Гай Светоний Транквилл

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Светоний»)
Перейти к: навигация, поиск
В Википедии есть статьи о других людях с именем Гай Светоний.
Гай Светоний Транквилл
лат. Gaius Suetonius Tranquillus

Светоний. Воображаемое изображение из Нюрнбергской хроники. 1493 год (достоверные портреты Светония неизвестны)
Дата рождения:

ок. 70 года

Род деятельности:

историк, учёный-энциклопедист

Годы творчества:

100-е — 120-е

Язык произведений:

латинский; возможно, также греческий

Гай Свето́ний Транкви́лл (лат. Gaius Suetonius Tranquillus; около 70 года н. э. — после 122 года н. э.) — древнеримский писатель, историк, учёный-энциклопедист, личный секретарь императора Адриана, наиболее известный сборником биографий «Жизнь двенадцати цезарей» на латинском языке. Другие произведения Светония сохранились лишь фрагментарно.

Вместо обычного для жанра перечисления военных походов и государственных реформ императоров Светоний собирал анекдоты из жизни правителей, описывал их внешность, привычки, подробности личной жизни. К «Жизни двенадцати цезарей» восходят наиболее расхожие мотивы и сюжеты, связанные с римскими императорами (конь Калигулы, актёрские упражнения Нерона, слова Веспасиана «деньги не пахнут», слова Тита «друзья, я потерял день» и другие). Светоний намеренно писал простым и сухим языком, но несмотря на это, он был очень популярен в латинской литературе: собранные им сведения часто цитировались, а его описаниям императоров нередко подражали. В Новое время «Жизнь двенадцати цезарей» и «Сравнительные жизнеописания» Плутарха стали самыми популярными сборниками исторических биографий.





Биография

Светоний происходил из сословия всадников. Его предки не занимали высоких должностей, и о них известно только из сочинений самого писателя. Дед Светония имел какие-то связи при императорском дворе: в биографии Калигулы упоминается, что он знал о настоящей причине сооружения моста длиной в три тысячи шестьсот шагов в Неаполитанском заливе от доверенных придворных[цитата 1][1][2]. Отец писателя, Светоний Лет, был трибуном в XIII легионе, до 67 года расквартированном в Верхней Германии, затем в Паннонии, а с 68 года — в Италии. Во время гражданской войны 69 года легион выступил на стороне Отона, но в битве у Кремоны потерпел поражение от войск Вителлия. Известно, что после этой битвы Вителлий заменил офицеров в XIII легионе своими сторонниками, а проигравших отправил на постройку амфитеатра в Кремоне[3].

Точная дата рождения Светония неизвестна. В XIX веке Теодор Моммзен полагал, что он родился в 77 году, но затем эта версия была отвергнута, и рождение писателя стали датировать более ранним временем[4][3]. Если Моммзен отталкивался от даты трибунских полномочий (приблизительно 101 год), которые Плиний Младший выпрашивал у Нератия Марцелла для Светония, то впоследствии дату рождения писателя начали выводить на основании косвенного свидетельства о его возрасте. В биографии Нерона писатель сообщает, что примерно в 88—89 годах, когда объявился самозванец, выдававший себя за Нерона, он был молодым человеком[коммент. 1] (лат. adulescens; этим же словом Светоний называет как 18-летних, так и 28-летних)[цитата 2][3]. На основании этого свидетельства и строятся предположения о дате рождения писателя: от года появления Лже-Нерона отнимается примерно 20 лет (чаще всего adulescens называли человека именно в этом возрасте). При описании более ранних событий правления Домициана Светоний описывает свой возраст и другим словом (лат. adulescentulus — уменьшительное от adulescens, «совсем молодой человек»), однако точная дата этого события не может быть установлена[5][цитата 3][коммент. 2]. С помощью свидетельства о Лже-Нероне французский исследователь Альсид Масе отнёс рождение Светония к 69 году, Кристофер Джонс — к периоду между 67 и 72 годами[4], С. И. Соболевский осторожно высказывался за 69 или 70 год, хотя и указывал на неопределённость трактовки слова adulescens[3]. Рональд Сайм предположил, что писатель мог родиться в 70 году, а также высказал гипотезу, что Светоний Лет дал новорождённому когномен Tranquillus (спокойный, мирный) в честь окончания гражданской войны и воцарения Веспасиана[4][6][7]. Однако автор монографии о Светонии Барри Болдуин возражал против датировки 69 или 70 годами[8], хотя и признавал эту версию наиболее распространённой[9]. Против датировки 69 годом высказывался и историк Генри Сандерс, указывавший на маловероятность нахождения жены Светония Лета в приграничном военном лагере[10]; вместо этого американский исследователь предлагает 70 или 71 год[11]. М. Л. Гаспаров полагал, что Светоний родился в начале 70-х годов, и считал, что Плиний был старше его примерно на десять лет[1]. Встречается и датировка рождения писателя началом 60-х годов[2]. Таким образом, рождение Светония датируют между 61 и 77 годами[2], но чаще всего — между 69 и 71 годами.

В качестве места рождения Транквилла иногда называется Гиппон (лат. Hippo Regius) в Северной Африке[12][7], хотя распространена и версия о его рождении в Риме[13]. В середине XX века в Гиппоне была обнаружена надпись с упоминанием Светония, что послужило основанием для связи рождения Транквилла с этим городом[14]. Однако в Северной Африке известен всего один носитель номена «Светоний» кроме Транквилла[15], а чаще всего этот номен встречается в окрестностях колонии Пизавр (современный Пезаро в области Марке в Италии)[15]. Во фрагментарно сохранившейся биографии поэта Луция Акция Светоний говорит о его происхождении из Пизавра[16], и Рональд Сайм указывает на эту ремарку как на возможное особое внимание Транквилла к земляку[17]. Детство и юность Светония, вероятно, прошли в столице[3][1]. Как и большинство детей своего круга, Светоний, по-видимому, окончил грамматическую и риторическую школу[1].

В молодости Светоний познакомился с видным интеллектуалом Плинием Младшим, который ему покровительствовал. Транквилл переписывался с Плинием, по крайней мере, с 97 года (сохранились несколько писем Плиния к Светонию и упоминания о нём в других письмах)[18]. Возможно, он был наставником Светония — однажды он называет Транквилла словом, обозначающим ученика, живущего с мастером под одной крышей[19]; однако, например, С. И. Соболевский понимает слова Плиния по-иному: они вместе учились у одного мастера[3]. Как бы то ни было, Светоний вошёл в кружок Плиния, игравший большую роль в культурной жизни Рима[1]. В этом кружке начинающий писатель мог познакомиться с крупнейшими интеллектуалами рубежа I—II веков — в частности, с историком Публием Корнелием Тацитом[20]. Светоний мог контактировать и с известным биографом Плутархом, который неоднократно посещал Рим в конце I — начале II века[21]. Вероятно, у двух биографов были общие знакомые: некоторые из друзей Плутарха были близки к кружку Плиния Младшего[21].

Из переписки Плиния Младшего

Плиний императору Траяну.
Светония Транквилла, честнейшего, достойнейшего и образованнейшего человека, нравы и занятия которого я давно уже взял за образец, я тем больше люблю, чем теснее теперь с ним общаюсь.
Право троих детей для него необходимо по двум причинам: он поднимается во мнении своих друзей и, будучи несчастлив в браке, получит от твоей доброты через меня то, в чём отказала ему завистливая судьба. Я знаю, владыка, какой милости я прошу, но я прошу у тебя, чью снисходительность ко всем моим желаниям я испытал. Ты можешь понять, как я этого хочу; если бы не хотел, я не стал бы просить заочно.

Траян Плинию.
Как скуп я на эти милости, ты, мой дорогой Секунд, прекрасно запомнил: я и в сенате говорил, что не превысил числа, которого, как я заявил этому высокому собранию, мне достаточно. Твоё желание, однако, я выполнил и велел занести в мои записи, что право троих детей дано мною Светонию Транквиллу на обычных условиях[22].

Из писем Плиния известно, что около 97 года Светоний занимался адвокатской практикой, самостоятельно ведя дела, а также преподавал риторику[18][3]. В 101 году Плиний выхлопотал у Нератия Марцелла трибунские полномочия для Светония, что обычно означало начало политической карьеры, но в последний момент биограф отказался от уже полученной должности и попросил устроить на неё своего родственника Сильвана[18]. Возможно, это было связано с нежеланием Светония на несколько лет ехать в Британию, куда должен был отправиться Марцелл с новым трибуном[20]. В это же время Транквилл завёл знакомство с городским префектом, влиятельным Гаем Септицием Кларом[en] и позднее посвятил ему свои знаменитые биографии римских императоров[19]. Приблизительно в 112 году[23] Плиний испрашивал у императора Траяна почётное «право трёх детей» (лат. ius trium liberorum) для Светония[1]. «Право трёх детей» позволяло обладателю избегать некоторых наказаний[24] и иметь преимущества при занятии различных почётных постов[25]. Император удовлетворил прошение[7], хотя писатель, по словам Плиния, был «несчастлив в браке» (возможно, не имел детей)[22]. Примерно в это же время Траян ввёл Транквилла и в число «избранных судей» (лат. iudices selecti), которые в то время обладали исключительным правом становиться присяжными[14]. Кроме того, Светоний стал членом двух небольших жреческих коллегий[15] (flamen sacerdotalis и pontifex Volcanalis[26]). О последней жреческой коллегии в честь Вулкана в Риме ничего не известно, однако она существовала в Остии[15].

Иногда предполагается, что в 110—112 годах писатель находился в провинции Вифиния вместе с Плинием, её наместником[2]. Существует предположение о пребывании Светония в Германии и Британии: он утверждает, что в честь Тита в этих провинциях сооружено много статуй и надписей[27][цитата 4].

Дата литературного дебюта Транквилла неизвестна. Около 105 года Плиний в письме к Светонию уговаривает его опубликовать некое обширное произведение, которое тот не спешил обнародовать. Иногда предполагается, что речь шла о произведении «О знаменитых людях[it]» (или «О знаменитых мужах»; лат. De viris illustribus)[20][1].

В начале правления Адриана, примерно в 119 году, Светоний начал работу в императорской канцелярии в должности заведующего письмами (секретаря, ведавшего императорской корреспонденцией, — лат. ab epistulis); также он надзирал за публичными библиотеками (лат. a bybliothecis) и участвовал в работе канцелярии по учёным делам (лат. a studiis)[19][28][1] (иногда предполагается, что эти должности он занимал поочерёдно[29]). Впрочем, допускается и возвышение Светония ещё в правление Траяна[30][7]. Из стихотворения Стация[31] известно о характере работы Светония: секретарь ab epistulis рассылал приказы правителя по всей империи, занимался назначениями многих офицеров и созывал всех назначенных лиц; к нему стекались все вести от легионов и вспомогательных войск, сведения о важных событиях для хозяйства (разлив Нила, дожди в Северной Африке) и другая важная информация. В обязанности секретаря входило не только знакомство со всей входящей корреспонденцией, но и составление писем от имени императора в подобающей форме, из-за чего секретарями обычно становились талантливые литераторы. Важная для императоров должность очень хорошо оплачивалась, и императорский секретарь мог позволить устроить своей умершей жене самые роскошные похороны и установить ей памятник, который был подобен дворцу[28][19]. Секретарь a studiis был императорским советником по литературным вопросам и, вероятно, заведовал его личной библиотекой[27]. Однако уже в 121 или 122 году Адриан, находясь в Британии, отправляет в отставку множество должностных лиц, среди которых были Светоний и Септиций Клар (последний к этому времени стал командиром преторианской гвардии)[28][19]. Поводом для чистки своей администрации император избрал слухи о недостаточно почтительном отношении придворных к своей жене Сабине[28]. Впрочем, реальной причиной опалы Светония и его коллег иногда называется желание Адриана избавиться от людей Траяна среди своих приближённых[19]; существует и версия о том, что Светоний стал жертвой придворных интриг[32].

О жизни писателя после опалы и о времени его смерти ничего не известно[33]. Иногда один фрагмент биографии Тита интерпретируют как свидетельство того, что около 130 года Светоний был жив[34], а порой годы жизни писателя доводят до 160 года[35]. Транквилл записал слухи, что единственным поступком, о котором перед смертью сокрушался император Тит, была любовная связь с Домицией Лонгиной[en][цитата 5]. Основываясь на характере упоминания о Домиции, Рональд Сайм предположил, что на момент написания биографии Тита она уже была мертва[15]. Дата её смерти неизвестна, однако по косвенным свидетельствам её относят к промежутку между 123 и 140 годами[15]. Впрочем, современные исследователи оценивают эту гипотезу как очень шаткую[19].

«Жизнь двенадцати цезарей»

Основная статья: Жизнь двенадцати цезарей

Обзор

Сочинение «De vita Caesarum», известное под названием «Жизнь двенадцати цезарей» (буквально «О жизни цезарей»), — сборник биографий римских правителей от Гая Юлия Цезаря (100—44 годы до н. э.) до Домициана (51—96 годы н. э.). Светоний отказался от обычного для биографического жанра перечисления военных походов и государственных реформ. Вместо этого в биографиях собраны анекдоты из жизни правителей, описываются их внешность, привычки, подробности личной жизни. Тем не менее, работа является важным историческим источником и ценным литературным памятником. Сочинение состоит из восьми книг: правителям от Цезаря до Нерона посвящено по одной книге, книга VII описывает Гальбу, Отона и Вителлия, книга VIII — Веспасиана, Тита и Домициана. Сочинение сохранилось практически полностью (подробнее см. ниже).

