Священная Римская империя

Священная Римская империя
лат. Sacrum Imperium Romanum нем. Heiliges Römisches Reich
Империя
←   ←   ← 962 — 1806 ↓
Флаг (1400 - 1806) Герб
Гимн Официального нет Gott erhalte Franz den Kaiser (1797 - 1806) рус. Боже, храни императора Франца
Территория Священной Римской империи с 962 по 1806 гг.
Столица	Рим (формально) Вена (резиденция императора в 1483 - 1806 гг.) Регенсбург (место заседаний рейхстага в 1663 - 1806 гг.) Прага (1346 - 1437; 1583 - 1611)
Язык(и)	латынь, немецкий, итальянский, чешский, венгерский, польский
Религия	Католицизм (императоры) Лютеранство, кальвинизм (некоторые княжества, после Реформации)
Денежная единица	Германский дукат
Парламент	Рейхстаг
Население	17,000,000 чел. (1550-е)
Форма правления	Выборная монархия
Династия	14 династий, 3 отдельных представителя
Император
- 962 - 973	Оттон I Великий (первый)
- 1792 - 1806	Франц II (последний)
История
- 2 февраля 962	Оттон I провозглашен римским императором
- 25 сентября 1555	Аугсбургский мир
- 24 октября 1648	Вестфальский мир
- 6 августа 1806	Отречение Франца II
Предшественники: Преемники: Королевство Германия Италия (средневековое королевство) Бургундское королевство Австрийская империя Королевство Пруссия Рейнский Союз Королевство Саксония Герцогство Ольденбург Герцогство Гольштейн Вольный и ганзейский город Гамбург Княжество Рёйсс Герцогство Мекленбург-Шверин Шведская Померания Княжество Вальдек Герцогство Саксен-Веймар Герцогство Саксен-Гота-Альтенбург Герцогство Анхальт-Дессау Герцогство Анхальт-Кётен

К:Появились в 962 годуК:Исчезли в 1806 году

Священная Римская империя (с 1512 года — Священная Римская империя германской нации; лат. Sacrum Imperium Romanum Nationis Germanicae или Sacrum Imperium Romanum Nationis Teutonicae, нем. Heiliges Römisches Reich Deutscher Nation) — межгосударственное образование, существовавшее с 962 по 1806 годы и объединявшее многие территории Европы. В период наивысшего расцвета в состав империи входили: Германия, являвшаяся её ядром, северная и центральная Италия, Нидерланды, Чехия, а также некоторые регионы Франции. С 1134 года формально состояло из трёх королевств: Германии, Италии и Бургундии. С 1135 года в состав империи вошло королевство Чехия, официальный статус которого в составе империи был окончательно урегулирован в 1212 году.

Империя была основана в 962 году восточно-франкским королём Оттоном I Великим и рассматривалась как прямое продолжение античной Римской империи и франкской империи Карла Великого. Процессы изменения взаимоотношений центральной власти с субъектами, входившими в состав империи, за всю историю существования империи происходили с тенденциями к децентрализации власти. Империя всю свою историю оставалась децентрализованным образованием со сложной феодальной иерархической структурой, объединявшей несколько сотен территориально-государственных образований. Во главе империи стоял император. Императорский титул не был наследственным, а присваивался по итогам избрания коллегией курфюрстов. Власть императора никогда не была абсолютной и ограничивалась высшей аристократией Германии, а с конца XV века — рейхстагом, представлявшим интересы основных сословий империи.

В ранний период своего существования империя имела характер феодально-теократического государства, а императоры претендовали на высшую власть в христианском мире. Усиление папского престола и многовековая борьба за обладание Италией при одновременном росте могущества территориальных князей в Германии значительно ослабили центральную власть в империи. В период позднего Средневековья возобладали тенденции децентрализации. При таком развитии субъекты, входившие в империю, должны были стать полунезависимыми. Однако осуществлённая в конце XV — начале XVI века «имперская реформа» позволила увеличить влияние центральной власти и сформировать новый баланс власти между императором и сословиями. Кризис Реформации и Тридцатилетней войны в Европе был преодолён с помощью ограничения власти императора и превращением общесословного рейхстага в главный элемент имперской конструкции. Империя Нового времени обеспечивала сохранение самостоятельности её субъектов, а также защиту традиционных прав и привилегий сословий. В империи существовали несколько конфессий, после Вестфальского мира католики империи были вынуждены не вести религиозных войн с протестантами. После окончания Тридцатилетней войны в империи не было тенденций к централизации власти. Развитие протестантских княжеств, в том числе по пути внутренней консолидации и становления собственной государственности, входило в противоречие со структурой империи, предназначенной, в том числе, для защиты от протестантов.

Несмотря на укоренение в империи протестантов, империя продолжала защищать католиков Европы от турок в войнах, сохранением и защитой автономии католических земель.

В XVIII веке произошло уменьшение влияния центральных институтов имперской системы. Священная Римская империя просуществовала до 1806 года и была ликвидирована в ходе наполеоновских войн, когда был сформирован Рейнский союз, а последний император Франц II Габсбург отрёкся от престола.

Характер государства

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Священная Римская империя на протяжении всех восьмисот пятидесяти лет своего существования оставалась иерархическим государственным образованием феодального типа. Она никогда не приобретала характер национального государства, как Англия или Франция, не достигла и сколь-либо высокой степени централизации системы управления. Империя не являлась ни федерацией, ни конфедерацией в современном понимании, а сочетала элементы этих форм государственного устройства. Субъектный состав империи отличался крайним многообразием: полунезависимые обширные курфюршества и герцогства, княжества и графства, вольные города, небольшие аббатства и мелкие владения имперских рыцарей, — все они являлись полноправными субъектами империи (имперскими сословиями), обладающими разной степенью правоспособности. Власть императора никогда не была абсолютной, а разделялась с высшей аристократией страны. Более того, в отличие от других европейских государств, жители империи не были непосредственно подчинены императору, а имели собственного правителя — светского или церковного князя, имперского рыцаря или городской магистрат, что формировало два уровня власти в стране: имперский и территориальный, — зачастую конфликтующих между собой.

Каждый субъект империи, особенно такие могущественные государства, как Австрия, Пруссия, Бавария, обладал широкой степенью независимости во внутренних делах и определёнными прерогативами во внешней политике, однако суверенитет продолжал оставаться атрибутом империи как таковой, а постановления имперских учреждений и нормы имперского права имели обязательную силу (иногда, правда, лишь теоретически) для всех составлявших империю государственных образований. Для Священной Римской империи была характерна особая роль церкви, придающая этому государственному образованию элементы теократии, однако в то же время имперская структура впервые в Европе после Реформации обеспечила длительное мирное сосуществование нескольких конфессий в рамках единого государства. Развитие Священной Римской империи происходило в условиях постоянной борьбы тенденций дезинтеграции и интеграции. Первые выражали, чаще всего, крупные территориальные княжества, постепенно приобретавшие признаки суверенных государств и стремящиеся освободиться от власти императора, в то время как главными консолидирующими факторами выступали императорский престол, имперские учреждения и институты (рейхстаг, имперский суд, система земского мира), католическая церковь, немецкое национальное самосознание, сословный принцип построения государственной структуры империи, а также имперский патриотизм (нем. Reichspatriotismus) — укоренившаяся в общественном сознании лояльность к империи и императору как её главе (но не как представителю конкретной династии).

Название

Возникнув в 962 году, Священная Римская империя претендовала на преемственность античной Римской империи и Франкской империи Карла Великого, пытаясь стать универсальным государственным образованием, объединяющим весь европейский христианский мир. Оттон I Великий, первый монарх Священной Римской империи, использовал титул imperator Romanorum et Francorum (с лат. — «император римлян и франков»). Хотя ядром империи всегда являлась Германия, её сакральным центром был Рим: в этом городе до XVI века проводились коронации императоров и именно из Рима, по средневековым представлениям, проистекала их божественная власть. Титул «Римский император» (лат. imperator augustus Romanorum) использовался уже Оттоном II (973—983), а словосочетание «Римская империя» впервые упоминается в источниках под 1034 годом. В то же время, использование данного титула вызвало резкое неприятие в Византии, где считалось, что только византийский император имеет право называться римским императором.

Монархи Священной Римской империи претендовали на верховную духовную власть на её территории и роль защитника и покровителя европейской христианской церкви. Первоначально это не требовало отдельного упоминания в титулатуре, однако после завершения борьбы за инвеституру и распространения идеи верховенства папы римского в духовной сфере к наименованию империи стали добавлять слово «Священная» (лат. Sacrum; впервые, вероятно, в 1157 году), подчёркивая тем самым претензии императоров в отношении церкви. Применение эпитета «Священный» не к особе правителя, а к государственному образованию, по всей видимости, было новацией, рождённой в канцелярии императора Фридриха I Барбароссы (1152—1190). Собственно название «Священная Римская империя» в его латинской версии Sacrum Romanum Imperium впервые появилось в 1254 году, а его эквивалент на немецком языке (нем. Heiliges Römisches Reich) — ещё спустя столетие, в правление Карла IV (1346—1378).

Указание на «германскую нацию» в титуле императора стало употребляться начиная с середины XV века, когда большая часть негерманских земель была потеряна и империя стала восприниматься как национальное немецкое государственное образование. Неофициально государство называлось Германией или Империей. Первое свидетельство об использовании этого титула содержится в законе о земском мире 1486 года императора Фридриха III. Окончательную форму названия империя приобрела уже в начале XVI века: в 1512 году Максимилиан I в своём обращении к рейхстагу впервые официально использовал наименование «Священная Римская империя германской нации» (нем. Heiliges Römisches Reich Deutscher Nation).

К середине XVIII века империя потеряла какое-либо влияние в Италии, император лишился своих прерогатив в церковной сфере, а тенденции дезинтеграции фактически превратили Германию в конгломерат полунезависимых княжеств. Это позволило Вольтеру заявить, что Священная Римская империя больше не является «ни священной, ни римской, ни империей». В своих последних документах (заключительное постановление имперской депутации 1803 года и манифест Франца II о роспуске империи 1806 года) государство называлось уже «Германская империя» (нем. Deutsches Reich).

Поскольку на протяжении почти всего периода своего существования Священная Римская империя являлась единственным государственным образованием в Западной Европе, монарх которого носил титул императора, она зачастую была известна просто как «Империя». В российских документах XVIII века использовалось также наименование «Цесария». В XIX веке, после образования Германской и Австрийской империй, в отношении их предшественницы стало использоваться название «Старая империя». В связи с тем, что для наименования нацистского режима в Германии 1933—1945 годах неофициально употреблялся термин «Третий рейх», в отношении Священной Римской империи иногда используется обозначение «Первый рейх».

История

Образование империи

Идея империи (лат. imperium), единого государства, объединявшего весь цивилизованный и христианский мир, восходящая к временам Древнего Рима и пережившая второе рождение при Карле Великом, сохранялась и после крушения Франкской империи Каролингов. Империя в общественном сознании представлялась как земное воплощение Царства Божьего, наилучшая модель организации государства, при которой правитель поддерживает мир и спокойствие в христианских странах, охраняет и заботится о процветании церкви, а также организует защиту от внешних угроз. Раннесредневековая концепция империи предполагала единение государства и церкви и тесное взаимодействие императора и папы римского, осуществлявших верховную светскую и духовную власть. Хотя столицей империи Карла Великого был Ахен, имперская идея была связана прежде всего с Римом, центром западного христианства и, согласно «Константинову дару», источником политической власти во всей Европе.

После распада государства Карла Великого в середине IX века титул императора Запада сохранился, однако реальная власть его носителя ограничилась лишь Италией, за исключением нескольких случаев кратковременного объединения всех франкских королевств. Последний римский император, Беренгар Фриульский, скончался в 924 году. После его смерти власть над Италией в течение нескольких десятилетий оспаривали представители ряда аристократических родов Северной Италии и Бургундии. В самом Риме папский престол оказался под полным контролем местного патрициата. Источником возрождения имперской идеи в середине X века стала Германия.

В правление Генриха I Птицелова (919—936) и Оттона I (936—973) Германское королевство значительно укрепилось. В состав государства вошла Лотарингия с бывшей имперской столицей Каролингов Ахеном, были отражены набеги кочевых венгров (битва на реке Лех 955 г.), началась активная экспансия в сторону славянских земель Поэльбья и Мекленбурга. Причём завоевание сопровождалось энергичной миссионерской деятельностью в славянских странах, Венгрии и Дании. Церковь превратилась в главную опору королевской власти в Германии. Племенные герцогства, составлявшие основу территориальной структуры Восточнофранкского королевства, при Оттоне I были подчинены центральной власти. К началу 960-х годов Оттон стал наиболее могущественным правителем среди всех государств-наследников империи Карла Великого и приобрёл репутацию защитника христианской церкви.

В 961 году папа римский Иоанн XII обратился к Оттону с просьбой о защите против короля Италии Беренгара II Иврейского и пообещал ему императорскую корону. Оттон немедленно перешёл Альпы, одержал победу над Беренгаром и был признан королём лангобардов (Италии), а затем двинулся в Рим. 2 февраля 962 года Оттон I был помазан на царство и коронован императором. Эта дата считается датой образования Священной Римской империи германской нации. Хотя сам Оттон Великий, очевидно, не намеревался основывать новую империю и рассматривал себя исключительно как преемника Карла Великого, фактически переход императорской короны к германским монархам означал окончательное обособление Восточнофранкского королевства (Германии) от Западнофранкского (Франции) и формирование нового государственного образования на основе немецких и североитальянских территорий, выступавшего наследником Римской империи и претендующего на роль покровителя христианской церкви.

Империя в Средние века

Правление Оттонов и борьба за инвеституру

Императорский титул, принятый Оттоном Великим, ставил его на ступень выше всех европейских монархов и, по крайней мере, вровень с папой римским. Особое значение имел сакральный характер этого титула, который позволял Оттону I и его преемникам полностью контролировать церковные институты в своих владениях. Выборы епископов и аббатов осуществлялись по указанию императора, и ещё до рукоположения церковные иерархи приносили ему клятву верности и ленную присягу. Церковь была включена в светскую структуру империи и превратилась в одну из главных опор императорской власти и единства страны. Это отчётливо проявилось уже в период правления Оттона II Рыжего (973—983) и во время несовершеннолетия Оттона III (983—1002), когда благодаря поддержке высшего духовенства Германии императорам удалось подавить несколько крупных восстаний правителей племенных герцогств. Сам папский престол при Оттонах оказался под доминирующим влиянием императоров, зачастую единолично решавших вопросы назначения и смещения римских пап. В этот период светские и духовные дела не были чётко отделены друг от друга, и император, как «наместник Бога на земле», осуществлял власть над обеими сферами. Интеграция церкви в государственную структуру достигла своего апогея при Конраде II (1024—1039) и Генрихе III (1039—1056), когда сформировалась классическая имперская церковная система (нем. Reichskirchensystem).

Государственные институты империи в ранний период оставались достаточно слабо дифференцированными. Император являлся одновременно королём Германии, Италии, а после смерти в 1032 году последнего бургундского короля Рудольфа III — и Бургундии. Основной политической единицей в Германии являлись племенные герцогства: Саксония, Бавария, Франкония (существовало недолго), Швабия, Лотарингия (последняя в 965 году была разделена на Нижнюю и Верхнюю) и, с 976 года, Каринтия (отделена от Баварии). Вдоль восточной границы была создана система марок (Северная, Саксонская Восточная, Баварская Восточная, позднее — Мейсенская, Бранденбургская, Лужицкая). В 980-х годах славяне на некоторое время вновь отбросили немцев за Эльбу и захватили Гамбург, но в начале XI века империя восстановила свои позиции в регионе, хотя дальнейшее продвижение остановило вхождение королевств Польши и Венгрии на правах независимых королевств в европейское христианское сообщество. В Италии были также сформированы марки (Тоскана, Верона, Иврея), однако развитие коммунального движения к началу XII века разрушило эту структуру.

Главную проблему для императоров представляло удержание власти одновременно и к северу, и к югу от Альп. Оттон II, Оттон III и Конрад II были вынуждены подолгу находиться в Италии, где они вели борьбу против наступления арабов и византийцев, а также периодически подавляли волнения итальянского патрициата, однако окончательно утвердить имперскую власть на Апеннинском полуострове так и не удалось. За исключением короткого царствования Оттона III, перенёсшего свою резиденцию в Рим, ядром империи всегда оставалась Германия.

К правлению Конрада II (1024—1039), первого монарха Салической династии, относится формирование сословия мелких рыцарей (в том числе министериалов), чьи права император гарантировал в своём постановлении «Constitutio de feudis» 1036 года, которое легло в основу имперского ленного права. Мелкое и среднее рыцарство в дальнейшем стало одним из главных носителей тенденций интеграции в империи. Конрад II и его преемник Генрих III контролировали большую часть немецких региональных княжеств, самостоятельно назначая графов и герцогов, и полностью доминировали над территориальной аристократией и духовенством. Это позволило ввести в имперское право институт «Божьего мира» — запрещение междоусобных войн и военных конфликтов внутри империи.

Апогей имперской власти, достигнутый при Генрихе III, оказался недолговечным: уже в период несовершеннолетия Генриха IV (1056—1106) началось падение влияния императора. Это происходило на фоне подъёма клюнийского движения в церкви и развившихся из него идей григорианской реформы, утверждавших верховенство папы римского и полную независимость церковной власти от светской. Папа Римский Григорий VII попытался устранить возможность влияния императора на процесс замещения церковных должностей и осудил практику светской инвеституры. Однако Генрих IV решительно встал на защиту прерогатив императора, что повлекло длительную борьбу за инвеституру между германским императором и папой римским. В 1075 году назначение Генрихом IV епископа в Милан стало поводом для отлучения императора Григорием VII от церкви и освобождения подданных от присяги верности. Под давлением немецких князей император был вынужден в 1077 году совершить покаянное «хождение в Каноссу» и умолять папу о прощении. Борьба за инвеституру завершилась лишь в 1122 году подписанием Вормсского конкордата, который закрепил компромисс между светской и духовной властью: выборы епископов должны были происходить свободно и без симонии, однако светская инвеститура на земельные владения, а тем самым и возможность императорского влияния на назначение епископов и аббатов, сохранялась. В целом, борьба за инвеституру существенно ослабила контроль императора над церковью, вывела папство из имперской зависимости и способствовала подъёму влияния территориальных светских и духовных князей.

Эпоха Гогенштауфенов

Во второй четверти XII века в центре политической жизни империи оказалось соперничество между двумя крупными княжескими родами Германии — Гогенштауфенами и Вельфами. Первые доминировали в юго-западной Германии (Швабия, Эльзас) и Франконии. Вельфы были правителями Баварии, Саксонии, Тосканы и, наряду с Альбрехтом Медведем, развивали экспансию в направлении славянских земель Мекленбурга, Поморья и Поэльбья. В 1138 году германским императором был избран Конрад III Гогенштауфен, однако вооружённое противостояние Вельфов и Гогенштауфенов продолжалось практически на всём протяжении его правления.

После смерти Конрада III в 1152 году императором стал его племянник Фридрих I Барбаросса, царствование которого стало периодом значительного усиления центральной власти в Германии и, по мнению многих историков, вершиной могущества Священной Римской империи. Главным направлением политики Фридриха I стало восстановление императорской власти в Италии. Фридрих совершил шесть походов в саму Италию, во время первого из которых был коронован в Риме императорской короной. На Ронкальском сейме 1158 года была предпринята попытка юридического оформления всевластия императора в Италии и Германии. Усиление императора на Апеннинском полуострове вызвало сопротивление как папы римского Александра III и Сицилийского королевства, так и североитальянских городских коммун, которые в 1167 году объединились в Ломбардскую лигу. Ломбардской лиге удалось организовать эффективный отпор планам Фридриха I в отношении Италии и в 1176 году нанести сокрушительное поражение имперским войскам в битве при Леньяно, что вынудило императора в 1187 году признать автономию городов. В самой Германии позиции императора значительно укрепились, благодаря разделу владений Вельфов в 1181 году и формированию достаточно крупного домена Гогенштауфенов. В конце жизни Фридрих I отправился в Третий крестовый поход, во время которого и погиб в 1190 году.

Сыну и преемнику Фридриха Барбароссы Генриху VI в серии военных операций удалось ещё более расширить территориальное могущество императора, подчинив Сицилийское королевство, располагавшееся на острове Сицилия и юге Апеннинского полуострова. Именно в этом государстве Гогенштауфены смогли создать централизованную наследственную монархию с сильной королевской властью и развитой бюрократической системой, тогда как в собственно немецких землях усиление региональных князей не позволило не только закрепить самодержавную систему правления, но и обеспечить передачу императорского престола по наследству. После смерти Генриха VI в 1197 году было избрано сразу два римских короля: Филипп Швабский Штауфен и Оттон IV Брауншвейгский Вельф, что привело к междоусобной войне в Германии. В 1220 году германским императором был коронован Фридрих II Гогенштауфен, сын Генриха VI и король Сицилии, который возобновил политику Гогенштауфенов по установлению имперского господства в Италии. Он пошёл на жёсткий конфликт с папой римским Гонорием Третьим, был отлучён от церкви и объявлен антихристом, но тем не менее предпринял крестовый поход в Палестину и был избран королём Иерусалима. В правление Фридриха II в Италии развернулась борьба гвельфов, сторонников папы римского, и гибеллинов, поддерживавших императора, развивавшаяся с переменным успехом, но в целом достаточно удачно для Фридриха II: его войска контролировали большую часть Северной Италии, Тоскану и Романью, не говоря о наследственных владениях императора в Южной Италии. Сосредоточенность на итальянской политике, однако, вынудила Фридриха II пойти на существенные уступки немецким князьям. Соглашением с князьями церкви 1220 года и Постановлением в пользу князей 1232 года за епископами и светскими князьями Германии были признаны суверенные права в рамках территории их владений. Эти документы стали правовой основой для формирования в составе империи полунезависимых наследственных княжеств и расширения влияния региональных правителей в ущерб прерогативам императора.

Кризис позднего Средневековья

После прекращения династии Гогенштауфенов в 1250 году в Священной Римской империи начался длительный период междуцарствия (1254—1273). Но и после его преодоления и вступления на престол в 1273 году графа Рудольфа I Габсбурга значение центральной власти продолжало падать, а роль правителей региональных княжеств — возрастать. Хотя монархи и предпринимали попытки восстановить былое могущество империи, на первый план вышли династические интересы: избранные короли прежде всего старались максимально расширить владения своих семей: Габсбурги закрепились в австрийских землях, Люксембурги — в Чехии, Моравии и Силезии, Виттельсбахи — в Бранденбурге, Голландии и Геннегау. Именно в позднее Средневековье принцип выборности императора приобрёл реальное воплощение: на протяжении второй половины XIII — конца XV веков император действительно выбирался из нескольких кандидатов, а попытки передачи власти по наследству обычно не имели успеха. Резко возросло влияние крупных территориальных князей на политику империи, причём семь наиболее могущественных князей присвоили себе исключительное право избрания и смещения императора. Это сопровождалось укреплением среднего и мелкого дворянства, распадом императорского домена Гогенштауфенов и ростом феодальных усобиц.

В то же время в Италии окончательно восторжествовал гвельфизм, и империя лишилась влияния на Апеннинском полуострове. На западных рубежах усилилась Франция, которой удалось вывести из-под влияния императора земли бывшего Бургундского королевства. Некоторое оживление имперской идеи в период правления Генриха VII Люксембурга, совершившего в 1310—1313 годах экспедицию в Италию и впервые после Фридриха II короновавшегося императорской короной в Риме, было, однако, недолговечным: начиная с конца XIII века, Священная Римская империя всё более ограничивалась исключительно немецкими землями, превращаясь в национальное государственное образование немецкого народа. Параллельно шёл также процесс освобождения имперских учреждений из-под власти папства: в период Авиньонского пленения пап роль римского папы в Европе резко снизилась, что позволило германскому королю Людвигу Четвёртому Баварскому, а вслед за ним и крупным региональным немецким князьям, выйти из подчинения римскому престолу.

Поддержание престижа и сохранение возможности проведения независимой политики в условиях укрепления региональных княжеств и усиления соседних держав императорам XIV века позволяла опора на собственные наследственные владения: Австрию и верхнешвабские земли при императорах из дома Габсбургов, Баварию и Пфальц при Людвиге IV и владения Чешской короны при Люксембургах. В этом отношении показательно царствование короля Богемии Карла IV (1346—1378), в период правления которого центр империи переместился в Прагу. Карлу IV удалось провести важную реформу конституционного устройства империи: Золотой буллой императора 1356 года была учреждена коллегия курфюрстов из 7 членов, в состав которой вошли архиепископы Кёльна, Майнца, Трира, сам король Чехии, курфюрст Пфальца, герцог Саксонии и маркграф Бранденбурга. Члены коллегии курфюрстов получили исключительное право избрания императора и фактически определять направления политики империи, за курфюрстами было также признано право внутреннего суверенитета, что закрепило раздробленность немецких государств. В то же время было устранено всякое влияние папы на выборы императора.

Кризисные настроения в империи усилились после страшной эпидемии чумы 1347—1350 годов, приведшей к резкому падению численности населения и нанёсшей ощутимый удар по экономике Германии. В то же время вторая половина XIV века ознаменовалась подъёмом северонемецкого союза торговых городов под названием Ганза, которая превратилась в важный фактор международной политики и приобрела значительное влияние в скандинавских государствах, Англии и Прибалтике. В южной Германии города также превратились во влиятельную политическую силу, выступившую против князей и рыцарей, однако в серии военных конфликтов конца XIV века Швабский и Рейнский союзы городов потерпели поражение от войск имперских князей.

В начале XV века резко обострились церковно-политические проблемы в условиях Раскола католической церкви и подъёма конциларистского движения. Функцию защитника церкви взял на себя император Сигизмунд Люксембургский, которому удалось восстановить единство римской церкви и престиж императора в Европе. Однако в самой империи пришлось вести длительную борьбу с гуситской ересью, охватившей земли чешской короны, а попытка императора найти опору в городах и имперских рыцарях (программа «Третьей Германии») провалилась из-за острых разногласий между этими сословиями. Также не удалось положить конец вооружённым конфликтам между субъектами империи.

После смерти Сигизмунда в 1437 году на престоле Священной Римской империи установилась династия Габсбургов, представители которой, за одним исключением, продолжали царствовать в империи до её роспуска. К концу XV века империя находилась в глубоком кризисе, вызванном несоответствием её институтов требованиям времени, развалом военной и финансовой организации и фактическим освобождением региональных княжеств от власти императора. В княжествах началось формирование собственного аппарата управления, военной, судебной и налоговой систем, возникли сословные представительные органы власти (ландтаги). При Фридрихе III (1440—1493) император оказался втянут в затяжные и малоуспешные войны с Венгрией, в то время как на других направлениях европейской политики влияние императора стремилось к нулю. В то же время падение влияния императора в империи способствовало более активному вовлечению имперских сословий в процессы управления и формированию всеимперского представительного органа — рейхстага.

Социально-экономическое развитие

Территории, входящие в состав Священной Римской империи в Средние века, резко отличались друг от друга по населению, языку и уровню социально-экономического развития. В Германии в X—XI вв. господствовало пахотное земледелие, площадь сельскохозяйственных угодий неуклонно увеличивалась за счёт массированного освоения пустошей и лесов. Базовой хозяйственной единицей являлся свободный или полузависимый крестьянин, владеющий своим наделом на праве наследственной собственности. Процессы феодализации не были завершены: стройная феодальная иерархия не сложилась, а при поддержке императоров сформировался достаточно широкий слой мелких и средних рыцарей и министериалов, слабо зависящих от территориальных князей. Особое влияние как в Германии, так и в Италии имело высшее духовенство: епископы и аббаты сближались по статусу с территориальными князьями, обладали развитым административным аппаратом и контролировали обширные области империи. Закрепощение крестьянства происходило несколько медленнее, чем во Франции или в Англии. В Италии прогресс хозяйства, по сравнению с Германией, был более значительным. Здесь быстрее развивалось сельское хозяйство, для которого было характерно многообразие форм крестьянского землевладения, однако главным двигателем экономики стали города, превратившиеся уже к XII веку в крупные торгово-ремесленные центры, специализирующиеся, прежде всего, на ткачестве, сукноделии и посреднической торговле. Светская знать в Италии была достаточно слабой и быстро уступила ведущие позиции епископам и вальвассорам, а с развитием коммунального движения — городскому патрициату. Оживление торговли распространилось также и на немецкие области, прежде всего на города вдоль Рейна и Мааса, а также Гарц, где началась активная добыча серебра. В результате развития городов в Германии в XI—XII веке началось формирование сословия бюргерства сеньориальных и свободных имперских городов, однако в отличие от Франции и Англии союз горожан с центральной властью практически не сложился.

В XII—XIII веках произошло оформление сословной иерархии в империи, прежде всего слоя князей, ставших наследственными правителями региональных княжеств, чьё влияние неуклонно усиливалось и входило в противоречие с централизаторской политикой императоров из дома Гогенштауфенов, а также сословий мелких имперских рыцарей, министериалов и бюргерства вольных городов, превратившихся в главную опору имперской власти. Темпы развития торговли в Германии значительно ускорились, что привело к массовому возникновению и бурному росту существующих городских центров. Многим городам удалось выйти из-под власти феодалов и добиться внутренней автономии. Однако уровень благосостояния и независимости немецких свободных городов по-прежнему значительно отставал от развития городских коммун Италии, которые в этот период превратились в фактически независимые государственные образования, ставшие европейскими центрами морской торговли, ремесла и финансовых операций. Богатство итальянских городов стало одной из главных причин непрекращающейся борьбы за усиление власти императора в Северной и Средней Италии в XII—XIII веках. В сельском хозяйстве рост продуктивности земледелия вёл, с одной стороны, к усилению эксплуатации крестьян и постепенному переходу к денежной ренте, а с другой, способствовал колонизации немецкими земледельцами слабозаселённых земель на востоке — Силезии, Чехии, Поморья и Прибалтики. Аграрная колонизация этих территорий сопровождалась основанием городов на немецком городском праве, а также экспансией феодалов, возглавляемой немецкими рыцарскими орденами (Тевтонский орден в Пруссии, Орден меченосцев в Прибалтике), в результате чего германское влияние на востоке расширилось до современной Эстонии (орденские государства в Прибалтике, однако, юридически не входили в состав империи).

В позднее Средневековье, после потери империей итальянских земель, на первый план в экономическом развитии вышли ганзейские города Северной Германии, сосредоточившие в своих руках торговлю между Скандинавией, Англией, Нидерландами, Прибалтикой и Новгородской республикой, а также текстильные центры Нидерландов (Антверпен, Мехелен, Брюссель) и Южной Германии (Швабия). Неуклонно увеличивалось значение добычи и обработки металлов (Саксония, Чехия, Тироль (историческая область), Нюрнберг), причём контроль над горнорудными и металлургическими предприятиями перешёл к крупному купеческому капиталу (Фуггеры и др.). Одним из крупнейших финансовых центров Европы стал Аугсбург. Эпидемия «Чёрной смерти» 1348—1350 годов, в результате которой в некоторых регионах численность населения упала более чем в два раза, положила конец немецкой аграрной колонизации в восточном направлении и способствовала оттоку производительных сил из деревни в города. В сельском хозяйстве рост спроса на хлеб привёл к повышению товарности зернового производства в Северной Германии, что сопровождалось укрупнением крестьянских держаний на западе и ростом вотчинного хозяйства на востоке страны. В Южной Германии, где основное значение имели огородничество и животноводство и господствовало мелкое крестьянское хозяйство, началось активное наступление феодалов на крестьян, что проявлялось в увеличении барщины и натуральных повинностей, сгонах крестьян с земли и захвате общинных угодий. Следствием этого стало обострение социальных проблем, проявившееся в ряде крестьянских восстаний (гуситские войны, движение «Башмака»).

Империя нового времени

Имперская реформа

К моменту смерти императора Фридриха III (1493) система управления империей находилась в глубоком кризисе: в Германии существовало несколько сотен государственных образований различного уровня независимости и с различным финансовым и военным потенциалом, а рычаги влияния императора на князей империи оказались устаревшими и неэффективными. Крупные княжества вели фактически самостоятельную внешнюю политику, одновременно стремясь подчинить соседние владения рыцарей и имперские города, составлявшие основу вооружённых сил и бюджета империи.

В 1495 году правитель Австрии Максимилиан I созвал в Вормсе всеобщий рейхстаг Священной Римской империи, на утверждение которого он представил проект реформы государственного управления империи. В результате обсуждения была принята так называемая «Имперская реформа» (нем. Reichsreform). Германия была разделена на шесть имперских округов (в 1512 году к ним были добавлены ещё четыре). Органом управления округа стало окружное собрание, в котором имели право участвовать все государственные образования на территории округа: светские и духовные княжества, имперские рыцари и вольные города. Каждое государственное образование имело один голос (в некоторых округах это обеспечивало преобладание имперских рыцарей, мелких княжеств и городов, которые составляли главную опору императора). Округа решали вопросы военного строительства, организации обороны, набора армии, а также распределения и взимания имперских налогов. Огромное значение имело также создание Высшего имперского суда — верховного органа судебной власти Германии, ставшего одним из главных инструментов влияния императора на территориальных князей и механизмом проведения единой политики во всех государственных образованиях империи.

Однако попытки Максимилиана углубить реформирование империи и создать единые органы исполнительной власти, а также единую имперскую армию провалились: князья империи выступили резко против и не позволили провести через рейхстаг эти предложения императора. Более того, имперские сословия отказались финансировать итальянские кампании Максимилиана I, что резко ослабило позиции императора на международной арене и в самой империи. Осознавая институциональную слабость императорской власти в Германии, Максимилиан I продолжил политику своих предшественников по обособлению Австрийской монархии от империи: опираясь на «Privilegium Maius» 1453 года, Максимилиан I в качестве эрцгерцога Австрии отказался участвовать в финансировании имперских учреждений, не позволял взимать на австрийских землях имперские налоги. Австрийские герцогства не участвовали в работе имперского рейхстага и других общих органов. Австрия фактически была поставлена вне империи, её независимость была расширена. Практически вся политика Максимилиана I проводилась, прежде всего, в интересах Австрии и династии Габсбургов, а лишь во вторую очередь — Германии.

