Свет в августе

Свет в августе
Light in August
Автор:	Фолкнер, Уильям
Жанр:	модернизм, южная готика
Язык оригинала:	английский
Оригинал издан:	1932
Издатель:	Smith & Haas
Страниц:	480

«Свет в августе» — роман Уильяма Фолкнера 1932 года, написанный в стиле модернизма и южной готики.

Действие романа происходит в межвоенный период, в его центре — история двух незнакомцев, которые прибывают в разное время в Джефферсон, округ Йокнапатофа, штат Миссисипи, вымышленное место, за основу которого взята родина Фолкнера, Лафайет Каунти, штат Миссисипи. Первоначально сюжет сосредоточен на Лине Гроув, молодой беременной белой женщине из Алабамы, которая ищет отца своего ожидаемого ребёнка, а затем переходит к жизни Джо Кристмаса, человека, который поселился в Джефферсоне и считается белым, но сам тайно считает, что имеет негритянские корни. После серии воспоминаний о ранней жизни Кристмаса сюжет возобновляется на жизни и работе Лукаса Берча, отца ребёнка Лины, который убежал от неё в Джефферсон и изменил своё имя, когда узнал, что Лина беременна. Женщина, на чьей территории проживали Кристамас и Берч, Джоанна Берден, потомок аболиционистов (по местному — Янки), ненавидимых гражданами Джефферсона, оказывается убитой. Берча обнаруживают на месте преступления, и он рассказывает, что Кристмас имел с ней романтические отношения, и что он имеет негритянские корни, подразумевая тем самым, что Кристмас виновен в её убийстве. В то время, когда Берч сидит в тюрьме в ожидании своей награды за поимку Кристмаса, Байрон Банч, местный холостяк, влюбляется в Лину. Банч ищет помощи у местного изгоя, опального экс-священника Гейла Хайтауэра, чтобы организовать роды Лины, и защитить Кристмаса от линчевания. Хайтауэр принимает роды, но отказывается защищать Кристмаса, однако Кристмас пытается укрыться в доме Хайтауера, но его настигает и убивает местный военный, после чего кастрирует Кристмаса. Берч уезжает из города без награды, и роман заканчивается тем, как анонимный человек рассказывает историю своей жене о паре автостопщиков, которых он подобрал на дороге в Теннесси — женщина с ребёнком и мужчиной, который не был отцом ребёнка, пара продолжала поиски отца ребёнка.

В свободном, неструктурированном модернистском повествовании, которое опирается на христианские аллегории и на традицию устного народного рассказа, Фолкнер рассматривает темы расы, пола, классов и религии на американском Юге. Сосредоточив внимание на неудачниках, преступниках, изгоях, или и прочих маргинализированых членах общества, он изображает столкновение отчужденных людей с пуританской, предвзятой сельской общиной. Первые мнения о романе были смешанными; некоторые рецензенты критиковали и стиль Фолкнера, и его тематику. Однако с течением времени роман стал считаться одним из самых важных литературных произведений Фолкнера и одним из лучших романов 20 века на английском языке.

Сюжет

Действие романа происходит на американском Юге в 1930 году, во времена сухого закона и законов Джима Кроу, легализовавших расовую сегрегацию на Юге. Действие начинается с путешествия Лины Гроув, молодой беременной женщины из Доунс-милл, деревни в Алабаме, которая пытается найти Лукаса Берча, отца её ожидаемого ребёнка. Он был уволен с работы в Доунс-милл и переехал в штат Миссисипи, обещая написать ей, когда у него будет новая работа. Но, не получив вестей от Берча, и после оскорблений со стороны своего старшего брата за незамужнюю беременность Лина направляется в Джефферсон, штат Миссисипи. Там она ожидает найти Лукаса готовым жениться на ней. Те, кто помогает ей в процессе её поисков, сомневаются, что она сможет найти Лукаса, или что он сдержит своё обещание, даже если она его найдет. Когда она приезжает в Джефферсон, Лукас там действительно проживает, но он уже изменил своё имя на «Джо Браун». В поисках Лукаса Лина встречается с Байроном Банчем, который сразу влюбляется в Лину, но все же пытается помочь ей в поиске Лукаса (Джо Брауна). Байрон — пуританский трудоголик, который считает безделье сетью дьявола, в то время как Лукас (Джо Браун) — обманщик и лентяй.

