Свадебный марш (фильм)
| Свадебный марш | |
| The Wedding March | |
 | |
| Жанр | |
|---|---|
| Режиссёр | |
| Автор сценария |
Эрих фон Штрогейм, Харри Кар |
| В главных ролях | |
| Композитор |
Д. С. Замечник |
| Кинокомпания | |
| Длительность |
113 минут |
| Бюджет |
$1 000 000 |
| Страна | |
| Год | |
| IMDb | |
«Свадебный марш» (англ. The Wedding March) — американский художественный фильм Эриха фон Штрогейма, автора сценария, режиссёра и исполнителя главной роли. Фильм создан на киностудии «Парамаунт» в 1928 году; включён в Национальный реестр фильмов.
Содержание
История создания
Работу над новым замыслом Эрих фон Штрогейм начал сразу после своего перехода из «Метро-Голдвин-Мейер» на «Парамаунт»; в апреле 1926 года он закончил сценарий объёмом в 154 страницы; однако известная версия фильма охватывает лишь первые 67: из-за большой протяжённости фильм был разделён на две части (из которых каждая, в свою очередь, также подверглась сокращению) — «Свадебный марш» и «Медовый месяц» (The Honeymoon)[1], но вторая часть дилогии считается утерянной: копия фильма, сгоревшая во Франции в 1957 году, предположительно была единственной[2]. В режиссёрском замысле название «Свадебный марш» относилось ко всей истории: в самом начале её герой Штрогейма обещал матери, что скоро она услышит свадебный марш, в финале — бравурная военная музыка становилась его «свадебным маршем», а церковная органная — «свадебным маршем» его возлюбленной[3].
Поскольку для самого Штрогейма многие требования продюсеров оказались неприемлемыми, фильмы сокращали другие режиссёры, в том числе Джозеф фон Штернберг. Уже в 50-х годах Штрогейму удалось частично восстановить первоначальную версию «Свадебного марша»[4].
В фильме, который режиссёр посвятил «всем истинно любящим», воплотились отчасти реальные воспоминания о молодости в родной Вене, но в ещё большей степени — «мечты» Штрогейма, поскольку главный его герой, кавалерийский офицер и аристократ, — именно тот, кем Штрогейм, сочинивший свою биографию, хотел быть, но никогда не был.
Не любивший работать со «звёздами» (хотя многие актёры именно в его фильмах сыграли свои звёздные роли), Штрогейм в свой седьмой по счёту фильм пригласил в основном тех артистов, которых хорошо знал: с СейЗу Питтс он уже работал «Алчности», с Мод Джордж сотрудничал постоянно, начиная со второго своего фильма, «Отмычка дьявола» (1920), и только в «Алчности» для неё не нашлось подходящей роли; Чезаре Гравина снимался у Штрогейма и в «Глупых жёнах» (1922), и в «Карусели», и в «Алчности», а Дэйл Фуллер — во всех фильмах начиная «Глупых жён». Сам Штрогейм, преуспевший в ролях мелких и более крупных негодяев, как в чужих, так и в собственных ранних фильмах, впервые сыграл героя, который, при всей своей неоднозначности, этого звания не заслуживает.
В некоторых эпизодах фильма использован двухцветовой (красно-зелёный) процесс «Техниколор».
Сюжет
Вена 1914 года. Принц Николас фон Вильделибе-Рауффенбург, или попросту Никки, отпрыск оскудевшего аристократического рода, поклонник хорошеньких женщин, не обходящий своим вниманием и горничных — всех, сколько их есть в доме, служит в императорском кавалерийском полку и постоянно находится в стеснённых обстоятельствах. Он в очередной раз проигрался в карты, просит помощи у отца, генерала, но любящий отец советует ему застрелиться. Или жениться на деньгах. Насмешливая мать советует Никки забыть о покере и страстных подружках. Или жениться на деньгах. Никки выбирает последний вариант и в обмен на обещание выгодно жениться в ближайшее время получает деньги.
Во время парада он замечает в толпе зрителей миловидную девушку, Митци Шраммель, дочь скрипача. Их долгий обмен взглядами, улыбками, жестами всё меньше походит на дежурный флирт, но внезапно лошадь под Никки, испугавшись салюта, бросается вперёд и сбивает Mитци. Девушку с серьезными травмами отправляют в больницу. Свидетелем случившегося оказывается её жених — неотёсанный мясник Шани Эрбле, с которым Митци обручилась исключительно по воле матери (его отец владеет в пригороде Вены виноградником с небольшим рестораном, и для Митци он считается выгодной партией); в праведном гневе он набрасывается на незадачливого ухажёра, за что тут же арестовывается.
