Франциск Ассизский

Франциск Ассизский
лат. Franciscus Assisiensis
Старейшее из известных изображений Франциска, созданное ещё при его жизни; находится на стене монастыря св. Бенедикта в Субиако
Имя в миру	Джованни Франческо ди Пьетро Бернардоне
Рождение	1182(1182) Ассизи, Умбрия, Папская область
Смерть	3 октября 1226(1226-10-03) Ассизи, Умбрия, Папская область
Почитается	Католической церковью
Канонизирован	16 июля 1228
День памяти	4 октября
Покровитель	животных, окружающей среды, Италии, купцов, безбилетных пассажиров, Сан-Франциско, Калифорнии
Атрибуты	Тау-крест, голубь, птицы, животные, волк в ногах, Pax et bonum, францисканский аскетизм, стигматы
Категория на Викискладе

Франци́ск Асси́зский (лат. Franciscus Assisiensis, итал. Francesco d'Assisi, Джованни Франческо ди Пьетро Бернардоне, итал. Giovanni Francesco di Pietro Bernardone; 1181 или 1182 — 3 октября 1226) — католический святой, учредитель названного его именем нищенствующего ордена — ордена францисканцев (1209). Знаменует собой перелом в истории аскетического идеала, а потому и новую эпоху в истории западного монашества.

Художественно-символически изображается в коричневой монашеской рясе, подпоясанной верёвкой с тремя узлами, символами трёх данных им обетов: бедности, целомудрия и послушания, и — единственным из святых францисканцев — имеющим стигматы (раны Христа): на ладонях, ступнях и под ребром.

Исторический контекст

Старое монашество в своем отречении от мира возлагало на отдельного монаха обет бедности, но это не помешало монастырям сделаться крупными поземельными собственниками, а аббатам — соперничать в богатстве и роскоши с купцами и князьями. Франциск углубил идею бедности: из отрицательного признака отречения от мира он возвел её в положительный, жизненный идеал, который вытекал из идеи следования примеру бедного Христа. Вместе с этим Франциск преобразил и само назначение монашества, заменив монаха-отшельника апостолом-миссионером, который, отрекшись внутренне от мира, остается в мире, чтобы среди него призывать людей к миру и покаянию.

Старое землевладельческое монашество соответствовало аграрному периоду Западной Европы; но возникли города, с густым населением из богатых и бедных — и к ним-то обратились ученики Франциска, проповедуя одним в назидание, другим в утешение «бедное житьё», как идеал «евангельского совершенства». Как проповедник «бедного житья», Франциск имел предшественников. Богатство клира давно вызывало протест как со стороны блюстителей аскетического идеала (Бернард Клервоский), так и со стороны противников клира (Арнольд Брешианский). Особенное сходство с Франциском представляет старший его современник, Валдес из Лиона, от проповеди которого получила начало отпавшая впоследствии от католицизма секта валденцев.

Попытки историков разыскать нити, связующие Франциска с его предшественниками, привели, однако, лишь к гипотезам слабо основанным и притом ненужным, так как стремления Франциска могут быть вполне удовлетворительно объяснены его личностью и духом его времени. Мысль о добровольной бедности «по Евангелию» легко могла самостоятельно зародиться как у богатого лионского банкира, так и у расточительного сына зажиточного купца в провинциальном итальянском городке; но проповедь того и другого приняла различное направление, что зависело как от среды и обстоятельств жизни, так и от личности обоих.

Личность Франциска Ассизского

Хотя первые жития о Франциске написаны тотчас после его смерти, когда было в живых ещё много очевидцев его первых шагов к идеалу, однако, ввиду назидательной цели, авторы этих житий мало заботились о точном установлении биографических данных своего героя. Самая скудость этих данных открыла простор благочестивому и поэтическому вымыслу; действительный образ Франциска закрыт от нас легендарным, в созидании которого принимала участие не только богословская литература житий, но и народная фантазия (Fioretti). Но если историк, ищущий достоверных фактов, испытывает затруднения в лабиринте накопившихся сказаний, то биограф Франциска не может жаловаться на творчество легенды, так как оно лишь ярче осветило коренные свойства его личности.

