Свояк Казимир

Свояк Казимир

К:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Казимир Свояк (белор. Казімер Сваяк, настоящее имя Константин Матвеевич Степович (белор. Канстанцін Стаповіч, польск. Konstanty Stepowicz; 19 февраля 1890 года, деревня Барани Клющанского прихода Свенцянского уезда Виленской губернии — 6 мая 1926 года, Вильно) — белорусский католический священник, общественный деятель, поэт.

Биография

Ранние годы

Родился 19 февраля 1890 года в деревне Барани Клющанского прихода Свенцянского уезда Виленской губернии. В семье было шесть детей, в том числе братья Альбин Степович и Бернард Степович. У отца Матвея Степовича было половина волоки земли. Семья проживала в небольшом домике. Позднее местный помещик Сволькен, у которого его отец служил лесником, выделил участок земли и лес для строительства нового дома.

В 1905 году Казимир Свояк окончил школу в Свенцянах (совр. Швянчёнис). В 1906—1907 годах жил в Вильне, на его мировоззрение большое влияние оказала газета «Наша Ніва». В 1908 году поступил в Санкт-Петербургскую духовную семинарию. В 1912 году заболел туберкулёзом, в том же году написал своё первое стихотворение «К именинам моего настоятеля». Зиму 1912—1913 года провёл на курорте в Закопане (польск. Zakopane). В 1913 году в газете «Biełarus» начали публиковаться его произведения. Из-за болезни был рукоположен в священники в 1915 году в Санкт-Петербурге епископом Цепляком. В том же году был назначен викарным священником в Комайском костёле. Вскоре был переведён в Клющаны. 19 июня 1915 года газета «Беларус» разместила поздравление ксендзу Степовичу от жителей Клющан.

На должности священника

В Клющанах Константин Степович создал хор, исполнявший не только религиозные, но и белорусские народные песьни: «Красная калинка», «Гуси», «Зеленый дубок», «Соловейка». 21 ноября 1915 года Степович произнёс первую в истории своего прихода проповедь на белорусском языке. В Клющанах, благодаря стараниям Константина Степовича, возник кружок «Хаўрус Сваякоў» (Союз Свояков), главной задачей которого было самообразование на основе христианской этики. Кружок организовал народную библиотеку, организовывал концерты и театральные представления, в том числе постановки пьес, написанных Степовичем. В 1916 г. «Союз Свояков» поставил пьесу К.Свояка «Проклятое зелье» (второе название «Янка Концевой»).

Стараниями Степовича в округе Клющан были организованы семь школ (в том числе в доме своего отца), а также открыты курсы для подготовки учителей. В конце 1916 года Степовича за деятельность по возрождению белорусской культуры и языка был отправлен на Белосточчину в деревню Корытин. Здесь он также пытался ввести проповеди на белорусском языке в костёле, однако, это тут же было запрещено местным настоятелем.

В 1917—1919 года Степович вновь из-за болезни находился в Закопане, где одновременно работал капелланом госпиталя. В июле 1919 года Степович собрался вернуться в Клющаны, однако, по дороге заехал к своему другу священнику Язепу Германовичу (Винцук Отважный) в Лапеницу под Волковыском. Здесь Степович вновь выступал с белорусскими проповедями и помогал организовывать школы. Вскоре местные польские священники подписали протест против использования белорусского языка в католической школе.

Зиму 1919—1920 года вновь провёл в Закопане, в это же время в виленских белорусских периодических изданиях начинают публиковаться его работы — стихи, рассказы, эссе, философские этюды, юморески, публицистические статьи религиозного и литературно-критического содержания, в том числе очерк про Фратишека Богушевича и заметка про повесть «Дзьве душы» Максима Гарецкого. Из Закопане Степович приехал в Подбродзье (лет. Pabradė), где закончил писать научную работу о церковной унии в Белоруссии для редакции газеты «Криница» («Родник»). После начала советско-польской войны Степович вернулся в Клющаны. Здесь и в Буйвидах он подменяет убежавших от Красной армии настоятелей.

В конце 1920 года Константин Степович получает назначение в Засвирь, где служил в полуразрушенном кармелитском соборе. После подавления восстания 1863 года храм переделали в православную церковь. С приходом польской власти храм вернули католикам. Степович стал первым настоятелем этой церкви после её возвращения польскими властями Католической Церкви. Однако из-за доноса Степовичу вскоре было запрещено служить на белорусском языке, был произведён обыск с целью изъятия белорусскоязычной литературы.