Роман затем переключается на вторую нить сюжета, историю знакомого Лукаса (Джо Брауна) — Джо Кристмаса. Кристмас — сирота, подброшенный в детский дом, позже сбежавший из приемной семьи после убийства своего приемного отца, методистского религиозного фанатика и садиста. Хотя он имеет светлую кожу, Кристмас подозревает у себя афро-американскую родословную и мечется между чёрным и белым обществами, постоянно терзаясь из-за своей идентичности. Кристмас приезжает в Джефферсон за три года до центральных событий романа и устраивается на работу на лесопилку, где также работает Байрон, а затем и Джо Браун. Работа на заводе является для Кристмаса прикрытием операций бутлегерства, которое является незаконным, так как в стране действует сухой закон. Он имеет сексуальные отношения с Джоанной Берден, немолодой женщиной, которая вышла из некогда известной семьи аболиционистов, которых ненавидел весь город. Хотя их отношения первоначально очень страстные, у Джоанны начинается менопауза, и она обращается к религии, что расстраивает и злит Кристмаса. В конце её отношений с Кристмасом Джоанна пытается заставить его под дулом пистолета встать на колени и молиться. Сцена заканчивается тем, что она нажимает на курок. Джоанна оказывается убитой вскоре после: её горло перерезано так глубоко, что она почти обезглавлена.

Роман оставляет открытым вопрос о том, кто является убийцей Джоанны — Джо Кристмас или Джо Браун. Браун, который является бизнес-партнером Кристмаса по бутлегерству, покидает горящий дом Джоанны в тот момент, когда проходящий мимо фермер останавливается, чтобы проверить, кто в доме, и вытащить тело Джоанны от огня. Шериф сначала подозревает Джо Брауна, но инициирует розыск Кристмаса после сообщения Брауна, что тот является негром. Организованная облава с собаками проваливается, и Кристмас прибывает в Моттстаун (Mottstown), где начинает свободно гулять по улицам. В Мосстауне его арестовывают и заключают в тюрьму, а затем перевозят в Джефферсон. Его бабушка и дедушка прибывают в город и посещают Гейла Хайтауэра, опального экс-священника и друга Байрона. Байрон пытается убедить Хайтауэра, обеспечить Джо Кристмасу алиби, но Хайтауэр изначально отказывается. Хотя дед Кристмаса желает суда линча для внука, его бабушка навещает его в тюрьме Джефферсона и советует ему обратиться за помощью к Хайтауэру. По пути полицейского сопровождения в местный суд Кристмас убегает от конвоя и бежит к дому Хайтауэра. Ревностный патриот из национальной гвардии, Перси Гримм, преследует его и, несмотря на протесты Хайтауэра, убивает и кастрирует Кристмаса. Хайтауэр затем изображен сидящим в одиночестве в своем доме, размышляя над своим прошлым, над историей Конфедеративных Штатов, которой он был одержим, и прошлым своего деда, сторонника Конфедеративных Штатов, который был убит во время кражи кур из сарая фермера.

Перед попыткой побега Кристмаса Хайтауэр принимает роды у Лины в той самой хижине, где Браун и Кристмасс проживали до убийства, и Байрон заманивает туда Брауна, чтобы тот увидел Лину. Тем не менее, когда Браун встречается с Линой, он снова бежит, и Байрон следует за ним, возникает драка, которую Байрон проигрывает. Браун заскакивает на движущийся поезд и исчезает. В конце рассказа анонимный человек разговаривает со своей женой о двух незнакомцах, которых он подвозил в штат Теннесси, что женщина только родила ребёнка и сопровождающий мужчина не был отцом. Это была Лина и Байрон, которые продолжали поиски Брауна, и в конечном итоге высадились в штате Теннесси.

Персонажи

Главные персонажи

Лина Гроув — молодая беременная женщина из Алабамы, приехавшая в Джефферсон, в поисках Лукаса Берча, отца своего ожидаемого ребёнка.

Байрон Банч — холостяк, работающий на лесопилке в Джефферсоне, который влюбляется в Лину, когда она прибывает в город. Ей сказали, что человек по имени Банч работает на лесопилке, и она предположила, что это и есть Лукас Берч, потому что имена звучат похоже.

Гейл Хайтауэр — бывший священник из Джефферсона, вынужден был уйти в отставку после того, как его обнаружилось, что его жена имела роман в Мемфисе, а после покончила жизнь самоубийством. Он является другом и наставником Байрона.

Лукас Берч (Джо Браун) — молодой человек, от которого у Лины будет ребёнок, убежал из Алабамы, когда она сказала ему, что беременна. Живёт в Джефферсоне с Джо Кристмасом в хижине на территории Джоанны Берден, под фальшивым именем Джо Браун и работает с Кристмасом и Байроном на лесопилкее. Он также является бутлегером.

Джо Кристмас — человек, который приехал в Джефферсон три года до событий в романе. Он живёт в хижине на территории Джоанны Берден и имеет тайные сексуальные отношения с ней. Хотя он имеет светлую кожу и является сиротой, не зная своих настоящих родителей, он считает, что его отец был афро-американского происхождения, и эта тайна заставила его избрать судьбу отверженного и странника. Он работает на лесопилке, до тех пор, пока бутлегерство не начинает приносить достаточную прибыль.

