Священное Предание

Свяще́нное Преда́ние (греч. Ιερά Παράδοση, лат. Sacra Traditio) — в исторических церквях и англиканском сообществе церквей — один из источников вероучения и церковного права наряду со Священным Писанием.

Понятие

Под Священным Преданием подразумеваются те сведения и канонические положения, исповедуемые историческими церквями, которые прямо не содержатся в Ветхом или Новом Завете.

Под именем Священного Предания разумеется то, когда истинно верующие и чтущие Бога словом и примером передают один другому, и предки потомкам, учение веры, закон Божий, таинства и священные обряды. — Святитель Филарет (Дроздов). «Пространный Православный Катихизис»

Термин «предание» встречается уже в посланиях апостолов: «…братия, стойте и держите предания, которым вы научены или словом или посланием нашим» (2Фес. 2:15), «Хвалю вас, братия, что вы все мое помните и держите предания так, как я передал вам» (1Кор. 11:2). Святитель Василий Великий, обосновывая необходимость Священного Предания, пишет:

Из всех хранимых Церковью догматов и традиций, одни получены из письменного источника, а другие приняты от переданного тайно Апостольского предания. Для благочестия же те и другие имеют одинаковую силу, и этому не будет противоречить никто, мало-мальски разбирающийся в церковных правилах. Поскольку если мы осмелимся отвергнуть неписаные обычаи, как якобы не имеющие большого значения, то обязательно повредим Евангелию в самом главном, — более того, оставим от апостольской проповеди одну внешнюю оболочку.

Священное Предание имеет три уровня:

• передача богооткровенного учения и тех исторических памятников, в которых это учение заключено;
• передача опыта духовной жизни, который сообщается личным примером, в соответствии с богооткровенным учением;
• передача благодатного освящения, осуществляемая, прежде всего, посредством церковных таинств (епископское преемство от апостолов).

Состав

В православии в состав Священного Предания, помимо Священного Писания (Библии), входят:

• Вероучение: догматические положения, изложенные в Символе веры и в решениях Вселенских соборов;
• Каноны: Правила апостолов, Вселенских и иных признанных соборов;
• Литургическое предание: вероучительное содержание чинопоследований церковных таинств и священнодействий, молитв и песнопений;
• Творения святых отцов и учителей Церкви;
• мученические акты и жития святых.

В католицизме Священное Писание не входит в Священное Предание, но признается необходимым, в протестантстве какие-либо дополнительные книги, кроме Священного Писания не являются необходимыми, так как признается только Священное Писание'.

По мнению В. H. Лосского источником предания могут быть и христианские апокрифы: «Церковь умеет извлечь из них то, что может полнить и иллюстрировать события, о которых умалчивает Писание, но которые Предание считает достоверными».

Отношение к Священному Преданию в различных конфессиях

Так называемая латинская схема отношения к Священному Преданию окончательно сформировалась в XVI—XVII веках. Она считает, что часть учения, полученного от апостолов, была зафиксирована в книгах Священного Писания, а другая, не войдя в Писание, передавалась через устную проповедь и была записана в послеапостольскую эпоху. Эта вторая часть учения составляет Священное Предание. В католицизме Священное Предание и Священное Писание тесно связаны между собой, так как оба берут свои начала в одном и том же Божественном источнике; Писание и Предание принимаются и почитаются с одинаковым чувством благоговения и уважения.

В Русской православной церкви и других православных церквах Священное Писание является частью Священного Предания, а не самостоятельным источником веры.

Для святоотеческой восточно-православной традиции характерно понимание Предания как опыта жизни во Cвятом Духе («Предание есть жизнь Святого Духа в Церкви»).

В исходной православной традиции Предание понимается не как передача знаний (гносеологически), но литургически — как опытное соучастие жизни Святого Духа в Церкви. В таком понимании «у Предания два смысла: это а) совокупность образов, через которые Христос проходит в жизнь людей, и б) восприятие этих образов от поколения к поколению». В этом контексте Предание — источник Писания, а Священное Писание оказывается одним из выражений Предания. Или, по определению митрополита Филарета (Дроздова): Богодухновенное Писание — есть «продолжение и неизменный, особенным устроением Духа Божия упроченный вид Предания». Священное Писание для православных христиан является наиважнейшей формой Священного Предания. В отличие от протестантства, православие отвергает те толкования Священного Писания, которые не основаны на опыте Церкви и противоречат ему. В православии утверждается, что вне Церкви, вне Предания правильное понимание Писания невозможно. Творения святых Отцов служат руководством для правильного понимания Священного Писания (Библии). При этом, хотя творения святых Отцов являются несомненно авторитетными, в православии они не рассматриваются как сочинения богодухновенные, в отличие от канонических книг Библии и догматов, утвержденных на Вселенских соборах.