Цели создания сборника неизвестны. Выделяется пять предположений о целях Светония[37]:

  1. определение стиля правления нового императора по образцам предшественников;
  2. решение вопроса, являются человеческие пороки врождёнными или приобретёнными;
  3. создание назидательного сочинения для Адриана;
  4. изображение императоров как правителей и деятелей культуры;
  5. антикварный интерес к обычаям прошлого.

Датировка. Особенности сочинений

Датировка «Жизни двенадцати цезарей» обычно основывается на посвящении сочинения командиру преторианской гвардии Септицию Клару, что известно благодаря византийскому антиквару VI века Иоанну Лиду (самое начало сборника биографий не сохранилось). Септиций Клар занимал эту должность в 119—121/122 годах и попал в опалу одновременно со Светонием, ещё одним приближённым Адриана. Однако часть сведений Светоний, скорее всего, почерпнул из императорских архивов, к которым он мог иметь доступ только в годы работы в императорской канцелярии, и потому дату окончательной редакции и публикации нередко относят к 121 году[38]. Некоторые исследователи отталкиваются ещё и от возможности использования Транквиллом написанных в 110-х или в начале 120-х годов «Анналов» Публия Корнелия Тацита, хотя Светоний мог лишь использовать те же источники, что и Тацит[39] (подробнее см. ниже). Таким образом, наиболее распространена версия о публикации произведения между 119 и 122 годами.

Впрочем, существует и предположение, что «Жизнь двенадцати цезарей» публиковалась по частям. Эта гипотеза основывается на изучении лексики автора в разных биографиях и на присутствии различных источников[19]. Так, в двух первых по порядку биографиях нередко упоминаются или цитируются различные документы, но особенно часто — личная переписка Октавиана Августа. В жизнеописаниях Тиберия, Калигулы и Клавдия также встречаются выдержки из корреспонденции именно этого императора[39]. Позднее Светоний лишь один раз использует императорскую переписку — при описании жизни Нерона, но это письмо, возможно, взято из другого источника[39]. Единства в вопросе, какие биографии могли быть опубликованы ранее других, нет: в качестве самых ранних называются как жизнеописания Цезаря и Октавиана[15], так и последние шесть биографий (от Гальбы до Домициана)[19]. В пользу последнего варианта свидетельствует относительная краткость этих шести биографий, а также оценочное мнение о том, что жизнеописания Цезаря и Августа могли быть написаны только опытным биографом[40]. Рональд Сайм же предложил позднюю (после 123 года) датировку, по крайней мере, биографии Тита (см. выше); по его мнению, книги VII и VIII (последние шесть биографий) были добавлены к первым шести биографиям позднее[15]. Напротив, Тристан Пауэр датирует «О знаменитых людях», первое сочинение Гая, временем между 105—106 и 110 годами. Из-за раннего завершения первой работы Светоний, по мнению современного исследователя, должен был располагать достаточным сроком для основательной подготовки «Жизни двенадцати цезарей», вследствие чего в 119—122 годах была опубликована завершённая работа[41].

Существуют и другие мнения о причинах различий между первыми и последними биографиями. Так, французский исследователь Альсид Масе предположил, что Светоний по каким-то причинам не завершил своё главное сочинение, но всё же обнародовал его. По его мнению, римский биограф либо опубликовал своё сочинение досрочно под влиянием Септиция Клара (подобно тому, как в известном письме Плиний уговаривал его издать какое-то иное сочинение), либо попросту потерял интерес к написанию биографий и опубликовал их в незаконченном виде. Эти гипотезы отчасти объясняют, почему историк не использовал известные письма Тита и завещание Веспасиана. Высказываются и другие гипотезы: например, Адриан мог разрешить своему секретарю использовать архивные материалы лишь по жизни Октавиана, но затем он мог запретить ему доступ в императорский архив за другими документами. Франческо делла Корте высказал иное недоказуемое предположение: по его мнению, после того как Светоний закончил исследование корреспонденции Августа, он обратился не к письмам следующих императоров, а к воспоминаниям своего деда и отца, а также к слухам, известным ему самому. Возможно, значительную часть своего сочинения Транквилл написал уже после опалы (возможно, в Гиппоне) и потому не мог иметь доступа к императорским архивам. Наконец, существует предположение, что переписка Августа была опубликована целиком, и Светоний мог пользоваться ею, не посещая для этого архивы[42]. Это предположение усложняет датировку всего сборника биографий. Известно, что письма Августа использовали некоторые римские литераторы, хотя из слов Квинтилиана предполагается недоступность этих писем для широкой публики[30]. Однако в биографии Августа Светоний упоминает, что лично изучал почерк этого императора[цитата 6][43].

Светоний о христианстве

В биографии Клавдия Светоний оставил одно из самых ранних упоминаний об Иисусе Христе и о христианах в светской литературе.

Иудеев, постоянно волнуемых Хрестом, он изгнал из Рима[44].

Несмотря на то, что свидетельство Светония о христианстве в силу своей краткости носит неопределённый характер, исследователи обращались к нему неоднократно[45]. Неясны причина беспорядков, их характер. Возможно, это была реакция иудеев на решения Иерусалимского собора о том, что язычникам, обращённым в христианство, необязательно соблюдать Моисеев закон[46].

Упоминаемый Светонием Хрестос, как правило, отождествляется с Иисусом[46], поскольку написание «Хрестос» через «e» было распространено в латиноязычной среде как по фонетическим причинам, так и в силу традиции, существовавшей ещё и в IV веке (это написание критиковал Лактанций)[47]. В I—II веках в Риме были лучше знакомы не с именем Χριστός (Christos), а с популярным среди рабов и вольноотпущенников именем Χρήστος (Chrēstos в классическом древнегреческом произношении), которое имело значения «хороший, добрый, счастливый, порядочный, кроткий, полезный»[48]. Для человека, незнакомого с иудаизмом и христианством, имя Христос обозначало либо медицинского работника («служащий для натирания целебной мазью»), либо штукатура, и потому по незнанию Светоний мог заменить неизвестное ему имя хорошо известным[49]. В биографии Нерона римский писатель упоминает изгнание христиан из Рима, причём слово «христиане» он пишет через «i»[цитата 7][48]. Различия в написании могут свидетельствовать как о незнании Светонием связей между христианством и иудаизмом, между «Хрестом» и христианством[49], так и о следовании ошибочному написанию в источнике (например, в документах из императорских архивов, архивов сената или отчётов префекта)[50].

Кроме того, распространённость имени Хрестос даёт основания отдельным учёным предполагать, что упомянутый Светонием человек мог быть зелотским проповедником и организатором восстаний евреев в Риме (впрочем, эта гипотеза не очень популярна и подвергается критике)[51].

Описанное Светонием событие чаще всего датируют 49—52 годами[47] или одним лишь 49 годом[52], хотя встречаются и другие датировки. Нередко последовавшее за волнениями изгнание связывается с изгнанием иудеев Клавдием, которое упоминается в Деяниях апостолов[47].

В эпоху наибольшего влияния мифологической школы в конце XIX — середине XX века учёные порой отрицали аутентичность рассказа Светония. В частности, С. И. Ковалёв предполагал, что его свидетельства — это вставки средневековых переписчиков[53], а в целом его сведения слишком отрывочные и неопределённые для однозначных выводов о раннем христианстве[54]. Впрочем, в своих более поздних работах советский историк признал подлинность фрагмента Транквилла[55].

Другие сочинения

Хорошо известно и другое сочинение Светония — «О знаменитых людях» (или «О знаменитых мужах»; лат. De viris illustribus). Этот сборник биографий известных деятелей римской культуры состоял из пяти разделов: жизнеописаний поэтов, ораторов, историков, философов, а также грамматиков и риторов[57]. Предполагается, что это произведение было завершено и издано раньше «Жизни двенадцати цезарей»[58] — в 106—113[59] или в 105—114 годах[10], но возможна и более поздняя дата публикации[60].

Раздел «О знаменитых людях», где излагается история грамматики и риторики в Риме, оценивается по-разному. По мнению М. М. Покровского, он свидетельствует о хорошем знакомстве автора с литературой и её исследованиями[61], однако в «Истории римской литературы» под редакцией Н. Ф. Дератани суждения Светония характеризуются как поверхностные[35]. Это сочинение сохранилось фрагментарно (см. ниже), а общее число биографий могло доходить до ста[34].

Кроме того, в византийской энциклопедии «Суда» сохранился список произведений Транквилла, ни одно из которых не дошло до наших дней целиком. Это следующие произведения:

  • О знаменитых гетерах;
  • О царях;
  • О Риме (нравы и обычаи; римский год; римские праздники; одежда);
  • Об играх греков (сохранилось в позднем пересказе);
  • Об общественных должностях;
  • О сочинении Цицерона «О государстве»;
  • О людях (О телесных недостатках);
  • Об определениях времени;
  • О природе вещей;
  • О греческих бранных словах (сохранилось в позднем пересказе);
  • О разных грамматических вопросах;
  • О знаках в рукописях[33].

Некоторые из них, возможно, были написаны по-гречески[60], хотя достоверно установить это невозможно[62]. Иногда предполагается, что значительная часть этих работ входила в состав крупного труда Prata[коммент. 3][58].

Источники

Как и многие другие историки своего времени, Светоний редко называет свои источники. По мнению М. Л. Гаспарова, он озвучивает их, только когда речь идёт о недостаточно ясных вопросах, когда он желает переложить ответственность за спорные сведения на других или когда появляется возможность похвалиться доступом к редким документам[63]. В целом Транквилл был очень начитан и использовал множество источников для своих трудов[64]. Всего он упоминает около тридцати имён авторов, на сведения которых ссылается, среди которых есть и совершенно неизвестные в сохранившейся литературе люди[63].

Биографии императоров начиная с Тиберия имеют меньше источников, чем два первых жизнеописания[65]. Вероятно, Светоний не пользовался Тацитом, Плутархом, Веллеем Патеркулом, Иосифом Флавием — историками I—II веков, чьи сочинения дошли до наших дней[43]. Впрочем, один фрагмент жизнеописания Нерона[цитата 8] иногда рассматривают как полемику с Тацитом[63]. Кроме того, некоторые сходства в сочинениях Светония и Тацита могут толковаться как результат либо знакомства первого с «Анналами», либо использования общих источников. Некоторые сходства обнаруживаются у Светония с Плутархом. Биографии Цезаря у обоих авторов содержат похожие материалы, заимствованные, вероятнее всего, из воспоминаний приближённого Цезаря Гая Оппия[en][21], а также из «Истории гражданской войны» Гая Азиния Поллиона[66]. Несмотря на частое использование одних и тех же источников, между двумя биографами существует немало расхождений, причина которых остаётся невыясненной[64]. Таким образом, вопрос об отношении Светония к сочинениям двух известных современников (Плутарх и Тацит) продолжает оставаться нерешённым[64].

Кроме опоры на работы предшественников, Светоний прибегает к использованию сведений, почерпнутых из первоисточников. Их частое использование отличает Светония от других римских историков, которые нередко ограничивались лишь информацией из трудов более ранних авторов. Известно, что Светоний читал письма Августа, написанные его рукой, и неоднократно их цитировал. Ограниченное использование им этих писем иногда служит основанием для уточнения датировки всего произведения (см. выше). Использовал он такие малодоступные материалы, как автобиография Тиберия, его речи и письменные заявления в сенате, а также протоколы сенатских заседаний. В его биографиях встречаются эпиграммы на императоров и бытовавшие в Риме насмешки над ними. Наконец, Светоний собирал свидетельства очевидцев: он ссылается на рассказы своего деда и отца, на воспоминания мальчика-раба, который присутствовал во время убийства Домициана, ссылается на неких «старших», а также прибегает к собственным воспоминаниям. По разным источникам он также приводит слова императоров, особенно их шутки и остроты[43].

В сочинении «О знаменитых людях» Светоний использует сочинения энциклопедиста Марка Теренция Варрона, грамматика Сантры, историков Корнелия Непота и Фенестеллы[67].

Стиль сочинений

Особенности языка

Язык Светония характеризуется как ясный, простой и в равной степени удалённый от двух популярных направлений риторики[коммент. 4] рубежа I и II веков — искусственной архаизации речи и «нового стиля»[коммент. 5][68][67]. Его отказ от тщательной стилизации своей речи шёл вразрез с традициями развитой античной историографии[69]. Более того, особенности стиля и характера работы позволяют некоторым современным исследователям предполагать, что по античным представлениям Светоний вовсе не считался историком[69].

Стилистического единства у Транквилла не наблюдается даже в пределах одних и тех же биографий[69], однако существует немало черт, свойственных всем его произведениям. Так, стремление Светония к краткости слога отмечали ещё античные авторы[67]. Ряд современных исследователей обнаруживает у него признаки сухого делового стиля, который несёт отпечаток работы в императорской канцелярии[70][68][71], хотя в его произведениях встречаются некоторые черты, свойственные только художественной прозе «серебряного века» и античной поэзии[72]. В целом Светоний считается автором, чуждым римских риторических традиций[67], из-за чего художественные достоинства отдельных эпизодов иногда считаются следствием списывания из первоисточников[69].