Большое значение для конституции Священной Римской империи имел также отказ от принципа необходимости коронации императора папой римским для легитимизации его прав на титул императора. В 1508 году он попытался совершить экспедицию в Рим для своей коронации, однако не был пропущен венецианцами, контролировавшими пути из Германии в Италию. 4 февраля 1508 года на праздничной церемонии в Триенте он был провозглашён германским императором. Папа Юлий II, которому Максимилиан I был крайне необходим для создания широкой коалиции против Венеции, разрешил ему пользоваться титулом «избранного императора». В дальнейшем преемники Максимилиана I (кроме Карла V) уже не стремились к коронации, а в имперское право вошло положение, что само избрание германского короля курфюрстами делает его императором.

Реформы Максимилиана были продолжены его внуком Карлом V. В результате Рейхстаг превратился в периодически созываемый орган законодательной власти, ставший центром осуществления имперской политики, к участию в управлении империей были привлечены, в разной степени, основные социальные группы страны (курфюрсты, имперские князья, имперские рыцари, горожане), между которыми сформировался устойчивый баланс власти. В основу взаимодействия государственных образований внутри империи был положен принцип «земского мира» — возведённый в ранг закона запрет использования военных способов разрешения конфликтов между субъектами империи. Наконец была разработана система финансирования общеимперских расходов, которая хотя и давала сбои из-за нежелания курфюрстов вносить свою долю в общий бюджет, всё-таки давала императорам возможность вести активную внешнюю политику и позволила отразить турецкую угрозу в начале XVI века. При Карле V был утверждён единый уголовный кодекс для всей империи — «Constitutio Criminalis Carolina».

В результате преобразований конца XV — начала XVI века империя приобрела организованную государственно-правовую систему, позволившую ей сосуществовать и успешно конкурировать с национальными государствами нового времени. Хотя не все органы новой империи работали достаточно эффективно, они позволяли поддерживать единство и относительное спокойствие в Германии. Реформы, однако, не были завершены, и империя до конца своего существования продолжала оставаться совокупностью старых и новых институтов и не приобрела атрибутов единого государства.

Формирование новой модели организации Священной Римской империи сопровождалось ослаблением выборного принципа избрания императора. Начиная с 1439 года на престоле империи установилась династия Габсбургов — наиболее сильный в территориальном плане немецкий род. Обширные владения Габсбургов вне империи (в числе их наследственных земель были Чехия, Моравия, Силезия, Венгрия, Хорватия и Испания) резко расширили экономическую базу императора и позволили закрепить за династией Габсбургов имперскую корону. Столицей Германии фактически стала Вена, в которой располагался двор императора и подчинённые ему органы управления. Смещение центра власти в империи на юго-восточную периферию имело фундаментальное значение для судеб страны в период нового времени.

Реформация

В результате начавшейся в 1517 году Реформации империя оказалась расколотой на лютеранский север и католический юг. Протестантство в первой половине XVI века приняли многие крупные княжества (Саксония, Бранденбург, Курпфальц, Брауншвейг-Люнебург, Гессен, Вюртемберг), а также важнейшие имперские города — Страсбург, Франкфурт, Нюрнберг, Гамбург, Любек. Католическими остались церковные курфюршества Рейна, Брауншвейг-Вольфенбюттель, Бавария, Австрия, Лотарингия, Аугсбург, Зальцбург и некоторые другие государства. Конфессиональный раскол империи в условиях возрождения претензий на гегемонию в Европе императора Карла V (Итальянские войны), а также проводимой им политики централизации имперских институтов привёл к обострению внутреннего положения Германии и нарастанию конфликта между сословиями империи и императором. Нерешённость церковного вопроса и провал попыток императора достичь компромисса по теологическим вопросам на Аугсбургском рейхстаге 1530 года вызвал оформление двух политических союзов в Германии — протестантского Шмалькальденского и католического Нюрнбергского. Их противостояние вылилось в Шмалькальденскую войну 1546—1547 годов, потрясшую конституционные основы империи. Хотя Карл V одержал победу в войне, вскоре против него сплотились все основные политические силы империи, недовольные универсализмом политики Карла, желавшего создать «всемирную империю» на основе своих немецких, австрийских и испанских владений, и непоследовательностью в решении церковных вопросов. В 1555 году на рейхстаге в Аугсбурге был заключён Аугсбургский религиозный мир, который признал лютеранство в качестве легитимной религии и гарантировал свободу вероисповедания для имперских сословий, по принципу cujus regio, ejus religio. Карл V отказался подписать это соглашение и вскоре сложил с себя полномочия императора.

Аугсбургский религиозный мир позволил преодолеть кризис, вызванный Реформацией, и восстановить работоспособность имперских институтов. Хотя конфессиональный раскол сохранился, политически империя обрела единство. На протяжении последующего полувека католические и протестантские субъекты империи достаточно эффективно сотрудничали в органах управления, что позволяло поддерживать в Германии мир и социальное спокойствие.

Конфессиональная эпоха и Тридцатилетняя война

См. также: Тридцатилетняя война

Отречение Карла V и раздел владений Габсбургов в 1556 году, в результате которого Испания, Фландрия и Италия достались его сыну Филиппу II, а австрийские земли и пост императора — брату Фердинанду I, также способствовали стабилизации положения в империи, так как устранили опасность прихода к власти бескомпромиссного католика Филиппа II. Фердинанд I, один из авторов Аугсбургского религиозного мира и последовательный проводник курса на укрепление империи через тесный союз с князьями и повышение эффективности функционирования имперских учреждений, по праву считается фактическим основателем империи нового времени. Преемник Фердинанда I император Максимилиан II сам симпатизировал протестантству, и в период своего правления (1564—1576) ему удавалось, опираясь на имперских князей обеих конфессий, поддерживать в империи территориальный и религиозный порядок, решая возникающие конфликты при помощи исключительно правовых механизмов империи. Главными тенденциями развития во второй половине XVI — начале XVII веков стали догматическое и организационное оформление и обособление трёх конфессий — католицизма, лютеранства и кальвинизма, и связанная с этим конфессионализация всех аспектов социальной и политической жизни немецких государств. В современной историографии этот период получил название «Конфессиональная эпоха» (нем. Konfessionelles Zeitalter).

К концу XVI века, однако, наметились деструктивные тенденции, заложенные в половинчатости условий Аугсбургского мира. Они были связаны, прежде всего, с территориально-политическим расширением радикального кальвинизма (Курпфальц, Нидерланды, Гессен-Кассель, Ангальт, Баден-Дурлах), враждебно встреченного как лютеранами, так и католиками, а также с набиравшей силу после завершения Тридентского собора Контрреформацией. Под воздействием последней началось преследование протестантов в австрийских землях и некоторых имперских городах, к католическому вероисповеданию вернулись многие церковные княжества и города западной и южной Германии, а также Баден-Баден и Пфальц-Нойбург. Кроме того, оформление под воздействием процессов конфессионализации организационных структур немецких княжеств и начало формирования государств современного типа входили в противоречие с сохранявшимися имперскими институтами. Уже в 1588 году работа Имперского суда была парализована, с начала XVII века из-за конфликтов между конфессиями потерял работоспособность имперский рейхстаг. Положение императора Рудольфа II было серьёзно подорвано конфликтами внутри Габсбургского дома, неудачами в австро-турецкой войне 1593—1606 годов и вспыхнувшим в Венгрии восстанием Иштвана Бочкаи. В 1608 году безумный Рудольф II был вынужден отказаться от Австрии, Венгрии и Моравии, оставив за собой лишь императорский титул и Чехию, которой он предоставил широкую внутреннюю автономию (Грамота Величества, 1609), благоприятствующую развитию радикальных протестантских течений и обострению конфессионального конфликта. Ослабление императорской власти и развал правительственных институтов привёл к формированию альтернативных структур: протестантские князья в 1608 году организовали Евангелическую унию, а католики в 1609 году учредили Католическую лигу. Противостояние между конфессиями неуклонно углублялось, пока в 1618 году в Праге не вспыхнуло восстание против нового императора и короля Чехии Фердинанда II. Мятеж был поддержан Евангелической унией, в конфликт включились представители обоих конфессиональных лагерей Германии, а затем и иностранные государства, в результате чего началась Тридцатилетняя война.

Первоначально успех в войне сопутствовал императору. В 1621 году Фридрих V, курфюрст Пфальца и лидер Евангелической унии, был лишён своих владений и титула курфюрста, который был передан Максимилиану I, герцогу Баварии, главе Католической лиги. Разгром датских войск в 1625—1626 годах войсками Валленштейна и Тилли дал возможность императору предпринять попытку политического переустройства империи. Реституционный эдикт 6 мая 1629 года отменял секуляризацию протестантами двенадцати епископств и архиепископств и около двухсот монастырей, а также гарантии прав протестантских меньшинств в католических церковных землях. В результате реализации положений эдикта преобладание в империи перешло к католической партии, что вызвало резкий отпор как со стороны протестантских субъектов империи, обратившихся за помощью к Швеции и Франции, так и со стороны католических курфюрстов, недовольных ущемлением императором их прав на участие в управлении Германией. Это привело к эскалации конфликта. Фердинанд II был вынужден распустить армию Валленштейна, а в 1630 году на территорию империи вторглась шведская армия короля Густава II Адольфа, которая разгромила войска Католической лиги и за несколько лет оккупировала северную часть Германии. Более того, в 1633 году был создан Гейльброннский союз протестантских княжеств империи под руководством Швеции, что означало демонтаж имперских институтов в Северной Германии и угрожало распадом империи. Однако в 1634 году испано-имперской армии удалось нанести сокрушительное поражение шведам в сражении при Нёрдлингене и перейти в наступление. В мае 1635 года между протестантскими и католическими субъектами империи был заключён Пражский мир, в соответствии с которым упразднялись все союзные объединения на территории Германии, в том числе Католическая лига и Гейльброннский союз, введение в действие Реституционного эдикта откладывалось на сорок лет, а все немецкие князья, независимо от конфессиональной принадлежности, обязывались объединить свои военные контингенты с армией империи для совместной борьбы со шведами. Вновь сложился союз ведущих немецких государств (в том числе Саксонии, Бранденбурга и Баварии) с императором, дезинтеграционные процессы были остановлены.

В стороне от Пражского мира остались радикальные кальвинистские княжества во главе с Гессен-Касселем. В то же время, консолидация империи сильно обеспокоила Францию. В мае 1635 года Франция вступила в войну на стороне шведов. Первоначально империи удавалось сдерживать франко-шведское наступление, однако в 1639 году произошёл перелом — французы прорвались в Швабию, а Пражская система начала распадаться: в 1640 году из войны вышел Бранденбург, в 1642 году была разгромлена Саксония. В 1645 году начались мирные переговоры между императором, Францией, Испанией и Швецией при активном участии имперских сословий в Мюнстере и Оснабрюке. Их ход определялся развитием военных действий: в 1647 году капитулировала Бавария, в 1648 году шведы захватили часть Праги, а Испания была вынуждена признать независимость Нидерландов. В октябре 1648 года был заключён Вестфальский мир, положивший конец Тридцатилетней войне и кардинальным образом преобразовавший Священную Римскую империю.

Вестфальский мир

Условия Вестфальского мирного договора имели фундаментальное значение для Священной Римской империи. В территориальном плане договор закрепил утрату империей Швейцарии и Нидерландов, которые были признаны независимыми государствами. В самой империи значительные земли попали под власть иностранных держав: Швеция получила Переднюю Померанию и земли бывших епископств Бремена и Фердена, Франция — бо́льшую часть Эльзаса, Брейзах и Филиппсбург. Была также подтверждена секуляризация церковных земель в Северной Германии. В конфессиональном плане было признано равенство на территории империи католической, лютеранской и кальвинистской церквей, закреплено право свободы перехода из одной религии в другую для имперских сословий и гарантировались свобода вероисповедания для религиозных меньшинств и право на эмиграцию. При этом были строго зафиксированы конфессиональные границы и установлено, что переход правителя княжества в другую религию не должен был сопровождаться изменением конфессии его подданных. В организационном плане Вестфальский мир принёс кардинальную реформу порядка функционирования органов власти империи: религиозные проблемы были отделены от административно-правовых вопросов и для их решения в рейхстаге и имперском суде был введён принцип конфессионального паритета: каждой конфессии предоставлялось равное количество голосов, что восстановило эффективность работы рейхстага и суда. Вестфальский мир также перераспределял полномочия между властными институтами внутри империи: текущие вопросы, в том числе законодательство, судебная система, налогообложение, ратификация мирных договоров, были переданы в компетенцию рейхстага, который становился постоянно действующим органом. Это существенным образом меняло баланс сил между императором и сословиями в пользу последних. В то же время, хотя официально признавались и закреплялись права и привилегии сословий («территориальное право сословий», лат. jus territoriale), имперские чины не превращались в носителей государственного суверенитета: имперские княжества оставались лишёнными ряда атрибутов современного независимого государства и не могли заключать международные договоры, входящие в противоречие с интересами императора или империи.

До конца XX века Вестфальский мир оценивался большинством историков как договор, закрепивший национальный и религиозный раскол Германии, резко ограничивший прерогативы императора в пользу территориальных княжеств и предопределивший последующий упадок и распад империи. Последствия Вестфальского мира для Германии рассматривались как победа партикуляризма над центростремительными силами короны и полное освобождение князей от власти императора, повлекшее политическую раздробленность империи. По выражению крупного немецкого историка конца XX века Фолькера Пресса, «тенденции Вестфальского мира превращали империю в Империю князей, среди которых император в будущем был бы не более чем „первым среди равных“». Положительным моментом, по мнению учёных, являлось лишь изживание конфессионального правосознания и зарождение современного международного права, основанного на суверенитете государств и не зависящего от религиозной принадлежности субъектов права.

В последнее время, однако, происходит переосмысление роли Вестфальского мира для судеб империи. Особое внимание уделяется восстановлению базовых структур империи, пришедших в упадок во время Тридцатилетней войны, и, прежде всего, всесословного рейхстага, который превратился в центр интеграционных процессов и опору всей имперской конструкции. Современные историки уже не рассматривают Вестфальский договор как однозначное торжество сепаратизма и крах имперского единоначалия. Наоборот, «сохранившееся правовое пространство открывало императору путь к возвращению в империю»; играя на противоречиях сословий и пользуясь принципом конфессионального паритета, император смог выступать в качестве нейтральной, сплачивающей империю стороны. Имперские сословия не добились суверенитета и остались в правовом поле империи, ценность которой только повысилась. Вестфальский мир в определённом смысле рассматривается как развитие и совершенствование принципов, заложенных имперской реформой 1495 года и Аугсбургским договором 1555 года. Мир не принёс ни раздробленности, ни княжеского абсолютизма, а способствовал национальному сплочению немецкого народа и закреплял положение status quo, препятствуя аннексии малых владений и деспотическим формам правления. Вестфальский мир не делал империю аморфной, но гарантировал ей дальнейшую жизнь в сложившейся форме.

Империя во второй половине XVII — середине XVIII веков

Поражение в Тридцатилетней войне лишило империю ведущей роли на европейской политической сцене, которая перешла к Франции. Новый германский император Леопольд I, продолжая традиционную политику поддержки Испании, одновременно начал сближаться с Англией и Голландией в совместной борьбе против Франции. Агрессия Людовика XIV привела к отторжению от империи Франш-Конте и всего Эльзаса, однако в войне Аугсбургской лиги (1688—1697) благодаря активным действиям союзников в Нидерландах удалось оказать отпор дальнейшему продвижению французов в направлении прирейнских земель. Война за испанское наследство (1701—1714) стала реваншем Габсбургов за Тридцатилетнюю войну: французская гегемония в Западной Европе рухнула, Южные Нидерланды, Неаполь и Милан перешли под власть австрийских Габсбургов. На северном направлении сложилось партнёрство Габсбургов, Польши, Ганновера и Бранденбурга в противостоянии Швеции, в результате чего после Голландской войны (1672—1678) и Второй Северной войны (1700—1721) шведское доминирование в балтийском регионе подошло к концу, а большинство её владений на территории империи (Передняя Померания, Бремен и Ферден) были поделены между Бранденбургом и Ганновером. Главного успеха Габсбурги добились на юго-восточном направлении: в серии военных кампаний против Османской империи последней четверти XVII века были освобождены Венгрия, Трансильвания и северная Сербия, вошедшие в состав Габсбургской монархии, что резко подняло политический престиж и экономическую базу императоров. Войны с Францией и Турцией конца XVII — начала XVIII веков вызвали возрождение имперского патриотизма и вновь превратили императорский престол в символ национальной общности немецкого народа.

Внутреннее состояние империи непосредственно после Тридцатилетней войны характеризовалось существенным ограничением возможностей для влияния императора: западнонемецкие княжества тесно блокировались с Францией, северные ориентировались на Швецию. Однако установление в Пфальц в 1685 году католической линии династии Виттельсбахов и экспансионистская политика бурбонской Франции позволили императору Леопольду I восстановить позиции на западе страны и сплотить вокруг имперского престола прирейнские государства. Главными союзниками императорского престола в этом регионе стали курфюршество Пфальц, Гессен-Дармштадт, Майнц и имперские рыцари Вестфалии, Среднего Рейна и Швабии. В южном секторе Германии в конце XVII — начале XVIII веков полностью преобладала Бавария, курфюрст которой конкурировал по своему влиянию с самим императором. В северной части империи в условиях усиления Бранденбурга к более тесному союзу с Габсбургами перешла Саксония, правитель которой в 1697 году принял католичество, а также Ганновер, добившийся для себя девятого титула курфюрста в 1692 году. В процессы имперской интеграции был включён и Бранденбург: ориентация на императора стала основой политики «Великого курфюрста», а его сын в 1700 году получил согласие Леопольда I на принятие титула короля Пруссии.

Рейхстаг с 1662 года превратился в постоянно действующий орган, заседавший в Регенсбурге. Его работа отличалась достаточной эффективностью и способствовала сохранению единства империи. Активное участие в работе рейхстага принимал император Леопольд I, который последовательно проводил политику восстановления роли имперского престола и дальнейшую интеграцию сословий. Большую роль стала играть репрезентативная функция императорского двора в Вене, который превратился в центр притяжения дворян со всей Германии, а сам город — в главный центр имперского барокко. Укрепление позиций Габсбургов в наследственных землях, успешная политика династических браков и раздачи титулов и должностей также значительно способствовали подъёму влияния императора. В то же время процессы консолидации на имперском уровне накладывались на региональную интеграцию: в крупнейших немецких княжествах формировались собственный разветвлённый государственный аппарат, пышный княжеский двор, сплачивающий местное дворянство, и вооружённые силы, позволяющие курфюрстам проводить более независимую от императора политику. В период войн с Францией и Турцией значительно повысилась роль имперских округов, которые с 1681 года взяли на себя функцию набора армии, сбора имперских налогов и поддержания постоянных военных контингентов в империи. Позднее сложились ассоциации имперских округов, что позволило организовать более эффективную оборону имперских границ.

Укрепление императорской власти при преемниках Леопольда I привело к возрождению абсолютистских тенденций. Уже в период правления Иосифа I (1705—1711) имперские дела фактически перешли в ведение придворной австрийской канцелярии, а эрцканцлер и его ведомство были отстранены от участия в процессе принятии решений. Во время Войны за испанское наследство (1701—1714) вновь были заявлены претензии императоров на Северную и Среднюю Италию. Более решительно императоры стали вмешиваться и во внутренние дела немецких княжеств, что вызвало ответное сопротивление крупных субъектов империи и их отход от поддержки императора. При Карле VI (1711—1740) политика императора определялась, главным образом, его претензиями на испанский престол и проблемой наследования габсбургских земель (Прагматическая санкция, 1713 год), тогда как имперские проблемы оказались на периферии внимания. Это происходило в условиях роста могущества крупных субъектов империи (Баварии, Пруссии, Саксонии и Ганновера), которые стремились проводить собственную независимую политику в Европе, мало учитывая интересы империи и императора. Так, император был оттеснён от дележа бывших шведских владений в империи после Второй Северной войны, а в конфликте между католиками и протестантами Пфальца в 1719—1724 годах против императора резко выступила коалиция немецких евангелических государств во главе с Пруссией и Ганновером, что едва не спровоцировало военные столкновения. Для Карла VI большим успехом в имперской политике стало признание рейхстагом Прагматической санкции в 1732 году, хотя курфюрсты Баварии, Пфальца и Саксонии проголосовали против. В целом, к середине XVIII века единство империи оказалось существенно подорванным, крупные немецкие княжества практически вышли из-под контроля императора, тенденции дезинтеграции явно превалировали над слабыми попытками императора сохранить баланс власти в Германии.

Австро-прусское противостояние и упадок империи

Уже с конца XVII века в рамках Священной Римской империи начал проявляться антагонизм двух её наиболее влиятельных членов: Австрии и Пруссии. Австрийская монархия Габсбургов, завоевав Венгрию и получив после Войны за испанское наследство обширные владения в Италии и Нидерландах, всё более обособлялась от империи, хотя именно её правители занимали трон императора. Интересы Габсбургов лежали прежде всего в юго-восточном и южном направлениях, в то время как внутриимперским делам с начала XVIII века стало уделяться гораздо меньше внимания. Более того, успехи централизаторской политики в наследственных землях Габсбурги попытались перенести и на империю, что встретило резкую оппозицию имперских сословий. Значительная часть владений прусского короля также лежала вне территории империи, что позволяло ему действовать на европейской политической сцене в качестве независимого государя. Экономический подъём, создание при Фридрихе I и Фридрихе Вильгельме I эффективной бюрократической системы управления и формирование сильной армии выдвинули Пруссию на первый план среди германских государств, что повлекло обострение соперничества с Австрией. Пруссия фактически перестала принимать участие в общеимперских вопросах: на её территории не действовали нормы, охраняющие интересы сословий, не исполнялись решения имперского суда, армия не принимала участия в военных кампаниях императора, а работа Верхнесаксонского имперского округа была парализована. В результате усиливавшегося расхождения между фактической военно-политической мощью Пруссии и других крупных немецких княжеств и устаревшей имперской иерархией к середине XVIII века назрел острый системный кризис Священной Римской империи.

После смерти императора Карла VI в 1740 году и пресечении прямой мужской линии дома Габсбургов австро-прусское противостояние вылилось в открытую войну. Силезские войны (1740—1745) между прусским королём Фридрихом II и австрийской эрцгерцогиней Марией Терезией завершились поражением Австрии и потерей ею Силезии. Одновременно Австрия была вынуждена вести Войну за австрийское наследство (1740—1748) против франко-испано-баварской коалиции. В 1742 году Карл Альбрехт, курфюрст Баварии, был единогласно избран императором Священной Римской империи. Впервые за три столетия на престол Германии вступил не член дома Габсбургов. Некоторыми историками избрание Карла Альбрехта рассматривается как попытка имперских сословий найти новый политический путь для империи и перенести центр её тяжести с юго-восточной окраины в «старую Германию». Несмотря на попытки Карла VII упорядочить работу государственных органов империи, военные действия развивались для него неудачно: австрийцы несколько раз разоряли и захватывали Баварию, что нанесло сокрушительный удар по материальной базе императора.

После смерти Карла VII в 1745 году имперский престол вернулся к Габсбургам: императором был избран супруг Марии Терезии Франц I Лотарингский. Однако к этому времени империя уже находилась в глубоком кризисе. Попытки Габсбургов восстановить эффективность работы имперских структур и поставить их на службу интересам Австрии натолкнулись на решительное сопротивление княжеств во главе с Пруссией, которая взяла на себя роль защитника немецких свобод от «абсолютистских» притязаний Габсбургов. Франц I потерпел полный провал в попытке восстановить прерогативы императора в сфере ленного права и создать действенную имперскую армию. Хотя во время Семилетней войны (1756—1763) удалось добиться объявления рейхстагом имперской войны против Фридриха II, это произошло в значительной степени благодаря нажиму Франции на своих союзников в Германии и не привело к перелому в войне. Более того, в конце Семилетней войны немецкие княжества окончательно перестали повиноваться императору и самостоятельно заключали сепаратные перемирия с Пруссией. А во время войны за Баварское наследство 1778—1779 годов, когда император попытался силовыми методами закрепить за Габсбургами Баварию, имперские сословия, ведомые Пруссией, открыто выступили против императора.

Для самого императора корона Священной Римской империи неуклонно теряла собственную привлекательность, становясь лишь средством для укрепления Австрийской монархии и позиций Габсбургов в Европе. В то же время застывшая структура империи входила в противоречие с австрийскими интересами, любые попытки императоров осуществить какие-либо преобразования были обречены на провал из-за нежелания субъектов допустить усиления центральной власти и нарушить существующий баланс сил и власти. Особенно ярко это проявилось в период правления Иосифа II, который был вынужден практически уйти из империи, сосредоточившись на интересах Австрии. Этим успешно пользовалась Пруссия, выступавшая в роли защитника имперского порядка и стремившаяся взять на себя роль гаранта сохранения суверенных прав малых субъектов империи. В 1785 году под руководством Фридриха II был создан Союз немецких князей как альтернатива имперским институтам, контролируемым Габсбургами. Австро-прусское соперничество лишало остальные немецкие государства возможности оказывать хоть какое-нибудь влияние на внутриимперские дела и делало невозможным осуществление реформ в духе программы «Третьей Германии», ориентированной на защиту интересов малых и средних субъектов империи. Это вело к «усталости от империи» светских и церковных княжеств, рыцарей и вольных городов, которые исторически являлись главной опорой конструкции Священной Римской империи. Устойчивость империи была окончательно утрачена.

Социально-экономическое развитие

Культурные различия между городским патрициатом и цеховыми рабочими, а также между низшим дворянством и имперскими князьями, под влиянием идей Реформации вызвали в 1524—1525 годах массовое восстание в Швабии, Франконии, Тюрингии и Тироле, вошедшее в историю под названием Великой крестьянской войны. Поражение восстания и ухудшение аграрной конъюнктуры в XVI веке привело к усилению феодальной зависимости южно-немецкого крестьянства и распространению крепостничества на другие регионы Германии. Свободное крестьянство и общинные институты продолжали сохранять доминирующее значение лишь в Саксонии, Тюрингии, Фрисландии, Дитмаршене и некоторых областях Гессена. Если в Бранденбурге, Мекленбурге, Померании наблюдалось дальнейшее укрепление фольварочного хозяйства и увеличение барщинных повинностей, то на западе империи значительного ухудшения положения крестьянства не наблюдалось. Социальное противостояние между крестьянами и дворянством в XVI—XVII веках потеряло остроту, во многом благодаря фактору религиозной солидарности, развитию многообразных форм патронажа и судебных каналов защиты крестьянами своих интересов.

В развитии городов в XVI веке наметились стагнация бывших экономических лидеров (ганзейские города, Аугсбург, горные центры Саксонии) и переход лидерства к городам Центральной Германии во главе с Франкфуртом и Нюрнбергом. На смену купеческим банкирским домам Фуггеров и Вельзеров пришли банки Гамбурга, Нюрнберга и Лейпцига. Значительное усиление бюргерства в период Реформации сменилось к XVII веку полным доминированием дворянства в политической системе империи, оттеснением бюргерства от управления и его аноблированием. На уровне городов происходила олигархизация городских общин и укрепление всевластия патрициата в системе городского управления. Низшее дворянство постепенно переходило под эгиду имперских князей, а с развитием придворно-административного аппарата в княжествах включалось в политическую систему крупных государственных образований и теряло свою независимость.

Тридцатилетняя война нанесла тяжёлый удар по экономике и демографическому состоянию империи. Экспорт из Германии практически прекратился, ганзейские города и горные центры Саксонии пришли в упадок. В городах усилились стремления к переходу под покровительство территориальных князей, прекратила существование Ганза, окончательно закрепилось экономическое лидерство Франкфурта и Кёльна. Поместное и крестьянское хозяйства в XVII в. имели тенденцию консервации существующих порядков при умиротворении отношений между крестьянами и помещиками. В северо-восточной Германии в XVIII веке укрепилось доминирование крупного латифундийного помещичьего хозяйства, основанного на барщинном труде и ориентированного на рынок, тогда как в западных и юго-западных землях преобладала чиншевая система. Существенно оживилась в XVIII в. суконная и металлургическая промышленность прирейнских земель, Бранденбурга и Силезии, появились крупные централизованные мануфактуры, однако по темпам промышленного развития империя существенно отставала не только от Англии и Франции, но и от Швеции.

Падение империи

Война с Францией и секуляризация 1803 года

Начавшаяся Великая Французская революция первоначально привела к консолидации империи. В 1790 году был заключён Райхенбахский союз между императором и Пруссией, на время прекративший австро-прусское противостояние, а в 1792 году подписана Пильницкая конвенция, по которой оба государства обязались оказать военную помощь французскому королю. Однако целями нового австрийского императора Франца II были не укрепление империи, а реализация внешнеполитических планов Габсбургов, расширение Австрийской монархии, в том числе за счёт немецких княжеств, и изгнание французов из Германии. Аналогичные стремления имел и прусский король. 23 марта 1793 года рейхстаг объявил имперскую войну Франции.

К этому времени левобережье Рейна и австрийские Нидерланды были оккупированы французами, а Франкфурт сожжён. Имперская армия была крайне слаба. Субъекты империи стремились как можно более ограничить участие их воинских контингентов в боевых действиях за пределами собственных земель, отказывались платить военные взносы и пытались как можно скорее добиться заключения сепаратного мира с Францией. Уже в 1794 году имперская коалиция начала распадаться. В 1795 году, заключив Базельский мир, из войны вышла Пруссия, за которой последовали северонемецкие государства, а в 1796 году — Баден и Вюртемберг. Австрийская армия, продолжавшая вести военные действия, терпела поражения на всех фронтах. Наконец, в 1797 году французская армия Наполеона Бонапарта вторглась из Италии на территорию наследственных владений Австрии.

Весной 1797 года был заключён Кампоформийский мир. Император передавал Франции Бельгию и Ломбардию и соглашался на уступку левобережья Рейна, а взамен получил континентальные владения Венеции и право на увеличение австрийских владений в империи за счёт церковных княжеств юго-восточной Германии.

В 1798 году в Раштатте открылись мирные переговоры с Францией от имени империи, на которых началось обсуждение вопроса предоставления компенсаций бывшим правителям княжеств левого берега Рейна за счёт секуляризации церковных владений. Переговоры провалились, но вспыхнувшая в 1799 году война Второй коалиции (1799—1801 годы), в которой Австрия попыталась добиться реванша, завершилась полным поражением союзников.

Люневильским миром 1801 года была признана аннексия Францией левого берега Рейна, в том числе земель трёх духовных курфюрстов — Кёльна, Майнца и Трира. Решение вопроса о территориальном возмещении пострадавшим немецким князьям было вынесено на рассмотрение имперской депутации. После длительных переговоров под нажимом Франции и России и при фактическом игнорировании позиции императора был принят окончательный проект реорганизации империи, который и был утверждён 24 марта 1803 года.

«Заключительное постановление имперской депутации» 1803 года предусматривало кардинальную реорганизацию состава и структуры Священной Римской империи. Церковные владения на территории Германии были секуляризированы и большей частью вошли в состав крупных светских государств. Прекращали также своё существование в качестве субъектов имперского права почти все (за исключением шести) имперские города. Всего было упразднено, не считая аннексированных Францией земель, более 100 государственных образований в составе империи, а численность населения секуляризированных земель достигала трёх миллионов человек. Причём наибольшие приращения в отношении территории и численности населения получили французские сателлиты Баден, Вюртемберг и Бавария, а также Пруссия, под власть которой перешла большая часть владений церкви в Северной Германии. После завершения территориального размежевания к 1804 году в составе Священной Римской империи осталось около 130 государств, не считая владений имперских рыцарей.

Территориальные изменения повлекли радикальные изменения в составе рейхстага и коллегии курфюрстов. Были упразднены титулы трёх церковных курфюрстов, а вместо них курфюршеские права были предоставлены правителям Бадена, Вюртемберга, Гессен-Касселя и эрцканцлеру империи Карлу-Теодору фон Дальбергу. В результате в коллегии курфюрстов, а также в палате князей имперского рейхстага, большинство перешло к протестантам и сформировалась сильная профранцузская партия. Ликвидация вольных городов и церковных княжеств — традиционно основной опоры империи — привела к потере империей устойчивости и полному падению влияния императорского престола. Священная Римская империя окончательно превратилась в конгломерат фактически независимых государств и утратила перспективы своего выживания как единого политического образования.

Конец Священной Римской империи

Вероятность скорого краха империи или, по крайней мере, краха власти Габсбургов в Германии после «Заключительного постановления» имперской депутации 1803 года стала очевидной даже для самого императора Франца II. В 1804 году он принял титул императора Австрии, стремясь оставаться равным по рангу Наполеону, провозглашённому в том же году наследственным императором французов. Хотя акт принятия титула императора Австрии не нарушал напрямую имперскую конституцию, он свидетельствовал об осознании возможности потери Габсбургами престола Священной Римской империи. Опасность того, что римским императором будет избран Наполеон, стала реальной уже в 1804 году, когда последний посетил древнюю имперскую столицу Ахен и находящуюся там могилу Карла Великого. Идее принятия Наполеоном римской короны симпатизировал даже эрцканцлер империи Карл Теодор Дальберг.