Джоанна Берден — единственная оставшаяся в живых из семейства аболиционистов, приехавших в Джефферсон из Новой Англии, после Гражданской войны. Она не замужем, живёт одна в усадьбе на окраине Джефферсона, имеет тайные сексуальные отношения с Джо Кристмасом. Она была убита, предположительно Кристмасом, сразу после чего её дом был сожжен.

Второстепенные персонажи

Юфьюс «Док» Хайнс — дедушка Джо Кристмаса. Он ненавидит Кристмаса, подкидывает его в детский дом, сразу как тот рождается, устраиваясь дворником в этом детском доме, чтобы следить за мальчиком. Позже, когда он слышит, что Кристмас проходит по подозрению в убийстве Джоанны Берден, он едет в Джефферсон с женой и начинает подстрекать людей к самосуду над Кристмасом.

Миссис Хайнс — бабушка Джо Кристмаса. Она никогда не видела Кристмаса после ночи его рождения и едет в Джефферсон, чтобы противостоять попыткам мужа организовать линчевание Кристмаса, потому что она хочет снова увидеть его ещё раз, прежде чем его осудят за убийство.

Милли Хайнс — мать Кристмаса. Она забеременела после свидания с участником бродячего цирка, который, по её словам, был мексиканцем. Она умирает при родах, поскольку Юфьюс «Док» Хайнс отказывается обратиться к врачу для принятия родов.

Г-н Макихерн — приемный отец Кристмаса. Религиозный фанатик — методист, который пытается привить свою религию усыновленному сироте Кристмасу. Он не одобряет растущего неповиновения Кристмаса. В возрасте 18 лет, во время ссоры Кристмас убивает его.

Миссис Макихерн — приемная мать Кристмаса. Она пытается защитить Кристмаса от жестокого отца, хотя Кристмас ненавидит её и отстраняет её попытки быть добрыми к нему.

Женщина — Диетолог, которая работала в детском доме, где жил Кристмас. После того как он случайно видит её с мужчиной в её комнате, она безуспешно пытается, чтобы его перевели в негритянский приют.

Г-н Армстид — человек, который помогает Лине на её пути в Джефферсон, дает переночевать в своем доме, а затем довозит до города на своем фургоне.

Миссис Армстид — жена Армстида, дает Лине денег, несмотря на своё презрение к ней.

Бобби — официантка в ресторане в Мемфисе, в которую влюбляется подросток Кристмас, и предлагает выйти за него замуж в ту же ночь, когда он убивает своего отца на деревенских танцах. Она высмеивает это предложение и уходит от него.

Гэвин Стивенс — образованный человек и окружной прокурор, который живёт в Джефферсоне и излагает свои комментарии на некоторые события в конце романа.

Перси Гримм — капитан Национальной гвардии, который убивает Кристмаса и кастрирует его.

Стиль и структура

Поскольку в романе есть немало натурализма и насилия, а также присутствует постоянная одержимость героев призраками прошлого, «Свет в августе» характеризуется как роман в стиле южной готики — жанр, представленный произведениями современницы Фолкнера Карсон Маккалерс и более поздних писателей Юга США, таких как Фланнери О’Коннор, Трумэн Капоте и Тони Моррисон. Тем не менее, такие критики как Диана Робертс и Дэвид Р. Джаррауэй (Jarraway) отмечали, что использование Фолкнером тропов жанра южной готики, таких как ветхий дом на плантации и акцент на тайны и ужасы, является осознанным модернистским приемом, чтобы описать «деформированные отношения человека с прошлым» и невозможность установить свою подлинную личность. По словам Даниэля Джозефа Сингала (Singal), литературный стиль Фолкнера постепенно развивался от викторианской литературы 19 века к модернизму, а «Свет в августе» наиболее прочно опирается на традицию последнего. Для романа характерно модернистское увлечение полярностями: света и тьмы, добра и зла, бремя истории, которое довлеет над настоящим, и раскол личности. Сюжет также делится на два потока, один из которых ориентирован на Лину Гроув, а другой на Джо Кристмаса, — техника, которую Фолкнер часто использовал и в других работах. Повествование не структурировано в определенном порядке, часто прерывается на длительные воспоминания и постоянно переходит от одного персонажа к другому. Это отсутствие организации и непрерывности повествования было воспринято негативно некоторыми критиками. Как и в других своих романах, Фолкнер использует элементы устного повествования, что позволяет персонажам книги использовать в своей речи идиомы, характерные для американского Юга. В отличие от некоторых из других романов об округе Йокнапатофа, в частности «Шум и ярость», «Свет в августе» не полагается в повествовании исключительно на поток сознания, но также включает в себя диалоги и вездесущего рассказчика от третьего лица.

Название

Говоря о выборе названия, Фолкнер сказал:

… в августе в Миссисипи есть несколько дней где-то в середине месяца, когда вдруг появляется предвкушение осени, когда приходит прохлада и сияние мягкого, блестящего света, как будто он явился не из настоящего, но из прошлых, старых, классических времен. Возможно, в нём есть фавны, сатиры и боги из Греции, с Олимпа. Это длится лишь день или два, и затем пропадает. Название напомнило мне о том времени, о сиянии, которое древнее нашей христианской цивилизации.

