Сборник рассказов
Сборник рассказов — отдельное издание группы рассказов (новелл), как правило, принадлежащих перу одного и того же автора. Сборник может быть составлен из произведений, публикуемых впервые, либо из рассказов, ранее уже появлявшихся в периодической печати.
В случае, если в книге собраны рассказы разных авторов, то принято говорить об альманахе («Меданские вечера», 1880) либо об антологии ранее опубликованных рассказов (The Best American Short Stories, издаётся ежегодно с 1915 года).
Эволюция формы
Со времени «Декамерона» Бокаччо новеллы в европейской традиции, как правило, публиковались одной книгой с рамочным повествованием, связывавшим их воедино. Эту старинную традицию в Новое время продолжали «Беседы немецких беженцев» Гёте (1795), где отдельные рассказы ещё не выделены названиями, и сборник путевых очерков В. Ирвинга «Альгамбра» (1832). Однако в целом на протяжении первой половины XIX века наблюдалась тенденция к отказу от связующего новеллы рассказа:
- «Зимний сад» Арнима (1809), трёхтомный «Фантазус» Тика (1812-17), «Серапионовы братья» Гофмана (1819-21, 4 тома), «Вечер на Хопре» М. Загоскина (1834), «Русские ночи» В. Одоевского (1844) — примеры сборников, связанных рамочной новеллой. Наряду с собственно новеллами в них присутствуют письма, выдержки из дневников (Арним), драматические фрагменты (Тик), очерки (Гофман) и т. д.
- «Фантазии в манере Калло» Гофмана (1814), «Книга эскизов Джеффри Крейона» В. Ирвинга (1819-20), «Озорные рассказы» О. Бальзака (1832), «Неволя и величие солдата» А. де Виньи (1835), «Легенды старой усадьбы» Н. Готорна (1846) — сборники с условным обрамлением в виде вводной новеллы или развёрнутого предисловия.
- Новеллы, объединённые фигурой вымышленного автора или составителя: «Фантазии в манере Калло», «Книга эскизов Джеффри Крейона», «Вечера на хуторе близ Диканьки» (в качестве автора указан Рудой Панько), «Повести покойного Ивана Петровича Белкина».
- Сборники новелл без какого бы то ни было обрамления: «Дважды рассказанные истории» Готорна, «Гротески и арабески» Эдгара По, «Девы огня» Нерваля, «Пьяцца» Мелвилла и др.
К середине XIX века окончательно утверждается хронологический принцип подбора рассказов в сборнике. Как правило, автор включает в сборник всё, что было им опубликовано с момента выхода предыдущего сборника. В название выносится заглавие одного из рассказов, причём в англоязычной традиции к нему прибавляется уточнение: «…и другие рассказы» или «…и другие истории». 
В XIX веке известны случаи, когда новеллист в течение всей жизни пересматривает одну, в сущности, книгу избранных рассказов, периодически пополняя её («Записки охотника» И. С. Тургенева, «Мозаика» П. Мериме, «В гуще жизни» А. Бирса). Не исключались и отступления от правила. Например, весьма своеобразное содержание и форма рассказов Киплинга о животных, а также их обращённость к детской аудитории, побудили его объединить их под одной обложкой в «Книге джунглей» и в сборнике «Сказки просто так».
Пример сложной организации сборника рассказов викторианской эпохи — «Современные тысяча и одна ночь» Р. Л. Стивенсона (1882). Он состоит из двух томов, в первый из которых вошли два цикла из нескольких хронологически продолжающих друг друга рассказов со сквозной интригой — «Клуб самоубийц» и «Алмаз раджи». Через три года появился сборник «И ещё современные тысяча и одна ночь», в который вошли новые рассказы, написанные Стивенсоном вместе с женой и пасынком.
Цикл рассказов
Сборник рассказов не тождествен циклу рассказов. Например, «Севастопольские рассказы» Л. Толстого или «маленькая трилогия» Чехова написаны согласно заранее составленному плану. Отдельные рассказы из цикла внутренне перекликаются, а иногда и спорят друг с другом. Убрать один рассказ цикла нельзя без ущерба для общей содержательной целостности. Между рассказами цикла присутствует взаимозависимость, обогащающая смыслы, даже если новеллы цикла никогда не издавались отдельной книгой.