Тем не менее, смертельный удар по Священной Римской империи нанёс не акт учреждения Австрийской империи, а война Третьей коалиции 1805 года. Армия Франца II была наголову разгромлена в сражении под Аустерлицем, а Вена захвачена французами. На стороне Наполеона в этой войне сражались войска Бадена, Баварии и Вюртемберга, что не вызвало никакой отрицательной реакции в империи. Франц II был вынужден заключить с Францией Пресбургский мир, согласно которому император не только отказывался в пользу Наполеона и его сателлитов от владений в Италии, Тироля, Форарльберга и Передней Австрии, но и признавал за правителями Баварии и Вюртемберга титулы королей, что юридически выводило эти государства из-под какой-либо власти императора и предоставляло им почти полный суверенитет. Австрия окончательно была оттеснена на периферию Германии, а империя превратилась в фикцию. Как подчёркивал Наполеон в письме к Талейрану после Пресбургского договора:

Больше не будет рейхстага [...], больше не будет и Германской империи.

Процесс распада империи набирал обороты. В январе Швеция объявила о прекращении участия представителей своих северогерманских владений (Передняя Померания) в общеимперском рейхстаге и аннулировании имперской конституции в принадлежащих ей немецких землях. В мае 1806 года имперский эрцканцлер Дальберг, несмотря на протест императора, назначил своим коадъютором и преемником дядю Наполеона кардинала Жозефа Феша — француза, не говорящего ни слова по-немецки. В случае смерти Дальберга Феш стал бы главой правительства Священной Римской империи. По мнению нового австрийского канцлера Иоганна Филиппа Штадиона, перед империей открывалось лишь две перспективы: роспуск, либо реорганизация под французским господством. 12 июля 1806 года Бавария, Вюртемберг, Баден, Гессен-Дармштадт, Нассау (обе линии), Берг, эрцканцлер Дальберг и восемь других немецких княжеств подписали в Париже договор об образовании Рейнского союза под покровительством Наполеона. 1 августа эти государства объявили о своём выходе из состава Священной Римской империи. Вскоре началась медиатизация участниками Рейнского союза сопредельных владений имперских рыцарей и мелких графств, в результате которой число немецких государственных образований сократилось с двухсот до чуть более сорока. 22 июля 1806 года австрийский посланник в Париже получил ультиматум Наполеона, согласно которому в случае, если Франц II не отречётся от престола империи до 10 августа, французские войска атакуют австрийские владения. В Вене уже в течение длительного времени велись дискуссии о целесообразности сохранения Священной Римской империи в условиях абсолютного доминирования Франции в Германии. Возобладала позиция канцлера Штадиона, полагавшего, что существует серьёзная опасность превращения империи во французский протекторат и что сохранение Францем II имперского престола неминуемо повлечёт войну с Наполеоном, к которой Австрия была не готова. Отказ от короны стал неизбежен. Очевидно, к началу августа 1806 года, получив гарантии французского посланника, что Наполеон не наденет корону римского императора, Франц II решился пойти на отречение.

6 августа 1806 года Франц II объявил о сложении с себя титула и полномочий императора Священной Римской империи, объяснив это возникшей невозможностью исполнения обязанностей императора после учреждения Рейнского союза. Одновременно он освободил имперские княжества, сословия, чины и должностных лиц имперских учреждений от обязанностей, наложенных на них имперской конституцией. Хотя акт об отречении и не был безупречен с юридической точки зрения (до сих пор ведутся дебаты по вопросу, имел ли император право единолично принимать решение об упразднении империи), в Германии уже не было политической воли поддерживать существование имперской организации. Священная Римская империя перестала существовать.

Венский конгресс и Германский союз

Разгром Наполеона в 1813—1814 годах и патриотический подъём в Германии открыл возможности для восстановления Священной Римской империи. Эту идею поддерживали Англия, папа римский, а также малые и средние немецкие княжества, видевшие в возрождении империи способ защиты от посягательств со стороны крупных государств (Пруссии, Баварии, Саксонии, Вюртемберга). В ноябре 1814 года двадцать девять немецких князей подписали воззвание к Францу II с просьбой вновь принять титул императора. Однако реставрация Старой империи была уже невозможна. В соответствии с австро-прусскими договорами 1807 и 1813 годов, соглашениями о присоединении бывших членов Рейнского союза к антифранцузской коалиции 1814 года и, наконец, согласно условиям Парижского мирного договора 1814 года, Германия должна была стать конфедеративным образованием. Попытка возрождения империи угрожала военным конфликтом Австрии с Пруссией и другими крупными немецкими государствами. На Венском конгрессе 1814—1815 годов Франц II отказался от императорской короны и воспрепятствовал проекту восстановления империи под управлением избираемого из немецких князей императора. Вместо этого 8 июня 1815 года был учреждён Германский союз — конфедерация 38 немецких государств, включая наследственные владения Австрийской империи и Прусского королевства, в границах, примерно соответствующих бывшей Священной Римской империи. Председателем Германского союза до 1866 года оставался император Австрии. Германский союз был распущен после австро-прусской войны 1866 года, ему на смену пришёл Северогерманский союз, а с 1871 года — Германская империя под главенством Пруссии.

Государственное устройство

Конституционно-правовые основы

Священная Римская империя не имела конституции как единого нормативного акта. В основе её государственного устройства и принципов функционирования лежали неписаные правовые обычаи, которые лишь начиная с позднего Средневековья стали дополняться законодательными актами императоров и рейхстага. В новое время конституционно-правовые нормы были разбросаны по значительному числу актов, что в сочетании с уникальным федеративным характером империи и сложившейся системой баланса власти между различными имперскими институтами и сословиями создавало достаточно сложную государственно-правовую конструкцию. По образному выражению Иоганна Якоба Мозера, крупного немецкого правоведа XVIII века,

Германия управляется по-немецки: наше государственное устройство нельзя объяснить в нескольких словах или путём сравнения с государственным устройством других стран.

Федеративный принцип и сложная иерархия государственной структуры стали объектами критики со времён Реформации и формирования в Европе централизованных национальных государств. Самуэль Пуфендорф в XVII веке назвал Священную Римскую империю «подобным „чудовищу“ (лат. monstro simile) сообществом полусамостоятельных княжеств, существовавших под прикрытием слабых прерогатив императорского престола». Однако несмотря на всю децентрализацию империя оставалась единым государственным образованием, с собственным главой — формально избираемым императором — и субъектами — имперскими сословиями. Дуализм императора и имперских сословий, которые являлись относительно независимыми источниками верховной власти, создавал систему, сильно отличавшуюся от других европейских государств: император «не был империей» и зачастую не выражал её государственной воли. Последний эрцканцлер Священной Римской империи Карл Теодор Дальберг так описывал это государство незадолго до его падения:

...прочное готическое здание, которое хотя и не было построено по всем правилам архитектуры, тем не менее безусловно удобное для жилья.

Среди базовых нормативных актов, оформивших конституционно-правовое устройство Священной Римской империи, выделяются следующие:

• Избирательные капитуляции императоров начиная со средних веков и до роспуска империи, в которых гарантировались права и свободы различных имперских сословий;
• Вормсский конкордат 1122 года, разделивший прерогативы императора и папы римского в церковной сфере и положивший начало процессу освобождения государственных институтов империи от влияния церкви;
• Соглашение с князьями церкви 1220 года, гарантировавшее автономию и территориальный суверенитет церковным владениям в составе империи;
• Постановление в пользу князей 1232 года, закрепившее за правителями светских княжеств широкие прерогативы в законодательной и финансовой сферах;
• Золотая булла 1356 года, определившая порядок избрания императора и учредившая коллегию курфюрстов, членам которой была предоставлена самостоятельность во внутренних делах и право на участие в управлении империей;
• Венский конкордат 1448 года, зафиксировавший государственно-правовой статус и структуру институтов католической церкви на территории Германии;
• Имперская реформа 1495 года, которая ввела принцип «земского мира» в качестве основополагающего закона функционирования межсословных отношений внутри империи и учредила единую судебную систему во главе с Высшим имперским судом;
• Имперский матрикул 1521 года, закрепивший перечень субъектов империи и распределивший между ними обязанности в военной сфере;
• Аугсбургский религиозный мир 1555 года, установивший общие принципы взаимоотношений сословий различных конфессий в рамках империи;
• Вестфальский мир 1648 года, предоставивший территориальный суверенитет субъектам империи и зафиксировавший принцип конфессионального паритета в формировании органов управления империей;
• Последнее послание к империи 1654 года, утвердившее условия Вестфальского мира и сопутствующие указы в качестве основного закона империи и установившее единые процессуальные нормы;
• Заключительное постановление имперской депутации 1803 года — последний закон Священной Римской империи, радикально реформировавший её структуру и состав.

Император

Согласно средневековым представлениям, германский император являлся прямым преемником императоров позднеантичной Римской империи и франкской империи Карла Великого. Это позволяло правителям Священной Римской империи претендовать на верховную власть в Европе. Сакральный характер особе императора придавала его коронация в Риме папой римским. Только после этого избранный монарх мог пользоваться императорским титулом. Император являлся также королём Германии (Восточнофранкского королевства), Италии и Бургундии, причём наиболее тесной была связь между империей и Германией: лишь выбранный немецкими князьями король мог носить титул императора Священной Римской империи. Первые императоры из Саксонской династии использовали титул imperator augustus («император август»). В конце X века стал использоваться титул imperator Romanorum («римский император»), а с XI века — Romanorum imperator augustus («римский император август»).

До коронации в Риме правители империи носили королевский титул. Первоначально это был заимствованный у Каролингов титул rex Francorum (orientalium) («король (восточных) франков»). Однако постепенно он начал вытесняться титулом rex Teutonicorum/Teutonicum («король немцев»). А во время борьбы императора Генриха IV за инвеституру сформировался новый титул — rex Romanorum («римский король»).

С конца XV века по политическим причинам коронация императора в Риме стала невозможной. В результате Максимилиан I и его преемники стали использовать титул «избранный римский император» (лат. electus imperator Romanorum, нем. Erwählter Römischer Kaiser), подразумевая, что его обладатель когда-нибудь посетит Рим для коронации. Наследник императорского престола, избиравшийся при жизни правящего монарха, получал титул «римского короля» (нем. Römischer König), однако, за исключением редких случаев (Фердинанд I в 1531—1558), никаких реальных властных полномочий не имел.

На протяжении всей истории императорский престол оставался выборным, что резко отличало Священную Римскую империю от других современных ей западноевропейских монархий, кроме разве что Речи Посполитой. Первоначально императором выбирался член одного из наиболее могущественных княжеских родов Германии, находящийся в родстве с королевской фамилией (нем. Geblütsrecht). После поражения императоров в борьбе за инвеституру принцип кровного родства перестал учитываться, и выборы приобрели более свободный характер. Тем не менее, правящие императоры постоянно пытались обеспечить престол своим детям, иногда добиваясь их избрания римскими королями при своей жизни и таким образом основывая собственные императорские династии. С 1438 и до 1806 года императорский престол постоянно (за исключением короткого периода в 1742—1745 годах) занимали представители династии Габсбургов — наиболее могущественного немецкого дома нового времени, обладавшего обширными владениями за пределами империи и игравшего одну из ведущих ролей в Европе.

В ранний период круг выборщиков императора не был ограничен: на съезды, посвящённые избранию нового императора, могла собираться вся высшая светская и духовная аристократия Германского королевства, хотя обычно участвовали лишь представители нескольких регионов. Неопределённость состава выборщиков иногда приводила к двойным выборам, так как князья не могли договориться о едином кандидате. После утверждения в 1356 году «Золотой буллы» Карла IV круг выборщиков императора был ограничен семью курфюрстами и введён принцип большинства при подсчёте голосов.

В Средние века полномочия императора ограничивали лишь обычаи и традиции, император осуществлял верховную светскую и духовную власть, руководил правительством, осуществлял правосудие и единолично объявлял войну и заключал мир. В новое время объём его прерогатив стал постепенно ограничиваться избирательными капитуляциями и законами, утверждаемыми рейхстагом, в результате чего проведение эффективной политики императором стало возможным лишь во взаимодействии с имперскими сословиями, прежде всего с курфюрстами. В XVII—XVIII веках к исключительной компетенции императора относились формирование и руководство Надворным советом, определение повестки дня рейхстага, присвоение титулов, раздача придворных должностей, представление интересов империи в отношениях с иностранными государствами и ряд менее важных вопросов. Денежно-эмиссионная и таможенная политика, а также принятие решения о созыве рейхстага находились в совместной компетенции императора и коллегии курфюрстов. Только с согласия рейхстага могли утверждаться законы, вводиться имперские налоги, объявляться война и заключаться мир. Несмотря на значительное сужение полномочий императора, он продолжал обладать достаточно широким спектром политических механизмов, обеспечивающих его ведущую роль в политической системе империи, и был гарантом её единства. Как только в 1806 году Франц II сложил с себя титул и полномочия императора, империя перестала существовать.

Имперские сословия

Социальной основой и, одновременно, базовыми структурными единицами Священной Римской империи являлись имперские сословия (имперские чины; нем. Reichsstände), под которыми понимались территориальные образования и персоналии, имеющие право голоса в рейхстаге, непосредственно подвластные императору и уплачивающие налоги в имперскую казну. Имперские сословия обладали территориальным суверенитетом на территории своих владений и осуществляли властные полномочия в отношении своих подданных. Последние (крестьяне, горожане княжеских городов, низшее дворянство и духовенство) не относились к имперским чинам и не участвовали в управлении империей. Процесс складывания имперских сословий растянулся на века и был завершён лишь в начале XVI века, однако конкретный перечень субъектов империи, относящихся к имперским сословиям, который фиксировался в утверждаемых рейхстагом имперских матрикулах, оставался изменчивым до конца существования империи. Двойственность природы имперских сословий — социальный слой и территориальное образование — объяснялась тем, что практически до самого конца существования империи в её субъектах, кроме Пруссии и Австрии, территория и система управления княжеств рассматривались как продолжение наследственных земель и придворных учреждений князя. Хотя во многих княжествах были созданы ландтаги, а местное бюргерство и низшее дворянство оказывали существенное влияние на политику, князь по-прежнему считался единственным источником власти и не отделялся от государства как такового.

Имперское право выделяло следующие имперские сословия:

• Курфюрсты (нем. Kurfürsten);
• Имперские князья (нем. Reichsfürsten);
• Имперские графы и имперские прелаты (нем. Reichsgrafen и Reichsprälaten);
• Свободные имперские города (нем. Reichsstädte).

Кроме того, сословия подразделялись на светские и духовные, поскольку епископы и аббаты Священной Римской империи также являлись территориальными суверенами, осуществляя высшую светскую власть над жителями своих земель. Особую категорию составляли имперские рыцари (нем. Reichsritter), которые хотя и не участвовали в рейхстаге, являлись суверенами в своих владениях и служили одной из важнейших опор центральной власти в Германии.

Светские придворные должности

Многие должности в Священной Римской империи были заимствованы из Каролингской империи, в которой существовало восемь светских придворных должностей, обладатели которых управляли дворцовым хозяйством: камерарий (лат. camerarius), пфальцграф (лат. comes palatii), сенешаль (лат. senescalus), кравчий (лат. camerarius), маршал (лат. comes stabuli), мансионарий или квартирмейстер (лат. mansionarius), старший егерь (лат. venatores principales) и сокольничий (лат. falconarius).

Однако в Священной Римской империи произошло выделение четырёх главных должностей, определявших структуру двора: камерария, трухзеса (имперского стольника), кравчего и маршала. Но упоминания о них достаточно отрывочны. Впервые должности упоминаются ещё в 936 году Видукиндом Корвейским, который называет четырёх племенных герцогов, символически исполнявших перед королём эти обязанности во время торжественной трапезы по случаю коронации Оттона I. Камерарием был герцог Лотарингии, трухзесом — герцог Франконии, кравчим — герцог Швабии, а маршалом — герцог Баварии. Следующее упоминание относится к 986 году, когда Титмар Мерзебургский на коронации Оттона III упоминает, что трухзесом был герцог Баварии, камерарием — герцог Швабии, кравчим — герцог Каринтии, а маршалом — герцог Саксонии. В XIII веке в «Саксонском зерцале» указывается связь должностей с выборами короля. Согласно этому источнику, среди светских князей первое место принадлежит пфальцграфу Реймса (трухзес), второе — герцогу Саксонии (маршал), третий — маркграф Бранденбурга (камерарий). Обладателем четвёртой должности, имперского шенка (кравчего) был король Чехии, однако он не являлся немцем и не обладал правом избрания.

В 1356 году в Золотой булле императора Карла IV произошло окончательное закрепление почётных должностей, получивших название (Reichserzämter). Король Чехии становился эрцкравчим (лат. archipincerna), пфальцграф Рейнский — эрцтрухзесом (лат. archidapifer), герцог Саксонии — эрцмаршалом (лат. archimarescalcus), маркграф Бранденбурга — эрцкамерарием (лат. archicamerarius). Эти должности были наследственными. Кроме того, в той же булле закреплялись четыре наследственные вице-должности за четырьмя родами: вице-маршала (за фон Паппенхаймами), вице-кравчего (за фон Лимпургами), вице-трухзеса (за фон Вальдбургами) и вице-камерария (фон Фалькенштейны).

Наиболее важной считалась должность трухзеса или сенешаля (нем. Truchseß, от староверхненемецкого Trubtsazzo — «тот, кто возглавляет отряд»). Трухзес занимался надзором за тем, как управляется дворцовое хозяйство, а также за королевским и имперским имуществом. Кроме того, трухзес отвечал за обслуживание королевского стола. Во время отсутствия короля трухзес был викарием. В походах трухзес командовал авангардом при наступлени, арьергардом при отступлении, а во время боя нёс королевское знамя. Во время торжественного выбора императора трухзес нёс императорский меч. В Бургундском королевстве также существовала наследственная должность трухзеса, которую носили представители дома де Турре. После того как Франция присоединила бургундские земли, эту должность унаследовали дофины.

Наименее важной считалась должность кравчего (или шенка, от староверхненемецкого Scenko), который занимался снабжением королевского стола напитками. Часть обязанностей кравчий делил с трухзесом. С конца XII века должность эрцкравчего была закреплена за королями Чехии, однако преимущественное право эрцкравчего на выбор короля оспаривалось до 1356 года, когда оно было закреплено в Золотой булле. Почётная служба эрцкравчего заключалась в том, что во время имперских съездов и рейхстагов он подносил королю вино в серебряном кубке, за что получал коня и кубок в подарок.

Основной обязанностью маршалов была забота о безопасности императора и дисциплинарном надзоре за двором, а также организация имперских съездов и рейхстагов. Во время заседаний маршал отвечал за церемониал. Во время войны маршал возглавлял императорскую конницу, а с XII века — и всю императорскую армию. Почётная служба эрцмаршала заключалась в несении меча на торжественных церемониях.

Должность камерария имела менее репрезентативный характер, чем остальные. Камерарий вёл дворцовое хозяйство и императорскую казну, а также вместе с трухзесом заботился об имперском фиске. Постепенно среди всех обязанностей камерария наиболее важной стала функция казначея, однако к XV веку из-за отсутствия института казначейства в империи значение должности упало.

Курфюрсты

Курфюрсты представляли собой узкую группу правителей наиболее могущественных немецких княжеств, которые обладали исключительным правом избрания императора. Они составляли высшую палату рейхстага и служили важнейшим связующим звеном между императором и имперскими сословиями, являясь «столпами империи». Курфюрсты оказывали наибольшее влияние на политику императора и пользовались практически полной самостоятельностью во внутренних делах, вплоть до чеканки собственной монеты и неподсудности Имперскому суду и Надворному совету. Кроме того, каждый курфюрст обладал одной из высших придворных должностей императорского двора. Значение коллегии курфюрстов несколько снизилось во второй половине XVII века, когда центр власти в империи сместился в сторону рейхстага.

Коллегия курфюрстов сложилась в позднее Средневековье и была законодательно оформлена «Золотой буллой» германского императора Карла IV в 1356 году. Этим документом статус курфюрстов был предоставлен правителям семи германских княжеств: архиепископам Майнца, Кёльна и Трира, королю Чехии (Богемии), герцогу Саксонии, пфальцграфу Рейнскому и маркграфу Бранденбурга. Согласно имперскому праву, курфюршеский статус имели не лично правители или династии, а соответствующие территориальные образования. Право на присвоение титула курфюрста являлось одной из важнейших прерогатив императорской власти. В 1632 году, в период Тридцатилетней войны, император лишил Пфальц курфюршеского титула и передал его Баварии, однако по условиям Вестфальского мира Пфальц вновь стал восьмым курфюршеством. В 1692 году девятый титул курфюрста был присвоен герцогу Брауншвейг-Люнебурга (позднее — Ганновер), что было подтверждено рейхстагом в 1708 году. Последнее изменение в коллегии курфюрстов произошло в начале XIX века, когда войска Наполеона завоевали левобережье Рейна, уничтожив тем самым курфюршества Майнц, Трир и Кёльн. Вместо них по решению имперской депутации 1803 года статус курфюршеств был присвоен Гессен-Касселю, Бадену, Вюртембергу, Зальцбургу и владениям эрцканцлера Карла Теодора Дальберга (Ашаффенбург—Регенсбург). Этот акт привёл к формированию в коллегии курфюрстов протестантского профранцузского большинства, что стало одной из причин краха империи в 1806 году.

Имперские князья

Сословие имперских князей представляло собой высшее дворянство Священной Римской империи. В его состав входили правители светских и духовных княжеств, находящихся в непосредственной ленной зависимости от императора и обладающие титулами выше графского. Это могли быть представители древних аристократических родов, чьи предки ещё в период высокого Средневековья получили свои лены прямо от императора (Вельфы, Царингены, Аскании и др.), либо менее родовитые правители небольших территорий, которым император присвоил княжеский титул (Турн-и-Таксис, Шварценберги и др.). Из церковных иерархов к имперским князьям относились архиепископы и епископы. Процесс формирования сословия завершился к XV веку. Согласно имперскому матрикулу 1521 года, в империи существовало 50 духовных и 24 светских имперских князей. К концу XVIII века число духовных князей уменьшилось до 33, а светских — возросло до 61.

Светские и духовные имперские князья формировали основную палату имперского рейхстага — Совет имперских князей (нем. Reichsfürstenrat), и таким образом имели возможность непосредственно влиять на политику империи. Каждая княжеская территория обладала одним голосом в палате, а в случае, если один правитель владел нескольким имперскими княжествами, их голоса складывались. Именно имперские князья как правители средних и мелких государственных образований претендовали на то, чтобы выражать интересы империи как таковой. Среди привилегий имперских князей — право чеканки монеты, организация судебной и административной систем на территории своих княжеств, введение местных налогов и пошлин.

См. также: Князь-епископ

Имперские графы и имперские прелаты

Имперские графы были наиболее многочисленным имперским сословием, образуя основную массу среднего дворянства Германии. Первоначально графы являлись управляющими в тех или иных областях королевского домена и не были владельцами непосредственных аллодов. С течением времени, однако, некоторые немецкие графы смогли превратить свои владения в имперские лены, став суверенами малых и карликовых княжеств и образовав отдельное имперское сословие. Другая часть графов осталась под сюзеренитетом более могущественных территориальных князей, сформировав прослойку низшего дворянства, не участвовавшего в системе управления империей. Некоторые из имперских графов добились присвоения им более высоких титулов, что влекло их переход в сословие имперских князей (например, Вюртемберг в 1495 году). Согласно имперскому матрикулу 1521 года, статусом имперских графов обладали 144 территориальных правителя, к концу XVIII века их численность сократилась до 99. В рейхстаге имперские графы формировали четыре группы по географическому признаку: имперские графы Вестфалии, Веттерау, Швабии и Франконии, каждая из которых имела по одному голосу в светской курии Совета имперских князей. Гораздо более значительную роль имперские графы играли на уровне имперских округов: в органах управления округов каждый граф обладал одним голосом, что уравнивало их в правах с гораздо более могущественными имперскими князьями. В результате медиатизации 1806 года большая часть имперских графов потеряла свой статус, превратившись в высший слой территориального дворянства немецких княжеств. С сословием имперских графов сближалось сословие имперских прелатов, в которое входили аббаты и приоры монастырей, обладавших территориальным суверенитетом на своих землях и считавшихся полноправными субъектами Священной Римской империи. Их владения сильно отличались по площади и населению: от относительно крупного Фульдского аббатства до монастыря Обермюнстер, владеющего всего несколько зданиями в Регенсбурге, но обладавшего прерогативами имперского государственного образования. В 1521 году к имперским прелатам относилось 83 церковных иерарха, однако процессы секуляризации сократили численность этого сословия к концу XVIII в. до 40. Земли имперских прелатов располагались преимущественно на юго-западе Германии. Особую категорию образовывали магистры Тевтонского и Мальтийского орденов, владения которых также обладали территориальным суверенитетом. В рейхстаге прелаты объединялись в Швабскую и Рейнскую коллегии имперских прелатов, которые имели по одному голосу в церковной курии Совета имперских князей. В 1803 году все территории имперских прелатов (кроме земель орденов) были секуляризированы.

Свободные имперские города

Имперские города в отличие от прочих городских центров империи не находились под сюзеренитетом территориальных князей, а подчинялись непосредственно императору и во внутренних делах были полностью самостоятельными государственными образованиями. Статус имперского сословия относился не к конкретным горожанам, а к городу в целом, представленному его магистратом. Первоначально существовало жёсткое разделение среди свободных городов на две категории: собственно имперские города (нем. Reichsstädten), основанные императорами (прежде всего Гогенштауфенами в XII—XIII веках) и платившие налоги в имперскую казну (Мемминген, Хагенау, Мюльхаузен и др.), и свободные города (нем. Freien Städten), добившиеся самостоятельности в борьбе с епископами или светскими князьями и не платившие имперские налоги (Любек, Страсбург, Аугсбург и др.). Право как имперских, так и свободных городов на участие в рейхстаге было официально закреплено в 1489 году, что способствовало сближению этих категорий и складыванию единого сословия имперских свободных городов, представители которых формировали третью палату рейхстага — Совет имперских городов. Хотя города были представлены в рейхстаге, их влияние на внутреннюю и внешнюю политику оставалось незначительным, а мнение Совета имперских городов зачастую игнорировалось имперскими князьями. Согласно матрикулу 1521 года, в Германии насчитывалось 84 имперских свободных города, к концу XVIII века их число сократилось до 51. Решением имперской депутации 1803 года большинство городов потеряло самостоятельность и вошло в состав немецких княжеств. К моменту роспуска Священной Римской империи в 1806 году продолжало существовать лишь шесть свободных имперских городов: Любек, Гамбург, Бремен, Франкфурт, Аугсбург и Нюрнберг.

Имперские рыцари

Имперские рыцари не считались имперским сословием, поскольку не платили государственных налогов и не имели право на участие в рейхстаге и в советах имперских округов. Имперское рыцарство представляло собой одну из важнейших опор императорской власти и интеграционных процессов в империи. Географически рыцарские феоды располагались, главным образом, на юго-западе Германии, образуя анклавы среди владений имперских князей, графов и прелатов. Для обсуждение общих вопросов созывались генеральные съезды (нем. Generalkorrespondenztage) имперских рыцарей. С падением империи в 1806 году владения имперских рыцарей были аннексированы более крупными государственными образованиями.

Система управления

Органы управления в Средние века

В ранний период административная система империи была слабо дифференцированной. Император лично осуществлял управление, периодически объезжая все регионы страны. При нём находилась канцелярия, состоящая из трёх отделений: германского, итальянского (с 962) и бургундского (с 1033), возглавляемых эрцканцлерами. Для обсуждения важнейших политических вопросов периодически созывались многолюдные собрания крупнейших светских и церковных князей империи (большой королевский совет — гофтаг). До XIII века законотворческие функции центральной власти были крайне слабо выраженными, полностью доминировало обычное право, собственное для каждого региона империи (правовой партикуляризм). С XI века началось формирование сословных судов (княжеских, графских, церковных, шеффенских, муниципальных), которые в эпоху Гогенштауфенов были дополнены общеимперским надворным судом при императоре. Однако объём компетенции императорского суда всегда оставался сильно ограниченным судебными прерогативами князей: известно, что количество дел в имперском надворном суде было в 30 раз меньшим, чем количество судебных процессов, прошедших в аналогичный период в парижском парламенте короля Франции.

Представителями императора на местах являлись графы (в Италии — имперские посланцы), которые быстро превратились из королевских чиновников в наследственных территориальных князей, формировавших на своих землях собственный административно-судебный аппарат. В конце XIII века сформировалась коллегия семи наиболее могущественных территориальных князей, присвоившая себе исключительное право на избрание императора и контроль его деятельности. Эта коллегия курфюрстов получила официальное признание в «Золотой булле» 1356 года. Для обсуждения важнейших общеимперских вопросов императоры созывали более обширные форумы, в которых участвовали имперские светские и духовные князья, а с XIII века — и представители некоторых имперских городов. Круг участников этих гофтагов или имперских сеймов определялся исключительно императором, ему же принадлежало окончательное решение, учитывать или не учитывать мнение, выраженное сословиями. С ослаблением императорской власти в позднее Средневековье роль представительного органа имперских князей неуклонно возрастала.

Рейхстаг

Трансформация неопределённых по составу и компетенции имперских сеймов Средневековья в организационно оформленный высший представительный орган империи — рейхстаг, произошла в ходе осуществления имперской реформы конца XV — начала XVI веков. Структура рейхстага была определена в 1495 г. Он состоял из трёх коллегий:

• Совет курфюрстов (нем. Kurfürstenrat), в состав которого входили курфюрсты империи (первоначально семь, к концу XVIII века — восемь человек);
• Совет имперских князей (нем. Reichsfürstenrat), в состав которого входили светские и духовные имперские князья, каждый из которых обладал одним голосом, а также имперские графы и имперские прелаты, обладавшие, соответственно, четырьмя и двумя коллективными голосами. Совет имперских князей разделялся на курии светских (63 члена в 1800 г.) и духовных (37 членов в 1800 г.) князей;
• Совет городов (нем. Städterat), в состав которого входили представители свободных имперских городов (51 член в 1800 г.), объединённых в две коллегии: Швабскую и Рейнскую.

Созыв рейхстага осуществлялся императором по согласованию с курфюрстами. Круг вопросов, выносимых на обсуждение рейхстага, определял император единолично. Обсуждение и принятие решения производилось отдельно по коллегиям большинством голосов, причём Совету курфюрстов и Совету имперских князей принадлежал решающий голос. Голосование было тайным. Решение считалось принятым, если его единогласно поддержали все три коллегии и император. С 1663 г. рейхстаг превратился в постоянно действующий орган, заседавший в Регенсбурге.

Помимо рейхстага существовал ещё один общеимперский представительный орган — съезд имперских депутатов или имперская депутация (нем. Reichsdeputationstag), состоящий из небольшого числа (обычно не более 20) представителей сословий и округов, на котором предварительно обсуждались вопросы и разрабатывались законопроекты, выносимые на рейхстаг, а также вырабатывались меры по поддержанию земского мира. Имперские депутации были более мобильным органом, чем рейхстаг, что позволяло более эффективно и быстро находить компромисс между сословиями и императором.

В компетенции рейхстага находились издание общеимперских законов, объявление войны и заключение мира, образование и упразднение имперских органов управления и суда, созыв и роспуск имперской армии, утверждение налогов и экономическая политика, вопросы земского мира и сосуществования различных религиозных конфессий. После Вестфальского мира религиозные вопросы были вынесены в компетенцию имперской делегации по делам веры, которую на паритетной основе формировали представители католических и протестантских имперских сословий, что исключило возможность срыва рейхстага из-за конфессионального противостояния.

Рейхстаг играл роль верховного органа сословного представительства в империи, являлся одним из важнейших связующих элементов имперской системы и каналом разрешения внутренних конфликтов и противоречий. Рейхстаг также выполнял функции ограничения императорской власти, а после Вестфальского мира, закрепившего статус рейхстага как высшего законодательного органа империи, стал центром интеграционных процессов и опорной точкой всей имперской конструкции.

См. также: Состав рейхстага Священной Римской империи в 1521 г.; Состав рейхстага Священной Римской империи в 1792 г.

Имперская канцелярия

Имперская канцелярия являлась одним из старейших административных органов Священной Римской империи. Формальным главой её был эрцканцлер (нем. Erzkanzler), которых в империи было трое. Наиболее могущественным был эрцканцлер Германии — начиная с императора Оттона I эта должность оказалась закреплена за архиепископом Майнца. В 962 году появилась должность эрцканцлера Италии, которая со второй половины XI века закрепилась за архиепископами Кёльна. После присоединения в XI веке к империи Бургундского королевства появился и эрцканцлер Бургундии — в начале XIV века эта должность закрепилась за архиепископами Трира. Когда в XII—XIII веках в состав империи входило Сицилийское королевство, оно также имело собственную канцелярию. Достаточно рано обязанности эрцканцлеров стали почётными. Обладатели должности были хранителями печати, получали доходы от своих канцелярий. Кроме того, эрцканцлеры во время выборов немецкого короля получали преимущественные права. Эрцканцлерам формально были подчинены канцлеры, выбираемые из низшего духовенства. Они на практике руководили придворной капеллой (хотя к концу XII века она утратила своё прежнее значение), а также занимались делами канцелярии. Назначение канцлеров было прерогативой императора, хотя эрцканцлеры и пытались вмешиваться в их выборы. С XIV века канцлер входил в состав королевского придворного совета.

Трёхчастное членение на канцелярии по делам Германии, Италии и Бургундии, восходившее к концу X — началу XI века, было подтверждено «Золотой буллой» 1356 года, однако утрата имперского влияния в Италии и Бургундии в позднее Средневековье лишила соответствующие отделы имперской канцелярии практического значения. В то же время должность главы имперской канцелярии осталась закреплена за архиепископами Майнца, которые продолжали руководить этим органом до распада империи в 1806 году.