В самом романе это название упоминается, когда Гейл Хайтауэр сидит у окна в своем кабинете и ждет своих повторяющихся видений о последнем походе своего деда. Видение всегда происходит в «тот момент, когда весь свет удалился с неба, и была бы ночь, если бы не тот слабый свет, который неохотно вдыхали высохшие листья и травинки, который оставляет все ещё немного света на земле, хотя сама ночь уже пришла.» Рассказ, который в конечном счете станет романом, Фолкнер начал в 1931 году, изначально под названием «Темный дом», и начал с описания Хайтауэра, сидящего за темными окнами своего дома. Тем не менее, после случайного замечания своей жены Эстеллы о особенности света в августе Фолкнер изменил название.

Темы

Отчуждение

Все главные герои в романе неудачники или изгои общества, находящиеся в окружении безличной или в значительной степени антагонистической сельской общины, которая представлена метонимически небольшими или анонимными персонажами. Джоанна Берден и преподобный Хайтауэр преследовались жителями Джефферсона в течение многих лет, с неудачными попытками выгнать их из города. Байрон Берч, хотя и неплохо принимается в Джефферсоне, по-прежнему рассматривается как чудак или попросту игнорируется. Кристмас и Лина Берч являются сиротами, чужими в городе, и изгоями общества, хотя напрямую гнев и насилие со стороны сообщества испытал только Кристмас, Лина, несмотря на то, что к ней относятся свысока, даже получает щедрую помощь в её путешествиях. Согласно Клинту Бруксу (en:Cleanth Brooks), эта оппозиция между Джо и Линой — пасторальное отражение всего спектра социального отчуждения в современном обществе.

Христианская аллегория

В романе есть целый ряд параллелей с христианским Писанием. Фамилия Кристмаса (Christmas) — Рождество Христово. Жизнь и смерть Джо Кристмаса напоминает Страсти Христовы, Лина и её ребёнок, рождённый без отца — параллель с Девой Марией и рождением Христа, а Байрон Банч действует как фигура Иосифа.

«Свет в августе» имеет 21 главу, так же, как и Евангелие от Иоанна. Как указывает Вирджиния Джеймс В. Хлавса (Hlavsa), каждая из глав у Фолкнера соответствует темам в Евангелии от Иоанна. Например, знаменитые слова этого Евангелия, «В начале было Слово, и Слово было у Бога», схоже с верой Лины в «слово» Лукаса, который, в конце концов, отец её ребёнка (в Евангелии от Иоанна «слово» — Бог Отец). В 5 главе от Иоанна исцеление хромого погружением, вторит неоднократному погружению Кристмаса в пьянство. Поучениям в храме, в 7 главе Евангелия от Иоанна вторят попытки отца Кристмаса научить его катехизису. Распятие Иисуса происходит в 19 главе Евангелия от Иоанна, в той же главе романа Кристмас будет убит и кастрирован. Однако главные христианские ссылки не прямые, а напротив, бросающие вызов традиции — Лина, в отличие от Марии, очевидно, не девственница, Кристмасс, в отличие от Иисуса, не подчинился садисту-отцу, а убил его.

Вопросы рас и полов

Фолкнер считается одним из самых выдающихся американских писателей о расовой проблеме в Штатах, и его романы, в том числе «Свет в августе», часто описывают стойкую одержимость вопросами крови и рас на юге США. Кристмас имеет светлую кожу, но рассматривается как чужак всеми людьми, которых он встречает, даже дети в детском доме, в котором он был воспитан, называют его «негром». Из-за этого он зациклен на том, что у него есть афро-американская кровь, что Фолкнер в романе никогда не подтверждает, и рассматривает расовую рознь как первородный грех, который испортил его тело и всю жизнь с самого рождения. Из-за своей навязчивой борьбы за идентичность Кристмас живёт постоянно в дороге. Свою негритянскую кровь он ненавидит, и в то же время ей дорожит, он часто охотно рассказывает белым людям, что он чёрный, чтобы увидеть их изумленную реакцию, и один раз становится агрессивен, когда одна белая женщина с севера США реагирует на его признание безразличием. Хотя Кристмас виновен в насильственных преступлениях, Фолкнер подчеркивает, что он находится под влиянием социальных и психологических сил, которые находятся вне его контроля и заставляют его играть роль мифического стереотипа о негре-убийце и насильнике, характерного для Юга.