Объединяющим фактором может служить место действия («Нравы Растеряевой улицы»), общий рассказчик либо главный герой («Записки юного врача»), одни и те же действующие лица («Одесские рассказы»), единство настроения и сходный структурный узор («Земная ось», «Тёмные аллеи»), своеобразная сказовая интонация («Зга»), жанровая специфика (народные рассказы-притчи Толстого).
Сборники рассказов, сгруппированных по принципу внутреннего родства, получили большое распространение в первой трети XX века, когда фигура всеведающего автора стала терять актуальность и в моду вошло повествовательное многоголосье[1]. В первое десятилетие после Октябрьской революции в России публикуется множество таких циклов, как то: петроградские рассказы Е. Замятина, «Фронт» Л. Рейснер, «Конармия» И. Бабеля, «Донские рассказы» М. Шолохова.
Аналогичное тяготение к циклизации наблюдалось и в зарубежной литературе[2] («Уайнсбург, Огайо» Ш. Андерсона, «В наше время» Э. Хемингуэя, рассказы Дж. Сэлинджера о семье Гласс). Например, новеллы сборника «Дублинцы» (1905) объединяет не только одно место действия и пересекающиеся второстепенные персонажи, но и скрытые художественные параллели — евангельская символика, спрессованные лейтмотивы, выстроенная система повторов и соответствий[3].
Роман в новеллах
Единство новеллистического цикла может достигать такой степени, что он начинает восприниматься как роман. К примеру, рассказы В. Набокова о профессоре Тимофее Пнине с успехом публиковались в журналах как самостоятельные произведения, а потом были переизданы одной книгой в качестве романа. «Герой нашего времени» формально представляет собой ворох разрозненных бумаг, однако их содержание и расположение строго подчинены внутренней задаче постепенного раскрытия личности главного героя. У. Фолкнер называл романом свой сборник из семи рассказов «Сойди, Моисей» (1942). Форма «романа в рассказах» получила большую популярность в последние десятилетия XX века: в различных странах регулярно публикуются произведения с таким подзаголовком[4][5].
Не менее распространена и обратная ситуация: роман настолько рыхлый, что он воспринимается как вязь более или менее самостоятельных эпизодов. Некоторые литературоведы отмечают новеллистическую природу книг «Записки Пиквикского клуба», «Голый год», «Лето Господне», которые были опубликованы как романы[1]. В эпоху романтизма был популярен жанр шкатулочного романа («Рукопись, найденная в Сарагосе», «Мельмот Скиталец»): основное повествование содержит множество рассказов, в которые вплетаются все новые и новые рассказы, иногда содержащие отсылки к первому уровню повествования.
Напишите отзыв о статье "Сборник рассказов"
Примечания
- ↑ 1 2 О. Г. Егорова. Проблема циклизации в русской прозе первой половины XX века. Изд-во Астраханского ун-та, 2004.
- ↑ Forrest L. Ingram. Representative Short Story Cycles of the Twentieth Century: Studies in a Literary Genre. Walter de Gruyter, 1971. ISBN 9789027918482.
- ↑ Susan Garland Mann. The Short Story Cycle: a genre companion and reference guide. Greenwood Press, 1989.
- ↑ Rolf Lunden. The United Stories of America: Studies in the Short Story Composite. Rodopi, 1999. ISBN 9789042006928. Page 36.
- ↑ Maggie Dunn, Ann R. Morris. The Composite Novel: the short story cycle in transition. Twayne Publishers, 1995.