Имперская канцелярия занималась делопроизводством императора, подготавливала проекты решений или предложений, выносимых на обсуждение рейхстага или коллегии курфюрстов, организовывала выборы императора и проведение рейхстагов, вела международную переписку, осуществляла учёт и хранение документов императорского двора и рейхстага. Должность эрцканцлера являлась высшей в системе придворных чинов империи. Эрцканцлер возглавлял коллегию курфюрстов, проводил заседания рейхстага и фактически являлся связующим звеном между императорским престолом и территориальными князьями. В 1559 году император Фердинанд I для того, чтобы регламентировать работу канцелярии, издал специальное постановление.

Закрепление поста руководителя имперской канцелярии за архиепископом Майнцским усилило влияние имперских князей на процессы управления империей. Однако императоры сохранили контроль над канцелярией через пост вице-канцлера, должность которого была создана в 1519 году императором Карлом V, по традиции назначаемого непосредственно императором и имеющего местонахождение при императорском дворе в Вене. Вице-канцлер формально был подчинён эрцканцлеру, однако фактически обладал отдельным административным аппаратом, позволяющим императорам проводить собственную политику.

Имперский камеральный суд

Имперский камеральный суд (нем. Reichskammergericht) являлся высшим судебным органом Священной Римской империи нового времени. Его возникновение связано с проведением в конце XV века Имперской реформы, в ходе которой на смену средневековому придворному суду, перемещающемуся вслед за императором по Германии и владениям Габсбургов, пришёл сословный Имперский камеральный суд, имеющий постоянную резиденцию в империи. Решение об учреждении суда было принято Вормсским рейхстагом 1495 г., с 1527 г. его штаб-квартира находилась в Шпайере, а с 1689 г. — в Вецларе. Председателя суда назначал император, однако подавляющее большинство членов суда делегировалось имперскими сословиями (курфюрстами и имперскими округами), что обеспечивало значительную степень независимости от императора. С 1555 г. в сенате суда одна половина судей была католиками, другая половина — лютеранами.

Имперский камеральный суд являлся высшей апелляционной и кассационной инстанцией по приговорам и постановлениям судебных органов субъектов империи, а также местом разрешения конфликтов между имперскими сословиями и жалоб на действия императора. Из подведомственности суда были исключены территории, обладающие правом non appellando (Австрия, Франш-Конте, с 1548 г. — Нидерланды, с 1648 г. — курфюршества), а также уголовные дела и дела исключительной компетенции императора (последние рассматривались в Надворном совете). Сложная процессуальная система Имперского камерального суда и его сословный характер затрудняли процесс разрешения споров, в результате чего многие процессы затягивались на десятилетия, а в некоторые периоды работа суда была полностью парализована из-за противоречий между сословиями или недофинансирования. Тем не менее, до конца существования Священной Римской империи камеральный суд имел большое значение для поддержания единства правового пространства и судебной системы Германии.

Надворный совет

Надворный совет был учреждён в 1497 г. Император Максимилиан I, отказавшийся в 1495 г. от контроля над Имперским камеральным судом, не желал терять судебно-административные прерогативы в империи и организовал в Вене конкурирующую судебную инстанцию — Имперский надворный совет (нем. Reichshofrat), все члены которого назначались императором. Окончательную форму этот орган приобрёл в 1559 г. после издания Уложения об Имперском надворном совете. В исключительную компетенцию Надворного совета входили вопросы феодально-ленного права, споры в отношении титулов, земельных владений и феодальных обязательств, прав и прерогатив императора, привилегий и пожалований имперским сословиям. В некоторых сферах юрисдикция Надворного совета пересекалась с юрисдикцией Имперского камерального суда: нарушение земского мира, защита земельных владений, апелляции на приговоры и постановления территориальных судов. В отличие от Имперского камерального суда в Надворном совете процессуальные нормы были более свободными, а производство ориентировано на нахождение компромисса между сторонами, что позволяло более эффективно разрешать конфликты политического и конфессионального характера. Это значительно повысило роль Надворного совета в XVII веке, когда работа Имперского камерального суда была парализована из-за борьбы католиков и протестантов.

Помимо судебных функций, Надворный совет играл значительную политическую роль, регулярно консультируя императора по имперским вопросам и разрабатывая предложения в сфере текущей внешней и внутренней политики. Первоначально в компетенцию совета входили также вопросы управления владениями Габсбургов вне Священной Римской империи, однако при Фердинанде II эта сфера была передана отдельному Австрийскому надворному совету. Ядро совета образовывали ближайшие сподвижники императора, во главе с имперским вице-канцлером и канцлером Австрии, которые формировали узкий Тайный совет (нем. Geheime Rat), занимающийся важнейшими правительственными вопросами.

Имперские округа

Учреждение имперских округов (нем. Reichskreise) также было связано с осуществлением имперской реформы. В 1500—1512 годах территория империи (без земель Чешской короны, Швейцарии и Северной Италии) была разделена на 10 округов. В каждом из них было создано окружное собрание (нем. Kreistag), в состав которого вошли представители всех государственных образований (кроме владений имперских рыцарей), находящихся на территории округа. На окружных собраниях действовал принцип «одна территория — один голос», что в таких округах, как Швабский, Франконский и Верхнерейнский позволяло мелким имперским образованиям оказывать реальное влияние на региональную и имперскую политику. В компетенции округов находились вопросы поддержания земского мира и разрешения споров между имперскими сословиями, набор и содержание вооружённых сил, поддержание в боеспособности крепостей, распределение и взимание имперских налогов. С 1681 года на окружной уровень были переданы фактически все вопросы организации имперской армии и её финансирования. Округа играли важную роль в поддержании статус-кво в империи, интеграции мелких и средних государственных образований в общеимперскую систему и поддержании обороноспособности страны. Наиболее эффективно функционировали округа, на территории которых отсутствовали крупные государства (Швабский и Франконский), тогда как работа Верхнесаксонского округа была полностью парализована из-за отказа Бранденбурга от участия в окружных расходах. Округа иногда объединялись в ассоциации: так, в период войны за испанское наследство ассоциация пяти западных округов смогла оказать действенное сопротивление французскому натиску в направлении Рейна. Система округов в практически неизменном виде просуществовала до роспуска Священной Римской империи в 1806 году.

Финансовая система

Материальную основу императорской власти в ранние периоды составляли доходы императорского домена, часть поступлений с церковных земель, платежи феодального характера (рельефы и др.), а также исключительные королевские права (регалии), прежде всего в сфере отправления правосудия. Большое значение для обеспечения текущих нужд императорского двора имела обязанность князей предоставлять постой и обеспечивать за свой счёт содержание императора во время его нахождения в их владениях (лат. gistum), что приводило к постоянным перемещениям императорского двора по городам и замкам Германии и Италии. В эпоху Гогенштауфенов главным источником финансирования государственных расходов стали феодальная «помощь» князей и церковных учреждений Германии и платежи, взимаемые императорскими чиновниками с богатых городов Северной Италии. Падение имперской власти в Италии во второй половине XIII века резко ограничило финансовые ресурсы короны: походы императоров за Альпы, хоть и приносили огромные богатства в казну (в 1355 г. Карл IV вывез из Италии около 800 000 флоринов), но были крайне редки.

В позднее Средневековье основным источником поступлений стали взносы имперских городов, доходы наследственных владений императора (земли чешской короны при Люксембургах, Австрия при Габсбургах), а также эпизодические поступления в виде внутренних и внешних займов, выкупных платежей за отказ от королевских регалий в отношении отдельных городов или территорий и контрибуций с евреев. Этих источников было недостаточно не только для проведения активной внешней политики, содержания крупной армии или разветвлённого аппарата управления, но и для финансирования текущих государственных расходов. Если в середине XIV века король Англии располагал доходами на сумму около 770 тысяч флоринов в год, король Франции — более 2,5 миллионов, то император Священной Римской империи мог рассчитывать лишь на 150 тысяч, причём по мнению некоторых исследователей реальных поступлений набиралось не более трети этой суммы, а объём заимствований в 70 раз превышал доходную часть государственного бюджета. К началу XV века поступления ещё более сократились: по современным оценкам, доходы императора Сигизмунда не превышали 15 тысяч флоринов в год. Попытка введения единого общеимперского налога на крестовый поход против гуситов провалилась из-за сопротивления сословий и отсутствия системы сбора налогов. Государственная налоговая система начала зарождаться в начале XV века на уровне крупных территориальных княжеств (Пфальц, Бранденбург, Вюртемберг, Бавария, Австрия). Именно поступления с наследственных владений Габсбургов, более чем вчетверо превосходящие имперские доходы, а также займы у Фуггеров и других немецких банкирских домов, позволяли Максимилиану I и его преемникам проводить активную внешнюю политику и содержать крупные наёмные войска.

В рамках имперской реформы 1495 года впервые был утверждён единый всеобщий прямой налог — «общий пфенниг» (нем. Gemeiner Pfennig), который подлежал уплате всеми гражданами империи, достигшими 15 лет. Средства от сбора этого налога должны были идти на формирование армии для войн с Францией и Османской империей. Однако сбор налога оказался практически сорван из-за сопротивления сословий и отсутствия фискальных органов. В дальнейшем императорам удавалось эпизодически получать субсидии сословий на борьбу с турками, однако эти средства были крайне незначительными. Только в 1681 году рейхстаг утвердил военную реформу, обязавшую субъекты империи финансировать содержание имперской армии, для чего на уровне имперских округов были созданы финансовые ведомства. Эта система сохранилась до конца существования империи, однако она обеспечивала лишь минимум средств, необходимых для поддержания общих вооружённых сил и функционирования имперских учреждений. Императоры были вынуждены пополнять бюджетный дефицит за счёт доходов с наследственных владений и внешних займов.

Военная система

Военная система империи первоначально основывалась на феодальной обязанности вассалов императора предоставлять воинские контингенты в случае необходимости. Ядром имперской армии являлись рыцари, выставленные светскими и духовными князьями. Помимо них к военным походам привлекались министериалы, а для нужд обороны до XII века использовалось также ополчение свободных крестьян (лат. milites agrarii). По современным оценкам, в конце X века для своих походов в Италию император мог собирать до 6000 вооружённых рыцарей только с одного Германского королевства. Условия военной службы определялись феодальными обычаями и утверждались решениями съездов князей империи. Верховным главнокомандующим являлся император. Кроме имперской армии крупнейшие феодалы, особенно правители приграничных марок, обладали собственными военными контингентами, которые позволяли им вести самостоятельную внешнюю политику.

В позднее Средневековье из-за систематического уклонения князей от предоставления военной помощи главную силу имперской армии стали представлять наёмные войска. В XV веке Швейцария, затем Швабия, а позднее и другие немецкие регионы стали центрами торговли профессиональными солдатами, которых нанимали имперские княжества, свободные города и иностранные государства для ведения военных действий. Хронический дефицит казны не позволял императорам Священной Римской империи в полной мере использовать эту военную силу. Лишь относительная стабилизация финансов при Максимилиане I дала возможность нанять значительные контингенты ландскнехтов, с помощью которых удалось отразить натиск Франции на имперские земли.

Необходимость коренной перестройки военной системы стала очевидной к концу XV века в условиях обострения внешней угрозы со стороны Франции и Османской империи. В рамках имперской реформы в 1500 году был введён общеимперский налог на финансирование военных расходов, а имперским матрикулом в 1521 году установлены нормы выставления военных контингентов каждым субъектом империи таким образом, чтобы обеспечить комплектование армии в составе 20 000 солдат пехоты и 4 000 кавалерии. Однако правители крупных княжеств систематически уклонялись от уплаты налога и выделения солдат в имперскую армию. Императорам приходилось полагаться на наёмников, рекрутов из габсбургских владений либо заключать двусторонние договоры о предоставлении солдат с отдельными княжествами. В 1556 году был организован гофкригсрат — военный совет Австрийских земель, позднее превратившийся в центральное военное ведомство императора.

Имперская армия

В условиях начала Тридцатилетней войны Фердинанд II прибег к найму профессиональной армии Валленштейна, которая содержалась за счёт контрибуций с захваченных земель. Разорения, причиняемые наёмниками, заставили князей согласиться на формирование армии на принципах, заложенных имперской реформой. Впервые имперская армия (нем. Reichsarmee) была создана в 1630 году и использовалась в военных действиях против шведов и турок. Согласно закону 1681 года имперская армия должна была состоять из 28 тысяч солдат пехоты и 12 тысяч кавалерии, причём ответственность за формирование и содержание армии, а также за поддержание обороноспособности имперских крепостей, была возложена на имперские округа. В период военных действий численность армии могла по решению имперских округов увеличиваться. Командование и назначение высшего офицерского состава осуществлялось непосредственно императором. В 1694 году на уровне нескольких имперских округов было принято решение о поддержании в боеготовности некоторых частей имперской армии и в мирное время, в результате чего возникли постоянные окружные войска (нем. Kreistruppen), существовавшие одновременно с армиями отдельных княжеств. Император прибегал также к найму военных контингентов у территориальных правителей.

Княжества по-прежнему старались ограничить своё участие в комплектовании имперской армии, сохраняя свои лучшие воинские контингенты для собственных войск или передавая их по найму за плату иностранным державам. Торговля солдатами превратилась в один из важнейших источников доходов средних и малых государственных образований империи (классический пример — Гессен-Кассель). Боевая подготовка, оружие и дисциплина имперской армии также оставались на достаточно низком уровне. В период французской агрессии конца XVII века благодаря усилиям Швабского, Франконского и Верхнерейнского округов удалось организовать достаточно эффективную постоянную имперскую армию, однако в 1740 году она была распущена. Во время Семилетней войны вновь созданная имперская армия потерпела сокрушительное поражение в битве при Росбахе от прусских войск. Также неудачны были действия имперской армии в войнах с революционной Францией. Порядок формирования и содержания армии уже не отвечал требованиям времени. После падения Священной Римской империи и образования Рейнского союза в 1806 году имперская армия перестала существовать.

См. также

• Средневековая Австрия
• Средневековая Англия
• Средневековая Польша
• Средневековая Дания
• Средневековая Норвегия
• Средневековая Швеция
• Средневековая Бельгия
• Средневековая Италия
• Средневековые Нидерланды
• Средневековая Чехия
• Средневековая Моравия
• Средневековая Франция
• Средневековый Люксембург

Литература

• Балакин В. Д. Творцы Священной Римской империи. — М.: Молодая гвардия, 2004. — 356 с. — (Жизнь замечательных людей: Серия биографий; Вып. 1095 (895)). — 5000 экз. — ISBN 5-235-02660-8.
• Брайс, Дж. Священная Римская империя. — М., 1891
• Бульст-Тиле Мария Луиза, Йордан Карл, Флекенштейн Йозеф. Священная Римская империя: эпоха становления / Пер. с нем. Дробинской К.Л., Неборской Л.Н. под редакцией Ермаченко И.О. — СПб.: Евразия, 2008. — 480 с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-8071-310-9.
• Властные институты и должности в Европе в Средние века и раннее Новое время / отв. ред. Т. П. Гусарова. — М.: КДУ, 2011. — 600 с. — 1000 экз. — ISBN 978-5-98227-773-2.
• [historic.ru/books/item/f00/s00/z0000032/ Всемирная история. Т. 3—5 — М., 1957.]
• Грёссинг З. Максимилиан I / Пер. с нем. Е. Б. Каргиной. — М.: АСТ, 2005. — 318 с. — (Историческая библиотека). — 5 000 экз. — ISBN 5-17-027939-6.
• Егер О.. Всемирная история: в 4 томах. — СПб.: Специальная литература, 1997. — Т. 2: Средние века. — 690 с. — 5000 экз. — ISBN 5-87685-085-3.
• Егер О.. Всемирная история: в 4 томах. — СПб.: Полигон; М.: АСТ, 1999. — Т. 3: Новая история. — 719 с. — 5000 экз. — ISBN 5-17-003141-6.
• Егер О.. Всемирная история: в 4 томах. — СПб.: Полигон; М.: АСТ, 2002. — Т. 4: Новейшая история. — 768 с. — 5000 экз. — ISBN 5-89173-043-X.
• Галанза П. Н. Феодальное государство и право Германии. — М., 1963
• Колесницкий, Н. Ф. «Священная Римская империя»: притязания и действительность. — М.: Наука, 1977. — 200 с. — (Академия наук СССР. Научно-популярная серия).
• Прокопьев, А. Ю. Германия в эпоху религиозного раскола: 1555—1648. — СПб, 2002. ISBN 5-93762-014-3.
• Рапп Ф. Священная Римская империя германской нации. — СПб.: Евразия, 2009. — ISBN 978-5-8071-0327-7.
• Хёфер, М. Император Генрих II. — М.: Транзиткнига, 2006. — ISBN 5-9578-2270-1.
• Шиндлинг А., Циглер В. Кайзеры. — Ростов-на-Дону, 1997. ISBN 5-222-000222-2 (ошибоч.)
• Angermeier, H. Reichsreform 1410—1555. — München, 1984. ISBN 3-406-30278-5.
• Hartmann, P. C. Das Heilige Römische Reich deutscher Nation in der Neuzeit 1486—1806. — Stuttgart 2005. ISBN 3-15-017045-1.
• Herbers, K., Neuhaus, H. Das Heilige Römische Reich — Schauplätze einer tausendjährigen Geschichte (843—1806). — Köln, Weimar 2005. ISBN 3-412-23405-2.
• Press V. Kriege und Krise. Deutschland 1600—1715. — München, 1991.
• Prietzel, M. Das Heilige Römische Reich im Spätmittelalter. — Darmstadt, 2004. ISBN 3-534-15131-3.
• Rapp, F. Svatá říše římská národa německého. — Praha, 2007.
• Schmidt, G. Geschichte des Alten Reiches. Staat und Nation in der Frühen Neuzeit 1495—1806. — München, 1999. ISBN 3-406-45335-X.
• Schindling, A. Walter Ziegler (Hrsg.): Die Kaiser der Neuzeit 1519—1806. — München 1990. ISBN 3-406-34395-3.
• Schindling A. Der Westfälische Frieden und der Reichstag // Politische Ordnungen und soziale Kräfte im alten Reich. — Wiesbaden: Hermann Weber, 1980.
• Wesel, U. Geschichte des Rechts. Von den Frühformen bis zur Gegenwart. — München, 2001

Ссылки

• Деревягин Валерий Андреевич. [sovino.ru/ sovino - Священная Римская Империя Германской Нации.] (рус.). — Сайт с нумизматической составляющей. Проверено 1 марта 2010. [www.webcitation.org/60rCZcHMq Архивировано из первоисточника 11 августа 2011].
• [de.wikisource.org/wiki/Heiliges_R%C3%B6misches_Reich_Deutscher_Nation Основные правовые акты Священной Римской империи]  (нем.)
• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Germany/XII/1120-1140/Worms_konk1122/text.htm Вормсский конкордат 1122 г.] (недоступная ссылка с 23-05-2013 (3983 дня) — история, копия)  (рус.)
• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Germany/XIII/1200-1220/FriedrichIIHohenstaufen/Soglasenije1220/text.htm Соглашение с князьями церкви 1220 г.] (недоступная ссылка с 23-05-2013 (3983 дня) — история, копия)  (рус.)
• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Germany/XIII/1200-1220/FriedrichIIHohenstaufen/Privilegii1232/text.htm Постановление в пользу князей 1232 г.] (недоступная ссылка с 23-05-2013 (3983 дня) — история, копия)  (рус.)
• [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Germany/XIV/Bulla1356/text.htm Золотая булла 1356 г.] (недоступная ссылка с 23-05-2013 (3983 дня) — история, копия)  (рус.)
• [web.archive.org/web/20040821120007/www.rechtsgeschichte.jku.at/Lehrveranstaltungen/Allgemeines/Lernbehelfe/WS/02.%20FNZ/Augsburger%20Religionsfriede.pdf Аугсбургский религиозный мир 1555 г.] (недоступная ссылка с 23-05-2013 (3983 дня) — история, копия)  (нем.)
• [www.pax-westphalica.de/ipmipo/index.html Вестфальский мирный договор 1648 г.]  (нем.)
• [de.wikisource.org/wiki/Hauptschlu%C3%9F_der_ausserordentlichen_Reichsdeputation Заключительное постановление имперской депутации 1803 г.]  (нем.)
• [de.wikisource.org/wiki/Erkl%C3%A4rung_Franz_II._zur_Niederlegung_der_Krone_des_Heiligen_R%C3%B6mischen_Reiches Акт об отречении Франца II и роспуске империи 1806 г.]  (нем.)

Отрывок, характеризующий Священная Римская империя

– Какие глупости…
– Я уверена, вот увидишь. – Предсказание Наташи сбывалось. Долохов, не любивший дамского общества, стал часто бывать в доме, и вопрос о том, для кого он ездит, скоро (хотя и никто не говорил про это) был решен так, что он ездит для Сони. И Соня, хотя никогда не посмела бы сказать этого, знала это и всякий раз, как кумач, краснела при появлении Долохова.
Долохов часто обедал у Ростовых, никогда не пропускал спектакля, где они были, и бывал на балах adolescentes [подростков] у Иогеля, где всегда бывали Ростовы. Он оказывал преимущественное внимание Соне и смотрел на нее такими глазами, что не только она без краски не могла выдержать этого взгляда, но и старая графиня и Наташа краснели, заметив этот взгляд.
Видно было, что этот сильный, странный мужчина находился под неотразимым влиянием, производимым на него этой черненькой, грациозной, любящей другого девочкой.
Ростов замечал что то новое между Долоховым и Соней; но он не определял себе, какие это были новые отношения. «Они там все влюблены в кого то», думал он про Соню и Наташу. Но ему было не так, как прежде, ловко с Соней и Долоховым, и он реже стал бывать дома.
С осени 1806 года опять всё заговорило о войне с Наполеоном еще с большим жаром, чем в прошлом году. Назначен был не только набор рекрут, но и еще 9 ти ратников с тысячи. Повсюду проклинали анафемой Бонапартия, и в Москве только и толков было, что о предстоящей войне. Для семейства Ростовых весь интерес этих приготовлений к войне заключался только в том, что Николушка ни за что не соглашался оставаться в Москве и выжидал только конца отпуска Денисова с тем, чтобы с ним вместе ехать в полк после праздников. Предстоящий отъезд не только не мешал ему веселиться, но еще поощрял его к этому. Большую часть времени он проводил вне дома, на обедах, вечерах и балах.

ХI
На третий день Рождества, Николай обедал дома, что в последнее время редко случалось с ним. Это был официально прощальный обед, так как он с Денисовым уезжал в полк после Крещенья. Обедало человек двадцать, в том числе Долохов и Денисов.
Никогда в доме Ростовых любовный воздух, атмосфера влюбленности не давали себя чувствовать с такой силой, как в эти дни праздников. «Лови минуты счастия, заставляй себя любить, влюбляйся сам! Только это одно есть настоящее на свете – остальное всё вздор. И этим одним мы здесь только и заняты», – говорила эта атмосфера. Николай, как и всегда, замучив две пары лошадей и то не успев побывать во всех местах, где ему надо было быть и куда его звали, приехал домой перед самым обедом. Как только он вошел, он заметил и почувствовал напряженность любовной атмосферы в доме, но кроме того он заметил странное замешательство, царствующее между некоторыми из членов общества. Особенно взволнованы были Соня, Долохов, старая графиня и немного Наташа. Николай понял, что что то должно было случиться до обеда между Соней и Долоховым и с свойственною ему чуткостью сердца был очень нежен и осторожен, во время обеда, в обращении с ними обоими. В этот же вечер третьего дня праздников должен был быть один из тех балов у Иогеля (танцовального учителя), которые он давал по праздникам для всех своих учеников и учениц.
– Николенька, ты поедешь к Иогелю? Пожалуйста, поезжай, – сказала ему Наташа, – он тебя особенно просил, и Василий Дмитрич (это был Денисов) едет.
– Куда я не поеду по приказанию г'афини! – сказал Денисов, шутливо поставивший себя в доме Ростовых на ногу рыцаря Наташи, – pas de chale [танец с шалью] готов танцовать.
– Коли успею! Я обещал Архаровым, у них вечер, – сказал Николай.
– А ты?… – обратился он к Долохову. И только что спросил это, заметил, что этого не надо было спрашивать.
– Да, может быть… – холодно и сердито отвечал Долохов, взглянув на Соню и, нахмурившись, точно таким взглядом, каким он на клубном обеде смотрел на Пьера, опять взглянул на Николая.
«Что нибудь есть», подумал Николай и еще более утвердился в этом предположении тем, что Долохов тотчас же после обеда уехал. Он вызвал Наташу и спросил, что такое?
– А я тебя искала, – сказала Наташа, выбежав к нему. – Я говорила, ты всё не хотел верить, – торжествующе сказала она, – он сделал предложение Соне.
Как ни мало занимался Николай Соней за это время, но что то как бы оторвалось в нем, когда он услыхал это. Долохов был приличная и в некоторых отношениях блестящая партия для бесприданной сироты Сони. С точки зрения старой графини и света нельзя было отказать ему. И потому первое чувство Николая, когда он услыхал это, было озлобление против Сони. Он приготавливался к тому, чтобы сказать: «И прекрасно, разумеется, надо забыть детские обещания и принять предложение»; но не успел он еще сказать этого…
– Можешь себе представить! она отказала, совсем отказала! – заговорила Наташа. – Она сказала, что любит другого, – прибавила она, помолчав немного.
«Да иначе и не могла поступить моя Соня!» подумал Николай.
– Сколько ее ни просила мама, она отказала, и я знаю, она не переменит, если что сказала…
– А мама просила ее! – с упреком сказал Николай.
– Да, – сказала Наташа. – Знаешь, Николенька, не сердись; но я знаю, что ты на ней не женишься. Я знаю, Бог знает отчего, я знаю верно, ты не женишься.
– Ну, этого ты никак не знаешь, – сказал Николай; – но мне надо поговорить с ней. Что за прелесть, эта Соня! – прибавил он улыбаясь.
– Это такая прелесть! Я тебе пришлю ее. – И Наташа, поцеловав брата, убежала.
Через минуту вошла Соня, испуганная, растерянная и виноватая. Николай подошел к ней и поцеловал ее руку. Это был первый раз, что они в этот приезд говорили с глазу на глаз и о своей любви.
– Sophie, – сказал он сначала робко, и потом всё смелее и смелее, – ежели вы хотите отказаться не только от блестящей, от выгодной партии; но он прекрасный, благородный человек… он мой друг…
Соня перебила его.
– Я уж отказалась, – сказала она поспешно.
– Ежели вы отказываетесь для меня, то я боюсь, что на мне…
Соня опять перебила его. Она умоляющим, испуганным взглядом посмотрела на него.
– Nicolas, не говорите мне этого, – сказала она.
– Нет, я должен. Может быть это suffisance [самонадеянность] с моей стороны, но всё лучше сказать. Ежели вы откажетесь для меня, то я должен вам сказать всю правду. Я вас люблю, я думаю, больше всех…
– Мне и довольно, – вспыхнув, сказала Соня.
– Нет, но я тысячу раз влюблялся и буду влюбляться, хотя такого чувства дружбы, доверия, любви, я ни к кому не имею, как к вам. Потом я молод. Мaman не хочет этого. Ну, просто, я ничего не обещаю. И я прошу вас подумать о предложении Долохова, – сказал он, с трудом выговаривая фамилию своего друга.
– Не говорите мне этого. Я ничего не хочу. Я люблю вас, как брата, и всегда буду любить, и больше мне ничего не надо.
– Вы ангел, я вас не стою, но я только боюсь обмануть вас. – Николай еще раз поцеловал ее руку.


У Иогеля были самые веселые балы в Москве. Это говорили матушки, глядя на своих adolescentes, [девушек,] выделывающих свои только что выученные па; это говорили и сами adolescentes и adolescents, [девушки и юноши,] танцовавшие до упаду; эти взрослые девицы и молодые люди, приезжавшие на эти балы с мыслию снизойти до них и находя в них самое лучшее веселье. В этот же год на этих балах сделалось два брака. Две хорошенькие княжны Горчаковы нашли женихов и вышли замуж, и тем еще более пустили в славу эти балы. Особенного на этих балах было то, что не было хозяина и хозяйки: был, как пух летающий, по правилам искусства расшаркивающийся, добродушный Иогель, который принимал билетики за уроки от всех своих гостей; было то, что на эти балы еще езжали только те, кто хотел танцовать и веселиться, как хотят этого 13 ти и 14 ти летние девочки, в первый раз надевающие длинные платья. Все, за редкими исключениями, были или казались хорошенькими: так восторженно они все улыбались и так разгорались их глазки. Иногда танцовывали даже pas de chale лучшие ученицы, из которых лучшая была Наташа, отличавшаяся своею грациозностью; но на этом, последнем бале танцовали только экосезы, англезы и только что входящую в моду мазурку. Зала была взята Иогелем в дом Безухова, и бал очень удался, как говорили все. Много было хорошеньких девочек, и Ростовы барышни были из лучших. Они обе были особенно счастливы и веселы. В этот вечер Соня, гордая предложением Долохова, своим отказом и объяснением с Николаем, кружилась еще дома, не давая девушке дочесать свои косы, и теперь насквозь светилась порывистой радостью.
Наташа, не менее гордая тем, что она в первый раз была в длинном платье, на настоящем бале, была еще счастливее. Обе были в белых, кисейных платьях с розовыми лентами.
Наташа сделалась влюблена с самой той минуты, как она вошла на бал. Она не была влюблена ни в кого в особенности, но влюблена была во всех. В того, на кого она смотрела в ту минуту, как она смотрела, в того она и была влюблена.
– Ах, как хорошо! – всё говорила она, подбегая к Соне.
Николай с Денисовым ходили по залам, ласково и покровительственно оглядывая танцующих.
– Как она мила, к'асавица будет, – сказал Денисов.
– Кто?
– Г'афиня Наташа, – отвечал Денисов.
– И как она танцует, какая г'ация! – помолчав немного, опять сказал он.
– Да про кого ты говоришь?
– Про сест'у п'о твою, – сердито крикнул Денисов.
Ростов усмехнулся.
– Mon cher comte; vous etes l'un de mes meilleurs ecoliers, il faut que vous dansiez, – сказал маленький Иогель, подходя к Николаю. – Voyez combien de jolies demoiselles. [Любезный граф, вы один из лучших моих учеников. Вам надо танцовать. Посмотрите, сколько хорошеньких девушек!] – Он с тою же просьбой обратился и к Денисову, тоже своему бывшему ученику.
– Non, mon cher, je fe'ai tapisse'ie, [Нет, мой милый, я посижу у стенки,] – сказал Денисов. – Разве вы не помните, как дурно я пользовался вашими уроками?
– О нет! – поспешно утешая его, сказал Иогель. – Вы только невнимательны были, а вы имели способности, да, вы имели способности.
Заиграли вновь вводившуюся мазурку; Николай не мог отказать Иогелю и пригласил Соню. Денисов подсел к старушкам и облокотившись на саблю, притопывая такт, что то весело рассказывал и смешил старых дам, поглядывая на танцующую молодежь. Иогель в первой паре танцовал с Наташей, своей гордостью и лучшей ученицей. Мягко, нежно перебирая своими ножками в башмачках, Иогель первым полетел по зале с робевшей, но старательно выделывающей па Наташей. Денисов не спускал с нее глаз и пристукивал саблей такт, с таким видом, который ясно говорил, что он сам не танцует только от того, что не хочет, а не от того, что не может. В середине фигуры он подозвал к себе проходившего мимо Ростова.
– Это совсем не то, – сказал он. – Разве это польская мазу'ка? А отлично танцует. – Зная, что Денисов и в Польше даже славился своим мастерством плясать польскую мазурку, Николай подбежал к Наташе:
– Поди, выбери Денисова. Вот танцует! Чудо! – сказал он.
Когда пришел опять черед Наташе, она встала и быстро перебирая своими с бантиками башмачками, робея, одна пробежала через залу к углу, где сидел Денисов. Она видела, что все смотрят на нее и ждут. Николай видел, что Денисов и Наташа улыбаясь спорили, и что Денисов отказывался, но радостно улыбался. Он подбежал.
– Пожалуйста, Василий Дмитрич, – говорила Наташа, – пойдемте, пожалуйста.
– Да, что, увольте, г'афиня, – говорил Денисов.
– Ну, полно, Вася, – сказал Николай.
– Точно кота Ваську угова'ивают, – шутя сказал Денисов.
– Целый вечер вам буду петь, – сказала Наташа.
– Волшебница всё со мной сделает! – сказал Денисов и отстегнул саблю. Он вышел из за стульев, крепко взял за руку свою даму, приподнял голову и отставил ногу, ожидая такта. Только на коне и в мазурке не видно было маленького роста Денисова, и он представлялся тем самым молодцом, каким он сам себя чувствовал. Выждав такт, он с боку, победоносно и шутливо, взглянул на свою даму, неожиданно пристукнул одной ногой и, как мячик, упруго отскочил от пола и полетел вдоль по кругу, увлекая за собой свою даму. Он не слышно летел половину залы на одной ноге, и, казалось, не видел стоявших перед ним стульев и прямо несся на них; но вдруг, прищелкнув шпорами и расставив ноги, останавливался на каблуках, стоял так секунду, с грохотом шпор стучал на одном месте ногами, быстро вертелся и, левой ногой подщелкивая правую, опять летел по кругу. Наташа угадывала то, что он намерен был сделать, и, сама не зная как, следила за ним – отдаваясь ему. То он кружил ее, то на правой, то на левой руке, то падая на колена, обводил ее вокруг себя, и опять вскакивал и пускался вперед с такой стремительностью, как будто он намерен был, не переводя духа, перебежать через все комнаты; то вдруг опять останавливался и делал опять новое и неожиданное колено. Когда он, бойко закружив даму перед ее местом, щелкнул шпорой, кланяясь перед ней, Наташа даже не присела ему. Она с недоуменьем уставила на него глаза, улыбаясь, как будто не узнавая его. – Что ж это такое? – проговорила она.
Несмотря на то, что Иогель не признавал эту мазурку настоящей, все были восхищены мастерством Денисова, беспрестанно стали выбирать его, и старики, улыбаясь, стали разговаривать про Польшу и про доброе старое время. Денисов, раскрасневшись от мазурки и отираясь платком, подсел к Наташе и весь бал не отходил от нее.