Кристмас — пример того, как существующие вне классификации, не будучи ни чёрным, ни белым, воспринимается как угроза обществу, которая может быть устранена только насилием. Он также воспринимается ни как мужчина, ни как женщина, так же, как Джоанна Берден, которую Фолкнер описывает как «маскулинизированную», также ни мужчина, ни женщина, за что её отвергает общество. В связи с этим одним из первых критиков было замечено, что чернота и женщины были « Фуриями — Близнецами Фолкнеровской глухой Южной пустоши» и отражали враждебность Фолкнера к подобной жизни.

Тем не менее, в то время как женщины и меньшинства, рассматриваемые как «подрывные», ограничены патриархальным обществом, изображенным в романе, Лина Гроув способна безопасно передвигаться на большие расстояния и даже заслужить право на заботу людей, которые ненавидят и не доверяют ей, потому что она играет на традиционных установках, что за поведение женщины ответственность несут мужчины. Таким образом, она является единственным чужаком, который не отчуждается и не уничтожается жителями Джефферсона, потому что сообщество признает её как воплощение природы и жизни. Этот романтический взгляд на женщин в романе утверждает, что мужчины потеряли своё невинное подключение к природному миру, а женщины инстинктивно владеют им.

Классы и религии

В «Свете в августе», как и в большинстве других романов о Йокнапатофе, Фолкнер ориентирован в основном на бедных белых южан, которые борются за выживание в разрушенной послевоенной экономики Юга. Персонажи романа в основном из низших классов, за исключением преподобного Хайтауэра и Джоанны, их всех объединяет бедность и пуританские ценности, которые заставляют их смотреть на незамужнюю мать, Лину, с презрением. Фолкнер изображает их пуританское рвение в негативном свете, с акцентом на его ограниченность и агрессию, которая заставила их стать «деформированными» в их борьбе с природой.

Принятие романа

Когда роман был впервые опубликован в 1932 году, он был умеренно успешным; 11000 копий были выпущены первоначально, в общей сложности четыре издания к концу года, хотя значительное количество копий четвёртого издания не было продано и к 1936 г. В 1935 году Морис Кондре (en:Maurice Coindreau) перевел роман на французский язык. В том же году он был переведен на немецкий язык, так же, как и несколько других романов и рассказов Фолкнера. Эти работы, первоначально одобренные нацистскими цензорами, получили большое внимание со стороны немецких литературных критиков, потому что они предполагали, что Фолкнер был консерватором и ценителем патриархальной деревни, и положительно изображал борьбу за расовую чистоту; Вскоре, однако, работы Фолкнера были запрещены нацистами, а послевоенная немецкая критика переоценила его как оптимистичного христианского гуманиста.

По словам Майкла Миллгейта (Millgate), хотя «Свет в августе» обычно не считается лучшим романом Фолкнера, он был признан на ранней стадии как «крупный текст, центральное место для понимания или оценки его карьеры в целом». Многие из ранних американских критиков, большинство из которых были городскими северянами, которые рассматривали юг как отсталый и реакционный регион, ориентировались на технические инновации Фолкнера в области повествования, но не видели или игнорировали региональные детали и значение персонажей. Некоторые рецензенты считали методы Фолкнера в повествовании не инновациями, но ошибками, предлагая Фолкнеру рекомендации о том, как улучшить свой стиль, и увещевали его не гоняться за европейскими модернистскими «трюками». Критики были также недовольны изображением насилия в романе, уничижительно называя его «готической фантазией», несмотря на то, что линчевания были частой реальностью на юге. Несмотря на эти жалобы, роман стал рассматриваться положительно из-за его насилия и тяжелых тем, так как это было отличием от сентиментальной, романтической Южной литературы того времени. В 1998 году издательство «Современная библиотека» (en:Modern Library)поставила «Свет в августе» на 54 место в своем списке 100 лучших англоязычных романов 20 века. Журнал Тайм включил роман в свои 100 лучших романов на английском 1923—2005 годов.