Грамматика произведений Светония имеет ряд специфических черт. Историк отдаёт предпочтение конструкциям с сочинительной связью[68] и с причастными оборотами[67], а также редко применяет союзы[73]. В его речи много излишних синонимов (плеоназмов): например, «сообщник и участник», «истина и правда», «члены и части империи», «хитростью и коварством», «убеждает и увещевает» и так далее[72][73]. Иногда одну и ту же мысль Светоний выражает с помощью и положительного, и отрицательного оборотов: например, «даром и без всякой платы», «мужа и ещё не вдовца»[72]. Иногда автор использует на месте конкретных существительных отвлечённые: например, «браки» в значении «замужние женщины», «дружбы и приязни» в значении «друзья и приятели»[72]. Кроме того, он нередко заменяет изъявительное наклонение сослагательным, активно использует производные слова и предложные конструкции[73].

Лексика римского автора также имеет некоторые особенности. Транквилл вольно обращается с основными принципами риторики «золотого века», предписывающими тщательно отбирать слова, и активно пользуется разговорными выражениями и оборотами своего времени. Избегая стилизации речи под старину, он отказывается от устаревших слов, которые активно использовали писатели-современники. Немало в его речи греческих слов[67], использование которых было нехарактерно для римской историографии[74]. В частности, именно по-гречески Светоний записал обращение умирающего Цезаря к Бруту[коммент. 6]. От произведений других римских историков Светония отличают частое использование специальных терминов и активное цитирование документов[74].

Заметной особенностью стиля Светония является его обыкновение начинать рассказ о каком-либо явлении в жизни описываемого правителя со слова, которое характеризовало бы тему рассказа: так, в жизнеописании Цезаря глава, начинающаяся со слова «Сражения»[цитата 9], рассказывает о том, как диктатор вёл себя во время битвы, какие основные тактические приёмы применял; глава, которая начинается со слова «Проступки»[цитата 10], описывает его отношение к провинностям солдат[72]. Заканчиваются его фразы, как правило, глаголами[71].

Сам Транквилл в своих произведениях с одобрением высказывается о стиле Октавиана Августа, Марка Туллия Цицерона и Гая Юлия Цезаря[67][75]. По мнению С. И. Соболевского, Светоний неоднократно озвучивал мнения описываемых лиц (прежде всего Августа) о языке и стиле, которые совпадали с его собственными[67].

Особенности изложения

Светоний — приверженец расположения фактов из жизни описываемого императора не по хронологии, а по тематическим рубрикам. Принципы построения биографий относительно едины для всех из них. В кратком виде их структура такова: жизнь до прихода к власти; особенности правления; личная жизнь; смерть и погребение[76]. При этом хронологическая последовательность соблюдается только в разделе о жизни до начала правления[40]. Биография Отона имеет наименьшее число рубрик — 10, биографии Цезаря и Августа имеют наибольшее количество рубрик — 22[77]. Иногда историк меняет разделы местами: например, описание внешности и телосложения Клавдия находится среди перечисления его пороков, а соответствующее описание Нерона расположено после рассказа о его смерти[78]. Хотя иногда высказывается предположение, что образцом для рубрик Светония послужили «Деяния божественного Августа» — автобиография первого римского принцепса, современные исследователи видят в подобной структуре работы следование римской традиции[79]. По мнению Михаэля фон Альбрехта, на строгую структуру произведений Светония оказала влияние его работа преподавателем словесности, в задачи которого входило обучение анализу текстов[80]. Особенности структуры «Жизни двенадцати цезарей» были замечены давно. В 1901 году немецкий филолог Фридрих Лео[de] предположил, что в эллинистическую эпоху в античном мире сложились два типа биографий. Биографии первого типа структурировали материал в хронологической последовательности событий, а жизнеописания второго типа распределяли сведения по темам. Биографии первого типа («перипатетические, или гипомнематические биографии») описывали политиков и полководцев, а второго («александрийские биографии») — философов и писателей. По мнению немецкого исследователя, Светоний в «Жизни двенадцати цезарей» стал первым, кто применил традиции второго типа биографий к государственным деятелям[82] (современные историки литературы более осторожны в выводах[83]: уже у Корнелия Непота не всегда выдерживалась хронология[84]). Впрочем, сам жанр биографии был для Рима достаточно новым: первыми известными римскими биографами были Корнелий Непот (писал биографии полководцев и правителей) и Марк Теренций Варрон (создавал «александрийские биографии»)[85].

Применение иной схемы выразилось не только в отказе от следования хронологии, но и, например, в отказе от морализаторского истолкования фактов, характерного для Плутарха — другого известного биографа этого времени[78]. Помимо этого, римский писатель стремился не к поиску причин явлений или к построению обобщений, но к оценке событий. Поэтому Светоний отказался от сопоставления фактов друг с другом и, напротив, стремился к их изоляции, чтобы читатель мог дать им собственную оценку. Кроме того, в «Жизни двенадцати цезарей» положительные и отрицательные качества и поступки императоров, как правило, разграничиваются, а в биографии Нерона автор прямо говорит об этом делении[цитата 11][86]. Везде, кроме биографии Тита, отрицательные оценки следуют после положительных[87].

Для отбора фактов для биографий императоров характерна ориентация на раскрытие личности правителя, а не на описание исторического контекста, то есть его правления. Исключение иногда делается для наиболее важных событий, но и среди них практически не упоминаются инциденты в провинциях, а наибольшее внимание уделяется Риму и императорскому двору. Крупные восстания и войны нередко описываются только как повод для рассказа о занимательных событиях из жизни императоров. Как отмечает М. Л. Гаспаров, «не случайно из всех военных предприятий императоров подробнее всего описанным оказался шутовской поход Калигулы в Галлию и Германию»[88].

Различные биографии ориентируются на разные жанровые формы и, как следствие, используют неодинаковые выразительные средства: например, биография Тита стилизована под панегирик, и в ней значительно больше эпитетов и параллелизмов, чем в схожей по объёму биографии Отона[89].

Взгляды

Светоний не заявляет о своих политических предпочтениях напрямую[90], но его высказывания позволяют охарактеризовать его как приверженца умеренной монархии[91], стоящего вне политических группировок[65]. При этом он разделяет некоторые бытовавшие среди сенаторов иллюзии о значительной роли сената и консулов в политической жизни в I веке н. э.[90]

Светоний не придерживается беспристрастности в изображении правителей, и различные императоры описываются с разной степенью поддержки или отвержения. Наибольшей симпатией римского писателя пользуются Август[58][91] (он «создатель наилучшего положения дел» и «правитель скорее полезный, нежели честолюбивый»[92]), Веспасиан и Тит[91]. Скорее положительное его отношение к Цезарю и Отону[91], очень двойственное — к Клавдию[93][91]. Вместе с тем некоторые действия «плохих» императоров Светоний полностью поддерживает: например, он хвалит Домициана за борьбу с превышением полномочий городскими магистратами и наместниками в провинциях[94]. Многие негативные особенности деятельности описанных императоров имеют параллели в современном Светонию правлении Адриана; в этом некоторые исследователи видят косвенную критику своего времени[91].

По сравнению с Тацитом, чьи политические воззрения изучены лучше, взгляды Светония имеют ряд особенностей. Так, двух историков отличает диаметрально противоположная оценка императора Отона. Светоний хвалит его, выступая как представитель всаднического сословия, в то время как Тацит оценивает этого императора отрицательно, выражая точку зрения сенаторов[93]. Ещё одной чертой, которая отличает Светония от Тацита, является менее пессимистичное настроение: в частности, Транквилл приводит примеры людей, которых власть не развратила (Август, Отон и Тит)[95].

Несмотря на частое использование греческих слов, нехарактерное для римских историков, Светоний относился к грекам и эллинистической культуре с некоторым пренебрежением, а на эллинофильство некоторых императоров смотрит критически[96]. Невысокого мнения римский писатель придерживался о бытовавших в Риме философских учениях, а также о мистериальных религиях[96]. В то же время Светоний всерьёз воспринимал физиогномику[92], астрологию, толкование снов и всевозможные предзнаменования, что соответствовало римскому менталитету императорской эпохи[93][97]. Следствием предпочтений эпохи отчасти объясняется и интерес римского писателя к анекдотичным историям[98].

Влияние

Сочинения Светония были популярны до V—VI веков среди грамматиков и учёных, которые нередко предпочитали его свидетельства о римских древностях энциклопедическим работам Марка Теренция Варрона за их краткость. Биографии правителей пользовались популярностью у публики за интригующие подробности и отсутствие лести в адрес императоров. «Жизни двенадцати цезарей» подражали многочисленные античные писатели: так, Марий Максим[en] написал биографии императоров от Нервы до Гелиогабала (то есть с момента, когда завершалось изложение в биографиях Светония). Его жизнеописания не сохранились, но они использовались шестью авторами жизнеописаний Августов[72], которые высоко ценили творчество Светония и подчёркивали его правдивость[74].

Биографии писателей и поэтов служили источником для Авла Геллия[99], Цензорина, Сервия Гонората, Макробия, Иоанна Лида, Исидора Севильского[100], а также Геннадия Массилийского и Ильдефонса Толедского[101]. Его сочинения оказывали влияние на весь биографический жанр: так, структура биографии Аврелия Августина авторства Поссидия Каламского схожа с принципами рубрикации у Светония[101].

В Средние века Транквилл заметно повлиял на литературу каролингского возрождения. Так, Эйнхард составил биографию Карла Великого (лат. Vita Karoli Magni) по образу и подобию «Жизни двенадцати цезарей»[102]. Сочинение Светония оказало на Эйнхарда значительно большее влияние, чем жития святых — гораздо более распространённый тип средневековых биографий. В то же время придворный писатель не разделял сдержанного отношения своего римского предшественника к предмету, а всячески прославлял Карла[103]. Эрик (Эйрих) Осерский[en], ученик Сервата Лупа (см. ниже), опубликовал подборку выдержек из Светония, впоследствии ставшую популярной[102]. Её использовал, в частности, Иоанн Солсберийский[104]. Другая известная подборка извлечений сделана в сборнике Faits des Romains[en] на старофранцузском языке в середине XIII века[104][105]. Под заметным влиянием Светония находился английский историк начала XII века Уильям Мальмсберийский[101]. Был известен Транквилл и в Византии, а на Афоне сохранились эпитомы (краткие выдержки) трудов об античных играх и о древнегреческих бранных словах[101].

Наибольшей популярностью творчество римского писателя пользовалось во Франции, и в 1381 году был сделан первый перевод его сочинений на французский язык (перевод был задуман специально для короля Карла V, но завершён уже после его смерти[106]). В XIV веке его работы стали хорошо известны и в Италии: так, он был одним из любимых авторов Петрарки (он называл Светония достовернейшим и любопытнейшим), которому принадлежало несколько рукописей сочинений римского автора[102][107]. Боккаччо активно использовал его биографии как исторический источник; сохранился манускрипт с выдержками из Светония, сделанный рукой итальянского писателя. Популярность Светония выросла в эпоху Возрождения, и его работы активно издавали после изобретения книгопечатания: уже в 1470—1500 годы было выпущено 15 изданий[102]. Ещё в 1446 году антиквар Пьер Кандидо Дечембрио перевёл биографию Цезаря на итальянский язык и под её влиянием написал жизнеописание одного из правителей Милана из рода Висконти, а через сто лет гуманист Паоло Джовио создал серию из двенадцати биографий всех правителей Милана из этого рода[104]. Подражали Светонию историки Адриан Барланд[en], Антонио де Гевара, Педро Мехия[en][104].

Благодаря росту известности Транквилла изображения двенадцати римских правителей стали популярны и в изобразительном искусстве. В начале XVI века английский канцлер кардинал Томас Уолси заказал для строившегося им Хэмптон-корта терракотовые медальоны с портретами двенадцати цезарей. Серию из двенадцати портретов императоров Федерико II Гонзага, герцог Мантуи, заказал известному художнику Тициану. Впоследствии эти картины попали к английскому королю Карлу I, затем к испанскому королевскому двору, но в 1734 году пожар уничтожил все двенадцать портретов[104].

Философ Хуан Луис Вивес высоко ценил Светония и в своих педагогических трактатах рекомендовал изучать его творчество[104]. В 1576 году изобретатель, математик и врач Джероламо Кардано написал автобиографию, в которой применил структуру жизнеописаний римского автора[104]. На рубеже XVI и XVII веков Жан Боден, Марк Антуан Мюре, Юст Липсий и Бен Джонсон нередко прибегали к сочинениям Светония в дискуссии о прозе на латинском языке и на национальных языках[104]. Мишель де Монтень цитировал Светония более 40 раз[108]. Был хорошо знаком с работами Транквилла Уильям Шекспир. Именно под влиянием «Жизни двенадцати цезарей» появилась известная фраза шекспировского Цезаря «И ты, Брут»[109][коммент. 6].

Жан-Жак Руссо. Эмиль, или О воспитании[110].

Приличие, в писании не менее строго соблюдаемое, чем в поступках, позволяет говорить публично уже только о том, что позволяется делать публично; а так как людей нельзя показывать иначе, как постоянно играющими роль, то из книг наших мы узнаем их не больше, чем в театрах. Пусть хоть сто раз пишут и переписывают биографии королей, мы не будем уже иметь Светониев. Один только из наших историков [Шарль Дюкло], подражавший Тациту в изображении великих черт, осмелился подражать Светонию, а подчас и копировать Комина в чертах мелких; и даже эта попытка, увеличивающая ценность его книги, вызвала между нами осуждение.