Два дня после этого, Ростов не видал Долохова у своих и не заставал его дома; на третий день он получил от него записку. «Так как я в доме у вас бывать более не намерен по известным тебе причинам и еду в армию, то нынче вечером я даю моим приятелям прощальную пирушку – приезжай в английскую гостинницу». Ростов в 10 м часу, из театра, где он был вместе с своими и Денисовым, приехал в назначенный день в английскую гостинницу. Его тотчас же провели в лучшее помещение гостинницы, занятое на эту ночь Долоховым. Человек двадцать толпилось около стола, перед которым между двумя свечами сидел Долохов. На столе лежало золото и ассигнации, и Долохов метал банк. После предложения и отказа Сони, Николай еще не видался с ним и испытывал замешательство при мысли о том, как они свидятся.
Светлый холодный взгляд Долохова встретил Ростова еще у двери, как будто он давно ждал его.
– Давно не видались, – сказал он, – спасибо, что приехал. Вот только домечу, и явится Илюшка с хором.
– Я к тебе заезжал, – сказал Ростов, краснея.
Долохов не отвечал ему. – Можешь поставить, – сказал он.
Ростов вспомнил в эту минуту странный разговор, который он имел раз с Долоховым. – «Играть на счастие могут только дураки», сказал тогда Долохов.
– Или ты боишься со мной играть? – сказал теперь Долохов, как будто угадав мысль Ростова, и улыбнулся. Из за улыбки его Ростов увидал в нем то настроение духа, которое было у него во время обеда в клубе и вообще в те времена, когда, как бы соскучившись ежедневной жизнью, Долохов чувствовал необходимость каким нибудь странным, большей частью жестоким, поступком выходить из нее.
Ростову стало неловко; он искал и не находил в уме своем шутки, которая ответила бы на слова Долохова. Но прежде, чем он успел это сделать, Долохов, глядя прямо в лицо Ростову, медленно и с расстановкой, так, что все могли слышать, сказал ему:
– А помнишь, мы говорили с тобой про игру… дурак, кто на счастье хочет играть; играть надо наверное, а я хочу попробовать.
«Попробовать на счастие, или наверное?» подумал Ростов.
– Да и лучше не играй, – прибавил он, и треснув разорванной колодой, прибавил: – Банк, господа!
Придвинув вперед деньги, Долохов приготовился метать. Ростов сел подле него и сначала не играл. Долохов взглядывал на него.
– Что ж не играешь? – сказал Долохов. И странно, Николай почувствовал необходимость взять карту, поставить на нее незначительный куш и начать игру.
– Со мной денег нет, – сказал Ростов.
– Поверю!
Ростов поставил 5 рублей на карту и проиграл, поставил еще и опять проиграл. Долохов убил, т. е. выиграл десять карт сряду у Ростова.
– Господа, – сказал он, прометав несколько времени, – прошу класть деньги на карты, а то я могу спутаться в счетах.
Один из игроков сказал, что, он надеется, ему можно поверить.
– Поверить можно, но боюсь спутаться; прошу класть деньги на карты, – отвечал Долохов. – Ты не стесняйся, мы с тобой сочтемся, – прибавил он Ростову.
Игра продолжалась: лакей, не переставая, разносил шампанское.
Все карты Ростова бились, и на него было написано до 800 т рублей. Он надписал было над одной картой 800 т рублей, но в то время, как ему подавали шампанское, он раздумал и написал опять обыкновенный куш, двадцать рублей.
– Оставь, – сказал Долохов, хотя он, казалось, и не смотрел на Ростова, – скорее отыграешься. Другим даю, а тебе бью. Или ты меня боишься? – повторил он.
Ростов повиновался, оставил написанные 800 и поставил семерку червей с оторванным уголком, которую он поднял с земли. Он хорошо ее после помнил. Он поставил семерку червей, надписав над ней отломанным мелком 800, круглыми, прямыми цифрами; выпил поданный стакан согревшегося шампанского, улыбнулся на слова Долохова, и с замиранием сердца ожидая семерки, стал смотреть на руки Долохова, державшего колоду. Выигрыш или проигрыш этой семерки червей означал многое для Ростова. В Воскресенье на прошлой неделе граф Илья Андреич дал своему сыну 2 000 рублей, и он, никогда не любивший говорить о денежных затруднениях, сказал ему, что деньги эти были последние до мая, и что потому он просил сына быть на этот раз поэкономнее. Николай сказал, что ему и это слишком много, и что он дает честное слово не брать больше денег до весны. Теперь из этих денег оставалось 1 200 рублей. Стало быть, семерка червей означала не только проигрыш 1 600 рублей, но и необходимость изменения данному слову. Он с замиранием сердца смотрел на руки Долохова и думал: «Ну, скорей, дай мне эту карту, и я беру фуражку, уезжаю домой ужинать с Денисовым, Наташей и Соней, и уж верно никогда в руках моих не будет карты». В эту минуту домашняя жизнь его, шуточки с Петей, разговоры с Соней, дуэты с Наташей, пикет с отцом и даже спокойная постель в Поварском доме, с такою силою, ясностью и прелестью представились ему, как будто всё это было давно прошедшее, потерянное и неоцененное счастье. Он не мог допустить, чтобы глупая случайность, заставив семерку лечь прежде на право, чем на лево, могла бы лишить его всего этого вновь понятого, вновь освещенного счастья и повергнуть его в пучину еще неиспытанного и неопределенного несчастия. Это не могло быть, но он всё таки ожидал с замиранием движения рук Долохова. Ширококостые, красноватые руки эти с волосами, видневшимися из под рубашки, положили колоду карт, и взялись за подаваемый стакан и трубку.
– Так ты не боишься со мной играть? – повторил Долохов, и, как будто для того, чтобы рассказать веселую историю, он положил карты, опрокинулся на спинку стула и медлительно с улыбкой стал рассказывать:
– Да, господа, мне говорили, что в Москве распущен слух, будто я шулер, поэтому советую вам быть со мной осторожнее.
– Ну, мечи же! – сказал Ростов.
– Ох, московские тетушки! – сказал Долохов и с улыбкой взялся за карты.
– Ааах! – чуть не крикнул Ростов, поднимая обе руки к волосам. Семерка, которая была нужна ему, уже лежала вверху, первой картой в колоде. Он проиграл больше того, что мог заплатить.
– Однако ты не зарывайся, – сказал Долохов, мельком взглянув на Ростова, и продолжая метать.


Через полтора часа времени большинство игроков уже шутя смотрели на свою собственную игру.
Вся игра сосредоточилась на одном Ростове. Вместо тысячи шестисот рублей за ним была записана длинная колонна цифр, которую он считал до десятой тысячи, но которая теперь, как он смутно предполагал, возвысилась уже до пятнадцати тысяч. В сущности запись уже превышала двадцать тысяч рублей. Долохов уже не слушал и не рассказывал историй; он следил за каждым движением рук Ростова и бегло оглядывал изредка свою запись за ним. Он решил продолжать игру до тех пор, пока запись эта не возрастет до сорока трех тысяч. Число это было им выбрано потому, что сорок три составляло сумму сложенных его годов с годами Сони. Ростов, опершись головою на обе руки, сидел перед исписанным, залитым вином, заваленным картами столом. Одно мучительное впечатление не оставляло его: эти ширококостые, красноватые руки с волосами, видневшимися из под рубашки, эти руки, которые он любил и ненавидел, держали его в своей власти.
«Шестьсот рублей, туз, угол, девятка… отыграться невозможно!… И как бы весело было дома… Валет на пе… это не может быть!… И зачем же он это делает со мной?…» думал и вспоминал Ростов. Иногда он ставил большую карту; но Долохов отказывался бить её, и сам назначал куш. Николай покорялся ему, и то молился Богу, как он молился на поле сражения на Амштетенском мосту; то загадывал, что та карта, которая первая попадется ему в руку из кучи изогнутых карт под столом, та спасет его; то рассчитывал, сколько было шнурков на его куртке и с столькими же очками карту пытался ставить на весь проигрыш, то за помощью оглядывался на других играющих, то вглядывался в холодное теперь лицо Долохова, и старался проникнуть, что в нем делалось.
«Ведь он знает, что значит для меня этот проигрыш. Не может же он желать моей погибели? Ведь он друг был мне. Ведь я его любил… Но и он не виноват; что ж ему делать, когда ему везет счастие? И я не виноват, говорил он сам себе. Я ничего не сделал дурного. Разве я убил кого нибудь, оскорбил, пожелал зла? За что же такое ужасное несчастие? И когда оно началось? Еще так недавно я подходил к этому столу с мыслью выиграть сто рублей, купить мама к именинам эту шкатулку и ехать домой. Я так был счастлив, так свободен, весел! И я не понимал тогда, как я был счастлив! Когда же это кончилось, и когда началось это новое, ужасное состояние? Чем ознаменовалась эта перемена? Я всё так же сидел на этом месте, у этого стола, и так же выбирал и выдвигал карты, и смотрел на эти ширококостые, ловкие руки. Когда же это совершилось, и что такое совершилось? Я здоров, силен и всё тот же, и всё на том же месте. Нет, это не может быть! Верно всё это ничем не кончится».
Он был красен, весь в поту, несмотря на то, что в комнате не было жарко. И лицо его было страшно и жалко, особенно по бессильному желанию казаться спокойным.
Запись дошла до рокового числа сорока трех тысяч. Ростов приготовил карту, которая должна была итти углом от трех тысяч рублей, только что данных ему, когда Долохов, стукнув колодой, отложил ее и, взяв мел, начал быстро своим четким, крепким почерком, ломая мелок, подводить итог записи Ростова.
– Ужинать, ужинать пора! Вот и цыгане! – Действительно с своим цыганским акцентом уж входили с холода и говорили что то какие то черные мужчины и женщины. Николай понимал, что всё было кончено; но он равнодушным голосом сказал:
– Что же, не будешь еще? А у меня славная карточка приготовлена. – Как будто более всего его интересовало веселье самой игры.
«Всё кончено, я пропал! думал он. Теперь пуля в лоб – одно остается», и вместе с тем он сказал веселым голосом:
– Ну, еще одну карточку.
– Хорошо, – отвечал Долохов, окончив итог, – хорошо! 21 рубль идет, – сказал он, указывая на цифру 21, рознившую ровный счет 43 тысяч, и взяв колоду, приготовился метать. Ростов покорно отогнул угол и вместо приготовленных 6.000, старательно написал 21.
– Это мне всё равно, – сказал он, – мне только интересно знать, убьешь ты, или дашь мне эту десятку.
Долохов серьезно стал метать. О, как ненавидел Ростов в эту минуту эти руки, красноватые с короткими пальцами и с волосами, видневшимися из под рубашки, имевшие его в своей власти… Десятка была дана.
– За вами 43 тысячи, граф, – сказал Долохов и потягиваясь встал из за стола. – А устаешь однако так долго сидеть, – сказал он.
– Да, и я тоже устал, – сказал Ростов.
Долохов, как будто напоминая ему, что ему неприлично было шутить, перебил его: Когда прикажете получить деньги, граф?
Ростов вспыхнув, вызвал Долохова в другую комнату.
– Я не могу вдруг заплатить всё, ты возьмешь вексель, – сказал он.
– Послушай, Ростов, – сказал Долохов, ясно улыбаясь и глядя в глаза Николаю, – ты знаешь поговорку: «Счастлив в любви, несчастлив в картах». Кузина твоя влюблена в тебя. Я знаю.
«О! это ужасно чувствовать себя так во власти этого человека», – думал Ростов. Ростов понимал, какой удар он нанесет отцу, матери объявлением этого проигрыша; он понимал, какое бы было счастье избавиться от всего этого, и понимал, что Долохов знает, что может избавить его от этого стыда и горя, и теперь хочет еще играть с ним, как кошка с мышью.
– Твоя кузина… – хотел сказать Долохов; но Николай перебил его.
– Моя кузина тут ни при чем, и о ней говорить нечего! – крикнул он с бешенством.
– Так когда получить? – спросил Долохов.
– Завтра, – сказал Ростов, и вышел из комнаты.


Сказать «завтра» и выдержать тон приличия было не трудно; но приехать одному домой, увидать сестер, брата, мать, отца, признаваться и просить денег, на которые не имеешь права после данного честного слова, было ужасно.
Дома еще не спали. Молодежь дома Ростовых, воротившись из театра, поужинав, сидела у клавикорд. Как только Николай вошел в залу, его охватила та любовная, поэтическая атмосфера, которая царствовала в эту зиму в их доме и которая теперь, после предложения Долохова и бала Иогеля, казалось, еще более сгустилась, как воздух перед грозой, над Соней и Наташей. Соня и Наташа в голубых платьях, в которых они были в театре, хорошенькие и знающие это, счастливые, улыбаясь, стояли у клавикорд. Вера с Шиншиным играла в шахматы в гостиной. Старая графиня, ожидая сына и мужа, раскладывала пасьянс с старушкой дворянкой, жившей у них в доме. Денисов с блестящими глазами и взъерошенными волосами сидел, откинув ножку назад, у клавикорд, и хлопая по ним своими коротенькими пальцами, брал аккорды, и закатывая глаза, своим маленьким, хриплым, но верным голосом, пел сочиненное им стихотворение «Волшебница», к которому он пытался найти музыку.
Волшебница, скажи, какая сила
Влечет меня к покинутым струнам;
Какой огонь ты в сердце заронила,
Какой восторг разлился по перстам!
Пел он страстным голосом, блестя на испуганную и счастливую Наташу своими агатовыми, черными глазами.
– Прекрасно! отлично! – кричала Наташа. – Еще другой куплет, – говорила она, не замечая Николая.
«У них всё то же» – подумал Николай, заглядывая в гостиную, где он увидал Веру и мать с старушкой.
– А! вот и Николенька! – Наташа подбежала к нему.
– Папенька дома? – спросил он.
– Как я рада, что ты приехал! – не отвечая, сказала Наташа, – нам так весело. Василий Дмитрич остался для меня еще день, ты знаешь?
– Нет, еще не приезжал папа, – сказала Соня.
– Коко, ты приехал, поди ко мне, дружок! – сказал голос графини из гостиной. Николай подошел к матери, поцеловал ее руку и, молча подсев к ее столу, стал смотреть на ее руки, раскладывавшие карты. Из залы всё слышались смех и веселые голоса, уговаривавшие Наташу.
– Ну, хорошо, хорошо, – закричал Денисов, – теперь нечего отговариваться, за вами barcarolla, умоляю вас.
Графиня оглянулась на молчаливого сына.
– Что с тобой? – спросила мать у Николая.
– Ах, ничего, – сказал он, как будто ему уже надоел этот всё один и тот же вопрос.
– Папенька скоро приедет?
– Я думаю.
«У них всё то же. Они ничего не знают! Куда мне деваться?», подумал Николай и пошел опять в залу, где стояли клавикорды.
Соня сидела за клавикордами и играла прелюдию той баркароллы, которую особенно любил Денисов. Наташа собиралась петь. Денисов восторженными глазами смотрел на нее.
Николай стал ходить взад и вперед по комнате.
«И вот охота заставлять ее петь? – что она может петь? И ничего тут нет веселого», думал Николай.
Соня взяла первый аккорд прелюдии.
«Боже мой, я погибший, я бесчестный человек. Пулю в лоб, одно, что остается, а не петь, подумал он. Уйти? но куда же? всё равно, пускай поют!»
Николай мрачно, продолжая ходить по комнате, взглядывал на Денисова и девочек, избегая их взглядов.
«Николенька, что с вами?» – спросил взгляд Сони, устремленный на него. Она тотчас увидала, что что нибудь случилось с ним.
Николай отвернулся от нее. Наташа с своею чуткостью тоже мгновенно заметила состояние своего брата. Она заметила его, но ей самой так было весело в ту минуту, так далека она была от горя, грусти, упреков, что она (как это часто бывает с молодыми людьми) нарочно обманула себя. Нет, мне слишком весело теперь, чтобы портить свое веселье сочувствием чужому горю, почувствовала она, и сказала себе:
«Нет, я верно ошибаюсь, он должен быть весел так же, как и я». Ну, Соня, – сказала она и вышла на самую середину залы, где по ее мнению лучше всего был резонанс. Приподняв голову, опустив безжизненно повисшие руки, как это делают танцовщицы, Наташа, энергическим движением переступая с каблучка на цыпочку, прошлась по середине комнаты и остановилась.
«Вот она я!» как будто говорила она, отвечая на восторженный взгляд Денисова, следившего за ней.
«И чему она радуется! – подумал Николай, глядя на сестру. И как ей не скучно и не совестно!» Наташа взяла первую ноту, горло ее расширилось, грудь выпрямилась, глаза приняли серьезное выражение. Она не думала ни о ком, ни о чем в эту минуту, и из в улыбку сложенного рта полились звуки, те звуки, которые может производить в те же промежутки времени и в те же интервалы всякий, но которые тысячу раз оставляют вас холодным, в тысячу первый раз заставляют вас содрогаться и плакать.
Наташа в эту зиму в первый раз начала серьезно петь и в особенности оттого, что Денисов восторгался ее пением. Она пела теперь не по детски, уж не было в ее пеньи этой комической, ребяческой старательности, которая была в ней прежде; но она пела еще не хорошо, как говорили все знатоки судьи, которые ее слушали. «Не обработан, но прекрасный голос, надо обработать», говорили все. Но говорили это обыкновенно уже гораздо после того, как замолкал ее голос. В то же время, когда звучал этот необработанный голос с неправильными придыханиями и с усилиями переходов, даже знатоки судьи ничего не говорили, и только наслаждались этим необработанным голосом и только желали еще раз услыхать его. В голосе ее была та девственная нетронутость, то незнание своих сил и та необработанная еще бархатность, которые так соединялись с недостатками искусства пенья, что, казалось, нельзя было ничего изменить в этом голосе, не испортив его.
«Что ж это такое? – подумал Николай, услыхав ее голос и широко раскрывая глаза. – Что с ней сделалось? Как она поет нынче?» – подумал он. И вдруг весь мир для него сосредоточился в ожидании следующей ноты, следующей фразы, и всё в мире сделалось разделенным на три темпа: «Oh mio crudele affetto… [О моя жестокая любовь…] Раз, два, три… раз, два… три… раз… Oh mio crudele affetto… Раз, два, три… раз. Эх, жизнь наша дурацкая! – думал Николай. Всё это, и несчастье, и деньги, и Долохов, и злоба, и честь – всё это вздор… а вот оно настоящее… Hy, Наташа, ну, голубчик! ну матушка!… как она этот si возьмет? взяла! слава Богу!» – и он, сам не замечая того, что он поет, чтобы усилить этот si, взял втору в терцию высокой ноты. «Боже мой! как хорошо! Неужели это я взял? как счастливо!» подумал он.
О! как задрожала эта терция, и как тронулось что то лучшее, что было в душе Ростова. И это что то было независимо от всего в мире, и выше всего в мире. Какие тут проигрыши, и Долоховы, и честное слово!… Всё вздор! Можно зарезать, украсть и всё таки быть счастливым…


Давно уже Ростов не испытывал такого наслаждения от музыки, как в этот день. Но как только Наташа кончила свою баркароллу, действительность опять вспомнилась ему. Он, ничего не сказав, вышел и пошел вниз в свою комнату. Через четверть часа старый граф, веселый и довольный, приехал из клуба. Николай, услыхав его приезд, пошел к нему.
– Ну что, повеселился? – сказал Илья Андреич, радостно и гордо улыбаясь на своего сына. Николай хотел сказать, что «да», но не мог: он чуть было не зарыдал. Граф раскуривал трубку и не заметил состояния сына.
«Эх, неизбежно!» – подумал Николай в первый и последний раз. И вдруг самым небрежным тоном, таким, что он сам себе гадок казался, как будто он просил экипажа съездить в город, он сказал отцу.
– Папа, а я к вам за делом пришел. Я было и забыл. Мне денег нужно.
– Вот как, – сказал отец, находившийся в особенно веселом духе. – Я тебе говорил, что не достанет. Много ли?
– Очень много, – краснея и с глупой, небрежной улыбкой, которую он долго потом не мог себе простить, сказал Николай. – Я немного проиграл, т. е. много даже, очень много, 43 тысячи.
– Что? Кому?… Шутишь! – крикнул граф, вдруг апоплексически краснея шеей и затылком, как краснеют старые люди.
– Я обещал заплатить завтра, – сказал Николай.
– Ну!… – сказал старый граф, разводя руками и бессильно опустился на диван.
– Что же делать! С кем это не случалось! – сказал сын развязным, смелым тоном, тогда как в душе своей он считал себя негодяем, подлецом, который целой жизнью не мог искупить своего преступления. Ему хотелось бы целовать руки своего отца, на коленях просить его прощения, а он небрежным и даже грубым тоном говорил, что это со всяким случается.
Граф Илья Андреич опустил глаза, услыхав эти слова сына и заторопился, отыскивая что то.
– Да, да, – проговорил он, – трудно, я боюсь, трудно достать…с кем не бывало! да, с кем не бывало… – И граф мельком взглянул в лицо сыну и пошел вон из комнаты… Николай готовился на отпор, но никак не ожидал этого.
– Папенька! па…пенька! – закричал он ему вслед, рыдая; простите меня! – И, схватив руку отца, он прижался к ней губами и заплакал.

В то время, как отец объяснялся с сыном, у матери с дочерью происходило не менее важное объяснение. Наташа взволнованная прибежала к матери.
– Мама!… Мама!… он мне сделал…
– Что сделал?
– Сделал, сделал предложение. Мама! Мама! – кричала она. Графиня не верила своим ушам. Денисов сделал предложение. Кому? Этой крошечной девочке Наташе, которая еще недавно играла в куклы и теперь еще брала уроки.
– Наташа, полно, глупости! – сказала она, еще надеясь, что это была шутка.
– Ну вот, глупости! – Я вам дело говорю, – сердито сказала Наташа. – Я пришла спросить, что делать, а вы мне говорите: «глупости»…
Графиня пожала плечами.
– Ежели правда, что мосьё Денисов сделал тебе предложение, то скажи ему, что он дурак, вот и всё.
– Нет, он не дурак, – обиженно и серьезно сказала Наташа.
– Ну так что ж ты хочешь? Вы нынче ведь все влюблены. Ну, влюблена, так выходи за него замуж! – сердито смеясь, проговорила графиня. – С Богом!
– Нет, мама, я не влюблена в него, должно быть не влюблена в него.
– Ну, так так и скажи ему.
– Мама, вы сердитесь? Вы не сердитесь, голубушка, ну в чем же я виновата?
– Нет, да что же, мой друг? Хочешь, я пойду скажу ему, – сказала графиня, улыбаясь.
– Нет, я сама, только научите. Вам всё легко, – прибавила она, отвечая на ее улыбку. – А коли бы видели вы, как он мне это сказал! Ведь я знаю, что он не хотел этого сказать, да уж нечаянно сказал.
– Ну всё таки надо отказать.
– Нет, не надо. Мне так его жалко! Он такой милый.
– Ну, так прими предложение. И то пора замуж итти, – сердито и насмешливо сказала мать.
– Нет, мама, мне так жалко его. Я не знаю, как я скажу.
– Да тебе и нечего говорить, я сама скажу, – сказала графиня, возмущенная тем, что осмелились смотреть, как на большую, на эту маленькую Наташу.
– Нет, ни за что, я сама, а вы слушайте у двери, – и Наташа побежала через гостиную в залу, где на том же стуле, у клавикорд, закрыв лицо руками, сидел Денисов. Он вскочил на звук ее легких шагов.
– Натали, – сказал он, быстрыми шагами подходя к ней, – решайте мою судьбу. Она в ваших руках!
– Василий Дмитрич, мне вас так жалко!… Нет, но вы такой славный… но не надо… это… а так я вас всегда буду любить.
Денисов нагнулся над ее рукою, и она услыхала странные, непонятные для нее звуки. Она поцеловала его в черную, спутанную, курчавую голову. В это время послышался поспешный шум платья графини. Она подошла к ним.
– Василий Дмитрич, я благодарю вас за честь, – сказала графиня смущенным голосом, но который казался строгим Денисову, – но моя дочь так молода, и я думала, что вы, как друг моего сына, обратитесь прежде ко мне. В таком случае вы не поставили бы меня в необходимость отказа.
– Г'афиня, – сказал Денисов с опущенными глазами и виноватым видом, хотел сказать что то еще и запнулся.
Наташа не могла спокойно видеть его таким жалким. Она начала громко всхлипывать.
– Г'афиня, я виноват перед вами, – продолжал Денисов прерывающимся голосом, – но знайте, что я так боготво'ю вашу дочь и всё ваше семейство, что две жизни отдам… – Он посмотрел на графиню и, заметив ее строгое лицо… – Ну п'ощайте, г'афиня, – сказал он, поцеловал ее руку и, не взглянув на Наташу, быстрыми, решительными шагами вышел из комнаты.

На другой день Ростов проводил Денисова, который не хотел более ни одного дня оставаться в Москве. Денисова провожали у цыган все его московские приятели, и он не помнил, как его уложили в сани и как везли первые три станции.
После отъезда Денисова, Ростов, дожидаясь денег, которые не вдруг мог собрать старый граф, провел еще две недели в Москве, не выезжая из дому, и преимущественно в комнате барышень.
Соня была к нему нежнее и преданнее чем прежде. Она, казалось, хотела показать ему, что его проигрыш был подвиг, за который она теперь еще больше любит его; но Николай теперь считал себя недостойным ее.
Он исписал альбомы девочек стихами и нотами, и не простившись ни с кем из своих знакомых, отослав наконец все 43 тысячи и получив росписку Долохова, уехал в конце ноября догонять полк, который уже был в Польше.



После своего объяснения с женой, Пьер поехал в Петербург. В Торжке на cтанции не было лошадей, или не хотел их смотритель. Пьер должен был ждать. Он не раздеваясь лег на кожаный диван перед круглым столом, положил на этот стол свои большие ноги в теплых сапогах и задумался.
– Прикажете чемоданы внести? Постель постелить, чаю прикажете? – спрашивал камердинер.
Пьер не отвечал, потому что ничего не слыхал и не видел. Он задумался еще на прошлой станции и всё продолжал думать о том же – о столь важном, что он не обращал никакого .внимания на то, что происходило вокруг него. Его не только не интересовало то, что он позже или раньше приедет в Петербург, или то, что будет или не будет ему места отдохнуть на этой станции, но всё равно было в сравнении с теми мыслями, которые его занимали теперь, пробудет ли он несколько часов или всю жизнь на этой станции.
Смотритель, смотрительша, камердинер, баба с торжковским шитьем заходили в комнату, предлагая свои услуги. Пьер, не переменяя своего положения задранных ног, смотрел на них через очки, и не понимал, что им может быть нужно и каким образом все они могли жить, не разрешив тех вопросов, которые занимали его. А его занимали всё одни и те же вопросы с самого того дня, как он после дуэли вернулся из Сокольников и провел первую, мучительную, бессонную ночь; только теперь в уединении путешествия, они с особенной силой овладели им. О чем бы он ни начинал думать, он возвращался к одним и тем же вопросам, которых он не мог разрешить, и не мог перестать задавать себе. Как будто в голове его свернулся тот главный винт, на котором держалась вся его жизнь. Винт не входил дальше, не выходил вон, а вертелся, ничего не захватывая, всё на том же нарезе, и нельзя было перестать вертеть его.
Вошел смотритель и униженно стал просить его сиятельство подождать только два часика, после которых он для его сиятельства (что будет, то будет) даст курьерских. Смотритель очевидно врал и хотел только получить с проезжего лишние деньги. «Дурно ли это было или хорошо?», спрашивал себя Пьер. «Для меня хорошо, для другого проезжающего дурно, а для него самого неизбежно, потому что ему есть нечего: он говорил, что его прибил за это офицер. А офицер прибил за то, что ему ехать надо было скорее. А я стрелял в Долохова за то, что я счел себя оскорбленным, а Людовика XVI казнили за то, что его считали преступником, а через год убили тех, кто его казнил, тоже за что то. Что дурно? Что хорошо? Что надо любить, что ненавидеть? Для чего жить, и что такое я? Что такое жизнь, что смерть? Какая сила управляет всем?», спрашивал он себя. И не было ответа ни на один из этих вопросов, кроме одного, не логического ответа, вовсе не на эти вопросы. Ответ этот был: «умрешь – всё кончится. Умрешь и всё узнаешь, или перестанешь спрашивать». Но и умереть было страшно.
Торжковская торговка визгливым голосом предлагала свой товар и в особенности козловые туфли. «У меня сотни рублей, которых мне некуда деть, а она в прорванной шубе стоит и робко смотрит на меня, – думал Пьер. И зачем нужны эти деньги? Точно на один волос могут прибавить ей счастья, спокойствия души, эти деньги? Разве может что нибудь в мире сделать ее и меня менее подверженными злу и смерти? Смерть, которая всё кончит и которая должна притти нынче или завтра – всё равно через мгновение, в сравнении с вечностью». И он опять нажимал на ничего не захватывающий винт, и винт всё так же вертелся на одном и том же месте.
Слуга его подал ему разрезанную до половины книгу романа в письмах m mе Suza. [мадам Сюза.] Он стал читать о страданиях и добродетельной борьбе какой то Аmelie de Mansfeld. [Амалии Мансфельд.] «И зачем она боролась против своего соблазнителя, думал он, – когда она любила его? Не мог Бог вложить в ее душу стремления, противного Его воле. Моя бывшая жена не боролась и, может быть, она была права. Ничего не найдено, опять говорил себе Пьер, ничего не придумано. Знать мы можем только то, что ничего не знаем. И это высшая степень человеческой премудрости».
Всё в нем самом и вокруг него представлялось ему запутанным, бессмысленным и отвратительным. Но в этом самом отвращении ко всему окружающему Пьер находил своего рода раздражающее наслаждение.
– Осмелюсь просить ваше сиятельство потесниться крошечку, вот для них, – сказал смотритель, входя в комнату и вводя за собой другого, остановленного за недостатком лошадей проезжающего. Проезжающий был приземистый, ширококостый, желтый, морщинистый старик с седыми нависшими бровями над блестящими, неопределенного сероватого цвета, глазами.
Пьер снял ноги со стола, встал и перелег на приготовленную для него кровать, изредка поглядывая на вошедшего, который с угрюмо усталым видом, не глядя на Пьера, тяжело раздевался с помощью слуги. Оставшись в заношенном крытом нанкой тулупчике и в валеных сапогах на худых костлявых ногах, проезжий сел на диван, прислонив к спинке свою очень большую и широкую в висках, коротко обстриженную голову и взглянул на Безухого. Строгое, умное и проницательное выражение этого взгляда поразило Пьера. Ему захотелось заговорить с проезжающим, но когда он собрался обратиться к нему с вопросом о дороге, проезжающий уже закрыл глаза и сложив сморщенные старые руки, на пальце одной из которых был большой чугунный перстень с изображением Адамовой головы, неподвижно сидел, или отдыхая, или о чем то глубокомысленно и спокойно размышляя, как показалось Пьеру. Слуга проезжающего был весь покрытый морщинами, тоже желтый старичек, без усов и бороды, которые видимо не были сбриты, а никогда и не росли у него. Поворотливый старичек слуга разбирал погребец, приготовлял чайный стол, и принес кипящий самовар. Когда всё было готово, проезжающий открыл глаза, придвинулся к столу и налив себе один стакан чаю, налил другой безбородому старичку и подал ему. Пьер начинал чувствовать беспокойство и необходимость, и даже неизбежность вступления в разговор с этим проезжающим.
Слуга принес назад свой пустой, перевернутый стакан с недокусанным кусочком сахара и спросил, не нужно ли чего.
– Ничего. Подай книгу, – сказал проезжающий. Слуга подал книгу, которая показалась Пьеру духовною, и проезжающий углубился в чтение. Пьер смотрел на него. Вдруг проезжающий отложил книгу, заложив закрыл ее и, опять закрыв глаза и облокотившись на спинку, сел в свое прежнее положение. Пьер смотрел на него и не успел отвернуться, как старик открыл глаза и уставил свой твердый и строгий взгляд прямо в лицо Пьеру.
Пьер чувствовал себя смущенным и хотел отклониться от этого взгляда, но блестящие, старческие глаза неотразимо притягивали его к себе.