Основным свойством Франциска было живое, отзывчивое чувство сострадания. Это чувство не привело его к мировой скорби; под влиянием его жизнерадостной натуры и поэтического чутья, чаявшего живую душу во всем живущем, сострадание преобразилось в нём в любвеобильное сочувствие, охватывавшее всю природу, одушевлённую и неодушевлённую, везде представлявшую ему, по словам его гимна, братьев и сестёр. Образ нищего и страдающего Христа, призывающего всех следовать за ним, стал для Франциска источником откровения, дал содержание его личной жизни и направление его деятельности; принесши покаяние, то есть оторвавшись от мира, он признал своей задачей призывать и других к такому же покаянию, чтобы следовать за нищим, странствующим Христом.

Проповедь такого идеала могла привести Франциска к столкновению с духовенством и курией; но глубокое смирение, проявлявшееся в наивно-трогательных формах и, однако, бывшее плодом усиленной работы над собой, удерживало Франциска в среде церкви. Неспособный кого-либо осуждать, Франциск не мог сделаться реформатором; его призыв к евангельскому совершенству не стал, как у вальденсов, поводом к разрыву с папством, а, напротив, привел к усилению религиозного энтузиазма в пределах католической церкви.

По преданию, Франциск совершил много чудес, он исцелял слепых, воскрешал мёртвых, лечил паралитиков, ревматиков, прокажённых, больных водянкой.

Биография

Юность

Родился в зажиточной семье. Отец Франциска, по имени Пьетро де Бернардоне деи Морикони, торговал шёлком — дорогим международным товаром. Торговые обороты побуждали Бернардоне совершать частые поездки во Францию, в память которой он и назвал своего сына Франциском. Франциск знал песни трубадуров и часто распевал их на французском языке. О матери Франциска Пике де Бурлемонт, мало что известно кроме того, что она была дворянкой из Прованса.

Пьетро был по делам бизнеса во Франции когда Франциск родился в Ассизи, и Пика крестила сына под именем Джованни. Когда вернулся отец, он дал новорожденному сыну имя Франческо (то есть «француз») возможно, в честь своего коммерческого успеха и своей любви ко всему французскому.

Он был единственным сыном в семье, в которой было ещё шесть дочерей; родители ни в чём ему не отказывали. Юношей он вел разгульную жизнь с молодёжью своего города, которая выбирала его «царём» пирушек. Родители не мешали сыну, гордились его знакомством с дворянской молодёжью; мать Франциска не скрывала, что ожидает для сына славного будущего. И сам Франциск в это время не был лишён тщеславия: источники говорят, что он не хотел, чтобы «кто-либо его превосходил». Франциск принял участие в войне между Ассизи и Перуджей, был взят в плен, но не утратил своей весёлости и уверенности в своем великом будущем. Он вынес тяжелую болезнь, но по выздоровлении стал вести прежний образ жизни и предпринял с молодыми рыцарями поход в Южную Италию в пользу папы.

С первого же ночлега Франциск вернулся; по сказанию, он видел сон, направивший его на другой путь. Очевидно, его сердце уже не удовлетворялось внешним блеском и указало ему путь к подвигам иного рода. Франциск всегда был очень щедр к нищим. Однажды, отвлечённый делом, он отказал одному из нищих, пристававших к нему именем «Господним», но затем, спохватившись, что если бы нищий попросил у него именем какого-нибудь земного сеньора, то он не отказал бы ему, он догнал нищего и одарил его.

Милостыня скоро получила для него другой, более высокий смысл. Отправившись в Рим на поклонение св. Петру, Франциск был возмущен скудными подаяниями на могиле первоапостола; он вынул из кармана целую горсть монет и звонко бросил их в окошечко под алтарём, к изумлению окружающих. Вышедши затем на паперть, он увидел там длинный ряд нищих, ожидавших подаяния. И тут, у гробницы апостола, нищенство преобразилось в глазах Франциска: он понял его духовный смысл для последователя Христа и апостолов. Обменявшись с одним из нищих одеждой, он стал в их ряды и до вечера пробыл с ними.