Хотя «Жизнь двенадцати цезарей» и фрагменты «О знаменитых мужах» в XVIII веке были хорошо известны читающей публике, Светония очень мало изучали в школах[111]. Как правило, с жанром биографии ассоциировался уже не он, а Плутарх[112].

Начиная с рубежа XVII и XVIII веков на оценку наследия Светония оказывал большое влияние философ Пьер Бейль. В своём «Историческом и критическом словаре» он посвятил римскому автору отдельную статью, в которой называл его образцом прямоты, искренности и беспристрастности, а также обращал внимание на отсутствие самоцензуры: он рассказывал обо всём, без страха и оглядки на общественное мнение и позицию императоров. Впоследствии взгляды Бейля распространились в Европе — в частности, аналогичные мнения о римском историке высказывали философ Жан-Жак Руссо, историк Эдвард Гиббон, писатель и критик Жан-Франсуа де Лагарп и переводчик Транквилла на английский язык Джон Кларк. Последний считал Светония очень полезным историком, которому чужды лесть, маскировка и скрытие фактов. Гиббон также придерживался мнения о правдивости и непредвзятости римского биографа и указывал на известное замечание, что биографии философов Диогена Лаэртского и императоров Светония гораздо более правдивы, чем жития святых и мучеников[113]. В 1771 году де Лагарп заявлял о нейтральности Светония в предисловии к своему переводу «Жизни двенадцати цезарей» на французский язык[114] (за вольное обращение с текстом этот перевод резко критиковали знатоки латыни[112]). В сочинении «Эмиль, или О воспитании» Руссо сокрушался об отсутствии в его время авторов, которые бы писали о правителях прямо, без лести и умолчаний (см. врезку). В то же время Вольтер не разделял подобных взглядов и в письме к де Лагарпу писал о разочаровании его решением перевести Светония — скучного писателя, сомнительного анекдотиста[112].

В XIX веке Светония в основном оценивали критически: историки с подозрением относились к сообщаемым им сведениям, а филологи пренебрежительно отзывались о его стиле. Характерной была оценка Эдуарда Нордена: немецкий исследователь удостоил Транквилла лишь сноски в «Античной художественной прозе» с краткой характеристикой «Светоний пишет бесцветно»[115]. Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона характеризовал «Жизнь двенадцати цезарей» как «весьма слабое с литературной точки зрения произведение, лишённое психологической тонкости и политической дальновидности», хотя при этом признавал его историческую ценность[116]. В настоящее время негативная оценка творчества Светония преодолена[115], и его считают творцом римской формы биографии[83].

Сохранность сочинений. Рукописи. Издания

До наших дней «Жизнь двенадцати цезарей» сохранилась практически полностью. Впрочем, ни одна из рукописей, включая самые ранние, не имеет предисловия и начала биографии Гая Юлия Цезаря с историей рода Юлиев, обстоятельствами рождения будущего диктатора, его детством и обычным для античной литературы перечислением предзнаменований. В VI веке византийский антиквар Иоанн Лид пользовался копией с посвящением Септицию Клару, но в рукописи IX века посвящения уже нет. По некоторым оценкам, утерянный фрагмент мог быть весьма значительным — до 16 рукописных страниц[38]. В нём Светоний мог рассказать также о своих намерениях, обосновать важность своего труда и указать на оригинальность работы[40].

Древнейшая сохранившаяся рукопись сочинений Светония относится к IX веку. Она условно известна как «Codex Memmianus» (условные обозначения — «Codex Parisinus 6115», «Paris. Lat. 6115» или «M») и создана около 840 года в Туре. Однако ещё ранее в Фульдском монастыре существовала и другая рукопись. Около 844 года её хотел получить для своих исследований антиквар Серват Луп[en], аббат монастыря Ферьер[en], но ему прислали копию. Возможно, фульдский манускрипт был источником (архетипом) для всех последующих копий «Жизни двенадцати цезарей»[117]; в специальной литературе он традиционно обозначается как «Ω» (Омега) по классификации Макса Има[de], в менее известной классификации Лео Прюдома его обозначение — «P»[118]. Предполагается, что именно этим кодексом около 818 года пользовался Эйнхард для составления биографии Карла Великого (подробнее о влиянии Светония на Эйнхарда см. выше)[119][120]. Другие рукописи были сделаны значительно позднее. В частности, в XI веке был создан манускрипт «Gudianus 268 Guelferbytanus», или «G», в XI или XII веках — «Vaticanus 1904», или «V», в XII веке — «Codex Laurentianus 68, 7» и «Codex Parisinus 6116»[38][121]. Рукописи сочинений Светония делят на четыре группы по характерным особенностям прочтения различных фрагментов. Эти разночтения восходят к небольшому числу источников (архетипов). К самой древней, первой группе относятся манускрипты «M» и «G», вторая («V», «Codex Laurentianus 68, 7» и другие кодексы) и третья группы («Codex Parisinus 6116» и другие) восходят к двум разным рукописям-архетипам приблизительно XI века, четвёртая группа представлена копиями эпохи Возрождения[121].

Иная судьба постигла другие труды писателя. Не сохранилась большая часть сочинения «О знаменитых людях», а немало других работ Транквилла известны только по названиям (полный их перечень остался в византийской энциклопедии Суда) либо сохранились в незначительных фрагментах. Самый крупный фрагмент труда «О знаменитых людях» сохранился в рукописи «Codex Hersfeldensis[de]» из монастыря Херсфельд, о которой узнал около 1425 года гуманист Поджо Браччолини. Основную часть манускрипта составляли малые сочинения Публия Корнелия Тацита — «Агрикола», «Германия» и «Диалог об ораторах»; на тексте труда Транквилла рукопись обрывалась. После того как с манускрипта сделали около 20 рукописных копий, о нём ничего не известно. При этом принадлежность фрагмента Светонию была признана не сразу[117][122][123][99]. Самые известные манускрипты, скопированные с «Codex Hersfeldensis»: «V» (Codex Vaticanus, 1862), «L» (Codex Leidensis (Perizioanus)), «N» (Codex Neapolitanus (Farnesianus)), «O» (Codex Ottobonianus, 1455), «G» (Codex Gudianus, 93), «I» (Codex Vaticanus, 1518), «W» (Codex Vindobonensis, 711)[124]. По-видимому, сведения сочинения «О знаменитых людях» активно привлекал Иероним Стридонский — благодаря ему возможно частично восстановить имена людей, о которых писал Светоний. Кроме того, биографии писателей и поэтов из работы Транквилла часто цитировали античные грамматики. Ими нередко предваряли издания сочинений Теренция, Вергилия, Горация, Персия, Лукана и других, но при этом сокращали или расширяли. Из-за этого принадлежность некоторых приписываемых Светонию фрагментов спорна[123]. Высказывается предположение, что ни один из фрагментов не сохранился в том виде, в каком был написан первоначально[40]. Сохранилась также биография Плиния Старшего из раздела об историках (всего Светоний создал биографии шести историков начиная с Саллюстия)[125].

В монастырях Афона сохранились пересказы (эпитомы) работ Светония об античных играх и о древнегреческих бранных словах[101].

Вскоре после изобретения книгопечатания сочинения Светония начали активно публиковаться. Первые два издания «Жизни двенадцати цезарей» вышли в 1470 году (оба — в Риме), а уже в 1471 году в Венеции было напечатано и третье. В основе первых публикаций Светония лежали поздние копии (рукописи четвёртой группы). В 1564 году были впервые опубликованы уточняющие прочтения спорных фрагментов по рукописи «M» (первая группа), а в 1610 году в Париже было напечатано издание Светония, основанное на непосредственном изучении «M»[121]. В Новое время велась активная работа по восстановлению оригинального текста Светония. Долгое время образцом служило издание Иоганна Георга Гревиуса[en] 1672 года, которое особенно сильно повлияло на изучение творчества римского писателя в Нидерландах и Англии. В 1713 году начал работу над новым критическим изданием текстов Светония известный филолог Ричард Бентли, но в 1719 году отказался от этой затеи[111]. Современные издания текста «Жизни двенадцати цезарей» основываются на критическом тексте К. Л. Рота, выпущенном в 1858 году и основанном на сравнении всех рукописей[121]. Работы римского историка активно переводились на современные языки: в частности, первый перевод на английский язык издал в 1606 году Филемон Холланд[en][109], в 1717 году другой перевод выпустил Джейбс Хьюз[en], а уже в 1732 году вышел перевод Джона Кларка[111].

Сочинение «О знаменитых людях» долгое время издавалось частями. Место и год первого издания «О грамматиках и риторах» неизвестны — возможно, его выпустил Николай Йенсен в Венеции в 1472 году. Первым достоверно датируемым изданием было венецианское 1474 года, а через четыре года во Флоренции было выпущено ещё одно. Малые отрывки из работы «О знаменитых мужах» впервые напечатал Антоний Грифий в 1566 году в Лионе[126]. Над изучением всех сохранившихся рукописей работал Макс Им, но он умер, не успев завершить издание второго тома «О грамматиках и риторах»[125].

Переводы

Русские переводы:

  • К. Светония Транквилла жизни двенадцати первых цесарей римских… / Пер. М. Ильинского. — СПб., 1776. — Ч. 1. — 393 с.; Ч. 2. — 302 с.
  • Жизнеописание Цезаря. (В приложении к кн.: Сочинения К. Ю. Цезаря все, какие до нас дошли… / Пер. А. Клеванова. — М., 1857)
  • Жизнь Тиверия. / Пер. из Светония Н. Малова. — Тамбов, 1866. — 101 с.
  • Г. Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. / Пер. В. Алексеева. — СПб., 1904. — 466 с.
  • Светоний. Жизнеописание двенадцати цезарей. / Пер. и прим. Д. П. Кончаловского. — М.-Л.: Academia, 1933. — 637 с. — 5300 экз.
  • Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. О знаменитых людях (фрагменты). / Пер. и прим. М. Л. Гаспарова, статья Е. М. Штаерман. Отв. ред. С. Л. Утченко. (Серия «Литературные памятники»). — М.: Наука, 1964. — 375 с. — 50 000 экз.
    • неоднократно переиздавался, например: 2-е изд. — М.: Наука, 1966. — 375 с. — 50 000 экз.; 3-е изд., испр. М.: Наука, 1993. — 368 с.

Другие переводы:

  • В серии «Loeb classical library» сочинения изданы в 2 томах (№ [archive.org/details/suetonius01suet 31], [archive.org/details/suetonius02suetuoft 38]).
  • В серии «Collection Budé» сочинения [www.lesbelleslettres.com/recherche/?fa=tags&tag=SU%C3%89TONE изданы] в 4 томах: «Жизнь двенадцати цезарей» в 3 томах и «Грамматики и риторы».

Напишите отзыв о статье "Гай Светоний Транквилл"

Комментарии

  1. ↑ Однако в наиболее распространённом переводе М. Л. Гаспарова — «…когда я был подростком…»
  2. ↑ Рональд Сайм, впрочем, полагает, что это событие имело место после 88 года; см.: Syme R. Appendixes // Tacitus. — Vol. 2. — Oxford: Clarendon Press, 1958. — P. 778.
  3. ↑ В переводе с латинского языка — «луга»; в переносном смысле — несистематизированное собрание материалов на разные темы.
  4. ↑ В античную эпоху все литературные произведения зачитывались вслух, что обусловило тесную связь ораторского мастерства и литературы; см.: Гаспаров М. Л. Введение. Литература европейской античности // История всемирной литературы. — Т. 1. — М.: Наука, 1983. — С. 305.
  5. ↑ «Новый стиль» — условное обозначение направления в ораторском искусстве и литературе Древнего Рима, разработанного между концом I века до н. э. и серединой I века н. э. Отличительные особенности «нового стиля» — краткие отточенные фразы, изобиловавшие антитезами и парадоксами, а также стремление произвести мгновенный эффект; см.: Гаспаров М. Л. Греческая и римская литература I в. н. э. // История всемирной литературы. В девяти томах. Т. 1. — М.: Наука, 1983. — С. 469.
  6. ↑ 1 2 В оригинале Светоний записал фразу по-гречески: др.-греч. Και σύ, τέκνον (И ты, дитя).