– Имею удовольствие говорить с графом Безухим, ежели я не ошибаюсь, – сказал проезжающий неторопливо и громко. Пьер молча, вопросительно смотрел через очки на своего собеседника.
– Я слышал про вас, – продолжал проезжающий, – и про постигшее вас, государь мой, несчастье. – Он как бы подчеркнул последнее слово, как будто он сказал: «да, несчастье, как вы ни называйте, я знаю, что то, что случилось с вами в Москве, было несчастье». – Весьма сожалею о том, государь мой.
Пьер покраснел и, поспешно спустив ноги с постели, нагнулся к старику, неестественно и робко улыбаясь.
– Я не из любопытства упомянул вам об этом, государь мой, но по более важным причинам. – Он помолчал, не выпуская Пьера из своего взгляда, и подвинулся на диване, приглашая этим жестом Пьера сесть подле себя. Пьеру неприятно было вступать в разговор с этим стариком, но он, невольно покоряясь ему, подошел и сел подле него.
– Вы несчастливы, государь мой, – продолжал он. – Вы молоды, я стар. Я бы желал по мере моих сил помочь вам.
– Ах, да, – с неестественной улыбкой сказал Пьер. – Очень вам благодарен… Вы откуда изволите проезжать? – Лицо проезжающего было не ласково, даже холодно и строго, но несмотря на то, и речь и лицо нового знакомца неотразимо привлекательно действовали на Пьера.
– Но если по каким либо причинам вам неприятен разговор со мною, – сказал старик, – то вы так и скажите, государь мой. – И он вдруг улыбнулся неожиданно, отечески нежной улыбкой.
– Ах нет, совсем нет, напротив, я очень рад познакомиться с вами, – сказал Пьер, и, взглянув еще раз на руки нового знакомца, ближе рассмотрел перстень. Он увидал на нем Адамову голову, знак масонства.
– Позвольте мне спросить, – сказал он. – Вы масон?
– Да, я принадлежу к братству свободных каменьщиков, сказал проезжий, все глубже и глубже вглядываясь в глаза Пьеру. – И от себя и от их имени протягиваю вам братскую руку.
– Я боюсь, – сказал Пьер, улыбаясь и колеблясь между доверием, внушаемым ему личностью масона, и привычкой насмешки над верованиями масонов, – я боюсь, что я очень далек от пониманья, как это сказать, я боюсь, что мой образ мыслей насчет всего мироздания так противоположен вашему, что мы не поймем друг друга.
– Мне известен ваш образ мыслей, – сказал масон, – и тот ваш образ мыслей, о котором вы говорите, и который вам кажется произведением вашего мысленного труда, есть образ мыслей большинства людей, есть однообразный плод гордости, лени и невежества. Извините меня, государь мой, ежели бы я не знал его, я бы не заговорил с вами. Ваш образ мыслей есть печальное заблуждение.
– Точно так же, как я могу предполагать, что и вы находитесь в заблуждении, – сказал Пьер, слабо улыбаясь.
– Я никогда не посмею сказать, что я знаю истину, – сказал масон, всё более и более поражая Пьера своею определенностью и твердостью речи. – Никто один не может достигнуть до истины; только камень за камнем, с участием всех, миллионами поколений, от праотца Адама и до нашего времени, воздвигается тот храм, который должен быть достойным жилищем Великого Бога, – сказал масон и закрыл глаза.
– Я должен вам сказать, я не верю, не… верю в Бога, – с сожалением и усилием сказал Пьер, чувствуя необходимость высказать всю правду.
Масон внимательно посмотрел на Пьера и улыбнулся, как улыбнулся бы богач, державший в руках миллионы, бедняку, который бы сказал ему, что нет у него, у бедняка, пяти рублей, могущих сделать его счастие.
– Да, вы не знаете Его, государь мой, – сказал масон. – Вы не можете знать Его. Вы не знаете Его, оттого вы и несчастны.
– Да, да, я несчастен, подтвердил Пьер; – но что ж мне делать?
– Вы не знаете Его, государь мой, и оттого вы очень несчастны. Вы не знаете Его, а Он здесь, Он во мне. Он в моих словах, Он в тебе, и даже в тех кощунствующих речах, которые ты произнес сейчас! – строгим дрожащим голосом сказал масон.
Он помолчал и вздохнул, видимо стараясь успокоиться.
– Ежели бы Его не было, – сказал он тихо, – мы бы с вами не говорили о Нем, государь мой. О чем, о ком мы говорили? Кого ты отрицал? – вдруг сказал он с восторженной строгостью и властью в голосе. – Кто Его выдумал, ежели Его нет? Почему явилось в тебе предположение, что есть такое непонятное существо? Почему ты и весь мир предположили существование такого непостижимого существа, существа всемогущего, вечного и бесконечного во всех своих свойствах?… – Он остановился и долго молчал.
Пьер не мог и не хотел прерывать этого молчания.
– Он есть, но понять Его трудно, – заговорил опять масон, глядя не на лицо Пьера, а перед собою, своими старческими руками, которые от внутреннего волнения не могли оставаться спокойными, перебирая листы книги. – Ежели бы это был человек, в существовании которого ты бы сомневался, я бы привел к тебе этого человека, взял бы его за руку и показал тебе. Но как я, ничтожный смертный, покажу всё всемогущество, всю вечность, всю благость Его тому, кто слеп, или тому, кто закрывает глаза, чтобы не видать, не понимать Его, и не увидать, и не понять всю свою мерзость и порочность? – Он помолчал. – Кто ты? Что ты? Ты мечтаешь о себе, что ты мудрец, потому что ты мог произнести эти кощунственные слова, – сказал он с мрачной и презрительной усмешкой, – а ты глупее и безумнее малого ребенка, который бы, играя частями искусно сделанных часов, осмелился бы говорить, что, потому что он не понимает назначения этих часов, он и не верит в мастера, который их сделал. Познать Его трудно… Мы веками, от праотца Адама и до наших дней, работаем для этого познания и на бесконечность далеки от достижения нашей цели; но в непонимании Его мы видим только нашу слабость и Его величие… – Пьер, с замиранием сердца, блестящими глазами глядя в лицо масона, слушал его, не перебивал, не спрашивал его, а всей душой верил тому, что говорил ему этот чужой человек. Верил ли он тем разумным доводам, которые были в речи масона, или верил, как верят дети интонациям, убежденности и сердечности, которые были в речи масона, дрожанию голоса, которое иногда почти прерывало масона, или этим блестящим, старческим глазам, состарившимся на том же убеждении, или тому спокойствию, твердости и знанию своего назначения, которые светились из всего существа масона, и которые особенно сильно поражали его в сравнении с своей опущенностью и безнадежностью; – но он всей душой желал верить, и верил, и испытывал радостное чувство успокоения, обновления и возвращения к жизни.
– Он не постигается умом, а постигается жизнью, – сказал масон.
– Я не понимаю, – сказал Пьер, со страхом чувствуя поднимающееся в себе сомнение. Он боялся неясности и слабости доводов своего собеседника, он боялся не верить ему. – Я не понимаю, – сказал он, – каким образом ум человеческий не может постигнуть того знания, о котором вы говорите.
Масон улыбнулся своей кроткой, отеческой улыбкой.
– Высшая мудрость и истина есть как бы чистейшая влага, которую мы хотим воспринять в себя, – сказал он. – Могу ли я в нечистый сосуд воспринять эту чистую влагу и судить о чистоте ее? Только внутренним очищением самого себя я могу до известной чистоты довести воспринимаемую влагу.
– Да, да, это так! – радостно сказал Пьер.
– Высшая мудрость основана не на одном разуме, не на тех светских науках физики, истории, химии и т. д., на которые распадается знание умственное. Высшая мудрость одна. Высшая мудрость имеет одну науку – науку всего, науку объясняющую всё мироздание и занимаемое в нем место человека. Для того чтобы вместить в себя эту науку, необходимо очистить и обновить своего внутреннего человека, и потому прежде, чем знать, нужно верить и совершенствоваться. И для достижения этих целей в душе нашей вложен свет Божий, называемый совестью.
– Да, да, – подтверждал Пьер.
– Погляди духовными глазами на своего внутреннего человека и спроси у самого себя, доволен ли ты собой. Чего ты достиг, руководясь одним умом? Что ты такое? Вы молоды, вы богаты, вы умны, образованы, государь мой. Что вы сделали из всех этих благ, данных вам? Довольны ли вы собой и своей жизнью?
– Нет, я ненавижу свою жизнь, – сморщась проговорил Пьер.
– Ты ненавидишь, так измени ее, очисти себя, и по мере очищения ты будешь познавать мудрость. Посмотрите на свою жизнь, государь мой. Как вы проводили ее? В буйных оргиях и разврате, всё получая от общества и ничего не отдавая ему. Вы получили богатство. Как вы употребили его? Что вы сделали для ближнего своего? Подумали ли вы о десятках тысяч ваших рабов, помогли ли вы им физически и нравственно? Нет. Вы пользовались их трудами, чтоб вести распутную жизнь. Вот что вы сделали. Избрали ли вы место служения, где бы вы приносили пользу своему ближнему? Нет. Вы в праздности проводили свою жизнь. Потом вы женились, государь мой, взяли на себя ответственность в руководстве молодой женщины, и что же вы сделали? Вы не помогли ей, государь мой, найти путь истины, а ввергли ее в пучину лжи и несчастья. Человек оскорбил вас, и вы убили его, и вы говорите, что вы не знаете Бога, и что вы ненавидите свою жизнь. Тут нет ничего мудреного, государь мой! – После этих слов, масон, как бы устав от продолжительного разговора, опять облокотился на спинку дивана и закрыл глаза. Пьер смотрел на это строгое, неподвижное, старческое, почти мертвое лицо, и беззвучно шевелил губами. Он хотел сказать: да, мерзкая, праздная, развратная жизнь, – и не смел прерывать молчание.
Масон хрипло, старчески прокашлялся и кликнул слугу.
– Что лошади? – спросил он, не глядя на Пьера.
– Привели сдаточных, – отвечал слуга. – Отдыхать не будете?
– Нет, вели закладывать.
«Неужели же он уедет и оставит меня одного, не договорив всего и не обещав мне помощи?», думал Пьер, вставая и опустив голову, изредка взглядывая на масона, и начиная ходить по комнате. «Да, я не думал этого, но я вел презренную, развратную жизнь, но я не любил ее, и не хотел этого, думал Пьер, – а этот человек знает истину, и ежели бы он захотел, он мог бы открыть мне её». Пьер хотел и не смел сказать этого масону. Проезжающий, привычными, старческими руками уложив свои вещи, застегивал свой тулупчик. Окончив эти дела, он обратился к Безухому и равнодушно, учтивым тоном, сказал ему:
– Вы куда теперь изволите ехать, государь мой?
– Я?… Я в Петербург, – отвечал Пьер детским, нерешительным голосом. – Я благодарю вас. Я во всем согласен с вами. Но вы не думайте, чтобы я был так дурен. Я всей душой желал быть тем, чем вы хотели бы, чтобы я был; но я ни в ком никогда не находил помощи… Впрочем, я сам прежде всего виноват во всем. Помогите мне, научите меня и, может быть, я буду… – Пьер не мог говорить дальше; он засопел носом и отвернулся.
Масон долго молчал, видимо что то обдумывая.
– Помощь дается токмо от Бога, – сказал он, – но ту меру помощи, которую во власти подать наш орден, он подаст вам, государь мой. Вы едете в Петербург, передайте это графу Вилларскому (он достал бумажник и на сложенном вчетверо большом листе бумаги написал несколько слов). Один совет позвольте подать вам. Приехав в столицу, посвятите первое время уединению, обсуждению самого себя, и не вступайте на прежние пути жизни. Затем желаю вам счастливого пути, государь мой, – сказал он, заметив, что слуга его вошел в комнату, – и успеха…
Проезжающий был Осип Алексеевич Баздеев, как узнал Пьер по книге смотрителя. Баздеев был одним из известнейших масонов и мартинистов еще Новиковского времени. Долго после его отъезда Пьер, не ложась спать и не спрашивая лошадей, ходил по станционной комнате, обдумывая свое порочное прошедшее и с восторгом обновления представляя себе свое блаженное, безупречное и добродетельное будущее, которое казалось ему так легко. Он был, как ему казалось, порочным только потому, что он как то случайно запамятовал, как хорошо быть добродетельным. В душе его не оставалось ни следа прежних сомнений. Он твердо верил в возможность братства людей, соединенных с целью поддерживать друг друга на пути добродетели, и таким представлялось ему масонство.


Приехав в Петербург, Пьер никого не известил о своем приезде, никуда не выезжал, и стал целые дни проводить за чтением Фомы Кемпийского, книги, которая неизвестно кем была доставлена ему. Одно и всё одно понимал Пьер, читая эту книгу; он понимал неизведанное еще им наслаждение верить в возможность достижения совершенства и в возможность братской и деятельной любви между людьми, открытую ему Осипом Алексеевичем. Через неделю после его приезда молодой польский граф Вилларский, которого Пьер поверхностно знал по петербургскому свету, вошел вечером в его комнату с тем официальным и торжественным видом, с которым входил к нему секундант Долохова и, затворив за собой дверь и убедившись, что в комнате никого кроме Пьера не было, обратился к нему:
– Я приехал к вам с поручением и предложением, граф, – сказал он ему, не садясь. – Особа, очень высоко поставленная в нашем братстве, ходатайствовала о том, чтобы вы были приняты в братство ранее срока, и предложила мне быть вашим поручителем. Я за священный долг почитаю исполнение воли этого лица. Желаете ли вы вступить за моим поручительством в братство свободных каменьщиков?
Холодный и строгий тон человека, которого Пьер видел почти всегда на балах с любезною улыбкою, в обществе самых блестящих женщин, поразил Пьера.
– Да, я желаю, – сказал Пьер.
Вилларский наклонил голову. – Еще один вопрос, граф, сказал он, на который я вас не как будущего масона, но как честного человека (galant homme) прошу со всею искренностью отвечать мне: отреклись ли вы от своих прежних убеждений, верите ли вы в Бога?
Пьер задумался. – Да… да, я верю в Бога, – сказал он.
– В таком случае… – начал Вилларский, но Пьер перебил его. – Да, я верю в Бога, – сказал он еще раз.
– В таком случае мы можем ехать, – сказал Вилларский. – Карета моя к вашим услугам.
Всю дорогу Вилларский молчал. На вопросы Пьера, что ему нужно делать и как отвечать, Вилларский сказал только, что братья, более его достойные, испытают его, и что Пьеру больше ничего не нужно, как говорить правду.
Въехав в ворота большого дома, где было помещение ложи, и пройдя по темной лестнице, они вошли в освещенную, небольшую прихожую, где без помощи прислуги, сняли шубы. Из передней они прошли в другую комнату. Какой то человек в странном одеянии показался у двери. Вилларский, выйдя к нему навстречу, что то тихо сказал ему по французски и подошел к небольшому шкафу, в котором Пьер заметил невиданные им одеяния. Взяв из шкафа платок, Вилларский наложил его на глаза Пьеру и завязал узлом сзади, больно захватив в узел его волоса. Потом он пригнул его к себе, поцеловал и, взяв за руку, повел куда то. Пьеру было больно от притянутых узлом волос, он морщился от боли и улыбался от стыда чего то. Огромная фигура его с опущенными руками, с сморщенной и улыбающейся физиономией, неверными робкими шагами подвигалась за Вилларским.
Проведя его шагов десять, Вилларский остановился.
– Что бы ни случилось с вами, – сказал он, – вы должны с мужеством переносить всё, ежели вы твердо решились вступить в наше братство. (Пьер утвердительно отвечал наклонением головы.) Когда вы услышите стук в двери, вы развяжете себе глаза, – прибавил Вилларский; – желаю вам мужества и успеха. И, пожав руку Пьеру, Вилларский вышел.
Оставшись один, Пьер продолжал всё так же улыбаться. Раза два он пожимал плечами, подносил руку к платку, как бы желая снять его, и опять опускал ее. Пять минут, которые он пробыл с связанными глазами, показались ему часом. Руки его отекли, ноги подкашивались; ему казалось, что он устал. Он испытывал самые сложные и разнообразные чувства. Ему было и страшно того, что с ним случится, и еще более страшно того, как бы ему не выказать страха. Ему было любопытно узнать, что будет с ним, что откроется ему; но более всего ему было радостно, что наступила минута, когда он наконец вступит на тот путь обновления и деятельно добродетельной жизни, о котором он мечтал со времени своей встречи с Осипом Алексеевичем. В дверь послышались сильные удары. Пьер снял повязку и оглянулся вокруг себя. В комнате было черно – темно: только в одном месте горела лампада, в чем то белом. Пьер подошел ближе и увидал, что лампада стояла на черном столе, на котором лежала одна раскрытая книга. Книга была Евангелие; то белое, в чем горела лампада, был человечий череп с своими дырами и зубами. Прочтя первые слова Евангелия: «Вначале бе слово и слово бе к Богу», Пьер обошел стол и увидал большой, наполненный чем то и открытый ящик. Это был гроб с костями. Его нисколько не удивило то, что он увидал. Надеясь вступить в совершенно новую жизнь, совершенно отличную от прежней, он ожидал всего необыкновенного, еще более необыкновенного чем то, что он видел. Череп, гроб, Евангелие – ему казалось, что он ожидал всего этого, ожидал еще большего. Стараясь вызвать в себе чувство умиленья, он смотрел вокруг себя. – «Бог, смерть, любовь, братство людей», – говорил он себе, связывая с этими словами смутные, но радостные представления чего то. Дверь отворилась, и кто то вошел.
При слабом свете, к которому однако уже успел Пьер приглядеться, вошел невысокий человек. Видимо с света войдя в темноту, человек этот остановился; потом осторожными шагами он подвинулся к столу и положил на него небольшие, закрытые кожаными перчатками, руки.
Невысокий человек этот был одет в белый, кожаный фартук, прикрывавший его грудь и часть ног, на шее было надето что то вроде ожерелья, и из за ожерелья выступал высокий, белый жабо, окаймлявший его продолговатое лицо, освещенное снизу.
– Для чего вы пришли сюда? – спросил вошедший, по шороху, сделанному Пьером, обращаясь в его сторону. – Для чего вы, неверующий в истины света и не видящий света, для чего вы пришли сюда, чего хотите вы от нас? Премудрости, добродетели, просвещения?
В ту минуту как дверь отворилась и вошел неизвестный человек, Пьер испытал чувство страха и благоговения, подобное тому, которое он в детстве испытывал на исповеди: он почувствовал себя с глазу на глаз с совершенно чужим по условиям жизни и с близким, по братству людей, человеком. Пьер с захватывающим дыханье биением сердца подвинулся к ритору (так назывался в масонстве брат, приготовляющий ищущего к вступлению в братство). Пьер, подойдя ближе, узнал в риторе знакомого человека, Смольянинова, но ему оскорбительно было думать, что вошедший был знакомый человек: вошедший был только брат и добродетельный наставник. Пьер долго не мог выговорить слова, так что ритор должен был повторить свой вопрос.
– Да, я… я… хочу обновления, – с трудом выговорил Пьер.
– Хорошо, – сказал Смольянинов, и тотчас же продолжал: – Имеете ли вы понятие о средствах, которыми наш святой орден поможет вам в достижении вашей цели?… – сказал ритор спокойно и быстро.
– Я… надеюсь… руководства… помощи… в обновлении, – сказал Пьер с дрожанием голоса и с затруднением в речи, происходящим и от волнения, и от непривычки говорить по русски об отвлеченных предметах.
– Какое понятие вы имеете о франк масонстве?
– Я подразумеваю, что франк масонство есть fraterienité [братство]; и равенство людей с добродетельными целями, – сказал Пьер, стыдясь по мере того, как он говорил, несоответственности своих слов с торжественностью минуты. Я подразумеваю…
– Хорошо, – сказал ритор поспешно, видимо вполне удовлетворенный этим ответом. – Искали ли вы средств к достижению своей цели в религии?
– Нет, я считал ее несправедливою, и не следовал ей, – сказал Пьер так тихо, что ритор не расслышал его и спросил, что он говорит. – Я был атеистом, – отвечал Пьер.
– Вы ищете истины для того, чтобы следовать в жизни ее законам; следовательно, вы ищете премудрости и добродетели, не так ли? – сказал ритор после минутного молчания.
– Да, да, – подтвердил Пьер.
Ритор прокашлялся, сложил на груди руки в перчатках и начал говорить:
– Теперь я должен открыть вам главную цель нашего ордена, – сказал он, – и ежели цель эта совпадает с вашею, то вы с пользою вступите в наше братство. Первая главнейшая цель и купно основание нашего ордена, на котором он утвержден, и которого никакая сила человеческая не может низвергнуть, есть сохранение и предание потомству некоего важного таинства… от самых древнейших веков и даже от первого человека до нас дошедшего, от которого таинства, может быть, зависит судьба рода человеческого. Но так как сие таинство такого свойства, что никто не может его знать и им пользоваться, если долговременным и прилежным очищением самого себя не приуготовлен, то не всяк может надеяться скоро обрести его. Поэтому мы имеем вторую цель, которая состоит в том, чтобы приуготовлять наших членов, сколько возможно, исправлять их сердце, очищать и просвещать их разум теми средствами, которые нам преданием открыты от мужей, потрудившихся в искании сего таинства, и тем учинять их способными к восприятию оного. Очищая и исправляя наших членов, мы стараемся в третьих исправлять и весь человеческий род, предлагая ему в членах наших пример благочестия и добродетели, и тем стараемся всеми силами противоборствовать злу, царствующему в мире. Подумайте об этом, и я опять приду к вам, – сказал он и вышел из комнаты.
– Противоборствовать злу, царствующему в мире… – повторил Пьер, и ему представилась его будущая деятельность на этом поприще. Ему представлялись такие же люди, каким он был сам две недели тому назад, и он мысленно обращал к ним поучительно наставническую речь. Он представлял себе порочных и несчастных людей, которым он помогал словом и делом; представлял себе угнетателей, от которых он спасал их жертвы. Из трех поименованных ритором целей, эта последняя – исправление рода человеческого, особенно близка была Пьеру. Некое важное таинство, о котором упомянул ритор, хотя и подстрекало его любопытство, не представлялось ему существенным; а вторая цель, очищение и исправление себя, мало занимала его, потому что он в эту минуту с наслаждением чувствовал себя уже вполне исправленным от прежних пороков и готовым только на одно доброе.
Через полчаса вернулся ритор передать ищущему те семь добродетелей, соответствующие семи ступеням храма Соломона, которые должен был воспитывать в себе каждый масон. Добродетели эти были: 1) скромность , соблюдение тайны ордена, 2) повиновение высшим чинам ордена, 3) добронравие, 4) любовь к человечеству, 5) мужество, 6) щедрость и 7) любовь к смерти.
– В седьмых старайтесь, – сказал ритор, – частым помышлением о смерти довести себя до того, чтобы она не казалась вам более страшным врагом, но другом… который освобождает от бедственной сей жизни в трудах добродетели томившуюся душу, для введения ее в место награды и успокоения.
«Да, это должно быть так», – думал Пьер, когда после этих слов ритор снова ушел от него, оставляя его уединенному размышлению. «Это должно быть так, но я еще так слаб, что люблю свою жизнь, которой смысл только теперь по немногу открывается мне». Но остальные пять добродетелей, которые перебирая по пальцам вспомнил Пьер, он чувствовал в душе своей: и мужество , и щедрость , и добронравие , и любовь к человечеству , и в особенности повиновение , которое даже не представлялось ему добродетелью, а счастьем. (Ему так радостно было теперь избавиться от своего произвола и подчинить свою волю тому и тем, которые знали несомненную истину.) Седьмую добродетель Пьер забыл и никак не мог вспомнить ее.
В третий раз ритор вернулся скорее и спросил Пьера, всё ли он тверд в своем намерении, и решается ли подвергнуть себя всему, что от него потребуется.
– Я готов на всё, – сказал Пьер.
– Еще должен вам сообщить, – сказал ритор, – что орден наш учение свое преподает не словами токмо, но иными средствами, которые на истинного искателя мудрости и добродетели действуют, может быть, сильнее, нежели словесные токмо объяснения. Сия храмина убранством своим, которое вы видите, уже должна была изъяснить вашему сердцу, ежели оно искренно, более нежели слова; вы увидите, может быть, и при дальнейшем вашем принятии подобный образ изъяснения. Орден наш подражает древним обществам, которые открывали свое учение иероглифами. Иероглиф, – сказал ритор, – есть наименование какой нибудь неподверженной чувствам вещи, которая содержит в себе качества, подобные изобразуемой.
Пьер знал очень хорошо, что такое иероглиф, но не смел говорить. Он молча слушал ритора, по всему чувствуя, что тотчас начнутся испытанья.
– Ежели вы тверды, то я должен приступить к введению вас, – говорил ритор, ближе подходя к Пьеру. – В знак щедрости прошу вас отдать мне все драгоценные вещи.
– Но я с собою ничего не имею, – сказал Пьер, полагавший, что от него требуют выдачи всего, что он имеет.
– То, что на вас есть: часы, деньги, кольца…
Пьер поспешно достал кошелек, часы, и долго не мог снять с жирного пальца обручальное кольцо. Когда это было сделано, масон сказал:
– В знак повиновенья прошу вас раздеться. – Пьер снял фрак, жилет и левый сапог по указанию ритора. Масон открыл рубашку на его левой груди, и, нагнувшись, поднял его штанину на левой ноге выше колена. Пьер поспешно хотел снять и правый сапог и засучить панталоны, чтобы избавить от этого труда незнакомого ему человека, но масон сказал ему, что этого не нужно – и подал ему туфлю на левую ногу. С детской улыбкой стыдливости, сомнения и насмешки над самим собою, которая против его воли выступала на лицо, Пьер стоял, опустив руки и расставив ноги, перед братом ритором, ожидая его новых приказаний.
– И наконец, в знак чистосердечия, я прошу вас открыть мне главное ваше пристрастие, – сказал он.
– Мое пристрастие! У меня их было так много, – сказал Пьер.
– То пристрастие, которое более всех других заставляло вас колебаться на пути добродетели, – сказал масон.
Пьер помолчал, отыскивая.
«Вино? Объедение? Праздность? Леность? Горячность? Злоба? Женщины?» Перебирал он свои пороки, мысленно взвешивая их и не зная которому отдать преимущество.
– Женщины, – сказал тихим, чуть слышным голосом Пьер. Масон не шевелился и не говорил долго после этого ответа. Наконец он подвинулся к Пьеру, взял лежавший на столе платок и опять завязал ему глаза.
– Последний раз говорю вам: обратите всё ваше внимание на самого себя, наложите цепи на свои чувства и ищите блаженства не в страстях, а в своем сердце. Источник блаженства не вне, а внутри нас…
Пьер уже чувствовал в себе этот освежающий источник блаженства, теперь радостью и умилением переполнявший его душу.


Скоро после этого в темную храмину пришел за Пьером уже не прежний ритор, а поручитель Вилларский, которого он узнал по голосу. На новые вопросы о твердости его намерения, Пьер отвечал: «Да, да, согласен», – и с сияющею детскою улыбкой, с открытой, жирной грудью, неровно и робко шагая одной разутой и одной обутой ногой, пошел вперед с приставленной Вилларским к его обнаженной груди шпагой. Из комнаты его повели по коридорам, поворачивая взад и вперед, и наконец привели к дверям ложи. Вилларский кашлянул, ему ответили масонскими стуками молотков, дверь отворилась перед ними. Чей то басистый голос (глаза Пьера всё были завязаны) сделал ему вопросы о том, кто он, где, когда родился? и т. п. Потом его опять повели куда то, не развязывая ему глаз, и во время ходьбы его говорили ему аллегории о трудах его путешествия, о священной дружбе, о предвечном Строителе мира, о мужестве, с которым он должен переносить труды и опасности. Во время этого путешествия Пьер заметил, что его называли то ищущим, то страждущим, то требующим, и различно стучали при этом молотками и шпагами. В то время как его подводили к какому то предмету, он заметил, что произошло замешательство и смятение между его руководителями. Он слышал, как шопотом заспорили между собой окружающие люди и как один настаивал на том, чтобы он был проведен по какому то ковру. После этого взяли его правую руку, положили на что то, а левою велели ему приставить циркуль к левой груди, и заставили его, повторяя слова, которые читал другой, прочесть клятву верности законам ордена. Потом потушили свечи, зажгли спирт, как это слышал по запаху Пьер, и сказали, что он увидит малый свет. С него сняли повязку, и Пьер как во сне увидал, в слабом свете спиртового огня, несколько людей, которые в таких же фартуках, как и ритор, стояли против него и держали шпаги, направленные в его грудь. Между ними стоял человек в белой окровавленной рубашке. Увидав это, Пьер грудью надвинулся вперед на шпаги, желая, чтобы они вонзились в него. Но шпаги отстранились от него и ему тотчас же опять надели повязку. – Теперь ты видел малый свет, – сказал ему чей то голос. Потом опять зажгли свечи, сказали, что ему надо видеть полный свет, и опять сняли повязку и более десяти голосов вдруг сказали: sic transit gloria mundi. [так проходит мирская слава.]
Пьер понемногу стал приходить в себя и оглядывать комнату, где он был, и находившихся в ней людей. Вокруг длинного стола, покрытого черным, сидело человек двенадцать, всё в тех же одеяниях, как и те, которых он прежде видел. Некоторых Пьер знал по петербургскому обществу. На председательском месте сидел незнакомый молодой человек, в особом кресте на шее. По правую руку сидел итальянец аббат, которого Пьер видел два года тому назад у Анны Павловны. Еще был тут один весьма важный сановник и один швейцарец гувернер, живший прежде у Курагиных. Все торжественно молчали, слушая слова председателя, державшего в руке молоток. В стене была вделана горящая звезда; с одной стороны стола был небольшой ковер с различными изображениями, с другой было что то в роде алтаря с Евангелием и черепом. Кругом стола было 7 больших, в роде церковных, подсвечников. Двое из братьев подвели Пьера к алтарю, поставили ему ноги в прямоугольное положение и приказали ему лечь, говоря, что он повергается к вратам храма.
– Он прежде должен получить лопату, – сказал шопотом один из братьев.
– А! полноте пожалуйста, – сказал другой.
Пьер, растерянными, близорукими глазами, не повинуясь, оглянулся вокруг себя, и вдруг на него нашло сомнение. «Где я? Что я делаю? Не смеются ли надо мной? Не будет ли мне стыдно вспоминать это?» Но сомнение это продолжалось только одно мгновение. Пьер оглянулся на серьезные лица окружавших его людей, вспомнил всё, что он уже прошел, и понял, что нельзя остановиться на половине дороги. Он ужаснулся своему сомнению и, стараясь вызвать в себе прежнее чувство умиления, повергся к вратам храма. И действительно чувство умиления, еще сильнейшего, чем прежде, нашло на него. Когда он пролежал несколько времени, ему велели встать и надели на него такой же белый кожаный фартук, какие были на других, дали ему в руки лопату и три пары перчаток, и тогда великий мастер обратился к нему. Он сказал ему, чтобы он старался ничем не запятнать белизну этого фартука, представляющего крепость и непорочность; потом о невыясненной лопате сказал, чтобы он трудился ею очищать свое сердце от пороков и снисходительно заглаживать ею сердце ближнего. Потом про первые перчатки мужские сказал, что значения их он не может знать, но должен хранить их, про другие перчатки мужские сказал, что он должен надевать их в собраниях и наконец про третьи женские перчатки сказал: «Любезный брат, и сии женские перчатки вам определены суть. Отдайте их той женщине, которую вы будете почитать больше всех. Сим даром уверите в непорочности сердца вашего ту, которую изберете вы себе в достойную каменьщицу». И помолчав несколько времени, прибавил: – «Но соблюди, любезный брат, да не украшают перчатки сии рук нечистых». В то время как великий мастер произносил эти последние слова, Пьеру показалось, что председатель смутился. Пьер смутился еще больше, покраснел до слез, как краснеют дети, беспокойно стал оглядываться и произошло неловкое молчание.
Молчание это было прервано одним из братьев, который, подведя Пьера к ковру, начал из тетради читать ему объяснение всех изображенных на нем фигур: солнца, луны, молотка. отвеса, лопаты, дикого и кубического камня, столба, трех окон и т. д. Потом Пьеру назначили его место, показали ему знаки ложи, сказали входное слово и наконец позволили сесть. Великий мастер начал читать устав. Устав был очень длинен, и Пьер от радости, волнения и стыда не был в состоянии понимать того, что читали. Он вслушался только в последние слова устава, которые запомнились ему.
«В наших храмах мы не знаем других степеней, – читал „великий мастер, – кроме тех, которые находятся между добродетелью и пороком. Берегись делать какое нибудь различие, могущее нарушить равенство. Лети на помощь к брату, кто бы он ни был, настави заблуждающегося, подними упадающего и не питай никогда злобы или вражды на брата. Будь ласков и приветлив. Возбуждай во всех сердцах огнь добродетели. Дели счастье с ближним твоим, и да не возмутит никогда зависть чистого сего наслаждения. Прощай врагу твоему, не мсти ему, разве только деланием ему добра. Исполнив таким образом высший закон, ты обрящешь следы древнего, утраченного тобой величества“.
Кончил он и привстав обнял Пьера и поцеловал его. Пьер, с слезами радости на глазах, смотрел вокруг себя, не зная, что отвечать на поздравления и возобновления знакомств, с которыми окружили его. Он не признавал никаких знакомств; во всех людях этих он видел только братьев, с которыми сгорал нетерпением приняться за дело.
Великий мастер стукнул молотком, все сели по местам, и один прочел поучение о необходимости смирения.
Великий мастер предложил исполнить последнюю обязанность, и важный сановник, который носил звание собирателя милостыни, стал обходить братьев. Пьеру хотелось записать в лист милостыни все деньги, которые у него были, но он боялся этим выказать гордость, и записал столько же, сколько записывали другие.
Заседание было кончено, и по возвращении домой, Пьеру казалось, что он приехал из какого то дальнего путешествия, где он провел десятки лет, совершенно изменился и отстал от прежнего порядка и привычек жизни.