Отрывок, характеризующий Свет в августе

Французская армия в той же пропорции таяла и уничтожалась от Москвы до Вязьмы, от Вязьмы до Смоленска, от Смоленска до Березины, от Березины до Вильны, независимо от большей или меньшей степени холода, преследования, заграждения пути и всех других условий, взятых отдельно. После Вязьмы войска французские вместо трех колонн сбились в одну кучу и так шли до конца. Бертье писал своему государю (известно, как отдаленно от истины позволяют себе начальники описывать положение армии). Он писал:
«Je crois devoir faire connaitre a Votre Majeste l'etat de ses troupes dans les differents corps d'annee que j'ai ete a meme d'observer depuis deux ou trois jours dans differents passages. Elles sont presque debandees. Le nombre des soldats qui suivent les drapeaux est en proportion du quart au plus dans presque tous les regiments, les autres marchent isolement dans differentes directions et pour leur compte, dans l'esperance de trouver des subsistances et pour se debarrasser de la discipline. En general ils regardent Smolensk comme le point ou ils doivent se refaire. Ces derniers jours on a remarque que beaucoup de soldats jettent leurs cartouches et leurs armes. Dans cet etat de choses, l'interet du service de Votre Majeste exige, quelles que soient ses vues ulterieures qu'on rallie l'armee a Smolensk en commencant a la debarrasser des non combattans, tels que hommes demontes et des bagages inutiles et du materiel de l'artillerie qui n'est plus en proportion avec les forces actuelles. En outre les jours de repos, des subsistances sont necessaires aux soldats qui sont extenues par la faim et la fatigue; beaucoup sont morts ces derniers jours sur la route et dans les bivacs. Cet etat de choses va toujours en augmentant et donne lieu de craindre que si l'on n'y prete un prompt remede, on ne soit plus maitre des troupes dans un combat. Le 9 November, a 30 verstes de Smolensk».
[Долгом поставляю донести вашему величеству о состоянии корпусов, осмотренных мною на марше в последние три дня. Они почти в совершенном разброде. Только четвертая часть солдат остается при знаменах, прочие идут сами по себе разными направлениями, стараясь сыскать пропитание и избавиться от службы. Все думают только о Смоленске, где надеются отдохнуть. В последние дни много солдат побросали патроны и ружья. Какие бы ни были ваши дальнейшие намерения, но польза службы вашего величества требует собрать корпуса в Смоленске и отделить от них спешенных кавалеристов, безоружных, лишние обозы и часть артиллерии, ибо она теперь не в соразмерности с числом войск. Необходимо продовольствие и несколько дней покоя; солдаты изнурены голодом и усталостью; в последние дни многие умерли на дороге и на биваках. Такое бедственное положение беспрестанно усиливается и заставляет опасаться, что, если не будут приняты быстрые меры для предотвращения зла, мы скоро не будем иметь войска в своей власти в случае сражения. 9 ноября, в 30 верстах от Смоленка.]
Ввалившись в Смоленск, представлявшийся им обетованной землей, французы убивали друг друга за провиант, ограбили свои же магазины и, когда все было разграблено, побежали дальше.
Все шли, сами не зная, куда и зачем они идут. Еще менее других знал это гений Наполеона, так как никто ему не приказывал. Но все таки он и его окружающие соблюдали свои давнишние привычки: писались приказы, письма, рапорты, ordre du jour [распорядок дня]; называли друг друга:
«Sire, Mon Cousin, Prince d'Ekmuhl, roi de Naples» [Ваше величество, брат мой, принц Экмюльский, король Неаполитанский.] и т.д. Но приказы и рапорты были только на бумаге, ничто по ним не исполнялось, потому что не могло исполняться, и, несмотря на именование друг друга величествами, высочествами и двоюродными братьями, все они чувствовали, что они жалкие и гадкие люди, наделавшие много зла, за которое теперь приходилось расплачиваться. И, несмотря на то, что они притворялись, будто заботятся об армии, они думали только каждый о себе и о том, как бы поскорее уйти и спастись.


Действия русского и французского войск во время обратной кампании от Москвы и до Немана подобны игре в жмурки, когда двум играющим завязывают глаза и один изредка звонит колокольчиком, чтобы уведомить о себе ловящего. Сначала тот, кого ловят, звонит, не боясь неприятеля, но когда ему приходится плохо, он, стараясь неслышно идти, убегает от своего врага и часто, думая убежать, идет прямо к нему в руки.
Сначала наполеоновские войска еще давали о себе знать – это было в первый период движения по Калужской дороге, но потом, выбравшись на Смоленскую дорогу, они побежали, прижимая рукой язычок колокольчика, и часто, думая, что они уходят, набегали прямо на русских.
При быстроте бега французов и за ними русских и вследствие того изнурения лошадей, главное средство приблизительного узнавания положения, в котором находится неприятель, – разъезды кавалерии, – не существовало. Кроме того, вследствие частых и быстрых перемен положений обеих армий, сведения, какие и были, не могли поспевать вовремя. Если второго числа приходило известие о том, что армия неприятеля была там то первого числа, то третьего числа, когда можно было предпринять что нибудь, уже армия эта сделала два перехода и находилась совсем в другом положении.
Одна армия бежала, другая догоняла. От Смоленска французам предстояло много различных дорог; и, казалось бы, тут, простояв четыре дня, французы могли бы узнать, где неприятель, сообразить что нибудь выгодное и предпринять что нибудь новое. Но после четырехдневной остановки толпы их опять побежали не вправо, не влево, но, без всяких маневров и соображений, по старой, худшей дороге, на Красное и Оршу – по пробитому следу.
Ожидая врага сзади, а не спереди, французы бежали, растянувшись и разделившись друг от друга на двадцать четыре часа расстояния. Впереди всех бежал император, потом короли, потом герцоги. Русская армия, думая, что Наполеон возьмет вправо за Днепр, что было одно разумно, подалась тоже вправо и вышла на большую дорогу к Красному. И тут, как в игре в жмурки, французы наткнулись на наш авангард. Неожиданно увидав врага, французы смешались, приостановились от неожиданности испуга, но потом опять побежали, бросая своих сзади следовавших товарищей. Тут, как сквозь строй русских войск, проходили три дня, одна за одной, отдельные части французов, сначала вице короля, потом Даву, потом Нея. Все они побросали друг друга, побросали все свои тяжести, артиллерию, половину народа и убегали, только по ночам справа полукругами обходя русских.
Ней, шедший последним (потому что, несмотря на несчастное их положение или именно вследствие его, им хотелось побить тот пол, который ушиб их, он занялся нзрыванием никому не мешавших стен Смоленска), – шедший последним, Ней, с своим десятитысячным корпусом, прибежал в Оршу к Наполеону только с тысячью человеками, побросав и всех людей, и все пушки и ночью, украдучись, пробравшись лесом через Днепр.
От Орши побежали дальше по дороге к Вильно, точно так же играя в жмурки с преследующей армией. На Березине опять замешались, многие потонули, многие сдались, но те, которые перебрались через реку, побежали дальше. Главный начальник их надел шубу и, сев в сани, поскакал один, оставив своих товарищей. Кто мог – уехал тоже, кто не мог – сдался или умер.