Цитаты

  1. ↑ (Suet. Cal. 19) Светоний. Калигула, 19. Цитата: «Однако в детстве я слышал об истинной причине этого предприятия от моего деда, который знал о ней от доверенных придворных: дело в том, что когда Тиберий тревожился о своём преемнике и склонялся уже в пользу родного внука, то астролог Фрасилл заявил ему, что Гай скорей на конях проскачет через Байский залив, чем будет императором» (здесь и далее цитаты приведены в переводе М. Л. Гаспарова).
  2. ↑ (Suet. Ner. 57) Светоний. Нерон, 57. Цитата: «И даже двадцать лет спустя, когда я был подростком, явился человек неведомого звания, выдававший себя за Нерона, и имя его имело такой успех у парфян, что они деятельно его поддерживали и лишь с трудом согласились выдать»; оригинал: «Denique cum post viginti annos adulescente me exstitisset condicionis incertae qui se Neronem esse iactaret, tam favorabile nomen eius apud Parthos fuit, ut vehementer adiutus et vix redditus sit».
  3. ↑ (Suet. Dom. 12) Светоний. Домициан, 12. Цитата: «С особой суровостью по сравнению с другими взыскивался иудейский налог: им облагались и те, кто открыто вёл иудейский образ жизни, и те, кто скрывал своё происхождение, уклоняясь от наложенной на это племя дани. Я помню, как в ранней юности при мне в многолюдном судилище прокуратор осматривал девяностолетнего старика, не обрезан ли он». Оригинал: «Praeter ceteros Iudaicus fiscus acerbissime actus est; ad quem deferebantur, qui velut inprofessi Iudaicam viverent vitam vel dissimulata origine imposita genti tributa non pependissent. Interfuisse me adulescentulum memini, cum a procuratore frequentissimoque consilio inspiceretur nonagenarius senex, an circumsectus esset».
  4. ↑ (Suet. Tit. 4) Светоний. Тит, 4. Цитата: «Войсковым трибуном он [Тит] служил и в Германии и в Британии, прославив себя великой доблестью и не меньшей кротостью, как видно по статуям и надписям в его честь, в изобилии воздвигнутым этими провинциями».
  5. ↑ (Suet. Tit. 10) Светоний. Божественный Тит, 10. Цитата: «Дальше его понесли в носилках; раздвинув занавески, он взглянул на небо и горько стал жаловаться, что лишается жизни невинно: ему не в чем упрекнуть себя, кроме, разве, одного поступка. Что это был за поступок, он не сказал, и догадаться об этом нелегко. Некоторые думают, что он вспомнил любовную связь с женой своего брата; но Домиция клялась торжественной клятвой, что этого не было, а она бы не стала отрицать, если бы что-нибудь было: она хвалилась бы этим, как готова была хвастаться любым своим распутством».
  6. ↑ (Suet. Aug. 87) Светоний. Божественный Август, 87: «И в почерке его я заметил некоторые особенности: он не разделяет слов и не делает переносов, а не поместившиеся в строке буквы подписывает тут же снизу, обведя их чертою».
  7. ↑ (Suet. Ner. 16) Светоний. Нерон, 16. Цитата: «наказаны христиане, приверженцы нового и зловредного суеверия»; оригинал: «afflicti suppliciis Christiani, genus hominum superstitionis novae ac maleficae».
  8. ↑ (Suet. Ner. 52) Светоний. Нерон, 52. Цитата: «Неправы те, кто думает, будто он выдавал чужие сочинения за свои: я держал в руках таблички и тетрадки с самыми известными его стихами, начертанными его собственной рукой, и видно было, что они не переписаны с книги или с голоса, а писались тотчас, как придумывались и сочинялись, — столько в них помарок, поправок и вставок».
  9. ↑ (Suet. Caes. 60) Светоний. Божественный Юлий, 60. Цитата: «В сражения он вступал не только по расчёту…»
  10. ↑ (Suet. Caes. 67) Светоний. Божественный Юлий, 67. Цитата: «Проступки солдат он не всегда замечал…»
  11. ↑ (Suet. Ner. 19) Светоний. Нерон, 19. Цитата: «Все эти поступки… порой достойные немалой похвалы, я собрал вместе, чтобы отделить их от пороков и преступлений, о которых буду говорить дальше».

Примечания

  1. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Гаспаров М. Л. Светоний и его книга // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Наука, 1993. — С. 259.
  2. ↑ 1 2 3 4 Lounsbury R. C. Suetonius // Dictionary of Literary Biography. Vol. 211: Ancient Roman Writers. — Gale—Bruccoli Clark Layman, 1999. — P. 300.
  3. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 330—331.
  4. ↑ 1 2 3 Wallace-Hadrill A. Suetonius: the scholar and his Caesars. — London: Duckworth, 1983. — P. 3.
  5. ↑ Sanders H. A. Suetonius in the Civil Service under Hadrian // The American Journal of Philology. — 1944. Vol. 65, No. 2. — P. 113.
  6. ↑ Syme R. The Enigmatic Sospes // The Journal of Roman Studies. — 1977. Vol. 67. — P. 44.
  7. ↑ 1 2 3 4 Mellor R. Roman historians. — London: Routledge, 1999. — P. 147.
  8. ↑ Baldwin B. Suetonius. — Amsterdam: A. M. Hakkert, 1983. — P. 3—9.
  9. ↑ Baldwin B. Suetonius. — Amsterdam: A. M. Hakkert, 1983. — P. 186.
  10. ↑ 1 2 Sanders H. A. Suetonius in the Civil Service under Hadrian // The American Journal of Philology. — 1944. Vol. 65, No. 2. — P. 114.
  11. ↑ Sanders H. A. Suetonius in the Civil Service under Hadrian // The American Journal of Philology. — 1944. Vol. 65, No. 2. — P. 115.
  12. ↑ Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1519.
  13. ↑ [www.britannica.com/EBchecked/topic/571641/Suetonius Suetonius] // Encyclopædia Britannica.
  14. ↑ 1 2 Syme R. Appendixes // Tacitus. — Vol. 2. — Oxford: Clarendon Press, 1958. — P. 778.
  15. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Syme R. Appendixes // Tacitus. — Vol. 2. — Oxford: Clarendon Press, 1958. — P. 780.
  16. ↑ Roth K.-L. C. Suetonii Tranquilli quae supersunt omnia. Fasc. II: De grammaticis et rhetoribus deperditorum librorum reliquae. — Lipsiae: Teubner, 1907. — S. 295.
  17. ↑ Syme R. Appendixes // Tacitus. — Vol. 2. — Oxford: Clarendon Press, 1958. — P. 781.
  18. ↑ 1 2 3 Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 332.
  19. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 9 Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1520.
  20. ↑ 1 2 3 Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 333.
  21. ↑ 1 2 3 Pelling C. The First Biographers: Plutarch and Suetonius // A companion to Julius Caesar / Edited by M. Griffin. — Wiley—Blackwell, 2009. — P. 252.
  22. ↑ 1 2 (Plin. Ep. X. 94—95) Плиний Младший. Письма, X, 94—95.
  23. ↑ Suetonius 4 // Paulys Realencyclopädie der classischen Altertumswissenschaft. — Bd. IV A,1. — Stuttgart: J. B. Metzler, 1931. — Sp. 596: текст на [de.wikisource.org/wiki/Paulys_Realencyclopädie_der_classischen_Altertumswissenschaft немецком]
  24. ↑ Berger A. [books.google.by/books?id=oR0LAAAAIAAJ Ius liberorum] // Transactions of the American Philosophical Society. New Series. — 1953. Volume 43, Part 2: Encyclopedic Dictionary of Roman Law. — American Philosophical Society, 1968. — P. 530.
  25. ↑ Межерицкий Я. Ю. «Республиканская монархия»: метаморфозы идеологии и политики императора Августа. — М.—Калуга: ИВИ РАН—КГПУ, 1994. — С. 396.
  26. ↑ [www.livius.org/su-sz/suetonius/suetonius.html C. Suetonius Tranquillus] (англ.). Livius.org. Проверено 7 июня 2013. [www.webcitation.org/6HCabCrzp Архивировано из первоисточника 7 июня 2013].
  27. ↑ 1 2 Syme R. Appendixes // Tacitus. — Vol. 2. — Oxford: Clarendon Press, 1958. — P. 779.
  28. ↑ 1 2 3 4 Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 334.
  29. ↑ Дуров В. С. Художественная историография Древнего Рима. — СПб.: СПбГУ, 1993. — С. 110.
  30. ↑ 1 2 Townend G. The Date of Composition of Suetonius' Caesares // The Classical Quarterly. New Series. — 1959. Vol. 9, No. 2. — P. 287.
  31. ↑ (Stat. Silv. V. 1, 83—107) Стаций. Сильвы, V, 83—107.
  32. ↑ Гаспаров М. Л. Светоний и его книга // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Наука, 1993. — С. 260.
  33. ↑ 1 2 Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 335.
  34. ↑ 1 2 Mellor R. The Roman Historians. — London—New York: Routledge, 1999. — P. 147.
  35. ↑ 1 2 Дератани Н. Ф., Нахов И. М., Полонская К. П., Чернявский М. Н. История римской литературы. — М.: МГУ, 1954. — С. 485.
  36. ↑ (Suet. Vesp. 23) Светоний. Веспасиан, 23.
  37. ↑ Попова Т. В. Поиски канонической формы в «Биографиях 12 цезарей» Светония // Поэтика древнеримской литературы. Жанры и стиль. — М.: Наука, 1989. — С. 243.
  38. ↑ 1 2 3 Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 336.
  39. ↑ 1 2 3 Townend G. The Date of Composition of Suetonius' Caesares // The Classical Quarterly. New Series. — 1959. Vol. 9, No. 2. — P. 285.
  40. ↑ 1 2 3 4 Lounsbury R. C. Suetonius // Dictionary of Literary Biography. Vol. 211: Ancient Roman Writers. — Gale—Bruccoli Clark Layman, 1999. — P. 302.
  41. ↑ Power T. J. Pliny, Letters 5.10 and the Literary Career of Suetonius // Journal of Roman Studies. — 2010. Vol. 100. — P. 157–162.
  42. ↑ Townend G. The Date of Composition of Suetonius' Caesares // The Classical Quarterly. New Series. — 1959. Vol. 9, No. 2. — P. 286.
  43. ↑ 1 2 3 Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 346.
  44. ↑ (Suet. Claud. 25) Светоний. Клавдий, 25.
  45. ↑ Van Voorst R. Jesus Outside the New Testament: An Introduction to the Ancient Evidence. — Grand Rapids: Wm. B. Eerdemans, 2000. — P. 31.
  46. ↑ 1 2 Торканевский А. А. Время основания христианской общины в Риме по данным Светония и Луки // Веснік БДУ. Серыя 3. — 2006. № 3. — С. 36.
  47. ↑ 1 2 3 Торканевский А. А. Время основания христианской общины в Риме по данным Светония и Луки // Веснік БДУ. Серыя 3. — 2006. № 3. — С. 37.
  48. ↑ 1 2 Van Voorst R. Jesus Outside the New Testament: An Introduction to the Ancient Evidence. — Grand Rapids: Wm. B. Eerdemans, 2000. — P. 33.
  49. ↑ 1 2 Van Voorst R. Jesus Outside the New Testament: An Introduction to the Ancient Evidence. — Grand Rapids: Wm. B. Eerdemans, 2000. — P. 34.
  50. ↑ Van Voorst R. Jesus Outside the New Testament: An Introduction to the Ancient Evidence. — Grand Rapids: Wm. B. Eerdemans, 2000. — P. 38.
  51. ↑ Van Voorst R. Jesus Outside the New Testament: An Introduction to the Ancient Evidence. — Grand Rapids: Wm. B. Eerdemans, 2000. — P. 32—33; 36—37.
  52. ↑ Van Voorst R. Jesus Outside the New Testament: An Introduction to the Ancient Evidence. — Grand Rapids: Wm. B. Eerdemans, 2000. — P. 32.
  53. ↑ Ковалёв С. И. История Рима. — Л.: ЛГУ, 1986. — С. 519.
  54. ↑ Ковалёв С. И. История Рима. — Л.: ЛГУ, 1986. — С. 673.
  55. ↑ Фролов Э. Д. Русская наука об античности. — СПб.: СПбГУ, 1998. — С. 448.
  56. ↑ (Suet. Cal. 55) Светоний. Калигула, 55.
  57. ↑ The Lives of Illustrious Men // Suetonius, in two volumes. Volume II. Ed. and transl. by J. C. Rolfe. — Loeb Classical Library. — London—Cambridge (MA), 1959. — P. 389.
  58. ↑ 1 2 3 Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1521.
  59. ↑ The Lives of Illustrious Men // Suetonius, in two volumes. Volume II. Ed. and transl. by J. C. Rolfe. — Loeb Classical Library. — London—Cambridge (MA), 1959. — P. 390.
  60. ↑ 1 2 Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 342.
  61. ↑ Покровский М. М. История римской литературы. — М.—Л.: Изд-во АН СССР, 1942. — С. 363.
  62. ↑ Lounsbury R. C. Suetonius // Dictionary of Literary Biography. Vol. 211: Ancient Roman Writers. — Gale—Bruccoli Clark Layman, 1999. — P. 301.
  63. ↑ 1 2 3 Гаспаров М. Л. Светоний и его книга // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Правда, 1988. — С. 360.
  64. ↑ 1 2 3 Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1522.
  65. ↑ 1 2 Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 345.
  66. ↑ Pelling C. The First Biographers: Plutarch and Suetonius // A companion to Julius Caesar / Edited by M. Griffin. — Wiley—Blackwell, 2009. — P. 253.
  67. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 347.
  68. ↑ 1 2 3 Дуров В. С. Художественная историография Древнего Рима. — СПб.: СПбГУ, 1993. — С. 113.
  69. ↑ 1 2 3 4 Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1526.
  70. ↑ Чистякова Н. А., Вулих Н. В. История античной литературы. — Л.: ЛГУ, 1963 — С. 418.
  71. ↑ 1 2 Гаспаров М. Л. Светоний и его книга // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Правда, 1988. — С. 354.
  72. ↑ 1 2 3 4 5 6 Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 348.
  73. ↑ 1 2 3 Гаспаров М. Л. Светоний и его книга // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Правда, 1988. — С. 355.
  74. ↑ 1 2 3 Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1527.
  75. ↑ Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1528.
  76. ↑ Чистякова Н. А., Вулих Н. В. История античной литературы. — Л.: ЛГУ, 1963 — С. 417.
  77. ↑ Попова Т. В. Поиски канонической формы в «Биографиях 12 цезарей» Светония // Поэтика древнеримской литературы. Жанры и стиль. — М.: Наука, 1989. — С. 246.
  78. ↑ 1 2 Mellor R. The Roman Historians. — London—New York: Routledge, 1999. — P. 148.
  79. ↑ Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1524.
  80. ↑ Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1525.
  81. ↑ (Suet. Caes. 82) Светоний. Божественный Юлий, 82.
  82. ↑ Гаспаров М. Л. Светоний и его книга // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Правда, 1988. — С. 360—361.
  83. ↑ 1 2 Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1523.
  84. ↑ Попова Т. В. Поиски канонической формы в «Биографиях 12 цезарей» Светония // Поэтика древнеримской литературы. Жанры и стиль. — М.: Наука, 1989. — С. 245.
  85. ↑ Попова Т. В. Поиски канонической формы в «Биографиях 12 цезарей» Светония // Поэтика древнеримской литературы. Жанры и стиль. — М.: Наука, 1989. — С. 243—244.
  86. ↑ Гаспаров М. Л. Светоний и его книга // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Правда, 1988. — С. 347—348.
  87. ↑ Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1523—1524.
  88. ↑ Гаспаров М. Л. Светоний и его книга // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Правда, 1988. — С. 349.
  89. ↑ Попова Т. В. Поиски канонической формы в «Биографиях 12 цезарей» Светония // Поэтика древнеримской литературы. Жанры и стиль. — М.: Наука, 1989. — С. 256.
  90. ↑ 1 2 Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 344.
  91. ↑ 1 2 3 4 5 6 Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1531.
  92. ↑ 1 2 Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1532.
  93. ↑ 1 2 3 Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1530.
  94. ↑ Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 344—345.
  95. ↑ Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1533.
  96. ↑ 1 2 Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1529.
  97. ↑ Wallace-Hadrill A. Suetonius: the scholar and his Caesars. — London: Duckworth, 1983. — P. 193.
  98. ↑ Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1534.
  99. ↑ 1 2 The Lives of Illustrious Men // Suetonius, in two volumes. Volume II. Ed. and transl. by J. C. Rolfe. — Loeb Classical Library. — London—Cambridge (MA), 1959. — P. 388.
  100. ↑ Conte G. B. Latin Literature: A History. — Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1999. — P. 549.
  101. ↑ 1 2 3 4 5 Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1536.
  102. ↑ 1 2 3 4 Conte G. B. Latin Literature: A History. — Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1999. — P. 550.
  103. ↑ Breisach E. Historiography: Ancient, Medieval, and Modern. 3rd Ed. — Chicago: Chicago University Press, 2007. — P. 99.
  104. ↑ 1 2 3 4 5 6 7 8 Lounsbury R. C. Suetonius // Dictionary of Literary Biography. Vol. 211: Ancient Roman Writers. — Gale—Bruccoli Clark Layman, 1999. — P. 304.
  105. ↑ Highet G. The Classical Tradition: Greek and Roman Influences on Western Literature. — Oxford: Oxford University Press, 1985. — P. 578.
  106. ↑ Highet G. The Classical Tradition: Greek and Roman Influences on Western Literature. — Oxford: Oxford University Press, 1985. — P. 117.
  107. ↑ Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1537.
  108. ↑ Highet G. The Classical Tradition: Greek and Roman Influences on Western Literature. — Oxford: Oxford University Press, 1985. — P. 189.
  109. ↑ 1 2 Berry E. G. «Hamlet» and Suetonius // Phoenix. — 1948. Vol. 2, No. 3, Suppl. to Vol. 2. — P. 80.
  110. ↑ Коменский Я. А., Локк Д., Руссо Ж.-Ж., Песталоцци И. Г. Педагогическое наследие / Сост. В. М. Кларин, А. Н. Джуринский. — М.: Педагогика, 1989. — С. 288.
  111. ↑ 1 2 3 Bowersock G. W. Suetonius in the eighteenth century // From Gibbon to Auden: Essays on the Classical Tradition: Essays on the Classical Tradition. — P. 54.
  112. ↑ 1 2 3 Bowersock G. W. Suetonius in the eighteenth century // From Gibbon to Auden: Essays on the Classical Tradition: Essays on the Classical Tradition. — P. 58.
  113. ↑ Bowersock G. W. Suetonius in the eighteenth century // From Gibbon to Auden: Essays on the Classical Tradition: Essays on the Classical Tradition. — P. 55—57.
  114. ↑ Bowersock G. W. Suetonius in the eighteenth century // From Gibbon to Auden: Essays on the Classical Tradition: Essays on the Classical Tradition. — P. 57.
  115. ↑ 1 2 Lounsbury R. C. Suetonius // Dictionary of Literary Biography. Vol. 211: Ancient Roman Writers. — Gale—Bruccoli Clark Layman, 1999. — P. 305.
  116. ↑ Готлиб А. Г. Светоний // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона.
  117. ↑ 1 2 Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — Т. 3. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — С. 1535.
  118. ↑ The Manuscripts // Suetonius, in two volumes. Volume I. Ed. and transl. by J. C. Rolfe. — London—Cambridge (MA), 1979. — P. XXI.
  119. ↑ Гаспаров М. Л. Примечания // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Наука, 1993. — С. 274.
  120. ↑ Innes M. The Classical Tradition in the Carolingian Renaissance: Ninth-Century Encounters with Suetonius // International Journal of the Classical Tradition. — 1997. Vol. 3, No. 3. — P. 272.
  121. ↑ 1 2 3 4 Гаспаров М. Л. Примечания // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Наука, 1993. — С. 275.
  122. ↑ Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — Т. 2. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — С. 341.
  123. ↑ 1 2 Гаспаров М. Л. Примечания // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Наука, 1993. — С. 330.
  124. ↑ The Lives of Illustrious Men // Suetonius, in two volumes. Volume II. Ed. and transl. by J. C. Rolfe. — Loeb Classical Library. — London—Cambridge (MA), 1959. — P. 395.
  125. ↑ 1 2 The Lives of Illustrious Men // Suetonius, in two volumes. Volume II. Ed. and transl. by J. C. Rolfe. — Loeb Classical Library. — London—Cambridge (MA), 1959. — P. 392.
  126. ↑ The Lives of Illustrious Men // Suetonius, in two volumes. Volume II. Ed. and transl. by J. C. Rolfe. — Loeb Classical Library. — London—Cambridge (MA), 1959. — P. 394.