Если в католицизме Священное Предание определяется в узком смысле как учение (лат. sensu strictissimo), передаваемого от одного поколения другому посредством живого устного слова, то в православии Священное Предание понимается в широком смысле как полнота знания об Истине, выраженной как в Священном Писании, так и церковном учении (Правиле веры), которое соответствует Священному Писанию и излагает его суть. Такое понимание Предания встречает трудности, в частности, в том, что можно составить список апостольских преданий, которые не исполняются: крещение только в проточной воде, молитва только на восток. Таким образом, апостольское происхождение предания не означает его неизменности.

Различные направления протестантизма, в отличие от исторических церквей, отрицают вероучительный авторитет Священного Предания как главного источника веры и признают допустимость самостоятельной интерпретации Священного писания христианином. Протестантский принцип гласит: «sola Scriptura» («только Писание»). Представители протестантских конфессий считают неправильным полагать высшим авторитетом в вопросах богопознания мнения людей, вместо того, чтобы доверять лично Богу, который способен Духом Святым наставить христианина в Истине. При этом ортодоксальный протестантизм, при отрицании исключительной важности Предания, в ключевых вопросах понимания Бога следует общехристианской традиции, признавая де-факто соборные постановления и «согласие Отцов» (consensus patrum) по догматическим вопросам, по крайней мере, периода до Второго Никейского (Седьмого Вселенского) собора. В протестантизме, за исключением крайних изоляционистских групп, существует устойчивая тенденция «внимать свидетельству Отцов и почитать его», признавая за Преданием необязательный (относительный) авторитет.

Отрывок, характеризующий Священное Предание

Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.
Ложка была только одна, сахару было больше всего, но размешивать его не успевали, и потому было решено, что она будет поочередно мешать сахар каждому. Ростов, получив свой стакан и подлив в него рому, попросил Марью Генриховну размешать.
– Да ведь вы без сахара? – сказала она, все улыбаясь, как будто все, что ни говорила она, и все, что ни говорили другие, было очень смешно и имело еще другое значение.
– Да мне не сахар, мне только, чтоб вы помешали своей ручкой.
Марья Генриховна согласилась и стала искать ложку, которую уже захватил кто то.
– Вы пальчиком, Марья Генриховна, – сказал Ростов, – еще приятнее будет.
– Горячо! – сказала Марья Генриховна, краснея от удовольствия.
Ильин взял ведро с водой и, капнув туда рому, пришел к Марье Генриховне, прося помешать пальчиком.
– Это моя чашка, – говорил он. – Только вложите пальчик, все выпью.
Когда самовар весь выпили, Ростов взял карты и предложил играть в короли с Марьей Генриховной. Кинули жребий, кому составлять партию Марьи Генриховны. Правилами игры, по предложению Ростова, было то, чтобы тот, кто будет королем, имел право поцеловать ручку Марьи Генриховны, а чтобы тот, кто останется прохвостом, шел бы ставить новый самовар для доктора, когда он проснется.
– Ну, а ежели Марья Генриховна будет королем? – спросил Ильин.
– Она и так королева! И приказания ее – закон.
Только что началась игра, как из за Марьи Генриховны вдруг поднялась вспутанная голова доктора. Он давно уже не спал и прислушивался к тому, что говорилось, и, видимо, не находил ничего веселого, смешного или забавного во всем, что говорилось и делалось. Лицо его было грустно и уныло. Он не поздоровался с офицерами, почесался и попросил позволения выйти, так как ему загораживали дорогу. Как только он вышел, все офицеры разразились громким хохотом, а Марья Генриховна до слез покраснела и тем сделалась еще привлекательнее на глаза всех офицеров. Вернувшись со двора, доктор сказал жене (которая перестала уже так счастливо улыбаться и, испуганно ожидая приговора, смотрела на него), что дождь прошел и что надо идти ночевать в кибитку, а то все растащат.
– Да я вестового пошлю… двух! – сказал Ростов. – Полноте, доктор.
– Я сам стану на часы! – сказал Ильин.
– Нет, господа, вы выспались, а я две ночи не спал, – сказал доктор и мрачно сел подле жены, ожидая окончания игры.
Глядя на мрачное лицо доктора, косившегося на свою жену, офицерам стало еще веселей, и многие не могла удерживаться от смеха, которому они поспешно старались приискивать благовидные предлоги. Когда доктор ушел, уведя свою жену, и поместился с нею в кибиточку, офицеры улеглись в корчме, укрывшись мокрыми шинелями; но долго не спали, то переговариваясь, вспоминая испуг доктора и веселье докторши, то выбегая на крыльцо и сообщая о том, что делалось в кибиточке. Несколько раз Ростов, завертываясь с головой, хотел заснуть; но опять чье нибудь замечание развлекало его, опять начинался разговор, и опять раздавался беспричинный, веселый, детский хохот.