В Засвирь к Степовичу приезжал ксёндз Винцент Годлевский из Жодишек, выступавший с белорусскими проповедями. Также его посещал художник и писатель Язеп Дроздович, с которым Степович обсуждал вопросы белорусского искусства, литературы и истории. В Засвирь приезжал также художник Ракицкий, член «Союза Свояков», который нарисовал икону Св. Иосафата. В честь Св. Иосафата установил проведение в приходе 16 ноября фестиваля.

Последние годы жизни

Осенью 1922 года состояние здоровья Степовича ухудшилось, осень 1923 — весну 1924 года он вновь провёл на лечении в Закопане. В 1924 году в Вильне вышел сборник его поэзии «Моя Лира». Зимы 1924—1925 и 1925—1926 годов также проводит в Закопане. Зимой 1926 года, опасаясь умереть на чужбине, просит брата Альбина и священника Адама Станкевича вернуть его в Клющаны. Из поезда в Вильни его выносили уже на руках. 6 мая 1926 года он умер в госпитале в Вильне. Отпевание состоялось на следующий день в Костёле святого Николая. Похоронен в Вильне на кладбище Росса, недалеко от могилы Чюрлёниса. Хор Виленскай белорусской гимназии исполнял религиозные песнопения на белорусском языке.

В соответствии с завещанием над могилой прозвучали речи на трёх языках: кс. Годлевский — на белорусском, кс. Репоть — на польском и кс. Чибирас — на литовском. На открытие памятника на могиле К.Степовича в Вильне пришла группа верующих из Клющан, преодолев 85 километров.

Творчество

Выступал в качестве публициста, писал драматические произведения. Автор сборника «Моя лира» (Вильня, 1924), стихотворной повести «Стакан дай, браток» (Вильня, 1926). Отдельными изданиями были выпущены «Янка Концевой» (1920, 1924), «Купалье» (1930). Написал философский дневник «Действие моей мысли, сердца и воли» вместе с «Автобиографией».

Память

Про Казимира Свояка рассказывается в мемуарах его родного брата Бернарда Степовича. Адам Станкевич издал брошюры "Казимир Свояк. Очерки о его идеологии", 1931 г. («Казімер Сваяк. Нарысы аб яго ідэялёгіі»), "Из жизни и деятельности Казимира Свояка", 1936 г. («З жыцьця і дзейнасьці Казімера Сваяка»).

В 1990 году Адам Мальдис во время визита в Ватикан внёс предложение причислить Казимира Свояка к числу блаженных. В Баранях открыт музей Казимира Свояка.