На другой день после приема в ложу, Пьер сидел дома, читая книгу и стараясь вникнуть в значение квадрата, изображавшего одной своей стороною Бога, другою нравственное, третьею физическое и четвертою смешанное. Изредка он отрывался от книги и квадрата и в воображении своем составлял себе новый план жизни. Вчера в ложе ему сказали, что до сведения государя дошел слух о дуэли, и что Пьеру благоразумнее бы было удалиться из Петербурга. Пьер предполагал ехать в свои южные имения и заняться там своими крестьянами. Он радостно обдумывал эту новую жизнь, когда неожиданно в комнату вошел князь Василий.
– Мой друг, что ты наделал в Москве? За что ты поссорился с Лёлей, mon сher? [дорогой мoй?] Ты в заблуждении, – сказал князь Василий, входя в комнату. – Я всё узнал, я могу тебе сказать верно, что Элен невинна перед тобой, как Христос перед жидами. – Пьер хотел отвечать, но он перебил его. – И зачем ты не обратился прямо и просто ко мне, как к другу? Я всё знаю, я всё понимаю, – сказал он, – ты вел себя, как прилично человеку, дорожащему своей честью; может быть слишком поспешно, но об этом мы не будем судить. Одно ты помни, в какое положение ты ставишь ее и меня в глазах всего общества и даже двора, – прибавил он, понизив голос. – Она живет в Москве, ты здесь. Помни, мой милый, – он потянул его вниз за руку, – здесь одно недоразуменье; ты сам, я думаю, чувствуешь. Напиши сейчас со мною письмо, и она приедет сюда, всё объяснится, а то я тебе скажу, ты очень легко можешь пострадать, мой милый.
Князь Василий внушительно взглянул на Пьера. – Мне из хороших источников известно, что вдовствующая императрица принимает живой интерес во всем этом деле. Ты знаешь, она очень милостива к Элен.
Несколько раз Пьер собирался говорить, но с одной стороны князь Василий не допускал его до этого, с другой стороны сам Пьер боялся начать говорить в том тоне решительного отказа и несогласия, в котором он твердо решился отвечать своему тестю. Кроме того слова масонского устава: «буди ласков и приветлив» вспоминались ему. Он морщился, краснел, вставал и опускался, работая над собою в самом трудном для него в жизни деле – сказать неприятное в глаза человеку, сказать не то, чего ожидал этот человек, кто бы он ни был. Он так привык повиноваться этому тону небрежной самоуверенности князя Василия, что и теперь он чувствовал, что не в силах будет противостоять ей; но он чувствовал, что от того, что он скажет сейчас, будет зависеть вся дальнейшая судьба его: пойдет ли он по старой, прежней дороге, или по той новой, которая так привлекательно была указана ему масонами, и на которой он твердо верил, что найдет возрождение к новой жизни.
– Ну, мой милый, – шутливо сказал князь Василий, – скажи же мне: «да», и я от себя напишу ей, и мы убьем жирного тельца. – Но князь Василий не успел договорить своей шутки, как Пьер с бешенством в лице, которое напоминало его отца, не глядя в глаза собеседнику, проговорил шопотом:
– Князь, я вас не звал к себе, идите, пожалуйста, идите! – Он вскочил и отворил ему дверь.
– Идите же, – повторил он, сам себе не веря и радуясь выражению смущенности и страха, показавшемуся на лице князя Василия.
– Что с тобой? Ты болен?
– Идите! – еще раз проговорил дрожащий голос. И князь Василий должен был уехать, не получив никакого объяснения.
Через неделю Пьер, простившись с новыми друзьями масонами и оставив им большие суммы на милостыни, уехал в свои именья. Его новые братья дали ему письма в Киев и Одессу, к тамошним масонам, и обещали писать ему и руководить его в его новой деятельности.


Дело Пьера с Долоховым было замято, и, несмотря на тогдашнюю строгость государя в отношении дуэлей, ни оба противника, ни их секунданты не пострадали. Но история дуэли, подтвержденная разрывом Пьера с женой, разгласилась в обществе. Пьер, на которого смотрели снисходительно, покровительственно, когда он был незаконным сыном, которого ласкали и прославляли, когда он был лучшим женихом Российской империи, после своей женитьбы, когда невестам и матерям нечего было ожидать от него, сильно потерял во мнении общества, тем более, что он не умел и не желал заискивать общественного благоволения. Теперь его одного обвиняли в происшедшем, говорили, что он бестолковый ревнивец, подверженный таким же припадкам кровожадного бешенства, как и его отец. И когда, после отъезда Пьера, Элен вернулась в Петербург, она была не только радушно, но с оттенком почтительности, относившейся к ее несчастию, принята всеми своими знакомыми. Когда разговор заходил о ее муже, Элен принимала достойное выражение, которое она – хотя и не понимая его значения – по свойственному ей такту, усвоила себе. Выражение это говорило, что она решилась, не жалуясь, переносить свое несчастие, и что ее муж есть крест, посланный ей от Бога. Князь Василий откровеннее высказывал свое мнение. Он пожимал плечами, когда разговор заходил о Пьере, и, указывая на лоб, говорил:
– Un cerveau fele – je le disais toujours. [Полусумасшедший – я всегда это говорил.]
– Я вперед сказала, – говорила Анна Павловна о Пьере, – я тогда же сейчас сказала, и прежде всех (она настаивала на своем первенстве), что это безумный молодой человек, испорченный развратными идеями века. Я тогда еще сказала это, когда все восхищались им и он только приехал из за границы, и помните, у меня как то вечером представлял из себя какого то Марата. Чем же кончилось? Я тогда еще не желала этой свадьбы и предсказала всё, что случится.
Анна Павловна по прежнему давала у себя в свободные дни такие вечера, как и прежде, и такие, какие она одна имела дар устроивать, вечера, на которых собиралась, во первых, la creme de la veritable bonne societe, la fine fleur de l'essence intellectuelle de la societe de Petersbourg, [сливки настоящего хорошего общества, цвет интеллектуальной эссенции петербургского общества,] как говорила сама Анна Павловна. Кроме этого утонченного выбора общества, вечера Анны Павловны отличались еще тем, что всякий раз на своем вечере Анна Павловна подавала своему обществу какое нибудь новое, интересное лицо, и что нигде, как на этих вечерах, не высказывался так очевидно и твердо градус политического термометра, на котором стояло настроение придворного легитимистского петербургского общества.
В конце 1806 года, когда получены были уже все печальные подробности об уничтожении Наполеоном прусской армии под Иеной и Ауерштетом и о сдаче большей части прусских крепостей, когда войска наши уж вступили в Пруссию, и началась наша вторая война с Наполеоном, Анна Павловна собрала у себя вечер. La creme de la veritable bonne societe [Сливки настоящего хорошего общества] состояла из обворожительной и несчастной, покинутой мужем, Элен, из MorteMariet'a, обворожительного князя Ипполита, только что приехавшего из Вены, двух дипломатов, тетушки, одного молодого человека, пользовавшегося в гостиной наименованием просто d'un homme de beaucoup de merite, [весьма достойный человек,] одной вновь пожалованной фрейлины с матерью и некоторых других менее заметных особ.
Лицо, которым как новинкой угащивала в этот вечер Анна Павловна своих гостей, был Борис Друбецкой, только что приехавший курьером из прусской армии и находившийся адъютантом у очень важного лица.
Градус политического термометра, указанный на этом вечере обществу, был следующий: сколько бы все европейские государи и полководцы ни старались потворствовать Бонапартию, для того чтобы сделать мне и вообще нам эти неприятности и огорчения, мнение наше на счет Бонапартия не может измениться. Мы не перестанем высказывать свой непритворный на этот счет образ мыслей, и можем сказать только прусскому королю и другим: тем хуже для вас. Tu l'as voulu, George Dandin, [Ты этого хотел, Жорж Дандэн,] вот всё, что мы можем сказать. Вот что указывал политический термометр на вечере Анны Павловны. Когда Борис, который должен был быть поднесен гостям, вошел в гостиную, уже почти всё общество было в сборе, и разговор, руководимый Анной Павловной, шел о наших дипломатических сношениях с Австрией и о надежде на союз с нею.
Борис в щегольском, адъютантском мундире, возмужавший, свежий и румяный, свободно вошел в гостиную и был отведен, как следовало, для приветствия к тетушке и снова присоединен к общему кружку.
Анна Павловна дала поцеловать ему свою сухую руку, познакомила его с некоторыми незнакомыми ему лицами и каждого шопотом определила ему.
– Le Prince Hyppolite Kouraguine – charmant jeune homme. M r Kroug charge d'affaires de Kopenhague – un esprit profond, и просто: М r Shittoff un homme de beaucoup de merite [Князь Ипполит Курагин, милый молодой человек. Г. Круг, Копенгагенский поверенный в делах, глубокий ум. Г. Шитов, весьма достойный человек] про того, который носил это наименование.
Борис за это время своей службы, благодаря заботам Анны Михайловны, собственным вкусам и свойствам своего сдержанного характера, успел поставить себя в самое выгодное положение по службе. Он находился адъютантом при весьма важном лице, имел весьма важное поручение в Пруссию и только что возвратился оттуда курьером. Он вполне усвоил себе ту понравившуюся ему в Ольмюце неписанную субординацию, по которой прапорщик мог стоять без сравнения выше генерала, и по которой, для успеха на службе, были нужны не усилия на службе, не труды, не храбрость, не постоянство, а нужно было только уменье обращаться с теми, которые вознаграждают за службу, – и он часто сам удивлялся своим быстрым успехам и тому, как другие могли не понимать этого. Вследствие этого открытия его, весь образ жизни его, все отношения с прежними знакомыми, все его планы на будущее – совершенно изменились. Он был не богат, но последние свои деньги он употреблял на то, чтобы быть одетым лучше других; он скорее лишил бы себя многих удовольствий, чем позволил бы себе ехать в дурном экипаже или показаться в старом мундире на улицах Петербурга. Сближался он и искал знакомств только с людьми, которые были выше его, и потому могли быть ему полезны. Он любил Петербург и презирал Москву. Воспоминание о доме Ростовых и о его детской любви к Наташе – было ему неприятно, и он с самого отъезда в армию ни разу не был у Ростовых. В гостиной Анны Павловны, в которой присутствовать он считал за важное повышение по службе, он теперь тотчас же понял свою роль и предоставил Анне Павловне воспользоваться тем интересом, который в нем заключался, внимательно наблюдая каждое лицо и оценивая выгоды и возможности сближения с каждым из них. Он сел на указанное ему место возле красивой Элен, и вслушивался в общий разговор.
– Vienne trouve les bases du traite propose tellement hors d'atteinte, qu'on ne saurait y parvenir meme par une continuite de succes les plus brillants, et elle met en doute les moyens qui pourraient nous les procurer. C'est la phrase authentique du cabinet de Vienne, – говорил датский charge d'affaires. [Вена находит основания предлагаемого договора до того невозможными, что достигнуть их нельзя даже рядом самых блестящих успехов: и она сомневается в средствах, которые могут их нам доставить. Это подлинная фраза венского кабинета, – сказал датский поверенный в делах.]
– C'est le doute qui est flatteur! – сказал l'homme a l'esprit profond, с тонкой улыбкой. [Сомнение лестно! – сказал глубокий ум,]
– Il faut distinguer entre le cabinet de Vienne et l'Empereur d'Autriche, – сказал МorteMariet. – L'Empereur d'Autriche n'a jamais pu penser a une chose pareille, ce n'est que le cabinet qui le dit. [Необходимо различать венский кабинет и австрийского императора. Австрийский император никогда не мог этого думать, это говорит только кабинет.]
– Eh, mon cher vicomte, – вмешалась Анна Павловна, – l'Urope (она почему то выговаривала l'Urope, как особенную тонкость французского языка, которую она могла себе позволить, говоря с французом) l'Urope ne sera jamais notre alliee sincere. [Ах, мой милый виконт, Европа никогда не будет нашей искренней союзницей.]
Вслед за этим Анна Павловна навела разговор на мужество и твердость прусского короля с тем, чтобы ввести в дело Бориса.
Борис внимательно слушал того, кто говорит, ожидая своего череда, но вместе с тем успевал несколько раз оглядываться на свою соседку, красавицу Элен, которая с улыбкой несколько раз встретилась глазами с красивым молодым адъютантом.
Весьма естественно, говоря о положении Пруссии, Анна Павловна попросила Бориса рассказать свое путешествие в Глогау и положение, в котором он нашел прусское войско. Борис, не торопясь, чистым и правильным французским языком, рассказал весьма много интересных подробностей о войсках, о дворе, во всё время своего рассказа старательно избегая заявления своего мнения насчет тех фактов, которые он передавал. На несколько времени Борис завладел общим вниманием, и Анна Павловна чувствовала, что ее угощенье новинкой было принято с удовольствием всеми гостями. Более всех внимания к рассказу Бориса выказала Элен. Она несколько раз спрашивала его о некоторых подробностях его поездки и, казалось, весьма была заинтересована положением прусской армии. Как только он кончил, она с своей обычной улыбкой обратилась к нему:
– Il faut absolument que vous veniez me voir, [Необходимо нужно, чтоб вы приехали повидаться со мною,] – сказала она ему таким тоном, как будто по некоторым соображениям, которые он не мог знать, это было совершенно необходимо.
– Mariedi entre les 8 et 9 heures. Vous me ferez grand plaisir. [Во вторник, между 8 и 9 часами. Вы мне сделаете большое удовольствие.] – Борис обещал исполнить ее желание и хотел вступить с ней в разговор, когда Анна Павловна отозвала его под предлогом тетушки, которая желала его cлышать.
– Вы ведь знаете ее мужа? – сказала Анна Павловна, закрыв глаза и грустным жестом указывая на Элен. – Ах, это такая несчастная и прелестная женщина! Не говорите при ней о нем, пожалуйста не говорите. Ей слишком тяжело!


Когда Борис и Анна Павловна вернулись к общему кружку, разговором в нем завладел князь Ипполит.
Он, выдвинувшись вперед на кресле, сказал: Le Roi de Prusse! [Прусский король!] и сказав это, засмеялся. Все обратились к нему: Le Roi de Prusse? – спросил Ипполит, опять засмеялся и опять спокойно и серьезно уселся в глубине своего кресла. Анна Павловна подождала его немного, но так как Ипполит решительно, казалось, не хотел больше говорить, она начала речь о том, как безбожный Бонапарт похитил в Потсдаме шпагу Фридриха Великого.
– C'est l'epee de Frederic le Grand, que je… [Это шпага Фридриха Великого, которую я…] – начала было она, но Ипполит перебил ее словами:
– Le Roi de Prusse… – и опять, как только к нему обратились, извинился и замолчал. Анна Павловна поморщилась. MorteMariet, приятель Ипполита, решительно обратился к нему:
– Voyons a qui en avez vous avec votre Roi de Prusse? [Ну так что ж о прусском короле?]
Ипполит засмеялся, как будто ему стыдно было своего смеха.
– Non, ce n'est rien, je voulais dire seulement… [Нет, ничего, я только хотел сказать…] (Он намерен был повторить шутку, которую он слышал в Вене, и которую он целый вечер собирался поместить.) Je voulais dire seulement, que nous avons tort de faire la guerre рour le roi de Prusse. [Я только хотел сказать, что мы напрасно воюем pour le roi de Prusse . (Непереводимая игра слов, имеющая значение: «по пустякам».)]
Борис осторожно улыбнулся так, что его улыбка могла быть отнесена к насмешке или к одобрению шутки, смотря по тому, как она будет принята. Все засмеялись.
– Il est tres mauvais, votre jeu de mot, tres spirituel, mais injuste, – грозя сморщенным пальчиком, сказала Анна Павловна. – Nous ne faisons pas la guerre pour le Roi de Prusse, mais pour les bons principes. Ah, le mechant, ce prince Hippolytel [Ваша игра слов не хороша, очень умна, но несправедлива; мы не воюем pour le roi de Prusse (т. e. по пустякам), а за добрые начала. Ах, какой он злой, этот князь Ипполит!] – сказала она.
Разговор не утихал целый вечер, обращаясь преимущественно около политических новостей. В конце вечера он особенно оживился, когда дело зашло о наградах, пожалованных государем.
– Ведь получил же в прошлом году NN табакерку с портретом, – говорил l'homme a l'esprit profond, [человек глубокого ума,] – почему же SS не может получить той же награды?
– Je vous demande pardon, une tabatiere avec le portrait de l'Empereur est une recompense, mais point une distinction, – сказал дипломат, un cadeau plutot. [Извините, табакерка с портретом Императора есть награда, а не отличие; скорее подарок.]
– Il y eu plutot des antecedents, je vous citerai Schwarzenberg. [Были примеры – Шварценберг.]
– C'est impossible, [Это невозможно,] – возразил другой.
– Пари. Le grand cordon, c'est different… [Лента – это другое дело…]
Когда все поднялись, чтоб уезжать, Элен, очень мало говорившая весь вечер, опять обратилась к Борису с просьбой и ласковым, значительным приказанием, чтобы он был у нее во вторник.
– Мне это очень нужно, – сказала она с улыбкой, оглядываясь на Анну Павловну, и Анна Павловна той грустной улыбкой, которая сопровождала ее слова при речи о своей высокой покровительнице, подтвердила желание Элен. Казалось, что в этот вечер из каких то слов, сказанных Борисом о прусском войске, Элен вдруг открыла необходимость видеть его. Она как будто обещала ему, что, когда он приедет во вторник, она объяснит ему эту необходимость.
Приехав во вторник вечером в великолепный салон Элен, Борис не получил ясного объяснения, для чего было ему необходимо приехать. Были другие гости, графиня мало говорила с ним, и только прощаясь, когда он целовал ее руку, она с странным отсутствием улыбки, неожиданно, шопотом, сказала ему: Venez demain diner… le soir. Il faut que vous veniez… Venez. [Приезжайте завтра обедать… вечером. Надо, чтоб вы приехали… Приезжайте.]
В этот свой приезд в Петербург Борис сделался близким человеком в доме графини Безуховой.


Война разгоралась, и театр ее приближался к русским границам. Всюду слышались проклятия врагу рода человеческого Бонапартию; в деревнях собирались ратники и рекруты, и с театра войны приходили разноречивые известия, как всегда ложные и потому различно перетолковываемые.
Жизнь старого князя Болконского, князя Андрея и княжны Марьи во многом изменилась с 1805 года.
В 1806 году старый князь был определен одним из восьми главнокомандующих по ополчению, назначенных тогда по всей России. Старый князь, несмотря на свою старческую слабость, особенно сделавшуюся заметной в тот период времени, когда он считал своего сына убитым, не счел себя вправе отказаться от должности, в которую был определен самим государем, и эта вновь открывшаяся ему деятельность возбудила и укрепила его. Он постоянно бывал в разъездах по трем вверенным ему губерниям; был до педантизма исполнителен в своих обязанностях, строг до жестокости с своими подчиненными, и сам доходил до малейших подробностей дела. Княжна Марья перестала уже брать у своего отца математические уроки, и только по утрам, сопутствуемая кормилицей, с маленьким князем Николаем (как звал его дед) входила в кабинет отца, когда он был дома. Грудной князь Николай жил с кормилицей и няней Савишной на половине покойной княгини, и княжна Марья большую часть дня проводила в детской, заменяя, как умела, мать маленькому племяннику. M lle Bourienne тоже, как казалось, страстно любила мальчика, и княжна Марья, часто лишая себя, уступала своей подруге наслаждение нянчить маленького ангела (как называла она племянника) и играть с ним.
У алтаря лысогорской церкви была часовня над могилой маленькой княгини, и в часовне был поставлен привезенный из Италии мраморный памятник, изображавший ангела, расправившего крылья и готовящегося подняться на небо. У ангела была немного приподнята верхняя губа, как будто он сбирался улыбнуться, и однажды князь Андрей и княжна Марья, выходя из часовни, признались друг другу, что странно, лицо этого ангела напоминало им лицо покойницы. Но что было еще страннее и чего князь Андрей не сказал сестре, было то, что в выражении, которое дал случайно художник лицу ангела, князь Андрей читал те же слова кроткой укоризны, которые он прочел тогда на лице своей мертвой жены: «Ах, зачем вы это со мной сделали?…»
Вскоре после возвращения князя Андрея, старый князь отделил сына и дал ему Богучарово, большое имение, находившееся в 40 верстах от Лысых Гор. Частью по причине тяжелых воспоминаний, связанных с Лысыми Горами, частью потому, что не всегда князь Андрей чувствовал себя в силах переносить характер отца, частью и потому, что ему нужно было уединение, князь Андрей воспользовался Богучаровым, строился там и проводил в нем большую часть времени.
Князь Андрей, после Аустерлицкой кампании, твердо pешил никогда не служить более в военной службе; и когда началась война, и все должны были служить, он, чтобы отделаться от действительной службы, принял должность под начальством отца по сбору ополчения. Старый князь с сыном как бы переменились ролями после кампании 1805 года. Старый князь, возбужденный деятельностью, ожидал всего хорошего от настоящей кампании; князь Андрей, напротив, не участвуя в войне и в тайне души сожалея о том, видел одно дурное.
26 февраля 1807 года, старый князь уехал по округу. Князь Андрей, как и большею частью во время отлучек отца, оставался в Лысых Горах. Маленький Николушка был нездоров уже 4 й день. Кучера, возившие старого князя, вернулись из города и привезли бумаги и письма князю Андрею.
Камердинер с письмами, не застав молодого князя в его кабинете, прошел на половину княжны Марьи; но и там его не было. Камердинеру сказали, что князь пошел в детскую.
– Пожалуйте, ваше сиятельство, Петруша с бумагами пришел, – сказала одна из девушек помощниц няни, обращаясь к князю Андрею, который сидел на маленьком детском стуле и дрожащими руками, хмурясь, капал из стклянки лекарство в рюмку, налитую до половины водой.
– Что такое? – сказал он сердито, и неосторожно дрогнув рукой, перелил из стклянки в рюмку лишнее количество капель. Он выплеснул лекарство из рюмки на пол и опять спросил воды. Девушка подала ему.
В комнате стояла детская кроватка, два сундука, два кресла, стол и детские столик и стульчик, тот, на котором сидел князь Андрей. Окна были завешаны, и на столе горела одна свеча, заставленная переплетенной нотной книгой, так, чтобы свет не падал на кроватку.
– Мой друг, – обращаясь к брату, сказала княжна Марья от кроватки, у которой она стояла, – лучше подождать… после…
– Ах, сделай милость, ты всё говоришь глупости, ты и так всё дожидалась – вот и дождалась, – сказал князь Андрей озлобленным шопотом, видимо желая уколоть сестру.
– Мой друг, право лучше не будить, он заснул, – умоляющим голосом сказала княжна.
Князь Андрей встал и, на цыпочках, с рюмкой подошел к кроватке.
– Или точно не будить? – сказал он нерешительно.
– Как хочешь – право… я думаю… а как хочешь, – сказала княжна Марья, видимо робея и стыдясь того, что ее мнение восторжествовало. Она указала брату на девушку, шопотом вызывавшую его.
Была вторая ночь, что они оба не спали, ухаживая за горевшим в жару мальчиком. Все сутки эти, не доверяя своему домашнему доктору и ожидая того, за которым было послано в город, они предпринимали то то, то другое средство. Измученные бессоницей и встревоженные, они сваливали друг на друга свое горе, упрекали друг друга и ссорились.
– Петруша с бумагами от папеньки, – прошептала девушка. – Князь Андрей вышел.
– Ну что там! – проговорил он сердито, и выслушав словесные приказания от отца и взяв подаваемые конверты и письмо отца, вернулся в детскую.
– Ну что? – спросил князь Андрей.
– Всё то же, подожди ради Бога. Карл Иваныч всегда говорит, что сон всего дороже, – прошептала со вздохом княжна Марья. – Князь Андрей подошел к ребенку и пощупал его. Он горел.
– Убирайтесь вы с вашим Карлом Иванычем! – Он взял рюмку с накапанными в нее каплями и опять подошел.
– Andre, не надо! – сказала княжна Марья.
Но он злобно и вместе страдальчески нахмурился на нее и с рюмкой нагнулся к ребенку. – Ну, я хочу этого, сказал он. – Ну я прошу тебя, дай ему.
Княжна Марья пожала плечами, но покорно взяла рюмку и подозвав няньку, стала давать лекарство. Ребенок закричал и захрипел. Князь Андрей, сморщившись, взяв себя за голову, вышел из комнаты и сел в соседней, на диване.
Письма всё были в его руке. Он машинально открыл их и стал читать. Старый князь, на синей бумаге, своим крупным, продолговатым почерком, употребляя кое где титлы, писал следующее:
«Весьма радостное в сей момент известие получил через курьера, если не вранье. Бенигсен под Эйлау над Буонапартием якобы полную викторию одержал. В Петербурге все ликуют, e наград послано в армию несть конца. Хотя немец, – поздравляю. Корчевский начальник, некий Хандриков, не постигну, что делает: до сих пор не доставлены добавочные люди и провиант. Сейчас скачи туда и скажи, что я с него голову сниму, чтобы через неделю всё было. О Прейсиш Эйлауском сражении получил еще письмо от Петиньки, он участвовал, – всё правда. Когда не мешают кому мешаться не следует, то и немец побил Буонапартия. Сказывают, бежит весьма расстроен. Смотри ж немедля скачи в Корчеву и исполни!»
Князь Андрей вздохнул и распечатал другой конверт. Это было на двух листочках мелко исписанное письмо от Билибина. Он сложил его не читая и опять прочел письмо отца, кончавшееся словами: «скачи в Корчеву и исполни!» «Нет, уж извините, теперь не поеду, пока ребенок не оправится», подумал он и, подошедши к двери, заглянул в детскую. Княжна Марья всё стояла у кроватки и тихо качала ребенка.
«Да, что бишь еще неприятное он пишет? вспоминал князь Андрей содержание отцовского письма. Да. Победу одержали наши над Бонапартом именно тогда, когда я не служу… Да, да, всё подшучивает надо мной… ну, да на здоровье…» и он стал читать французское письмо Билибина. Он читал не понимая половины, читал только для того, чтобы хоть на минуту перестать думать о том, о чем он слишком долго исключительно и мучительно думал.