Литература

  • Альбрехт М. История римской литературы в 3-х томах. — М.: Греко-латинский кабинет Ю. А. Шичалина, 2005. — Т. 3. — 618 с.
  • Гаспаров М. Л. Светоний и его книга // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Правда, 1988. — С. 341—361.
  • Дуров В. С. Художественная историография Древнего Рима. — СПб.: СПбГУ, 1993. — 144 с.
  • Покровский М. М. История римской литературы. — М.—Л.: Изд-во АН СССР, 1942. — 411 с.
  • Попова Т. В. Поиски канонической формы в «Биографиях 12 цезарей» Светония // Поэтика древнеримской литературы. Жанры и стиль . — М.: Наука, 1989. — С. 242—259.
  • Рогова Ю. К. [centant.spbu.ru/centrum/publik/confcent/2001-03/rogova.htm Император Клавдий и его постановления в отношении иудеев] // Античное общество — IV: Власть и общество в античности. Материалы международной конференции антиковедов, проводившейся 5—7 марта 2001 г. на историческом факультете СПбГУ. — СПб., 2001.
  • Соболевский С. И. Историческая литература II—III вв. // История римской литературы в 2-х томах. — М.: Изд-во АН СССР, 1962. — Т. 2. — С. 330—356.
  • Торканевский А. А. [www.elib.bsu.by/handle/123456789/39833 // Время основания христианской общины в Риме по данным Светония и Луки] // Веснік БДУ. Серыя 3. — 2006. — № 3. — С. 36—38.
  • Тронский И. М. История античной литературы. — Л.: Учпедгиз, 1946. — 496 с.
  • Чистякова Н. А., Вулих Н. В. История античной литературы. — Л.: ЛГУ, 1963. — 451 с.
  • Штаерман Е. М. Светоний и его время // Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. — М.: Правда, 1988. — С. 323—340.
  • Baldwin B. Suetonius. — Amsterdam: A. M. Hakkert, 1983. — 579 p.
  • Bowersock G. W. Suetonius in the eighteenth century // From Gibbon to Auden: Essays on the Classical Tradition: Essays on the Classical Tradition. — P. 52—65.
  • Breisach E. Historiography: Ancient, Medieval, and Modern. — 3rd Ed. — Chicago: Chicago University Press, 2007. — 517 p.
  • Conte G. B. Latin Literature: A History . — Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1999. — 864 p.
  • Innes M. The Classical Tradition in the Carolingian Renaissance: Ninth-Century Encounters with Suetonius // International Journal of the Classical Tradition. — 1997. — Vol. 3, No. 3. — P. 265—282.
  • Lounsbury R. C. Suetonius // Dictionary of Literary Biography. Vol. 211: Ancient Roman Writers. — Gale—Bruccoli Clark Layman, 1999. — P. 299—305.
  • Mellor R. Roman historians. — London: Routledge, 1999. — 223 p.
  • Pelling C. The First Biographers: Plutarch and Suetonius // A companion to Julius Caesar / Edited by M. Griffin. — Wiley—Blackwell, 2009. — P. 252—266.
  • Power T. J. Pliny, Letters 5.10 and the Literary Career of Suetonius // Journal of Roman Studies. — 2010. — Vol. 100. — P. 140–162.
  • Sanders H. A. Suetonius in the Civil Service under Hadrian // The American Journal of Philology. — 1944. — Vol. 65, No. 2. — P. 113—123.
  • Suetonius, in two volumes / Ed. and transl. by J. C. Rolfe . — London—Cambridge (MA), 1979. — Vol. I . — (Loeb Classical Library).
  • Suetonius, in two volumes / Ed. and transl. by J. C. Rolfe . — London—Cambridge (MA), 1959. — Vol. II. — (Loeb Classical Library).
  • Suetonius, the biographer: studies in Roman lives / Ed. by Tristan Power and Roy K. Gibson. — Oxford, 2014. — 338 p.
  • Syme R. The Enigmatic Sospes // The Journal of Roman Studies. — 1977. — Vol. 67. — P. 38—49.
  • Townend G. Tacitus, Suetonius and the Temple of Janus // Hermes. — 1980. — Bd. Bd., H. 2 . — S. 233—242.
  • Townend G. The Date of Composition of Suetonius' Caesares // The Classical Quarterly. New Series. — 1959. — Vol. 9, No. 2. . — P. 285—293.
  • Townend G. The Hippo Inscription and the Career of Suetonius // Historia: Zeitschrift für Alte Geschichte. — 1961. — Bd. 10, H. 1. — S. 99—109.
  • Townend G. The Sources of the Greek in Suetonius // Hermes. — 1960. — Bd. 88, H. 1 . — S. 98—120.
  • Van Voorst R. Jesus Outside the New Testament: An Introduction to the Ancient Evidence. — Grand Rapids: Wm. B. Eerdemans, 2000. — 264 p.
  • Wallace-Hadrill A. Suetonius: the scholar and his Caesars. — London: Duckworth, 1983. — 216 p.
  • Wardle D. A Perfect Send-off: Suetonius and the Dying Art of Augustus (Suetonius, Aug. 99). — Mnemosyne, Fourth Series. — 2007. — Vol. Vol. 60, Fasc. 3. — P. 443—463.

Ссылки

  • [www.thelatinlibrary.com/suet.html Сочинения Светония на латинском языке] (лат.). Проверено 5 июня 2013. [www.webcitation.org/6H9YytWIB Архивировано из первоисточника 5 июня 2013].
  • [ancientrome.ru/antlitr/suetonius/index.htm Светоний в русском переводе на сайте «История Древнего Рима»] (рус.). Проверено 5 июня 2013. [www.webcitation.org/6H9YzV3tG Архивировано из первоисточника 5 июня 2013].