Никки навещает девушку в больнице, а затем находит в «Винограднике» Эрбле-старшего — ресторане под открытым небом, посреди сада, где Митци играет на арфе (а её отец — на скрипке); быть может, впервые в своей жизни влюбляется, — тем временем родители подыскивают ему невесту и останавливают свой выбор на дочери богатого промышленника Фортуната Швейсера, не очень красивой, хромой, но с приданым в 20 миллионов. Попытка Никки уклониться — на том основании, что он влюблён, — веселит родителей: в его годы пора уже знать, что брак — это одно, а любовь — совсем другое.
Шани Эрбле, выйдя из тюрьмы, узнаёт об отношениях своей невесты с принцем и, не без злорадства, приносит ей газету с сообщением о предстоящей свадьбе Никки. Но этот брак не возвращает мяснику невесту: Митци всё равно отказывает ему.
В день бракосочетания Эрбле приходит к церкви с намерением застрелить соперника; Митци, чтобы остановить мясника, обещает выйти за него замуж. Даже не подозревая о том, какую угрозу отвела от него девушка, Никки с молодой женой выходит из церкви, садится в карету и уезжает.
- Так заканчивается первая часть дилогии.
«Медовый месяц»
Никки и Сесилия проводят свой медовый месяц в Альпах, Митци выходит замуж за ненавистного мясника; никто из четверых не чувствует себя счастливым: умная, тонкая Сесилия мучительно любит мужа, но знает, что женился он ради денег; знает о его отношениях с Митци и видит, что воспоминания о брошенной девушке не оставляют его; Шани Эрбле, не в силах добиться взаимности от своей жены, вновь решает убить соперника, разрушившего его жизнь. Но не убивает, вместо этого тяжело ранит Сесилию.
Врач сообщает Никки, что у Сесилии повреждён позвоночник, и «успокаивает»: она проживёт ещё лет пятьдесят — если будет лежать неподвижно. Сесилия тоже догадывается о том, какая жизнь её ожидает; Митци навещает несчастливую соперницу и, чувствуя себя виноватой перед ней, просит Никки быть особенно внимательным к жене. Ночью в соседней со спальней Сесилии комнате Никки простодушно изливает свою боль сестре милосердия: «Пятьдесят лет — она состарится, и я состарюсь!" Это слышит Сесилия — и «освобождает» мужа.
Шани Эрбле в бегах, Митци возвращается к родителям, но конфликт с матерью вынуждает её покинуть дом, вместе с сочувствущим ей отцом. Овдовевший Никки тоже возвращается к родителям; ему кажется, что он успел полюбить Сесилию. «Ты сильно постарел», — отмечает мать и повергает сына в шок циничной констатацией: «Твой брак оказался исключительно выгодным!»[5]
Продолжение у Штрогейма
Митци, покидая город, прощается с «Виноградником»; проходит около двух месяцев, в конце июля в «Виноградник» приходит Никки, — Митци нет, «райский сад» в запустении. Позже от старого Шраммеля он узнаёт, что Митци постриглась в монахини, и навещает её в монастыре. Но Митци покидать монастырь не хочет: она нашла своё место.
Наступает 28 июля, Франц Иосиф объявляет войну Сербии, и Никки добровольно отправляется в действующую армию. Парад перед отправкой на фронт — на той самой площади перед собором Св. Стефана, где впервые встретились Никки и Митци. В соборе юная монахиня в белых одеждах играет на органе — это Митци[6].
- Эта часть сценария в фильм не вошла.
Финал «Медового месяца»
Сокращённый по воле руководства студии фильм заканчивался сценой в доме Вильделибе-Рауффенбургов: почтенное семейство обсуждало свои финансовые успехи (на вопрос матери о том, каким состоянием он теперь располагает, Никки отвечал: «Я ещё не изучил награбленное, матушка»); при этом сообщалось, что Шанни убит, а Митци ушла в монастырь[7].