«Нищее житие» запало в его душу; его поэтическая фантазия создала из него идеальный образ. Как назревал в его душе этот образ, о том сохранился трогательный рассказ. Однажды Франциск возвращался с товарищами с роскошной пирушки. Они шли с песнями впереди; он шёл сзади молча, в глубоком раздумье. Вдруг сердце его наполнилось таким сладостным ощущением, что он не мог двинуться с места, хотя бы его «стали резать на куски». Товарищи в изумлении его окружили, спрашивая, о чём он задумался, не намерен ли он жениться? «Вы правду сказали», — был ответ: — «я задумал взять невесту, более благородную, богатую и красивую, чем вам когда-либо приходилось видеть». Великий художник, воодушевленный памятью о Франциске, изобразил в своих фресках его затаённую мысль. На стене Ассизского собора Джотто изобразил венчание Франциска с красивой, но исхудалой женщиной в изорванном платье; на неё лает собака, дети замахиваются на неё палкой и бросают в неё каменья, но Христос благословляет её с неба — это венчание Франциска с бедностью.

Но были на глазах Франциска люди ещё более жалкие, чем нищие — прокажённые, которых в то время было так много, что за воротами почти каждого города можно было найти особое здание, предназначенное для этих несчастных. Долго они внушали ужас жизнерадостному юноше; но он поборол в себе отвращение к ним. Житие рассказывает, как Франциск, встретив по дороге в Рим прокажённого, не ограничился тем, что бросил ему монету, а слез с лошади, вручил больному монету, поцеловал ему руку и получил от него «поцелуй мира». Другой рассказ описывает, как Франциск сам отправился в приют для прокажённых, взяв с собой много денег, и, подав каждому из них милостыню, долгое время пробыл с ними. Сам Франциск в своем завещании ведет начало «своего покаяния» с этого посещения прокаженных, заявляя, что пока он жил в грехе, вид прокажённых был ему неприятен, но Господь повёл его к ним, после чего то, что для него было горьким, стало сладким.

Конечно, не одно какое-либо впечатление или душевное потрясение совершило перелом в жизни Франциска: его настроение менялось постепенно. Он стал искать уединения; особенно привлекали его одинокие запущенные церкви за городом. В одной из них, церкви св. Дамиана, он однажды долго пребывал в горячей молитве перед распятием и, по воспоминаниям его «трёх (ранних) товарищей», «с этого часа сердце его восприяло рану и истаяло, памятуя Господни страсти».

Начало служения

Событием, ускорившим неизбежный перелом в жизни Франциска, было столкновение с отцом. Франциск испытывал к ветхим и заброшенным церквям и часовням жалость, как к одушевлённым существам. Желая поддержать церковь св. Дамиана, Франциск в отсутствие отца забрал лучшего товара и повез его в Фолиньо для продажи. Продав там вместе с тем и лошадь, Франциск принёс вырученные деньги священнику, и когда тот, боясь гнева отца Франциска, отказался принять их, Франциск бросил свой кошелек на подоконник и остался при церкви. Узнав о гневе отца, Франциск долго скрывался в окрестных пещерах. Когда он вернулся домой, отец избил его и запер; но в отсутствие отца мать отпустила сына, и он навсегда ушёл из родительского дома. Бернардоне обратился к властям с требованием возвратить ему сына и похищенные им деньги; но Франциск заявил, что он стал слугой Господа и светским судьям неподсуден. Бернардоне обратился с жалобой к епископу. На суде епископа Франциск, по его требованию, не только возвратил деньги, но снял с себя полученную от отца одежду, объявив, что впредь будет считать отцом своим не Петра Бернардоне, а Небесного Отца. Это отречение от всякой собственности наполнило его сердце великой радостью. Получив от слуги епископа простую одежду, Франциск отправился в соседний лес, громко распевая французские песенки. На вопрос встретившихся разбойников он ответил, что он «вестник Великого Господа». Это случилось в 1207 г.