Отрывок, характеризующий Гай Светоний Транквилл

– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.
Фабричные пошли за ним. Фабричные, пившие в кабаке в это утро под предводительством высокого малого, принесли целовальнику кожи с фабрики, и за это им было дано вино. Кузнецы из соседних кузень, услыхав гульбу в кабаке и полагая, что кабак разбит, силой хотели ворваться в него. На крыльце завязалась драка.
Целовальник в дверях дрался с кузнецом, и в то время как выходили фабричные, кузнец оторвался от целовальника и упал лицом на мостовую.
Другой кузнец рвался в дверь, грудью наваливаясь на целовальника.
Малый с засученным рукавом на ходу еще ударил в лицо рвавшегося в дверь кузнеца и дико закричал:
– Ребята! наших бьют!
В это время первый кузнец поднялся с земли и, расцарапывая кровь на разбитом лице, закричал плачущим голосом:
– Караул! Убили!.. Человека убили! Братцы!..
– Ой, батюшки, убили до смерти, убили человека! – завизжала баба, вышедшая из соседних ворот. Толпа народа собралась около окровавленного кузнеца.
– Мало ты народ то грабил, рубахи снимал, – сказал чей то голос, обращаясь к целовальнику, – что ж ты человека убил? Разбойник!
Высокий малый, стоя на крыльце, мутными глазами водил то на целовальника, то на кузнецов, как бы соображая, с кем теперь следует драться.
– Душегуб! – вдруг крикнул он на целовальника. – Вяжи его, ребята!
– Как же, связал одного такого то! – крикнул целовальник, отмахнувшись от набросившихся на него людей, и, сорвав с себя шапку, он бросил ее на землю. Как будто действие это имело какое то таинственно угрожающее значение, фабричные, обступившие целовальника, остановились в нерешительности.
– Порядок то я, брат, знаю очень прекрасно. Я до частного дойду. Ты думаешь, не дойду? Разбойничать то нонче никому не велят! – прокричал целовальник, поднимая шапку.
– И пойдем, ишь ты! И пойдем… ишь ты! – повторяли друг за другом целовальник и высокий малый, и оба вместе двинулись вперед по улице. Окровавленный кузнец шел рядом с ними. Фабричные и посторонний народ с говором и криком шли за ними.
У угла Маросейки, против большого с запертыми ставнями дома, на котором была вывеска сапожного мастера, стояли с унылыми лицами человек двадцать сапожников, худых, истомленных людей в халатах и оборванных чуйках.
– Он народ разочти как следует! – говорил худой мастеровой с жидкой бородйой и нахмуренными бровями. – А что ж, он нашу кровь сосал – да и квит. Он нас водил, водил – всю неделю. А теперь довел до последнего конца, а сам уехал.
Увидав народ и окровавленного человека, говоривший мастеровой замолчал, и все сапожники с поспешным любопытством присоединились к двигавшейся толпе.
– Куда идет народ то?
– Известно куда, к начальству идет.
– Что ж, али взаправду наша не взяла сила?
– А ты думал как! Гляди ко, что народ говорит.
Слышались вопросы и ответы. Целовальник, воспользовавшись увеличением толпы, отстал от народа и вернулся к своему кабаку.
Высокий малый, не замечая исчезновения своего врага целовальника, размахивая оголенной рукой, не переставал говорить, обращая тем на себя общее внимание. На него то преимущественно жался народ, предполагая от него получить разрешение занимавших всех вопросов.
– Он покажи порядок, закон покажи, на то начальство поставлено! Так ли я говорю, православные? – говорил высокий малый, чуть заметно улыбаясь.
– Он думает, и начальства нет? Разве без начальства можно? А то грабить то мало ли их.
– Что пустое говорить! – отзывалось в толпе. – Как же, так и бросят Москву то! Тебе на смех сказали, а ты и поверил. Мало ли войсков наших идет. Так его и пустили! На то начальство. Вон послушай, что народ то бает, – говорили, указывая на высокого малого.
У стены Китай города другая небольшая кучка людей окружала человека в фризовой шинели, держащего в руках бумагу.
– Указ, указ читают! Указ читают! – послышалось в толпе, и народ хлынул к чтецу.
Человек в фризовой шинели читал афишку от 31 го августа. Когда толпа окружила его, он как бы смутился, но на требование высокого малого, протеснившегося до него, он с легким дрожанием в голосе начал читать афишку сначала.
«Я завтра рано еду к светлейшему князю, – читал он (светлеющему! – торжественно, улыбаясь ртом и хмуря брови, повторил высокий малый), – чтобы с ним переговорить, действовать и помогать войскам истреблять злодеев; станем и мы из них дух… – продолжал чтец и остановился („Видал?“ – победоносно прокричал малый. – Он тебе всю дистанцию развяжет…»)… – искоренять и этих гостей к черту отправлять; я приеду назад к обеду, и примемся за дело, сделаем, доделаем и злодеев отделаем».
Последние слова были прочтены чтецом в совершенном молчании. Высокий малый грустно опустил голову. Очевидно было, что никто не понял этих последних слов. В особенности слова: «я приеду завтра к обеду», видимо, даже огорчили и чтеца и слушателей. Понимание народа было настроено на высокий лад, а это было слишком просто и ненужно понятно; это было то самое, что каждый из них мог бы сказать и что поэтому не мог говорить указ, исходящий от высшей власти.
Все стояли в унылом молчании. Высокий малый водил губами и пошатывался.
– У него спросить бы!.. Это сам и есть?.. Как же, успросил!.. А то что ж… Он укажет… – вдруг послышалось в задних рядах толпы, и общее внимание обратилось на выезжавшие на площадь дрожки полицеймейстера, сопутствуемого двумя конными драгунами.
Полицеймейстер, ездивший в это утро по приказанию графа сжигать барки и, по случаю этого поручения, выручивший большую сумму денег, находившуюся у него в эту минуту в кармане, увидав двинувшуюся к нему толпу людей, приказал кучеру остановиться.
– Что за народ? – крикнул он на людей, разрозненно и робко приближавшихся к дрожкам. – Что за народ? Я вас спрашиваю? – повторил полицеймейстер, не получавший ответа.
– Они, ваше благородие, – сказал приказный во фризовой шинели, – они, ваше высокородие, по объявлению сиятельнейшего графа, не щадя живота, желали послужить, а не то чтобы бунт какой, как сказано от сиятельнейшего графа…
– Граф не уехал, он здесь, и об вас распоряжение будет, – сказал полицеймейстер. – Пошел! – сказал он кучеру. Толпа остановилась, скучиваясь около тех, которые слышали то, что сказало начальство, и глядя на отъезжающие дрожки.
Полицеймейстер в это время испуганно оглянулся, что то сказал кучеру, и лошади его поехали быстрее.
– Обман, ребята! Веди к самому! – крикнул голос высокого малого. – Не пущай, ребята! Пущай отчет подаст! Держи! – закричали голоса, и народ бегом бросился за дрожками.
Толпа за полицеймейстером с шумным говором направилась на Лубянку.
– Что ж, господа да купцы повыехали, а мы за то и пропадаем? Что ж, мы собаки, что ль! – слышалось чаще в толпе.


Вечером 1 го сентября, после своего свидания с Кутузовым, граф Растопчин, огорченный и оскорбленный тем, что его не пригласили на военный совет, что Кутузов не обращал никакого внимания на его предложение принять участие в защите столицы, и удивленный новым открывшимся ему в лагере взглядом, при котором вопрос о спокойствии столицы и о патриотическом ее настроении оказывался не только второстепенным, но совершенно ненужным и ничтожным, – огорченный, оскорбленный и удивленный всем этим, граф Растопчин вернулся в Москву. Поужинав, граф, не раздеваясь, прилег на канапе и в первом часу был разбужен курьером, который привез ему письмо от Кутузова. В письме говорилось, что так как войска отступают на Рязанскую дорогу за Москву, то не угодно ли графу выслать полицейских чиновников, для проведения войск через город. Известие это не было новостью для Растопчина. Не только со вчерашнего свиданья с Кутузовым на Поклонной горе, но и с самого Бородинского сражения, когда все приезжавшие в Москву генералы в один голос говорили, что нельзя дать еще сражения, и когда с разрешения графа каждую ночь уже вывозили казенное имущество и жители до половины повыехали, – граф Растопчин знал, что Москва будет оставлена; но тем не менее известие это, сообщенное в форме простой записки с приказанием от Кутузова и полученное ночью, во время первого сна, удивило и раздражило графа.
Впоследствии, объясняя свою деятельность за это время, граф Растопчин в своих записках несколько раз писал, что у него тогда было две важные цели: De maintenir la tranquillite a Moscou et d'en faire partir les habitants. [Сохранить спокойствие в Москве и выпроводить из нее жителей.] Если допустить эту двоякую цель, всякое действие Растопчина оказывается безукоризненным. Для чего не вывезена московская святыня, оружие, патроны, порох, запасы хлеба, для чего тысячи жителей обмануты тем, что Москву не сдадут, и разорены? – Для того, чтобы соблюсти спокойствие в столице, отвечает объяснение графа Растопчина. Для чего вывозились кипы ненужных бумаг из присутственных мест и шар Леппиха и другие предметы? – Для того, чтобы оставить город пустым, отвечает объяснение графа Растопчина. Стоит только допустить, что что нибудь угрожало народному спокойствию, и всякое действие становится оправданным.
Все ужасы террора основывались только на заботе о народном спокойствии.
На чем же основывался страх графа Растопчина о народном спокойствии в Москве в 1812 году? Какая причина была предполагать в городе склонность к возмущению? Жители уезжали, войска, отступая, наполняли Москву. Почему должен был вследствие этого бунтовать народ?
Не только в Москве, но во всей России при вступлении неприятеля не произошло ничего похожего на возмущение. 1 го, 2 го сентября более десяти тысяч людей оставалось в Москве, и, кроме толпы, собравшейся на дворе главнокомандующего и привлеченной им самим, – ничего не было. Очевидно, что еще менее надо было ожидать волнения в народе, ежели бы после Бородинского сражения, когда оставление Москвы стало очевидно, или, по крайней мере, вероятно, – ежели бы тогда вместо того, чтобы волновать народ раздачей оружия и афишами, Растопчин принял меры к вывозу всей святыни, пороху, зарядов и денег и прямо объявил бы народу, что город оставляется.
Растопчин, пылкий, сангвинический человек, всегда вращавшийся в высших кругах администрации, хотя в с патриотическим чувством, не имел ни малейшего понятия о том народе, которым он думал управлять. С самого начала вступления неприятеля в Смоленск Растопчин в воображении своем составил для себя роль руководителя народного чувства – сердца России. Ему не только казалось (как это кажется каждому администратору), что он управлял внешними действиями жителей Москвы, но ему казалось, что он руководил их настроением посредством своих воззваний и афиш, писанных тем ёрническим языком, который в своей среде презирает народ и которого он не понимает, когда слышит его сверху. Красивая роль руководителя народного чувства так понравилась Растопчину, он так сжился с нею, что необходимость выйти из этой роли, необходимость оставления Москвы без всякого героического эффекта застала его врасплох, и он вдруг потерял из под ног почву, на которой стоял, в решительно не знал, что ему делать. Он хотя и знал, но не верил всею душою до последней минуты в оставление Москвы и ничего не делал с этой целью. Жители выезжали против его желания. Ежели вывозили присутственные места, то только по требованию чиновников, с которыми неохотно соглашался граф. Сам же он был занят только тою ролью, которую он для себя сделал. Как это часто бывает с людьми, одаренными пылким воображением, он знал уже давно, что Москву оставят, но знал только по рассуждению, но всей душой не верил в это, не перенесся воображением в это новое положение.
Вся деятельность его, старательная и энергическая (насколько она была полезна и отражалась на народ – это другой вопрос), вся деятельность его была направлена только на то, чтобы возбудить в жителях то чувство, которое он сам испытывал, – патриотическую ненависть к французам и уверенность в себе.
Но когда событие принимало свои настоящие, исторические размеры, когда оказалось недостаточным только словами выражать свою ненависть к французам, когда нельзя было даже сражением выразить эту ненависть, когда уверенность в себе оказалась бесполезною по отношению к одному вопросу Москвы, когда все население, как один человек, бросая свои имущества, потекло вон из Москвы, показывая этим отрицательным действием всю силу своего народного чувства, – тогда роль, выбранная Растопчиным, оказалась вдруг бессмысленной. Он почувствовал себя вдруг одиноким, слабым и смешным, без почвы под ногами.
Получив, пробужденный от сна, холодную и повелительную записку от Кутузова, Растопчин почувствовал себя тем более раздраженным, чем более он чувствовал себя виновным. В Москве оставалось все то, что именно было поручено ему, все то казенное, что ему должно было вывезти. Вывезти все не было возможности.
«Кто же виноват в этом, кто допустил до этого? – думал он. – Разумеется, не я. У меня все было готово, я держал Москву вот как! И вот до чего они довели дело! Мерзавцы, изменники!» – думал он, не определяя хорошенько того, кто были эти мерзавцы и изменники, но чувствуя необходимость ненавидеть этих кого то изменников, которые были виноваты в том фальшивом и смешном положении, в котором он находился.
Всю эту ночь граф Растопчин отдавал приказания, за которыми со всех сторон Москвы приезжали к нему. Приближенные никогда не видали графа столь мрачным и раздраженным.
«Ваше сиятельство, из вотчинного департамента пришли, от директора за приказаниями… Из консистории, из сената, из университета, из воспитательного дома, викарный прислал… спрашивает… О пожарной команде как прикажете? Из острога смотритель… из желтого дома смотритель…» – всю ночь, не переставая, докладывали графу.
На все эта вопросы граф давал короткие и сердитые ответы, показывавшие, что приказания его теперь не нужны, что все старательно подготовленное им дело теперь испорчено кем то и что этот кто то будет нести всю ответственность за все то, что произойдет теперь.
– Ну, скажи ты этому болвану, – отвечал он на запрос от вотчинного департамента, – чтоб он оставался караулить свои бумаги. Ну что ты спрашиваешь вздор о пожарной команде? Есть лошади – пускай едут во Владимир. Не французам оставлять.
– Ваше сиятельство, приехал надзиратель из сумасшедшего дома, как прикажете?
– Как прикажу? Пускай едут все, вот и всё… А сумасшедших выпустить в городе. Когда у нас сумасшедшие армиями командуют, так этим и бог велел.
На вопрос о колодниках, которые сидели в яме, граф сердито крикнул на смотрителя:
– Что ж, тебе два батальона конвоя дать, которого нет? Пустить их, и всё!
– Ваше сиятельство, есть политические: Мешков, Верещагин.
– Верещагин! Он еще не повешен? – крикнул Растопчин. – Привести его ко мне.