В ролях
- Эрих фон Штрогейм — принц Николас фон Вильделибе-Рауффенбург (Никки)
- Фэй Рэй — Митцерл Шраммель (Митци)
- Мэттью Бетц — Шани Эрбле, мясник
- Джордж Николас — Фортунат Швейсер, промышленник
- Сейзу Питтс — Сесилия Швейсер, его дочь
- Джордж Фосетт — князь Оттокар, отец Никки
- Мод Джордж — княгиня Мария, мать Никки
- Дэйл Фуллер — Катерина Шраммель, мать Митци
- Чезаре Гравина — Мартин Шраммель, отец Митци
Съёмочная группа
- Эрих фон Штрогейм — режиссёр и автор сценария
- Харри Кар — автор сценария
- Рой Х. Клаффки — оператор
- Рей Реннахан — техниколор
- Джон Степан Замечник — композитор
Напишите отзыв о статье "Свадебный марш (фильм)"
Примечания
- ↑ Arthur Lennig. Stroheim. — Lexington: The University Press of Kentucky, 2000. — ISBN 0-8131-2138-8. (англ.) С. 239—243
- ↑ Arthur Lennig. Stroheim. — Lexington: The University Press of Kentucky, 2000. — ISBN 0-8131-2138-8. (англ.) С. 261
- ↑ Arthur Lennig. Stroheim. — Lexington: The University Press of Kentucky, 2000. — ISBN 0-8131-2138-8. (англ.) С. 269—270
- ↑ Arthur Lennig. Stroheim. — Lexington: The University Press of Kentucky, 2000. — ISBN 0-8131-2138-8. (англ.) С. 242—245
- ↑ Arthur Lennig. Stroheim. — Lexington: The University Press of Kentucky, 2000. — ISBN 0-8131-2138-8. (англ.) С. 262—268
- ↑ Arthur Lennig. Stroheim. — Lexington: The University Press of Kentucky, 2000. — ISBN 0-8131-2138-8. (англ.) С. 268—270
- ↑ Arthur Lennig. Stroheim. — Lexington: The University Press of Kentucky, 2000. — ISBN 0-8131-2138-8. (англ.) С. 268
Литература
- Arthur Lennig. Stroheim. — Lexington: The University Press of Kentucky, 2000. — ISBN 0-8131-2138-8. (англ.)
- Herman G. Weinberg. Stroheim: a pictorial record of his nine films. — NY: Dover Publications, 1975. — ISBN 0-4862-2723-5. (англ.)
|
|||||||
Отрывок, характеризующий Свадебный марш (фильм)
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.
8 го ноября последний день Красненских сражений; уже смерклось, когда войска пришли на место ночлега. Весь день был тихий, морозный, с падающим легким, редким снегом; к вечеру стало выясняться. Сквозь снежинки виднелось черно лиловое звездное небо, и мороз стал усиливаться.
Мушкатерский полк, вышедший из Тарутина в числе трех тысяч, теперь, в числе девятисот человек, пришел одним из первых на назначенное место ночлега, в деревне на большой дороге. Квартиргеры, встретившие полк, объявили, что все избы заняты больными и мертвыми французами, кавалеристами и штабами. Была только одна изба для полкового командира.
Полковой командир подъехал к своей избе. Полк прошел деревню и у крайних изб на дороге поставил ружья в козлы.
Как огромное, многочленное животное, полк принялся за работу устройства своего логовища и пищи. Одна часть солдат разбрелась, по колено в снегу, в березовый лес, бывший вправо от деревни, и тотчас же послышались в лесу стук топоров, тесаков, треск ломающихся сучьев и веселые голоса; другая часть возилась около центра полковых повозок и лошадей, поставленных в кучку, доставая котлы, сухари и задавая корм лошадям; третья часть рассыпалась в деревне, устраивая помещения штабным, выбирая мертвые тела французов, лежавшие по избам, и растаскивая доски, сухие дрова и солому с крыш для костров и плетни для защиты.
Человек пятнадцать солдат за избами, с края деревни, с веселым криком раскачивали высокий плетень сарая, с которого снята уже была крыша.
– Ну, ну, разом, налегни! – кричали голоса, и в темноте ночи раскачивалось с морозным треском огромное, запорошенное снегом полотно плетня. Чаще и чаще трещали нижние колья, и, наконец, плетень завалился вместе с солдатами, напиравшими на него. Послышался громкий грубо радостный крик и хохот.
– Берись по двое! рочаг подавай сюда! вот так то. Куда лезешь то?
– Ну, разом… Да стой, ребята!.. С накрика!
Все замолкли, и негромкий, бархатно приятный голос запел песню. В конце третьей строфы, враз с окончанием последнего звука, двадцать голосов дружно вскрикнули: «Уууу! Идет! Разом! Навались, детки!..» Но, несмотря на дружные усилия, плетень мало тронулся, и в установившемся молчании слышалось тяжелое пыхтенье.
– Эй вы, шестой роты! Черти, дьяволы! Подсоби… тоже мы пригодимся.
Шестой роты человек двадцать, шедшие в деревню, присоединились к тащившим; и плетень, саженей в пять длины и в сажень ширины, изогнувшись, надавя и режа плечи пыхтевших солдат, двинулся вперед по улице деревни.