Два года провел Франциск в окрестностях Ассизи, занимаясь, кроме молитвы, починкой церквей, для чего выпрашивал камни; особенно стала ему дорога полуразрушенная часовня св. Девы, под названием Порциункула. Исправив её, Франциск устроил для себя шалаш возле неё. Питался он объедками, которые собирал по городу в обеденное время. Многие стали его считать помешанным, но к его бедному житью присоединился богатый гражданин Бернард де Квинтавалле, который, согласно с Евангелием, распродал своё имущество и раздал бедным; присоединились и другие. В одежде странников они ходили по соседним городам и деревням, призывая к миру и покаянию. На вопрос, кто они такие, они отвечали: «кающиеся грешники»; но они были бодры духом, называя себя «ликующими в Господе» или «потешниками Господа». Иные из них, как и сам Франциск, занимались ручным трудом, при случае помогая крестьянам в сельских работах, но денег не принимали, довольствуясь лишь скромной трапезой.

1209 г. отмечен источниками как новая дата в жизни Франциска. В своей часовне он услышал за обедней слова (Матф., X, 7—11), с которыми Христос послал своих учеников проповедовать о наступлении царства небесного: «Не берите с собой ни золота, ни серебра, ни меди в пояса свои, ни сумы на дорогу, ни двух одежд, ни обуви, ни посоха». Франциск просил священника повторить и разъяснить ему латинский текст и, вникнув в смысл его, с восторгом воскликнул: «Вот чего я хочу!» Он снял с ног обувь, бросил посох и опоясался веревкой. Нищее житие превратилось для него в апостолат, из нищего странника и отшельника он стал проповедником. Не раз ещё потом на Франциска находило сомнение, что угоднее Богу — молитва или проповедь; но именно то, что молитва уступила проповеди, обусловило собой всемирно-историческое значение нового францисканского ордена.

Основание ордена францисканцев

Число его учеников увеличилось, и он отправился в Рим просить у папы утверждения составленного им для своего братства устава. Текст этого устава не сохранился, но, вероятно, это было простое наставление братьям, составленное на основании подходящих евангельских текстов. Папой был тогда Иннокентий III. Знаменательный момент в истории представляет собой встреча этих двух людей, олицетворявших два различных мировоззрения, выросшие из одного корня: с одной стороны, наместник Христа, ставший владыкой мира, раздававший царские короны, представитель авторитета и власти, — а перед ним последователь Христа, босоногий нищий, в одежде пастуха, проповедник любви и смирения. О самой встрече не сохранилось точных известий, но она сильно занимала воображение современников и потомков и породила много характерных рассказов. С одной стороны, францисканские легенды повествуют о том, с каким пренебрежением папа отнесся к нищему и как потом в сновидениях познал его великое значение для церкви: то из-под ног папы вырастает пальма до небес, то папа видит, как монах подпирает плечом наклонившийся Латеранский собор; или Франциск наяву убеждает папу поэтической притчей о сыновьях бедной женщины в пустыне, которые оказались царскими сыновьями и были признаны своим отцом. С другой стороны, мы имеем повествование бенедиктинского летописца, в котором слышится и пренебрежение к нищенскому житью Франциска, и признание его смирения: папа был так поражен грязным видом Франциска, что послал его к свиньям; но, когда Франциск, буквально исполнив совет, вернулся ещё грязнее с просьбой теперь исполнить его мольбу, то Иннокентий, растроганный таким смирением, отнесся к нему милостиво.

Одному из кардиналов приписывается такое возражение тем, кто находил «нищее житие» новшеством, превышающим силы человека: «Утверждать, что евангельское совершенство, то есть обет жить по Евангелию, дело новое, неразумное или невозможное, разве это не хула против Христа, давшего нам Евангелие?» Эти слова ярко освещают проблему, перед которой стояла тогда римская курия. Бедность Христа и апостолов давно уже выставлялась как укор духовенству и как знамя церковной реформы; но церковь, став земным, политическим учреждением, не могла следовать по указанному ей пути. По мере того как она проникалась аскетическим духом, установив безбрачие духовенства, её власть над миром росла и её мирские средства умножались.