Отрывок, характеризующий Сборник рассказов
Остановившись на постоялом дворе, оба купца заснули, и на другой день товарищ купца был найден зарезанным и ограбленным. Окровавленный нож найден был под подушкой старого купца. Купца судили, наказали кнутом и, выдернув ноздри, – как следует по порядку, говорил Каратаев, – сослали в каторгу.– И вот, братец ты мой (на этом месте Пьер застал рассказ Каратаева), проходит тому делу годов десять или больше того. Живет старичок на каторге. Как следовает, покоряется, худого не делает. Только у бога смерти просит. – Хорошо. И соберись они, ночным делом, каторжные то, так же вот как мы с тобой, и старичок с ними. И зашел разговор, кто за что страдает, в чем богу виноват. Стали сказывать, тот душу загубил, тот две, тот поджег, тот беглый, так ни за что. Стали старичка спрашивать: ты за что, мол, дедушка, страдаешь? Я, братцы мои миленькие, говорит, за свои да за людские грехи страдаю. А я ни душ не губил, ни чужого не брал, акромя что нищую братию оделял. Я, братцы мои миленькие, купец; и богатство большое имел. Так и так, говорит. И рассказал им, значит, как все дело было, по порядку. Я, говорит, о себе не тужу. Меня, значит, бог сыскал. Одно, говорит, мне свою старуху и деток жаль. И так то заплакал старичок. Случись в их компании тот самый человек, значит, что купца убил. Где, говорит, дедушка, было? Когда, в каком месяце? все расспросил. Заболело у него сердце. Подходит таким манером к старичку – хлоп в ноги. За меня ты, говорит, старичок, пропадаешь. Правда истинная; безвинно напрасно, говорит, ребятушки, человек этот мучится. Я, говорит, то самое дело сделал и нож тебе под голова сонному подложил. Прости, говорит, дедушка, меня ты ради Христа.
Каратаев замолчал, радостно улыбаясь, глядя на огонь, и поправил поленья.
– Старичок и говорит: бог, мол, тебя простит, а мы все, говорит, богу грешны, я за свои грехи страдаю. Сам заплакал горючьми слезьми. Что же думаешь, соколик, – все светлее и светлее сияя восторженной улыбкой, говорил Каратаев, как будто в том, что он имел теперь рассказать, заключалась главная прелесть и все значение рассказа, – что же думаешь, соколик, объявился этот убийца самый по начальству. Я, говорит, шесть душ загубил (большой злодей был), но всего мне жальче старичка этого. Пускай же он на меня не плачется. Объявился: списали, послали бумагу, как следовает. Место дальнее, пока суд да дело, пока все бумаги списали как должно, по начальствам, значит. До царя доходило. Пока что, пришел царский указ: выпустить купца, дать ему награждения, сколько там присудили. Пришла бумага, стали старичка разыскивать. Где такой старичок безвинно напрасно страдал? От царя бумага вышла. Стали искать. – Нижняя челюсть Каратаева дрогнула. – А его уж бог простил – помер. Так то, соколик, – закончил Каратаев и долго, молча улыбаясь, смотрел перед собой.
Не самый рассказ этот, но таинственный смысл его, та восторженная радость, которая сияла в лице Каратаева при этом рассказе, таинственное значение этой радости, это то смутно и радостно наполняло теперь душу Пьера.
– A vos places! [По местам!] – вдруг закричал голос.
Между пленными и конвойными произошло радостное смятение и ожидание чего то счастливого и торжественного. Со всех сторон послышались крики команды, и с левой стороны, рысью объезжая пленных, показались кавалеристы, хорошо одетые, на хороших лошадях. На всех лицах было выражение напряженности, которая бывает у людей при близости высших властей. Пленные сбились в кучу, их столкнули с дороги; конвойные построились.
– L'Empereur! L'Empereur! Le marechal! Le duc! [Император! Император! Маршал! Герцог!] – и только что проехали сытые конвойные, как прогремела карета цугом, на серых лошадях. Пьер мельком увидал спокойное, красивое, толстое и белое лицо человека в треугольной шляпе. Это был один из маршалов. Взгляд маршала обратился на крупную, заметную фигуру Пьера, и в том выражении, с которым маршал этот нахмурился и отвернул лицо, Пьеру показалось сострадание и желание скрыть его.