Казалось бы, в этой то кампании бегства французов, когда они делали все то, что только можно было, чтобы погубить себя; когда ни в одном движении этой толпы, начиная от поворота на Калужскую дорогу и до бегства начальника от армии, не было ни малейшего смысла, – казалось бы, в этот период кампании невозможно уже историкам, приписывающим действия масс воле одного человека, описывать это отступление в их смысле. Но нет. Горы книг написаны историками об этой кампании, и везде описаны распоряжения Наполеона и глубокомысленные его планы – маневры, руководившие войском, и гениальные распоряжения его маршалов.
Отступление от Малоярославца тогда, когда ему дают дорогу в обильный край и когда ему открыта та параллельная дорога, по которой потом преследовал его Кутузов, ненужное отступление по разоренной дороге объясняется нам по разным глубокомысленным соображениям. По таким же глубокомысленным соображениям описывается его отступление от Смоленска на Оршу. Потом описывается его геройство при Красном, где он будто бы готовится принять сражение и сам командовать, и ходит с березовой палкой и говорит:
– J'ai assez fait l'Empereur, il est temps de faire le general, [Довольно уже я представлял императора, теперь время быть генералом.] – и, несмотря на то, тотчас же после этого бежит дальше, оставляя на произвол судьбы разрозненные части армии, находящиеся сзади.
Потом описывают нам величие души маршалов, в особенности Нея, величие души, состоящее в том, что он ночью пробрался лесом в обход через Днепр и без знамен и артиллерии и без девяти десятых войска прибежал в Оршу.
И, наконец, последний отъезд великого императора от геройской армии представляется нам историками как что то великое и гениальное. Даже этот последний поступок бегства, на языке человеческом называемый последней степенью подлости, которой учится стыдиться каждый ребенок, и этот поступок на языке историков получает оправдание.
Тогда, когда уже невозможно дальше растянуть столь эластичные нити исторических рассуждений, когда действие уже явно противно тому, что все человечество называет добром и даже справедливостью, является у историков спасительное понятие о величии. Величие как будто исключает возможность меры хорошего и дурного. Для великого – нет дурного. Нет ужаса, который бы мог быть поставлен в вину тому, кто велик.
– «C'est grand!» [Это величественно!] – говорят историки, и тогда уже нет ни хорошего, ни дурного, а есть «grand» и «не grand». Grand – хорошо, не grand – дурно. Grand есть свойство, по их понятиям, каких то особенных животных, называемых ими героями. И Наполеон, убираясь в теплой шубе домой от гибнущих не только товарищей, но (по его мнению) людей, им приведенных сюда, чувствует que c'est grand, и душа его покойна.
«Du sublime (он что то sublime видит в себе) au ridicule il n'y a qu'un pas», – говорит он. И весь мир пятьдесят лет повторяет: «Sublime! Grand! Napoleon le grand! Du sublime au ridicule il n'y a qu'un pas». [величественное… От величественного до смешного только один шаг… Величественное! Великое! Наполеон великий! От величественного до смешного только шаг.]
И никому в голову не придет, что признание величия, неизмеримого мерой хорошего и дурного, есть только признание своей ничтожности и неизмеримой малости.
Для нас, с данной нам Христом мерой хорошего и дурного, нет неизмеримого. И нет величия там, где нет простоты, добра и правды.