С другой стороны, ревнители бедности Христовой, не найдя удовлетворения в пределах церкви, отпали от неё и сделались её врагами. В дни Франциска южная Франция и северная Италия кишели еретиками, державшимися учения о евангельском совершенстве. Иннокентий III, который в звании кардинала красноречиво писал о суетности мира и о презрении к его благам, был способен оценить силу аскетического идеала; он был притом политик и не хотел повторить ошибки своего предшественника, прогнавшего от себя Вальденса и «лионских бедных». Напротив, он старался превратить их в «католических бедных», и с этой целью только что милостиво принял в Риме Дурандо де Гуеска с «братьями». Так поступил Иннокентий III и с Франциском и его товарищами, признав за ними право проповеди бедного житья. В то же время он принял их на службу церкви, взяв с Франциска клятву послушания папе и дав его спутникам тонзуру, сделавшую их клириками.

Распространение францисканцев по Европе

С этого времени число францисканцев быстро растёт, и они собираются обратить все народы. Для этой цели были организованы небольшие миссии, поставленные под начало одного из братьев, называвшегося «министром», то есть меньшим братом. То же стремление к служению побудило Франциска присвоить своим последователям название миноритов — меньших.

В романских странах, Франции и Испании, миссии не встречали особых препятствий; но в венгерских степях пастухи травили пришельцев собаками и прокалывали их одежду заостренными палками, которыми загоняли свои табуны. Из южной Германии первая миссия вернулась ни с чем; следовавшая за ней миссия, похождения которой описаны очевидцем, также встречала большие затруднения. Неустрашимые францисканцы, однако, не останавливались ни перед какой опасностью и проникли даже в Марокко, где стали первыми мучениками своего ордена.

Как далеко ни уходили францисканцы, их тянуло к Франциску, и в Троицын день они возвращались к его шалашу близ часовенки Порциункулы, где на время своего пребывания строили и для себя шалаши. Так возникли так называемые генеральные капитулы, то есть сборы всех членов общины. О первых собраниях нет точных данных, но о собрании 1219 г. сохранилась молва, что братьев собралось 5000, и все они прожили около Франциска неделю, питаясь приношениями окрестных жителей, так велико уже было почтение народа к Франциску. В 1212 г к Франциску явилась 18-летняя Клара Ассизская, дочь соседнего помещика Оффредуччо, и тайком от родных приняла от Франциска пострижение, к ней присоединилась её 14-летняя сестра Агнес, несмотря на угрозы и побои родни. Франциск поместил их у бенедиктинок, а потом отдал в их распоряжение церковь св. Дамиана, где и возникла женская община бедных сестер, из которой развился женский орден Клариссин. К бедному житью стали примыкать и многие миряне. Идея бедного житья стала так популярна, что Доминик, учредитель названного его именем ордена братьев-проповедников, видоизменил составленный для них устав по типу францисканского и превратил доминиканский орден в нищенствующий.

Отношения Франциска и Римской Церкви

При Гонории III в отношениях Римской курии с Франциском выступает на первый план кардинал Гуго или Уголино, впоследствии папа Григорий IX. Официальные источники повествуют о самых дружественных отношениях между Уголино и Франциском, но вместе с тем с этой поры все более и более ощущается влияние курии на судьбу дела Франциска. Община так разрослась, что нужно было подумать об её организации. Полный энтузиазма и любви ко всем, Франциск этим мало интересовался, но тем более заботились о том члены курии, которая уже при самом начале обязала братьев к послушанию Франциску, а его самого к повиновению папе. Для общины последователей бедного Христа наступила критическая эпоха, из которой она вышла преобразованной в монашеский орден. Отдельные эпизоды этого кризиса скрыты от нас.

Биографы Франциска, писавшие под свежим впечатлением его немедленной канонизации, не были расположены говорить об антагонизме между римской курией и святым; они, напротив, сообщают, что сам Франциск просил папу назначить Уголино попечителем его братства и мотивировал это тем, что он не желает своими делами беспокоить главу церкви. Новый руководитель братства несомненно любил и уважал Франциска — он целовал ему руки, ходил за ним в болезни, сочувствовал его идеалу; но, как представитель церкви и как правитель, он старался приладить этот идеал к житейской действительности.

Кризис ордена

Не менее важно для судьбы братства было и то, что теперь и в его среде были люди, которым идеал Франциска казался слишком суровым и которые требовали уступок и смягчений. Эти умеренные искали опоры у кардинала. Некоторые источники выставляют главой недовольных Илью Кортонского и рассказывают, что Илья в 1219 г. пытался повлиять через Уголино на Франциска, чтобы добиться изменения францисканских правил в духе других монашеских орденов; Уголино от своего имени высказал Франциску это желание, но встретил сильный отпор.