– Иди, что ли… Падай, эка… Чего стал? То то… Веселые, безобразные ругательства не замолкали.
– Вы чего? – вдруг послышался начальственный голос солдата, набежавшего на несущих.
– Господа тут; в избе сам анарал, а вы, черти, дьяволы, матершинники. Я вас! – крикнул фельдфебель и с размаху ударил в спину первого подвернувшегося солдата. – Разве тихо нельзя?
Солдаты замолкли. Солдат, которого ударил фельдфебель, стал, покряхтывая, обтирать лицо, которое он в кровь разодрал, наткнувшись на плетень.
– Вишь, черт, дерется как! Аж всю морду раскровянил, – сказал он робким шепотом, когда отошел фельдфебель.
– Али не любишь? – сказал смеющийся голос; и, умеряя звуки голосов, солдаты пошли дальше. Выбравшись за деревню, они опять заговорили так же громко, пересыпая разговор теми же бесцельными ругательствами.
В избе, мимо которой проходили солдаты, собралось высшее начальство, и за чаем шел оживленный разговор о прошедшем дне и предполагаемых маневрах будущего. Предполагалось сделать фланговый марш влево, отрезать вице короля и захватить его.
Когда солдаты притащили плетень, уже с разных сторон разгорались костры кухонь. Трещали дрова, таял снег, и черные тени солдат туда и сюда сновали по всему занятому, притоптанному в снегу, пространству.
Топоры, тесаки работали со всех сторон. Все делалось без всякого приказания. Тащились дрова про запас ночи, пригораживались шалашики начальству, варились котелки, справлялись ружья и амуниция.
Притащенный плетень осьмою ротой поставлен полукругом со стороны севера, подперт сошками, и перед ним разложен костер. Пробили зарю, сделали расчет, поужинали и разместились на ночь у костров – кто чиня обувь, кто куря трубку, кто, донага раздетый, выпаривая вшей.
Казалось бы, что в тех, почти невообразимо тяжелых условиях существования, в которых находились в то время русские солдаты, – без теплых сапог, без полушубков, без крыши над головой, в снегу при 18° мороза, без полного даже количества провианта, не всегда поспевавшего за армией, – казалось, солдаты должны бы были представлять самое печальное и унылое зрелище.
Напротив, никогда, в самых лучших материальных условиях, войско не представляло более веселого, оживленного зрелища. Это происходило оттого, что каждый день выбрасывалось из войска все то, что начинало унывать или слабеть. Все, что было физически и нравственно слабого, давно уже осталось назади: оставался один цвет войска – по силе духа и тела.
К осьмой роте, пригородившей плетень, собралось больше всего народа. Два фельдфебеля присели к ним, и костер их пылал ярче других. Они требовали за право сиденья под плетнем приношения дров.
– Эй, Макеев, что ж ты …. запропал или тебя волки съели? Неси дров то, – кричал один краснорожий рыжий солдат, щурившийся и мигавший от дыма, но не отодвигавшийся от огня. – Поди хоть ты, ворона, неси дров, – обратился этот солдат к другому. Рыжий был не унтер офицер и не ефрейтор, но был здоровый солдат, и потому повелевал теми, которые были слабее его. Худенький, маленький, с вострым носиком солдат, которого назвали вороной, покорно встал и пошел было исполнять приказание, но в это время в свет костра вступила уже тонкая красивая фигура молодого солдата, несшего беремя дров.
– Давай сюда. Во важно то!
Дрова наломали, надавили, поддули ртами и полами шинелей, и пламя зашипело и затрещало. Солдаты, придвинувшись, закурили трубки. Молодой, красивый солдат, который притащил дрова, подперся руками в бока и стал быстро и ловко топотать озябшими ногами на месте.
– Ах, маменька, холодная роса, да хороша, да в мушкатера… – припевал он, как будто икая на каждом слоге песни.
– Эй, подметки отлетят! – крикнул рыжий, заметив, что у плясуна болталась подметка. – Экой яд плясать!
Плясун остановился, оторвал болтавшуюся кожу и бросил в огонь.
– И то, брат, – сказал он; и, сев, достал из ранца обрывок французского синего сукна и стал обвертывать им ногу. – С пару зашлись, – прибавил он, вытягивая ноги к огню.
– Скоро новые отпустят. Говорят, перебьем до копца, тогда всем по двойному товару.
– А вишь, сукин сын Петров, отстал таки, – сказал фельдфебель.
– Я его давно замечал, – сказал другой.
– Да что, солдатенок…
– А в третьей роте, сказывали, за вчерашний день девять человек недосчитали.
– Да, вот суди, как ноги зазнобишь, куда пойдешь?
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.
– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
