувствовать гостю, что отсутствие князя не нарушает порядка дома, сказал, что княжна изволили пройти в свои комнаты и принимают по воскресеньям.
– Доложи; может быть, примут, – сказал Пьер.
– Слушаю с, – отвечал официант, – пожалуйте в портретную.
Через несколько минут к Пьеру вышли официант и Десаль. Десаль от имени княжны передал Пьеру, что она очень рада видеть его и просит, если он извинит ее за бесцеремонность, войти наверх, в ее комнаты.
В невысокой комнатке, освещенной одной свечой, сидела княжна и еще кто то с нею, в черном платье. Пьер помнил, что при княжне всегда были компаньонки. Кто такие и какие они, эти компаньонки, Пьер не знал и не помнил. «Это одна из компаньонок», – подумал он, взглянув на даму в черном платье.
Княжна быстро встала ему навстречу и протянула руку.
– Да, – сказала она, всматриваясь в его изменившееся лицо, после того как он поцеловал ее руку, – вот как мы с вами встречаемся. Он и последнее время часто говорил про вас, – сказала она, переводя свои глаза с Пьера на компаньонку с застенчивостью, которая на мгновение поразила Пьера.
– Я так была рада, узнав о вашем спасенье. Это было единственное радостное известие, которое мы получили с давнего времени. – Опять еще беспокойнее княжна оглянулась на компаньонку и хотела что то сказать; но Пьер перебил ее.
– Вы можете себе представить, что я ничего не знал про него, – сказал он. – Я считал его убитым. Все, что я узнал, я узнал от других, через третьи руки. Я знаю только, что он попал к Ростовым… Какая судьба!
Пьер говорил быстро, оживленно. Он взглянул раз на лицо компаньонки, увидал внимательно ласково любопытный взгляд, устремленный на него, и, как это часто бывает во время разговора, он почему то почувствовал, что эта компаньонка в черном платье – милое, доброе, славное существо, которое не помешает его задушевному разговору с княжной Марьей.
Но когда он сказал последние слова о Ростовых, замешательство в лице княжны Марьи выразилось еще сильнее. Она опять перебежала глазами с лица Пьера на лицо дамы в черном платье и сказала:
– Вы не узнаете разве?
Пьер взглянул еще раз на бледное, тонкое, с черными глазами и странным ртом, лицо компаньонки. Что то родное, давно забытое и больше чем милое смотрело на него из этих внимательных глаз.
«Но нет, это не может быть, – подумал он. – Это строгое, худое и бледное, постаревшее лицо? Это не может быть она. Это только воспоминание того». Но в это время княжна Марья сказала: «Наташа». И лицо, с внимательными глазами, с трудом, с усилием, как отворяется заржавелая дверь, – улыбнулось, и из этой растворенной двери вдруг пахнуло и обдало Пьера тем давно забытым счастием, о котором, в особенности теперь, он не думал. Пахнуло, охватило и поглотило его всего. Когда она улыбнулась, уже не могло быть сомнений: это была Наташа, и он любил ее.
В первую же минуту Пьер невольно и ей, и княжне Марье, и, главное, самому себе сказал неизвестную ему самому тайну. Он покраснел радостно и страдальчески болезненно. Он хотел скрыть свое волнение. Но чем больше он хотел скрыть его, тем яснее – яснее, чем самыми определенными словами, – он себе, и ей, и княжне Марье говорил, что он любит ее.
«Нет, это так, от неожиданности», – подумал Пьер. Но только что он хотел продолжать начатый разговор с княжной Марьей, он опять взглянул на Наташу, и еще сильнейшая краска покрыла его лицо, и еще сильнейшее волнение радости и страха охватило его душу. Он запутался в словах и остановился на середине речи.
Пьер не заметил Наташи, потому что он никак не ожидал видеть ее тут, но он не узнал ее потому, что происшедшая в ней, с тех пор как он не видал ее, перемена была огромна. Она похудела и побледнела. Но не это делало ее неузнаваемой: ее нельзя было узнать в первую минуту, как он вошел, потому что на этом лице, в глазах которого прежде всегда светилась затаенная улыбка радости жизни, теперь, когда он вошел и в первый раз взглянул на нее, не было и тени улыбки; были одни глаза, внимательные, добрые и печально вопросительные.
Смущение Пьера не отразилось на Наташе смущением, но только удовольствием, чуть заметно осветившим все ее лицо.


– Она приехала гостить ко мне, – сказала княжна Марья. – Граф и графиня будут на днях. Графиня в ужасном положении. Но Наташе самой нужно было видеть доктора. Ее насильно отослали со мной.
– Да, есть ли семья без своего горя? – сказал Пьер, обращаясь к Наташе. – Вы знаете, что это было в тот самый день, как нас освободили. Я видел его. Какой был прелестный мальчик.
Наташа смотрела на него, и в ответ на его слова только больше открылись и засветились ее глаза.
– Что можно сказать или подумать в утешенье? – сказал Пьер. – Ничего. Зачем было умирать такому славному, полному жизни мальчику?
– Да, в наше время трудно жить бы было без веры… – сказала княжна Марья.
– Да, да. Вот это истинная правда, – поспешно перебил Пьер.
– Отчего? – спросила Наташа, внимательно глядя в глаза Пьеру.
– Как отчего? – сказала княжна Марья. – Одна мысль о том, что ждет там…
Наташа, не дослушав княжны Марьи, опять вопросительно поглядела на Пьера.
– И оттого, – продолжал Пьер, – что только тот человек, который верит в то, что есть бог, управляющий нами, может перенести такую потерю, как ее и… ваша, – сказал Пьер.
Наташа раскрыла уже рот, желая сказать что то, но вдруг остановилась. Пьер поспешил отвернуться от нее и обратился опять к княжне Марье с вопросом о последних днях жизни своего друга. Смущение Пьера теперь почти исчезло; но вместе с тем он чувствовал, что исчезла вся его прежняя свобода. Он чувствовал, что над каждым его словом, действием теперь есть судья, суд, который дороже ему суда всех людей в мире. Он говорил теперь и вместе с своими словами соображал то впечатление, которое производили его слова на Наташу. Он не говорил нарочно того, что бы могло понравиться ей; но, что бы он ни говорил, он с ее точки зрения судил себя.
Княжна Марья неохотно, как это всегда бывает, начала рассказывать про то положение, в котором она застала князя Андрея. Но вопросы Пьера, его оживленно беспокойный взгляд, его дрожащее от волнения лицо понемногу заставили ее вдаться в подробности, которые она боялась для самой себя возобновлять в воображенье.
– Да, да, так, так… – говорил Пьер, нагнувшись вперед всем телом над княжной Марьей и жадно вслушиваясь в ее рассказ. – Да, да; так он успокоился? смягчился? Он так всеми силами души всегда искал одного; быть вполне хорошим, что он не мог бояться смерти. Недостатки, которые были в нем, – если они были, – происходили не от него. Так он смягчился? – говорил Пьер. – Какое счастье, что он свиделся с вами, – сказал он Наташе, вдруг обращаясь к ней и глядя на нее полными слез глазами.