Билибин находился теперь в качестве дипломатического чиновника при главной квартире армии и хоть и на французском языке, с французскими шуточками и оборотами речи, но с исключительно русским бесстрашием перед самоосуждением и самоосмеянием описывал всю кампанию. Билибин писал, что его дипломатическая discretion [скромность] мучила его, и что он был счастлив, имея в князе Андрее верного корреспондента, которому он мог изливать всю желчь, накопившуюся в нем при виде того, что творится в армии. Письмо это было старое, еще до Прейсиш Эйлауского сражения.
«Depuis nos grands succes d'Austerlitz vous savez, mon cher Prince, писал Билибин, que je ne quitte plus les quartiers generaux. Decidement j'ai pris le gout de la guerre, et bien m'en a pris. Ce que j'ai vu ces trois mois, est incroyable.
«Je commence ab ovo. L'ennemi du genre humain , comme vous savez, s'attaque aux Prussiens. Les Prussiens sont nos fideles allies, qui ne nous ont trompes que trois fois depuis trois ans. Nous prenons fait et cause pour eux. Mais il se trouve que l'ennemi du genre humain ne fait nulle attention a nos beaux discours, et avec sa maniere impolie et sauvage se jette sur les Prussiens sans leur donner le temps de finir la parade commencee, en deux tours de main les rosse a plate couture et va s'installer au palais de Potsdam.
«J'ai le plus vif desir, ecrit le Roi de Prusse a Bonaparte, que V. M. soit accueillie еt traitee dans mon palais d'une maniere, qui lui soit agreable et c'est avec еmpres sement, que j'ai pris a cet effet toutes les mesures que les circonstances me permettaient. Puisse je avoir reussi! Les generaux Prussiens se piquent de politesse envers les Francais et mettent bas les armes aux premieres sommations.
«Le chef de la garienison de Glogau avec dix mille hommes, demande au Roi de Prusse, ce qu'il doit faire s'il est somme de se rendre?… Tout cela est positif.
«Bref, esperant en imposer seulement par notre attitude militaire, il se trouve que nous voila en guerre pour tout de bon, et ce qui plus est, en guerre sur nos frontieres avec et pour le Roi de Prusse . Tout est au grand complet, il ne nous manque qu'une petite chose, c'est le general en chef. Comme il s'est trouve que les succes d'Austerlitz aurant pu etre plus decisifs si le general en chef eut ete moins jeune, on fait la revue des octogenaires et entre Prosorofsky et Kamensky, on donne la preference au derienier. Le general nous arrive en kibik a la maniere Souvoroff, et est accueilli avec des acclamations de joie et de triomphe.
«Le 4 arrive le premier courrier de Petersbourg. On apporte les malles dans le cabinet du Marieechal, qui aime a faire tout par lui meme. On m'appelle pour aider a faire le triage des lettres et prendre celles qui nous sont destinees. Le Marieechal nous regarde faire et attend les paquets qui lui sont adresses. Nous cherchons – il n'y en a point. Le Marieechal devient impatient, se met lui meme a la besogne et trouve des lettres de l'Empereur pour le comte T., pour le prince V. et autres. Alors le voila qui se met dans une de ses coleres bleues. Il jette feu et flamme contre tout le monde, s'empare des lettres, les decachete et lit celles de l'Empereur adressees a d'autres. А, так со мною поступают! Мне доверия нет! А, за мной следить велено, хорошо же; подите вон! Et il ecrit le fameux ordre du jour au general Benigsen
«Я ранен, верхом ездить не могу, следственно и командовать армией. Вы кор д'арме ваш привели разбитый в Пултуск: тут оно открыто, и без дров, и без фуража, потому пособить надо, и я так как вчера сами отнеслись к графу Буксгевдену, думать должно о ретираде к нашей границе, что и выполнить сегодня.
«От всех моих поездок, ecrit il a l'Empereur, получил ссадину от седла, которая сверх прежних перевозок моих совсем мне мешает ездить верхом и командовать такой обширной армией, а потому я командованье оной сложил на старшего по мне генерала, графа Буксгевдена, отослав к нему всё дежурство и всё принадлежащее к оному, советовав им, если хлеба не будет, ретироваться ближе во внутренность Пруссии, потому что оставалось хлеба только на один день, а у иных полков ничего, как о том дивизионные командиры Остерман и Седморецкий объявили, а у мужиков всё съедено; я и сам, пока вылечусь, остаюсь в гошпитале в Остроленке. О числе которого ведомость всеподданнейше подношу, донеся, что если армия простоит в нынешнем биваке еще пятнадцать дней, то весной ни одного здорового не останется.
«Увольте старика в деревню, который и так обесславлен остается, что не смог выполнить великого и славного жребия, к которому был избран. Всемилостивейшего дозволения вашего о том ожидать буду здесь при гошпитале, дабы не играть роль писарскую , а не командирскую при войске. Отлучение меня от армии ни малейшего разглашения не произведет, что ослепший отъехал от армии. Таковых, как я – в России тысячи».
«Le Marieechal se fache contre l'Empereur et nous punit tous; n'est ce pas que с'est logique!
«Voila le premier acte. Aux suivants l'interet et le ridicule montent comme de raison. Apres le depart du Marieechal il se trouve que nous sommes en vue de l'ennemi, et qu'il faut livrer bataille. Boukshevden est general en chef par droit d'anciennete, mais le general Benigsen n'est pas de cet avis; d'autant plus qu'il est lui, avec son corps en vue de l'ennemi, et qu'il veut profiter de l'occasion d'une bataille „aus eigener Hand“ comme disent les Allemands. Il la donne. C'est la bataille de Poultousk qui est sensee etre une grande victoire, mais qui a mon avis ne l'est pas du tout. Nous autres pekins avons, comme vous savez, une tres vilaine habitude de decider du gain ou de la perte d'une bataille. Celui qui s'est retire apres la bataille, l'a perdu, voila ce que nous disons, et a ce titre nous avons perdu la bataille de Poultousk. Bref, nous nous retirons apres la bataille, mais nous envoyons un courrier a Petersbourg, qui porte les nouvelles d'une victoire, et le general ne cede pas le commandement en chef a Boukshevden, esperant recevoir de Petersbourg en reconnaissance de sa victoire le titre de general en chef. Pendant cet interregne, nous commencons un plan de man?uvres excessivement interessant et original. Notre but ne consiste pas, comme il devrait l'etre, a eviter ou a attaquer l'ennemi; mais uniquement a eviter le general Boukshevden, qui par droit d'ancnnete serait notre chef. Nous poursuivons ce but avec tant d'energie, que meme en passant une riviere qui n'est рas gueable, nous brulons les ponts pour nous separer de notre ennemi, qui pour le moment, n'est pas Bonaparte, mais Boukshevden. Le general Boukshevden a manque etre attaque et pris par des forces ennemies superieures a cause d'une de nos belles man?uvres qui nous sauvait de lui. Boukshevden nous poursuit – nous filons. A peine passe t il de notre cote de la riviere, que nous repassons de l'autre. A la fin notre ennemi Boukshevden nous attrappe et s'attaque a nous. Les deux generaux se fachent. Il y a meme une provocation en duel de la part de Boukshevden et une attaque d'epilepsie de la part de Benigsen. Mais au moment critique le courrier, qui porte la nouvelle de notre victoire de Poultousk, nous apporte de Petersbourg notre nomination de general en chef, et le premier ennemi Boukshevden est enfonce: nous pouvons penser au second, a Bonaparte. Mais ne voila t il pas qu'a ce moment se leve devant nous un troisieme ennemi, c'est le православное qui demande a grands cris du pain, de la viande, des souchary, du foin, – que sais je! Les magasins sont vides, les сhemins impraticables. Le православное se met a la Marieaude, et d'une maniere dont la derieniere campagne ne peut vous donner la moindre idee. La moitie des regiments forme des troupes libres, qui parcourent la contree en mettant tout a feu et a sang. Les habitants sont ruines de fond en comble, les hopitaux regorgent de malades, et la disette est partout. Deux fois le quartier general a ete attaque par des troupes de Marieaudeurs et le general en chef a ete oblige lui meme de demander un bataillon pour les chasser. Dans une de ces attaques on m'a еmporte ma malle vide et ma robe de chambre. L'Empereur veut donner le droit a tous les chefs de divisions de fusiller les Marieaudeurs, mais je crains fort que cela n'oblige une moitie de l'armee de fusiller l'autre.
[Со времени наших блестящих успехов в Аустерлице, вы знаете, мой милый князь, что я не покидаю более главных квартир. Решительно я вошел во вкус войны, и тем очень доволен; то, что я видел эти три месяца – невероятно.
«Я начинаю аb ovo. Враг рода человеческого , вам известный, аттакует пруссаков. Пруссаки – наши верные союзники, которые нас обманули только три раза в три года. Мы заступаемся за них. Но оказывается, что враг рода человеческого не обращает никакого внимания на наши прелестные речи, и с своей неучтивой и дикой манерой бросается на пруссаков, не давая им времени кончить их начатый парад, вдребезги разбивает их и поселяется в потсдамском дворце.
«Я очень желаю, пишет прусской король Бонапарту, чтобы ваше величество были приняты в моем дворце самым приятнейшим для вас образом, и я с особенной заботливостью сделал для того все нужные распоряжения на сколько позволили обстоятельства. Весьма желаю, чтоб я достигнул цели». Прусские генералы щеголяют учтивостью перед французами и сдаются по первому требованию. Начальник гарнизона Глогау, с десятью тысячами, спрашивает у прусского короля, что ему делать, если ему придется сдаваться. Всё это положительно верно. Словом, мы думали внушить им страх только положением наших военных сил, но кончается тем, что мы вовлечены в войну, на нашей же границе и, главное, за прусского короля и заодно с ним. Всего у нас в избытке, недостает только маленькой штучки, а именно – главнокомандующего. Так как оказалось, что успехи Аустерлица могли бы быть положительнее, если б главнокомандующий был бы не так молод, то делается обзор осьмидесятилетних генералов, и между Прозоровским и Каменским выбирают последнего. Генерал приезжает к нам в кибитке по Суворовски, и его принимают с радостными и торжественными восклицаниями.
4 го приезжает первый курьер из Петербурга. Приносят чемоданы в кабинет фельдмаршала, который любит всё делать сам. Меня зовут, чтобы помочь разобрать письма и взять те, которые назначены нам. Фельдмаршал, предоставляя нам это занятие, ждет конвертов, адресованных ему. Мы ищем – но их не оказывается. Фельдмаршал начинает волноваться, сам принимается за работу и находит письма от государя к графу Т., князю В. и другим. Он приходит в сильнейший гнев, выходит из себя, берет письма, распечатывает их и читает письма Императора, адресованные другим… Затем пишет знаменитый суточный приказ генералу Бенигсену.
Фельдмаршал сердится на государя, и наказывает всех нас: неправда ли это логично!
Вот первое действие. При следующих интерес и забавность возрастают, само собой разумеется. После отъезда фельдмаршала оказывается, что мы в виду неприятеля, и необходимо дать сражение. Буксгевден, главнокомандующий по старшинству, но генерал Бенигсен совсем не того же мнения, тем более, что он с своим корпусом находится в виду неприятеля, и хочет воспользоваться случаем дать сражение самостоятельно. Он его и дает.
Это пултуская битва, которая считается великой победой, но которая совсем не такова, по моему мнению. Мы штатские имеем, как вы знаете, очень дурную привычку решать вопрос о выигрыше или проигрыше сражения. Тот, кто отступил после сражения, тот проиграл его, вот что мы говорим, и судя по этому мы проиграли пултуское сражение. Одним словом, мы отступаем после битвы, но посылаем курьера в Петербург с известием о победе, и генерал Бенигсен не уступает начальствования над армией генералу Буксгевдену, надеясь получить из Петербурга в благодарность за свою победу звание главнокомандующего. Во время этого междуцарствия, мы начинаем очень оригинальный и интересный ряд маневров. План наш не состоит более, как бы он должен был состоять, в том, чтобы избегать или атаковать неприятеля, но только в том, чтобы избегать генерала Буксгевдена, который по праву старшинства должен бы был быть нашим начальником. Мы преследуем эту цель с такой энергией, что даже переходя реку, на которой нет бродов, мы сжигаем мост, с целью отдалить от себя нашего врага, который в настоящее время не Бонапарт, но Буксгевден. Генерал Буксгевден чуть чуть не был атакован и взят превосходными неприятельскими силами, вследствие одного из таких маневров, спасавших нас от него. Буксгевден нас преследует – мы бежим. Только что он перейдет на нашу сторону реки, мы переходим на другую. Наконец враг наш Буксгевден ловит нас и атакует. Оба генерала сердятся и дело доходит до вызова на дуэль со стороны Буксгевдена и припадка падучей болезни со стороны Бенигсена. Но в самую критическую минуту курьер, который возил в Петербург известие о пултуской победе, возвращается и привозит нам назначение главнокомандующего, и первый враг – Буксгевден побежден. Мы теперь можем думать о втором враге – Бонапарте. Но оказывается, что в эту самую минуту возникает перед нами третий враг – православное , которое громкими возгласами требует хлеба, говядины, сухарей, сена, овса, – и мало ли чего еще! Магазины пусты, дороги непроходимы. Православное начинает грабить, и грабёж доходит до такой степени, о которой последняя кампания не могла вам дать ни малейшего понятия. Половина полков образуют вольные команды, которые обходят страну и все предают мечу и пламени. Жители разорены совершенно, больницы завалены больными, и везде голод. Два раза мародеры нападали даже на главную квартиру, и главнокомандующий принужден был взять баталион солдат, чтобы прогнать их. В одно из этих нападений у меня унесли мой пустой чемодан и халат. Государь хочет дать право всем начальникам дивизии расстреливать мародеров, но я очень боюсь, чтобы это не заставило одну половину войска расстрелять другую.]
Князь Андрей сначала читал одними глазами, но потом невольно то, что он читал (несмотря на то, что он знал, на сколько должно было верить Билибину) больше и больше начинало занимать его. Дочитав до этого места, он смял письмо и бросил его. Не то, что он прочел в письме, сердило его, но его сердило то, что эта тамошняя, чуждая для него, жизнь могла волновать его. Он закрыл глаза, потер себе лоб рукою, как будто изгоняя всякое участие к тому, что он читал, и прислушался к тому, что делалось в детской. Вдруг ему показался за дверью какой то странный звук. На него нашел страх; он боялся, не случилось ли чего с ребенком в то время, как он читал письмо. Он на цыпочках подошел к двери детской и отворил ее.
В ту минуту, как он входил, он увидал, что нянька с испуганным видом спрятала что то от него, и что княжны Марьи уже не было у кроватки.
– Мой друг, – послышался ему сзади отчаянный, как ему показалось, шопот княжны Марьи. Как это часто бывает после долгой бессонницы и долгого волнения, на него нашел беспричинный страх: ему пришло в голову, что ребенок умер. Всё, что oн видел и слышал, казалось ему подтверждением его страха.
«Всё кончено», подумал он, и холодный пот выступил у него на лбу! Он растерянно подошел к кроватке, уверенный, что он найдет ее пустою, что нянька прятала мертвого ребенка. Он раскрыл занавески, и долго его испуганные, разбегавшиеся глаза не могли отыскать ребенка. Наконец он увидал его: румяный мальчик, раскидавшись, лежал поперек кроватки, спустив голову ниже подушки и во сне чмокал, перебирая губками, и ровно дышал.
Князь Андрей обрадовался, увидав мальчика так, как будто бы он уже потерял его. Он нагнулся и, как учила его сестра, губами попробовал, есть ли жар у ребенка. Нежный лоб был влажен, он дотронулся рукой до головы – даже волосы были мокры: так сильно вспотел ребенок. Не только он не умер, но теперь очевидно было, что кризис совершился и что он выздоровел. Князю Андрею хотелось схватить, смять, прижать к своей груди это маленькое, беспомощное существо; он не смел этого сделать. Он стоял над ним, оглядывая его голову, ручки, ножки, определявшиеся под одеялом. Шорох послышался подле него, и какая то тень показалась ему под пологом кроватки. Он не оглядывался и всё слушал, глядя в лицо ребенка, его ровное дыханье. Темная тень была княжна Марья, которая неслышными шагами подошла к кроватке, подняла полог и опустила его за собою. Князь Андрей, не оглядываясь, узнал ее и протянул к ней руку. Она сжала его руку.
– Он вспотел, – сказал князь Андрей.
– Я шла к тебе, чтобы сказать это.
Ребенок во сне чуть пошевелился, улыбнулся и потерся лбом о подушку.
Князь Андрей посмотрел на сестру. Лучистые глаза княжны Марьи, в матовом полусвете полога, блестели более обыкновенного от счастливых слёз, которые стояли в них. Княжна Марья потянулась к брату и поцеловала его, слегка зацепив за полог кроватки. Они погрозили друг другу, еще постояли в матовом свете полога, как бы не желая расстаться с этим миром, в котором они втроем были отделены от всего света. Князь Андрей первый, путая волосы о кисею полога, отошел от кроватки. – Да. это одно что осталось мне теперь, – сказал он со вздохом.


Вскоре после своего приема в братство масонов, Пьер с полным написанным им для себя руководством о том, что он должен был делать в своих имениях, уехал в Киевскую губернию, где находилась большая часть его крестьян.
Приехав в Киев, Пьер вызвал в главную контору всех управляющих, и объяснил им свои намерения и желания. Он сказал им, что немедленно будут приняты меры для совершенного освобождения крестьян от крепостной зависимости, что до тех пор крестьяне не должны быть отягчаемы работой, что женщины с детьми не должны посылаться на работы, что крестьянам должна быть оказываема помощь, что наказания должны быть употребляемы увещательные, а не телесные, что в каждом имении должны быть учреждены больницы, приюты и школы. Некоторые управляющие (тут были и полуграмотные экономы) слушали испуганно, предполагая смысл речи в том, что молодой граф недоволен их управлением и утайкой денег; другие, после первого страха, находили забавным шепелявенье Пьера и новые, неслыханные ими слова; третьи находили просто удовольствие послушать, как говорит барин; четвертые, самые умные, в том числе и главноуправляющий, поняли из этой речи то, каким образом надо обходиться с барином для достижения своих целей.
Главноуправляющий выразил большое сочувствие намерениям Пьера; но заметил, что кроме этих преобразований необходимо было вообще заняться делами, которые были в дурном состоянии.
Несмотря на огромное богатство графа Безухого, с тех пор, как Пьер получил его и получал, как говорили, 500 тысяч годового дохода, он чувствовал себя гораздо менее богатым, чем когда он получал свои 10 ть тысяч от покойного графа. В общих чертах он смутно чувствовал следующий бюджет. В Совет платилось около 80 ти тысяч по всем имениям; около 30 ти тысяч стоило содержание подмосковной, московского дома и княжон; около 15 ти тысяч выходило на пенсии, столько же на богоугодные заведения; графине на прожитье посылалось 150 тысяч; процентов платилось за долги около 70 ти тысяч; постройка начатой церкви стоила эти два года около 10 ти тысяч; остальное около 100 та тысяч расходилось – он сам не знал как, и почти каждый год он принужден был занимать. Кроме того каждый год главноуправляющий писал то о пожарах, то о неурожаях, то о необходимости перестроек фабрик и заводов. И так, первое дело, представившееся Пьеру, было то, к которому он менее всего имел способности и склонности – занятие делами.
Пьер с главноуправляющим каждый день занимался . Но он чувствовал, что занятия его ни на шаг не подвигали дела. Он чувствовал, что его занятия происходят независимо от дела, что они не цепляют за дело и не заставляют его двигаться. С одной стороны главноуправляющий выставлял дела в самом дурном свете, показывая Пьеру необходимость уплачивать долги и предпринимать новые работы силами крепостных мужиков, на что Пьер не соглашался; с другой стороны, Пьер требовал приступления к делу освобождения, на что управляющий выставлял необходимость прежде уплатить долг Опекунского совета, и потому невозможность быстрого исполнения.
Управляющий не говорил, что это совершенно невозможно; он предлагал для достижения этой цели продажу лесов Костромской губернии, продажу земель низовых и крымского именья. Но все эти операции в речах управляющего связывались с такою сложностью процессов, снятия запрещений, истребований, разрешений и т. п., что Пьер терялся и только говорил ему:
– Да, да, так и сделайте.
Пьер не имел той практической цепкости, которая бы дала ему возможность непосредственно взяться за дело, и потому он не любил его и только старался притвориться перед управляющим, что он занят делом. Управляющий же старался притвориться перед графом, что он считает эти занятия весьма полезными для хозяина и для себя стеснительными.
В большом городе нашлись знакомые; незнакомые поспешили познакомиться и радушно приветствовали вновь приехавшего богача, самого большого владельца губернии. Искушения по отношению главной слабости Пьера, той, в которой он признался во время приема в ложу, тоже были так сильны, что Пьер не мог воздержаться от них. Опять целые дни, недели, месяцы жизни Пьера проходили так же озабоченно и занято между вечерами, обедами, завтраками, балами, не давая ему времени опомниться, как и в Петербурге. Вместо новой жизни, которую надеялся повести Пьер, он жил всё тою же прежней жизнью, только в другой обстановке.
Из трех назначений масонства Пьер сознавал, что он не исполнял того, которое предписывало каждому масону быть образцом нравственной жизни, и из семи добродетелей совершенно не имел в себе двух: добронравия и любви к смерти. Он утешал себя тем, что за то он исполнял другое назначение, – исправление рода человеческого и имел другие добродетели, любовь к ближнему и в особенности щедрость.
Весной 1807 года Пьер решился ехать назад в Петербург. По дороге назад, он намеревался объехать все свои именья и лично удостовериться в том, что сделано из того, что им предписано и в каком положении находится теперь тот народ, который вверен ему Богом, и который он стремился облагодетельствовать.
Главноуправляющий, считавший все затеи молодого графа почти безумством, невыгодой для себя, для него, для крестьян – сделал уступки. Продолжая дело освобождения представлять невозможным, он распорядился постройкой во всех имениях больших зданий школ, больниц и приютов; для приезда барина везде приготовил встречи, не пышно торжественные, которые, он знал, не понравятся Пьеру, но именно такие религиозно благодарственные, с образами и хлебом солью, именно такие, которые, как он понимал барина, должны были подействовать на графа и обмануть его.
Южная весна, покойное, быстрое путешествие в венской коляске и уединение дороги радостно действовали на Пьера. Именья, в которых он не бывал еще, были – одно живописнее другого; народ везде представлялся благоденствующим и трогательно благодарным за сделанные ему благодеяния. Везде были встречи, которые, хотя и приводили в смущение Пьера, но в глубине души его вызывали радостное чувство. В одном месте мужики подносили ему хлеб соль и образ Петра и Павла, и просили позволения в честь его ангела Петра и Павла, в знак любви и благодарности за сделанные им благодеяния, воздвигнуть на свой счет новый придел в церкви. В другом месте его встретили женщины с грудными детьми, благодаря его за избавление от тяжелых работ. В третьем именьи его встречал священник с крестом, окруженный детьми, которых он по милостям графа обучал грамоте и религии. Во всех имениях Пьер видел своими глазами по одному плану воздвигавшиеся и воздвигнутые уже каменные здания больниц, школ, богаделен, которые должны были быть, в скором времени, открыты. Везде Пьер видел отчеты управляющих о барщинских работах, уменьшенных против прежнего, и слышал за то трогательные благодарения депутаций крестьян в синих кафтанах.
Пьер только не знал того, что там, где ему подносили хлеб соль и строили придел Петра и Павла, было торговое село и ярмарка в Петров день, что придел уже строился давно богачами мужиками села, теми, которые явились к нему, а что девять десятых мужиков этого села были в величайшем разорении. Он не знал, что вследствие того, что перестали по его приказу посылать ребятниц женщин с грудными детьми на барщину, эти самые ребятницы тем труднейшую работу несли на своей половине. Он не знал, что священник, встретивший его с крестом, отягощал мужиков своими поборами, и что собранные к нему ученики со слезами были отдаваемы ему, и за большие деньги были откупаемы родителями. Он не знал, что каменные, по плану, здания воздвигались своими рабочими и увеличили барщину крестьян, уменьшенную только на бумаге. Он не знал, что там, где управляющий указывал ему по книге на уменьшение по его воле оброка на одну треть, была наполовину прибавлена барщинная повинность. И потому Пьер был восхищен своим путешествием по именьям, и вполне возвратился к тому филантропическому настроению, в котором он выехал из Петербурга, и писал восторженные письма своему наставнику брату, как он называл великого мастера.
«Как легко, как мало усилия нужно, чтобы сделать так много добра, думал Пьер, и как мало мы об этом заботимся!»
Он счастлив был выказываемой ему благодарностью, но стыдился, принимая ее. Эта благодарность напоминала ему, на сколько он еще больше бы был в состоянии сделать для этих простых, добрых людей.
Главноуправляющий, весьма глупый и хитрый человек, совершенно понимая умного и наивного графа, и играя им, как игрушкой, увидав действие, произведенное на Пьера приготовленными приемами, решительнее обратился к нему с доводами о невозможности и, главное, ненужности освобождения крестьян, которые и без того были совершенно счастливы.
Пьер втайне своей души соглашался с управляющим в том, что трудно было представить себе людей, более счастливых, и что Бог знает, что ожидало их на воле; но Пьер, хотя и неохотно, настаивал на том, что он считал справедливым. Управляющий обещал употребить все силы для исполнения воли графа, ясно понимая, что граф никогда не будет в состоянии поверить его не только в том, употреблены ли все меры для продажи лесов и имений, для выкупа из Совета, но и никогда вероятно не спросит и не узнает о том, как построенные здания стоят пустыми и крестьяне продолжают давать работой и деньгами всё то, что они дают у других, т. е. всё, что они могут давать.


В самом счастливом состоянии духа возвращаясь из своего южного путешествия, Пьер исполнил свое давнишнее намерение заехать к своему другу Болконскому, которого он не видал два года.
Богучарово лежало в некрасивой, плоской местности, покрытой полями и срубленными и несрубленными еловыми и березовыми лесами. Барский двор находился на конце прямой, по большой дороге расположенной деревни, за вновь вырытым, полно налитым прудом, с необросшими еще травой берегами, в середине молодого леса, между которым стояло несколько больших сосен.
Барский двор состоял из гумна, надворных построек, конюшень, бани, флигеля и большого каменного дома с полукруглым фронтоном, который еще строился. Вокруг дома был рассажен молодой сад. Ограды и ворота были прочные и новые; под навесом стояли две пожарные трубы и бочка, выкрашенная зеленой краской; дороги были прямые, мосты были крепкие с перилами. На всем лежал отпечаток аккуратности и хозяйственности. Встретившиеся дворовые, на вопрос, где живет князь, указали на небольшой, новый флигелек, стоящий у самого края пруда. Старый дядька князя Андрея, Антон, высадил Пьера из коляски, сказал, что князь дома, и проводил его в чистую, маленькую прихожую.
Пьера поразила скромность маленького, хотя и чистенького домика после тех блестящих условий, в которых последний раз он видел своего друга в Петербурге. Он поспешно вошел в пахнущую еще сосной, не отштукатуренную, маленькую залу и хотел итти дальше, но Антон на цыпочках пробежал вперед и постучался в дверь.
– Ну, что там? – послышался резкий, неприятный голос.
– Гость, – отвечал Антон.
– Проси подождать, – и послышался отодвинутый стул. Пьер быстрыми шагами подошел к двери и столкнулся лицом к лицу с выходившим к нему, нахмуренным и постаревшим, князем Андреем. Пьер обнял его и, подняв очки, целовал его в щеки и близко смотрел на него.
– Вот не ждал, очень рад, – сказал князь Андрей. Пьер ничего не говорил; он удивленно, не спуская глаз, смотрел на своего друга. Его поразила происшедшая перемена в князе Андрее. Слова были ласковы, улыбка была на губах и лице князя Андрея, но взгляд был потухший, мертвый, которому, несмотря на видимое желание, князь Андрей не мог придать радостного и веселого блеска. Не то, что похудел, побледнел, возмужал его друг; но взгляд этот и морщинка на лбу, выражавшие долгое сосредоточение на чем то одном, поражали и отчуждали Пьера, пока он не привык к ним.
При свидании после долгой разлуки, как это всегда бывает, разговор долго не мог остановиться; они спрашивали и отвечали коротко о таких вещах, о которых они сами знали, что надо было говорить долго. Наконец разговор стал понемногу останавливаться на прежде отрывочно сказанном, на вопросах о прошедшей жизни, о планах на будущее, о путешествии Пьера, о его занятиях, о войне и т. д. Та сосредоточенность и убитость, которую заметил Пьер во взгляде князя Андрея, теперь выражалась еще сильнее в улыбке, с которою он слушал Пьера, в особенности тогда, когда Пьер говорил с одушевлением радости о прошедшем или будущем. Как будто князь Андрей и желал бы, но не мог принимать участия в том, что он говорил. Пьер начинал чувствовать, что перед князем Андреем восторженность, мечты, надежды на счастие и на добро не приличны. Ему совестно было высказывать все свои новые, масонские мысли, в особенности подновленные и возбужденные в нем его последним путешествием. Он сдерживал себя, боялся быть наивным; вместе с тем ему неудержимо хотелось поскорей показать своему другу, что он был теперь совсем другой, лучший Пьер, чем тот, который был в Петербурге.
– Я не могу вам сказать, как много я пережил за это время. Я сам бы не узнал себя.
– Да, много, много мы изменились с тех пор, – сказал князь Андрей.
– Ну а вы? – спрашивал Пьер, – какие ваши планы?
– Планы? – иронически повторил князь Андрей. – Мои планы? – повторил он, как бы удивляясь значению такого слова. – Да вот видишь, строюсь, хочу к будущему году переехать совсем…
Пьер молча, пристально вглядывался в состаревшееся лицо (князя) Андрея.
– Нет, я спрашиваю, – сказал Пьер, – но князь Андрей перебил его:
– Да что про меня говорить…. расскажи же, расскажи про свое путешествие, про всё, что ты там наделал в своих именьях?
Пьер стал рассказывать о том, что он сделал в своих имениях, стараясь как можно более скрыть свое участие в улучшениях, сделанных им. Князь Андрей несколько раз подсказывал Пьеру вперед то, что он рассказывал, как будто всё то, что сделал Пьер, была давно известная история, и слушал не только не с интересом, но даже как будто стыдясь за то, что рассказывал Пьер.
Пьеру стало неловко и даже тяжело в обществе своего друга. Он замолчал.
– А вот что, душа моя, – сказал князь Андрей, которому очевидно было тоже тяжело и стеснительно с гостем, – я здесь на биваках, и приехал только посмотреть. Я нынче еду опять к сестре. Я тебя познакомлю с ними. Да ты, кажется, знаком, – сказал он, очевидно занимая гостя, с которым он не чувствовал теперь ничего общего. – Мы поедем после обеда. А теперь хочешь посмотреть мою усадьбу? – Они вышли и проходили до обеда, разговаривая о политических новостях и общих знакомых, как люди мало близкие друг к другу. С некоторым оживлением и интересом князь Андрей говорил только об устраиваемой им новой усадьбе и постройке, но и тут в середине разговора, на подмостках, когда князь Андрей описывал Пьеру будущее расположение дома, он вдруг остановился. – Впрочем тут нет ничего интересного, пойдем обедать и поедем. – За обедом зашел разговор о женитьбе Пьера.
– Я очень удивился, когда услышал об этом, – сказал князь Андрей.
Пьер покраснел так же, как он краснел всегда при этом, и торопливо сказал:
– Я вам расскажу когда нибудь, как это всё случилось. Но вы знаете, что всё это кончено и навсегда.
– Навсегда? – сказал князь Андрей. – Навсегда ничего не бывает.
– Но вы знаете, как это всё кончилось? Слышали про дуэль?
– Да, ты прошел и через это.
– Одно, за что я благодарю Бога, это за то, что я не убил этого человека, – сказал Пьер.
– Отчего же? – сказал князь Андрей. – Убить злую собаку даже очень хорошо.
– Нет, убить человека не хорошо, несправедливо…
– Отчего же несправедливо? – повторил князь Андрей; то, что справедливо и несправедливо – не дано судить людям. Люди вечно заблуждались и будут заблуждаться, и ни в чем больше, как в том, что они считают справедливым и несправедливым.
– Несправедливо то, что есть зло для другого человека, – сказал Пьер, с удовольствием чувствуя, что в первый раз со времени его приезда князь Андрей оживлялся и начинал говорить и хотел высказать всё то, что сделало его таким, каким он был теперь.
– А кто тебе сказал, что такое зло для другого человека? – спросил он.
– Зло? Зло? – сказал Пьер, – мы все знаем, что такое зло для себя.
– Да мы знаем, но то зло, которое я знаю для себя, я не могу сделать другому человеку, – всё более и более оживляясь говорил князь Андрей, видимо желая высказать Пьеру свой новый взгляд на вещи. Он говорил по французски. Je ne connais l dans la vie que deux maux bien reels: c'est le remord et la maladie. II n'est de bien que l'absence de ces maux. [Я знаю в жизни только два настоящих несчастья: это угрызение совести и болезнь. И единственное благо есть отсутствие этих зол.] Жить для себя, избегая только этих двух зол: вот вся моя мудрость теперь.
– А любовь к ближнему, а самопожертвование? – заговорил Пьер. – Нет, я с вами не могу согласиться! Жить только так, чтобы не делать зла, чтоб не раскаиваться? этого мало. Я жил так, я жил для себя и погубил свою жизнь. И только теперь, когда я живу, по крайней мере, стараюсь (из скромности поправился Пьер) жить для других, только теперь я понял всё счастие жизни. Нет я не соглашусь с вами, да и вы не думаете того, что вы говорите.
Князь Андрей молча глядел на Пьера и насмешливо улыбался.
– Вот увидишь сестру, княжну Марью. С ней вы сойдетесь, – сказал он. – Может быть, ты прав для себя, – продолжал он, помолчав немного; – но каждый живет по своему: ты жил для себя и говоришь, что этим чуть не погубил свою жизнь, а узнал счастие только тогда, когда стал жить для других. А я испытал противуположное. Я жил для славы. (Ведь что же слава? та же любовь к другим, желание сделать для них что нибудь, желание их похвалы.) Так я жил для других, и не почти, а совсем погубил свою жизнь. И с тех пор стал спокойнее, как живу для одного себя.
– Да как же жить для одного себя? – разгорячаясь спросил Пьер. – А сын, а сестра, а отец?
– Да это всё тот же я, это не другие, – сказал князь Андрей, а другие, ближние, le prochain, как вы с княжной Марьей называете, это главный источник заблуждения и зла. Le prochаin [Ближний] это те, твои киевские мужики, которым ты хочешь сделать добро.
И он посмотрел на Пьера насмешливо вызывающим взглядом. Он, видимо, вызывал Пьера.
– Вы шутите, – всё более и более оживляясь говорил Пьер. Какое же может быть заблуждение и зло в том, что я желал (очень мало и дурно исполнил), но желал сделать добро, да и сделал хотя кое что? Какое же может быть зло, что несчастные люди, наши мужики, люди такие же, как и мы, выростающие и умирающие без другого понятия о Боге и правде, как обряд и бессмысленная молитва, будут поучаться в утешительных верованиях будущей жизни, возмездия, награды, утешения? Какое же зло и заблуждение в том, что люди умирают от болезни, без помощи, когда так легко материально помочь им, и я им дам лекаря, и больницу, и приют старику? И разве не ощутительное, не несомненное благо то, что мужик, баба с ребенком не имеют дня и ночи покоя, а я дам им отдых и досуг?… – говорил Пьер, торопясь и шепелявя. – И я это сделал, хоть плохо, хоть немного, но сделал кое что для этого, и вы не только меня не разуверите в том, что то, что я сделал хорошо, но и не разуверите, чтоб вы сами этого не думали. А главное, – продолжал Пьер, – я вот что знаю и знаю верно, что наслаждение делать это добро есть единственное верное счастие жизни.
– Да, ежели так поставить вопрос, то это другое дело, сказал князь Андрей. – Я строю дом, развожу сад, а ты больницы. И то, и другое может служить препровождением времени. А что справедливо, что добро – предоставь судить тому, кто всё знает, а не нам. Ну ты хочешь спорить, – прибавил он, – ну давай. – Они вышли из за стола и сели на крыльцо, заменявшее балкон.
– Ну давай спорить, – сказал князь Андрей. – Ты говоришь школы, – продолжал он, загибая палец, – поучения и так далее, то есть ты хочешь вывести его, – сказал он, указывая на мужика, снявшего шапку и проходившего мимо их, – из его животного состояния и дать ему нравственных потребностей, а мне кажется, что единственно возможное счастье – есть счастье животное, а ты его то хочешь лишить его. Я завидую ему, а ты хочешь его сделать мною, но не дав ему моих средств. Другое ты говоришь: облегчить его работу. А по моему, труд физический для него есть такая же необходимость, такое же условие его существования, как для меня и для тебя труд умственный. Ты не можешь не думать. Я ложусь спать в 3 м часу, мне приходят мысли, и я не могу заснуть, ворочаюсь, не сплю до утра оттого, что я думаю и не могу не думать, как он не может не пахать, не косить; иначе он пойдет в кабак, или сделается болен. Как я не перенесу его страшного физического труда, а умру через неделю, так он не перенесет моей физической праздности, он растолстеет и умрет. Третье, – что бишь еще ты сказал? – Князь Андрей загнул третий палец.
– Ах, да, больницы, лекарства. У него удар, он умирает, а ты пустил ему кровь, вылечил. Он калекой будет ходить 10 ть лет, всем в тягость. Гораздо покойнее и проще ему умереть. Другие родятся, и так их много. Ежели бы ты жалел, что у тебя лишний работник пропал – как я смотрю на него, а то ты из любви же к нему его хочешь лечить. А ему этого не нужно. Да и потом,что за воображенье, что медицина кого нибудь и когда нибудь вылечивала! Убивать так! – сказал он, злобно нахмурившись и отвернувшись от Пьера. Князь Андрей высказывал свои мысли так ясно и отчетливо, что видно было, он не раз думал об этом, и он говорил охотно и быстро, как человек, долго не говоривший. Взгляд его оживлялся тем больше, чем безнадежнее были его суждения.
– Ах это ужасно, ужасно! – сказал Пьер. – Я не понимаю только – как можно жить с такими мыслями. На меня находили такие же минуты, это недавно было, в Москве и дорогой, но тогда я опускаюсь до такой степени, что я не живу, всё мне гадко… главное, я сам. Тогда я не ем, не умываюсь… ну, как же вы?…
– Отчего же не умываться, это не чисто, – сказал князь Андрей; – напротив, надо стараться сделать свою жизнь как можно более приятной. Я живу и в этом не виноват, стало быть надо как нибудь получше, никому не мешая, дожить до смерти.
– Но что же вас побуждает жить с такими мыслями? Будешь сидеть не двигаясь, ничего не предпринимая…
– Жизнь и так не оставляет в покое. Я бы рад ничего не делать, а вот, с одной стороны, дворянство здешнее удостоило меня чести избрания в предводители: я насилу отделался. Они не могли понять, что во мне нет того, что нужно, нет этой известной добродушной и озабоченной пошлости, которая нужна для этого. Потом вот этот дом, который надо было построить, чтобы иметь свой угол, где можно быть спокойным. Теперь ополчение.
– Отчего вы не служите в армии?
– После Аустерлица! – мрачно сказал князь Андрей. – Нет; покорно благодарю, я дал себе слово, что служить в действующей русской армии я не буду. И не буду, ежели бы Бонапарте стоял тут, у Смоленска, угрожая Лысым Горам, и тогда бы я не стал служить в русской армии. Ну, так я тебе говорил, – успокоиваясь продолжал князь Андрей. – Теперь ополченье, отец главнокомандующим 3 го округа, и единственное средство мне избавиться от службы – быть при нем.
– Стало быть вы служите?
– Служу. – Он помолчал немного.
– Так зачем же вы служите?
– А вот зачем. Отец мой один из замечательнейших людей своего века. Но он становится стар, и он не то что жесток, но он слишком деятельного характера. Он страшен своей привычкой к неограниченной власти, и теперь этой властью, данной Государем главнокомандующим над ополчением. Ежели бы я два часа опоздал две недели тому назад, он бы повесил протоколиста в Юхнове, – сказал князь Андрей с улыбкой; – так я служу потому, что кроме меня никто не имеет влияния на отца, и я кое где спасу его от поступка, от которого бы он после мучился.
– А, ну так вот видите!
– Да, mais ce n'est pas comme vous l'entendez, [но это не так, как вы это понимаете,] – продолжал князь Андрей. – Я ни малейшего добра не желал и не желаю этому мерзавцу протоколисту, который украл какие то сапоги у ополченцев; я даже очень был бы доволен видеть его повешенным, но мне жалко отца, то есть опять себя же.
Князь Андрей всё более и более оживлялся. Глаза его лихорадочно блестели в то время, как он старался доказать Пьеру, что никогда в его поступке не было желания добра ближнему.
– Ну, вот ты хочешь освободить крестьян, – продолжал он. – Это очень хорошо; но не для тебя (ты, я думаю, никого не засекал и не посылал в Сибирь), и еще меньше для крестьян. Ежели их бьют, секут, посылают в Сибирь, то я думаю, что им от этого нисколько не хуже. В Сибири ведет он ту же свою скотскую жизнь, а рубцы на теле заживут, и он так же счастлив, как и был прежде. А нужно это для тех людей, которые гибнут нравственно, наживают себе раскаяние, подавляют это раскаяние и грубеют от того, что у них есть возможность казнить право и неправо. Вот кого мне жалко, и для кого бы я желал освободить крестьян. Ты, может быть, не видал, а я видел, как хорошие люди, воспитанные в этих преданиях неограниченной власти, с годами, когда они делаются раздражительнее, делаются жестоки, грубы, знают это, не могут удержаться и всё делаются несчастнее и несчастнее. – Князь Андрей говорил это с таким увлечением, что Пьер невольно подумал о том, что мысли эти наведены были Андрею его отцом. Он ничего не отвечал ему.
– Так вот кого мне жалко – человеческого достоинства, спокойствия совести, чистоты, а не их спин и лбов, которые, сколько ни секи, сколько ни брей, всё останутся такими же спинами и лбами.