К девяти часам утра, когда войска уже двинулись через Москву, никто больше не приходил спрашивать распоряжений графа. Все, кто мог ехать, ехали сами собой; те, кто оставались, решали сами с собой, что им надо было делать.
Граф велел подавать лошадей, чтобы ехать в Сокольники, и, нахмуренный, желтый и молчаливый, сложив руки, сидел в своем кабинете.
Каждому администратору в спокойное, не бурное время кажется, что только его усилиями движется всо ему подведомственное народонаселение, и в этом сознании своей необходимости каждый администратор чувствует главную награду за свои труды и усилия. Понятно, что до тех пор, пока историческое море спокойно, правителю администратору, с своей утлой лодочкой упирающемуся шестом в корабль народа и самому двигающемуся, должно казаться, что его усилиями двигается корабль, в который он упирается. Но стоит подняться буре, взволноваться морю и двинуться самому кораблю, и тогда уж заблуждение невозможно. Корабль идет своим громадным, независимым ходом, шест не достает до двинувшегося корабля, и правитель вдруг из положения властителя, источника силы, переходит в ничтожного, бесполезного и слабого человека.
Растопчин чувствовал это, и это то раздражало его. Полицеймейстер, которого остановила толпа, вместе с адъютантом, который пришел доложить, что лошади готовы, вошли к графу. Оба были бледны, и полицеймейстер, передав об исполнении своего поручения, сообщил, что на дворе графа стояла огромная толпа народа, желавшая его видеть.
Растопчин, ни слова не отвечая, встал и быстрыми шагами направился в свою роскошную светлую гостиную, подошел к двери балкона, взялся за ручку, оставил ее и перешел к окну, из которого виднее была вся толпа. Высокий малый стоял в передних рядах и с строгим лицом, размахивая рукой, говорил что то. Окровавленный кузнец с мрачным видом стоял подле него. Сквозь закрытые окна слышен был гул голосов.
– Готов экипаж? – сказал Растопчин, отходя от окна.
– Готов, ваше сиятельство, – сказал адъютант.
Растопчин опять подошел к двери балкона.
– Да чего они хотят? – спросил он у полицеймейстера.
– Ваше сиятельство, они говорят, что собрались идти на французов по вашему приказанью, про измену что то кричали. Но буйная толпа, ваше сиятельство. Я насилу уехал. Ваше сиятельство, осмелюсь предложить…
– Извольте идти, я без вас знаю, что делать, – сердито крикнул Растопчин. Он стоял у двери балкона, глядя на толпу. «Вот что они сделали с Россией! Вот что они сделали со мной!» – думал Растопчин, чувствуя поднимающийся в своей душе неудержимый гнев против кого то того, кому можно было приписать причину всего случившегося. Как это часто бывает с горячими людьми, гнев уже владел им, но он искал еще для него предмета. «La voila la populace, la lie du peuple, – думал он, глядя на толпу, – la plebe qu'ils ont soulevee par leur sottise. Il leur faut une victime, [„Вот он, народец, эти подонки народонаселения, плебеи, которых они подняли своею глупостью! Им нужна жертва“.] – пришло ему в голову, глядя на размахивающего рукой высокого малого. И по тому самому это пришло ему в голову, что ему самому нужна была эта жертва, этот предмет для своего гнева.
– Готов экипаж? – в другой раз спросил он.
– Готов, ваше сиятельство. Что прикажете насчет Верещагина? Он ждет у крыльца, – отвечал адъютант.
– А! – вскрикнул Растопчин, как пораженный каким то неожиданным воспоминанием.
И, быстро отворив дверь, он вышел решительными шагами на балкон. Говор вдруг умолк, шапки и картузы снялись, и все глаза поднялись к вышедшему графу.
– Здравствуйте, ребята! – сказал граф быстро и громко. – Спасибо, что пришли. Я сейчас выйду к вам, но прежде всего нам надо управиться с злодеем. Нам надо наказать злодея, от которого погибла Москва. Подождите меня! – И граф так же быстро вернулся в покои, крепко хлопнув дверью.
По толпе пробежал одобрительный ропот удовольствия. «Он, значит, злодеев управит усех! А ты говоришь француз… он тебе всю дистанцию развяжет!» – говорили люди, как будто упрекая друг друга в своем маловерии.
Через несколько минут из парадных дверей поспешно вышел офицер, приказал что то, и драгуны вытянулись. Толпа от балкона жадно подвинулась к крыльцу. Выйдя гневно быстрыми шагами на крыльцо, Растопчин поспешно оглянулся вокруг себя, как бы отыскивая кого то.
– Где он? – сказал граф, и в ту же минуту, как он сказал это, он увидал из за угла дома выходившего между, двух драгун молодого человека с длинной тонкой шеей, с до половины выбритой и заросшей головой. Молодой человек этот был одет в когда то щегольской, крытый синим сукном, потертый лисий тулупчик и в грязные посконные арестантские шаровары, засунутые в нечищеные, стоптанные тонкие сапоги. На тонких, слабых ногах тяжело висели кандалы, затруднявшие нерешительную походку молодого человека.
– А ! – сказал Растопчин, поспешно отворачивая свой взгляд от молодого человека в лисьем тулупчике и указывая на нижнюю ступеньку крыльца. – Поставьте его сюда! – Молодой человек, брянча кандалами, тяжело переступил на указываемую ступеньку, придержав пальцем нажимавший воротник тулупчика, повернул два раза длинной шеей и, вздохнув, покорным жестом сложил перед животом тонкие, нерабочие руки.
Несколько секунд, пока молодой человек устанавливался на ступеньке, продолжалось молчание. Только в задних рядах сдавливающихся к одному месту людей слышались кряхтенье, стоны, толчки и топот переставляемых ног.
Растопчин, ожидая того, чтобы он остановился на указанном месте, хмурясь потирал рукою лицо.
– Ребята! – сказал Растопчин металлически звонким голосом, – этот человек, Верещагин – тот самый мерзавец, от которого погибла Москва.
Молодой человек в лисьем тулупчике стоял в покорной позе, сложив кисти рук вместе перед животом и немного согнувшись. Исхудалое, с безнадежным выражением, изуродованное бритою головой молодое лицо его было опущено вниз. При первых словах графа он медленно поднял голову и поглядел снизу на графа, как бы желая что то сказать ему или хоть встретить его взгляд. Но Растопчин не смотрел на него. На длинной тонкой шее молодого человека, как веревка, напружилась и посинела жила за ухом, и вдруг покраснело лицо.
Все глаза были устремлены на него. Он посмотрел на толпу, и, как бы обнадеженный тем выражением, которое он прочел на лицах людей, он печально и робко улыбнулся и, опять опустив голову, поправился ногами на ступеньке.
– Он изменил своему царю и отечеству, он передался Бонапарту, он один из всех русских осрамил имя русского, и от него погибает Москва, – говорил Растопчин ровным, резким голосом; но вдруг быстро взглянул вниз на Верещагина, продолжавшего стоять в той же покорной позе. Как будто взгляд этот взорвал его, он, подняв руку, закричал почти, обращаясь к народу: – Своим судом расправляйтесь с ним! отдаю его вам!
Народ молчал и только все теснее и теснее нажимал друг на друга. Держать друг друга, дышать в этой зараженной духоте, не иметь силы пошевелиться и ждать чего то неизвестного, непонятного и страшного становилось невыносимо. Люди, стоявшие в передних рядах, видевшие и слышавшие все то, что происходило перед ними, все с испуганно широко раскрытыми глазами и разинутыми ртами, напрягая все свои силы, удерживали на своих спинах напор задних.
– Бей его!.. Пускай погибнет изменник и не срамит имя русского! – закричал Растопчин. – Руби! Я приказываю! – Услыхав не слова, но гневные звуки голоса Растопчина, толпа застонала и надвинулась, но опять остановилась.
– Граф!.. – проговорил среди опять наступившей минутной тишины робкий и вместе театральный голос Верещагина. – Граф, один бог над нами… – сказал Верещагин, подняв голову, и опять налилась кровью толстая жила на его тонкой шее, и краска быстро выступила и сбежала с его лица. Он не договорил того, что хотел сказать.
– Руби его! Я приказываю!.. – прокричал Растопчин, вдруг побледнев так же, как Верещагин.
– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, – все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.

Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! – думал он. – Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? – думал Пьер. – Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня», – говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
– Они оробели, – сказал он хриплым, доверчивым голосом. – Я говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? – Он задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич, морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом, видимо, себе воображая что то торжественное.
– К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! – кричал он.
– Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость, пожалуйста, оставьте. Ну, пожалуйста, барин… – говорил Герасим, осторожно за локти стараясь поворотить Макар Алексеича к двери.
– Ты кто? Бонапарт!.. – кричал Макар Алексеич.
– Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте пистолетик.
– Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? – кричал Макар Алексеич, потрясая пистолетом. – На абордаж!
– Берись, – шепнул Герасим дворнику.
Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.
Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными хрипящими звуками запыхавшегося голоса.
Вдруг новый, пронзительный женский крик раздался от крыльца, и кухарка вбежала в сени.
– Они! Батюшки родимые!.. Ей богу, они. Четверо, конные!.. – кричала она.
Герасим и дворник выпустили из рук Макар Алексеича, и в затихшем коридоре ясно послышался стук нескольких рук во входную дверь.


Пьер, решивший сам с собою, что ему до исполнения своего намерения не надо было открывать ни своего звания, ни знания французского языка, стоял в полураскрытых дверях коридора, намереваясь тотчас же скрыться, как скоро войдут французы. Но французы вошли, и Пьер все не отходил от двери: непреодолимое любопытство удерживало его.
Их было двое. Один – офицер, высокий, бравый и красивый мужчина, другой – очевидно, солдат или денщик, приземистый, худой загорелый человек с ввалившимися щеками и тупым выражением лица. Офицер, опираясь на палку и прихрамывая, шел впереди. Сделав несколько шагов, офицер, как бы решив сам с собою, что квартира эта хороша, остановился, обернулся назад к стоявшим в дверях солдатам и громким начальническим голосом крикнул им, чтобы они вводили лошадей. Окончив это дело, офицер молодецким жестом, высоко подняв локоть руки, расправил усы и дотронулся рукой до шляпы.
– Bonjour la compagnie! [Почтение всей компании!] – весело проговорил он, улыбаясь и оглядываясь вокруг себя. Никто ничего не отвечал.
– Vous etes le bourgeois? [Вы хозяин?] – обратился офицер к Герасиму.
Герасим испуганно вопросительно смотрел на офицера.
– Quartire, quartire, logement, – сказал офицер, сверху вниз, с снисходительной и добродушной улыбкой глядя на маленького человека. – Les Francais sont de bons enfants. Que diable! Voyons! Ne nous fachons pas, mon vieux, [Квартир, квартир… Французы добрые ребята. Черт возьми, не будем ссориться, дедушка.] – прибавил он, трепля по плечу испуганного и молчаливого Герасима.
– A ca! Dites donc, on ne parle donc pas francais dans cette boutique? [Что ж, неужели и тут никто не говорит по французски?] – прибавил он, оглядываясь кругом и встречаясь глазами с Пьером. Пьер отстранился от двери.
Офицер опять обратился к Герасиму. Он требовал, чтобы Герасим показал ему комнаты в доме.
– Барин нету – не понимай… моя ваш… – говорил Герасим, стараясь делать свои слова понятнее тем, что он их говорил навыворот.
Французский офицер, улыбаясь, развел руками перед носом Герасима, давая чувствовать, что и он не понимает его, и, прихрамывая, пошел к двери, у которой стоял Пьер. Пьер хотел отойти, чтобы скрыться от него, но в это самое время он увидал из отворившейся двери кухни высунувшегося Макара Алексеича с пистолетом в руках. С хитростью безумного Макар Алексеич оглядел француза и, приподняв пистолет, прицелился.
– На абордаж!!! – закричал пьяный, нажимая спуск пистолета. Французский офицер обернулся на крик, и в то же мгновенье Пьер бросился на пьяного. В то время как Пьер схватил и приподнял пистолет, Макар Алексеич попал, наконец, пальцем на спуск, и раздался оглушивший и обдавший всех пороховым дымом выстрел. Француз побледнел и бросился назад к двери.
Забывший свое намерение не открывать своего знания французского языка, Пьер, вырвав пистолет и бросив его, подбежал к офицеру и по французски заговорил с ним.
– Vous n'etes pas blesse? [Вы не ранены?] – сказал он.
– Je crois que non, – отвечал офицер, ощупывая себя, – mais je l'ai manque belle cette fois ci, – прибавил он, указывая на отбившуюся штукатурку в стене. – Quel est cet homme? [Кажется, нет… но на этот раз близко было. Кто этот человек?] – строго взглянув на Пьера, сказал офицер.
– Ah, je suis vraiment au desespoir de ce qui vient d'arriver, [Ах, я, право, в отчаянии от того, что случилось,] – быстро говорил Пьер, совершенно забыв свою роль. – C'est un fou, un malheureux qui ne savait pas ce qu'il faisait. [Это несчастный сумасшедший, который не знал, что делал.]
Офицер подошел к Макару Алексеичу и схватил его за ворот.
Макар Алексеич, распустив губы, как бы засыпая, качался, прислонившись к стене.
– Brigand, tu me la payeras, – сказал француз, отнимая руку.
– Nous autres nous sommes clements apres la victoire: mais nous ne pardonnons pas aux traitres, [Разбойник, ты мне поплатишься за это. Наш брат милосерд после победы, но мы не прощаем изменникам,] – прибавил он с мрачной торжественностью в лице и с красивым энергическим жестом.


Источник — «http://wiki-org.ru/wiki/index.php?title=Гай_Светоний_Транквилл&oldid=78372531»