Генерал, который вел депо, с красным испуганным лицом, погоняя свою худую лошадь, скакал за каретой. Несколько офицеров сошлось вместе, солдаты окружили их. У всех были взволнованно напряженные лица.
– Qu'est ce qu'il a dit? Qu'est ce qu'il a dit?.. [Что он сказал? Что? Что?..] – слышал Пьер.
Во время проезда маршала пленные сбились в кучу, и Пьер увидал Каратаева, которого он не видал еще в нынешнее утро. Каратаев в своей шинельке сидел, прислонившись к березе. В лице его, кроме выражения вчерашнего радостного умиления при рассказе о безвинном страдании купца, светилось еще выражение тихой торжественности.
Каратаев смотрел на Пьера своими добрыми, круглыми глазами, подернутыми теперь слезою, и, видимо, подзывал его к себе, хотел сказать что то. Но Пьеру слишком страшно было за себя. Он сделал так, как будто не видал его взгляда, и поспешно отошел.
Когда пленные опять тронулись, Пьер оглянулся назад. Каратаев сидел на краю дороги, у березы; и два француза что то говорили над ним. Пьер не оглядывался больше. Он шел, прихрамывая, в гору.
Сзади, с того места, где сидел Каратаев, послышался выстрел. Пьер слышал явственно этот выстрел, но в то же мгновение, как он услыхал его, Пьер вспомнил, что он не кончил еще начатое перед проездом маршала вычисление о том, сколько переходов оставалось до Смоленска. И он стал считать. Два французские солдата, из которых один держал в руке снятое, дымящееся ружье, пробежали мимо Пьера. Они оба были бледны, и в выражении их лиц – один из них робко взглянул на Пьера – было что то похожее на то, что он видел в молодом солдате на казни. Пьер посмотрел на солдата и вспомнил о том, как этот солдат третьего дня сжег, высушивая на костре, свою рубаху и как смеялись над ним.
Собака завыла сзади, с того места, где сидел Каратаев. «Экая дура, о чем она воет?» – подумал Пьер.
Солдаты товарищи, шедшие рядом с Пьером, не оглядывались, так же как и он, на то место, с которого послышался выстрел и потом вой собаки; но строгое выражение лежало на всех лицах.
Депо, и пленные, и обоз маршала остановились в деревне Шамшеве. Все сбилось в кучу у костров. Пьер подошел к костру, поел жареного лошадиного мяса, лег спиной к огню и тотчас же заснул. Он спал опять тем же сном, каким он спал в Можайске после Бородина.
Опять события действительности соединялись с сновидениями, и опять кто то, сам ли он или кто другой, говорил ему мысли, и даже те же мысли, которые ему говорились в Можайске.
«Жизнь есть всё. Жизнь есть бог. Все перемещается и движется, и это движение есть бог. И пока есть жизнь, есть наслаждение самосознания божества. Любить жизнь, любить бога. Труднее и блаженнее всего любить эту жизнь в своих страданиях, в безвинности страданий».
«Каратаев» – вспомнилось Пьеру.
И вдруг Пьеру представился, как живой, давно забытый, кроткий старичок учитель, который в Швейцарии преподавал Пьеру географию. «Постой», – сказал старичок. И он показал Пьеру глобус. Глобус этот был живой, колеблющийся шар, не имеющий размеров. Вся поверхность шара состояла из капель, плотно сжатых между собой. И капли эти все двигались, перемещались и то сливались из нескольких в одну, то из одной разделялись на многие. Каждая капля стремилась разлиться, захватить наибольшее пространство, но другие, стремясь к тому же, сжимали ее, иногда уничтожали, иногда сливались с нею.
– Вот жизнь, – сказал старичок учитель.
«Как это просто и ясно, – подумал Пьер. – Как я мог не знать этого прежде».
– В середине бог, и каждая капля стремится расшириться, чтобы в наибольших размерах отражать его. И растет, сливается, и сжимается, и уничтожается на поверхности, уходит в глубину и опять всплывает. Вот он, Каратаев, вот разлился и исчез. – Vous avez compris, mon enfant, [Понимаешь ты.] – сказал учитель.