Кто из русских людей, читая описания последнего периода кампании 1812 года, не испытывал тяжелого чувства досады, неудовлетворенности и неясности. Кто не задавал себе вопросов: как не забрали, не уничтожили всех французов, когда все три армии окружали их в превосходящем числе, когда расстроенные французы, голодая и замерзая, сдавались толпами и когда (как нам рассказывает история) цель русских состояла именно в том, чтобы остановить, отрезать и забрать в плен всех французов.
Каким образом то русское войско, которое, слабее числом французов, дало Бородинское сражение, каким образом это войско, с трех сторон окружавшее французов и имевшее целью их забрать, не достигло своей цели? Неужели такое громадное преимущество перед нами имеют французы, что мы, с превосходными силами окружив, не могли побить их? Каким образом это могло случиться?
История (та, которая называется этим словом), отвечая на эти вопросы, говорит, что это случилось оттого, что Кутузов, и Тормасов, и Чичагов, и тот то, и тот то не сделали таких то и таких то маневров.
Но отчего они не сделали всех этих маневров? Отчего, ежели они были виноваты в том, что не достигнута была предназначавшаяся цель, – отчего их не судили и не казнили? Но, даже ежели и допустить, что виною неудачи русских были Кутузов и Чичагов и т. п., нельзя понять все таки, почему и в тех условиях, в которых находились русские войска под Красным и под Березиной (в обоих случаях русские были в превосходных силах), почему не взято в плен французское войско с маршалами, королями и императорами, когда в этом состояла цель русских?
Объяснение этого странного явления тем (как то делают русские военные историки), что Кутузов помешал нападению, неосновательно потому, что мы знаем, что воля Кутузова не могла удержать войска от нападения под Вязьмой и под Тарутиным.
Почему то русское войско, которое с слабейшими силами одержало победу под Бородиным над неприятелем во всей его силе, под Красным и под Березиной в превосходных силах было побеждено расстроенными толпами французов?
Если цель русских состояла в том, чтобы отрезать и взять в плен Наполеона и маршалов, и цель эта не только не была достигнута, и все попытки к достижению этой цели всякий раз были разрушены самым постыдным образом, то последний период кампании совершенно справедливо представляется французами рядом побед и совершенно несправедливо представляется русскими историками победоносным.
Русские военные историки, настолько, насколько для них обязательна логика, невольно приходят к этому заключению и, несмотря на лирические воззвания о мужестве и преданности и т. д., должны невольно признаться, что отступление французов из Москвы есть ряд побед Наполеона и поражений Кутузова.
Но, оставив совершенно в стороне народное самолюбие, чувствуется, что заключение это само в себе заключает противуречие, так как ряд побед французов привел их к совершенному уничтожению, а ряд поражений русских привел их к полному уничтожению врага и очищению своего отечества.
Источник этого противуречия лежит в том, что историками, изучающими события по письмам государей и генералов, по реляциям, рапортам, планам и т. п., предположена ложная, никогда не существовавшая цель последнего периода войны 1812 года, – цель, будто бы состоявшая в том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с маршалами и армией.
Цели этой никогда не было и не могло быть, потому что она не имела смысла, и достижение ее было совершенно невозможно.
Цель эта не имела никакого смысла, во первых, потому, что расстроенная армия Наполеона со всей возможной быстротой бежала из России, то есть исполняла то самое, что мог желать всякий русский. Для чего же было делать различные операции над французами, которые бежали так быстро, как только они могли?
Во вторых, бессмысленно было становиться на дороге людей, всю свою энергию направивших на бегство.
В третьих, бессмысленно было терять свои войска для уничтожения французских армий, уничтожавшихся без внешних причин в такой прогрессии, что без всякого загораживания пути они не могли перевести через границу больше того, что они перевели в декабре месяце, то есть одну сотую всего войска.
В четвертых, бессмысленно было желание взять в плен императора, королей, герцогов – людей, плен которых в высшей степени затруднил бы действия русских, как то признавали самые искусные дипломаты того времени (J. Maistre и другие). Еще бессмысленнее было желание взять корпуса французов, когда свои войска растаяли наполовину до Красного, а к корпусам пленных надо было отделять дивизии конвоя, и когда свои солдаты не всегда получали полный провиант и забранные уже пленные мерли с голода.
Весь глубокомысленный план о том, чтобы отрезать и поймать Наполеона с армией, был подобен тому плану огородника, который, выгоняя из огорода потоптавшую его гряды скотину, забежал бы к воротам и стал бы по голове бить эту скотину. Одно, что можно бы было сказать в оправдание огородника, было бы то, что он очень рассердился. Но это нельзя было даже сказать про составителей проекта, потому что не они пострадали от потоптанных гряд.
Но, кроме того, что отрезывание Наполеона с армией было бессмысленно, оно было невозможно.
Невозможно это было, во первых, потому что, так как из опыта видно, что движение колонн на пяти верстах в одном сражении никогда не совпадает с планами, то вероятность того, чтобы Чичагов, Кутузов и Витгенштейн сошлись вовремя в назначенное место, была столь ничтожна, что она равнялась невозможности, как то и думал Кутузов, еще при получении плана сказавший, что диверсии на большие расстояния не приносят желаемых результатов.
Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.