Отрывок, характеризующий Свояк Казимир

Вместе с солдатом подошел к костру пехотный офицер с подвязанной щекой и, обращаясь к Тушину, просил приказать подвинуть крошечку орудия, чтобы провезти повозку. За ротным командиром набежали на костер два солдата. Они отчаянно ругались и дрались, выдергивая друг у друга какой то сапог.
– Как же, ты поднял! Ишь, ловок, – кричал один хриплым голосом.
Потом подошел худой, бледный солдат с шеей, обвязанной окровавленною подверткой, и сердитым голосом требовал воды у артиллеристов.
– Что ж, умирать, что ли, как собаке? – говорил он.
Тушин велел дать ему воды. Потом подбежал веселый солдат, прося огоньку в пехоту.
– Огоньку горяченького в пехоту! Счастливо оставаться, землячки, благодарим за огонек, мы назад с процентой отдадим, – говорил он, унося куда то в темноту краснеющуюся головешку.
За этим солдатом четыре солдата, неся что то тяжелое на шинели, прошли мимо костра. Один из них споткнулся.
– Ишь, черти, на дороге дрова положили, – проворчал он.
– Кончился, что ж его носить? – сказал один из них.
– Ну, вас!
И они скрылись во мраке с своею ношей.
– Что? болит? – спросил Тушин шопотом у Ростова.
– Болит.
– Ваше благородие, к генералу. Здесь в избе стоят, – сказал фейерверкер, подходя к Тушину.
– Сейчас, голубчик.
Тушин встал и, застегивая шинель и оправляясь, отошел от костра…
Недалеко от костра артиллеристов, в приготовленной для него избе, сидел князь Багратион за обедом, разговаривая с некоторыми начальниками частей, собравшимися у него. Тут был старичок с полузакрытыми глазами, жадно обгладывавший баранью кость, и двадцатидвухлетний безупречный генерал, раскрасневшийся от рюмки водки и обеда, и штаб офицер с именным перстнем, и Жерков, беспокойно оглядывавший всех, и князь Андрей, бледный, с поджатыми губами и лихорадочно блестящими глазами.
В избе стояло прислоненное в углу взятое французское знамя, и аудитор с наивным лицом щупал ткань знамени и, недоумевая, покачивал головой, может быть оттого, что его и в самом деле интересовал вид знамени, а может быть, и оттого, что ему тяжело было голодному смотреть на обед, за которым ему не достало прибора. В соседней избе находился взятый в плен драгунами французский полковник. Около него толпились, рассматривая его, наши офицеры. Князь Багратион благодарил отдельных начальников и расспрашивал о подробностях дела и о потерях. Полковой командир, представлявшийся под Браунау, докладывал князю, что, как только началось дело, он отступил из леса, собрал дроворубов и, пропустив их мимо себя, с двумя баталионами ударил в штыки и опрокинул французов.
– Как я увидал, ваше сиятельство, что первый батальон расстроен, я стал на дороге и думаю: «пропущу этих и встречу батальным огнем»; так и сделал.
Полковому командиру так хотелось сделать это, так он жалел, что не успел этого сделать, что ему казалось, что всё это точно было. Даже, может быть, и в самом деле было? Разве можно было разобрать в этой путанице, что было и чего не было?
– Причем должен заметить, ваше сиятельство, – продолжал он, вспоминая о разговоре Долохова с Кутузовым и о последнем свидании своем с разжалованным, – что рядовой, разжалованный Долохов, на моих глазах взял в плен французского офицера и особенно отличился.
– Здесь то я видел, ваше сиятельство, атаку павлоградцев, – беспокойно оглядываясь, вмешался Жерков, который вовсе не видал в этот день гусар, а только слышал о них от пехотного офицера. – Смяли два каре, ваше сиятельство.
На слова Жеркова некоторые улыбнулись, как и всегда ожидая от него шутки; но, заметив, что то, что он говорил, клонилось тоже к славе нашего оружия и нынешнего дня, приняли серьезное выражение, хотя многие очень хорошо знали, что то, что говорил Жерков, была ложь, ни на чем не основанная. Князь Багратион обратился к старичку полковнику.
– Благодарю всех, господа, все части действовали геройски: пехота, кавалерия и артиллерия. Каким образом в центре оставлены два орудия? – спросил он, ища кого то глазами. (Князь Багратион не спрашивал про орудия левого фланга; он знал уже, что там в самом начале дела были брошены все пушки.) – Я вас, кажется, просил, – обратился он к дежурному штаб офицеру.
– Одно было подбито, – отвечал дежурный штаб офицер, – а другое, я не могу понять; я сам там всё время был и распоряжался и только что отъехал… Жарко было, правда, – прибавил он скромно.
Кто то сказал, что капитан Тушин стоит здесь у самой деревни, и что за ним уже послано.
– Да вот вы были, – сказал князь Багратион, обращаясь к князю Андрею.
– Как же, мы вместе немного не съехались, – сказал дежурный штаб офицер, приятно улыбаясь Болконскому.
– Я не имел удовольствия вас видеть, – холодно и отрывисто сказал князь Андрей.
Все молчали. На пороге показался Тушин, робко пробиравшийся из за спин генералов. Обходя генералов в тесной избе, сконфуженный, как и всегда, при виде начальства, Тушин не рассмотрел древка знамени и спотыкнулся на него. Несколько голосов засмеялось.
– Каким образом орудие оставлено? – спросил Багратион, нахмурившись не столько на капитана, сколько на смеявшихся, в числе которых громче всех слышался голос Жеркова.
Тушину теперь только, при виде грозного начальства, во всем ужасе представилась его вина и позор в том, что он, оставшись жив, потерял два орудия. Он так был взволнован, что до сей минуты не успел подумать об этом. Смех офицеров еще больше сбил его с толку. Он стоял перед Багратионом с дрожащею нижнею челюстью и едва проговорил:
– Не знаю… ваше сиятельство… людей не было, ваше сиятельство.
– Вы бы могли из прикрытия взять!
Что прикрытия не было, этого не сказал Тушин, хотя это была сущая правда. Он боялся подвести этим другого начальника и молча, остановившимися глазами, смотрел прямо в лицо Багратиону, как смотрит сбившийся ученик в глаза экзаменатору.
Молчание было довольно продолжительно. Князь Багратион, видимо, не желая быть строгим, не находился, что сказать; остальные не смели вмешаться в разговор. Князь Андрей исподлобья смотрел на Тушина, и пальцы его рук нервически двигались.
– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.