Наступление кризиса было ускорено отлучкой Франциска. Он давно уже порывался проповедовать вне Италии; его особенно тянуло во Францию, но кардинал не пускал его, утверждая, что он нужен дома. В 1220 г. Франциска уже нельзя было удержать. Крестоносцы в это время захватили Дамьетту в Египте, и Франциск решился обратить в христианство тамошнего султана. Отправляясь за море, Франциск передал руководство общиной двум назначенным им братьям. Тотчас по отъезде Франциска начался раздор среди общины; когда распространилась молва о его смерти, заместители его, принадлежавшие к ревнителям сурового идеала, устроили собрание, на которое пригласили только своих единомышленников, и установили три постных дня в неделю вместо двух. Другие братья пытались захватить в свои руки заведование женскими монастырями или приютами для прокаженных и добивались полномочий для своих планов со стороны курии. Франциск, между тем, проник в лагерь мамелюков, где его чуть не убили, так как за голову каждого христианина уплачивался золотой.

Убедившись в бесплодности своей попытки, Франциск отправился со своими спутниками в Сирию, где его настиг монах, посланный за ним партией недовольных новшествами. Франциск тотчас вернулся и уже на пути к Ассизи, в Болонье, испытал, как трудно удержать братию на высоте указанного им идеала. С образом бездомного, странствующего Христа было несовместимо проживание братьев в собственных домах, — а именно такой дом он нашёл в Болонье. Сильно возмущенный, Франциск потребовал разорения дома, но находившийся в Болонье Уголино возразил ему, что дом не составляет собственности братьев, а принадлежит римской церкви. То же испытал Франциск в самом Ассизи; здесь он даже влез на крышу и стал скидывать черепицы, но городская стража его остановила, объявив, что дом этот составляет городскую собственность. Франциск поспешил в Рим, настоял на отмене новшеств, введенных в его отсутствие, и помешал возведению нескольких братьев на высокие церковные должности. «Потому они и называются миноритами, — сказал Франциск, — чтобы никогда не возноситься». Но он не мог остановить других распоряжений курии, существенно изменявших характер братства.

Формализация и структуризация ордена францисканцев

Булла 1220 г. положила конец свободному входу в братство и выходу из него. Желавшие вступить в братство Франциска должны были находиться год на испытании, но по принятии их в братство уже не имели права уйти. Свободная община добровольных последователей Христа превращалась в замкнутый монашеский орден. Ещё более противоречила видам Франциска булла 1222 г., предоставлявшая францисканцам привилегию служить обедню в своих собственных церквах, если у них таковые будут, даже во время интердикта. В том же году одному из нищих братьев в первый раз поручается дисциплинарная власть над местным епископом (в Португалии).

Одновременно с этим усиливается и в самом братстве стремление уклониться от первоначального идеала. При большом числе новых братьев не всем было по силам вечно странствовать с нищенской сумой, тем более, что при большом распространении ордена уже различие климата заставляло отступать от первоначального обычая: так, ещё до 1220 г. перестали соблюдать предписание не иметь двух одежд. Всё это вызвало пересмотр первого составленного Франциском правила (regula), не дошедшего до нас. В составлении нового правила 1221 г. Франциску помогали другие, но оно ещё носит печать его личности. Два года спустя понадобилось новое правило, приближающееся к обычной форме уставов других монашеских орденов.

Христолюбивое странствующее братство Франциска превратилось в централизованный и оседлый францисканский орден. Во главе его стоит генеральный министр, только ему предоставлено право разрешать проповедь братьям. Над областями поставлены провинциальные министры; в первый раз упоминаются кустоды, то есть заведующие отдельными общинами. Главное новшество заключается в постановлении, чтобы вместо ежегодных собраний братьев в Троицын день происходили через каждые три года съезды одних лишь провинциальных министров и кустодов, для обсуждения действий генерального министра и переизбрания его.

Изменилось и положение самого Франциска в ордене. По возвращении из Сирии он отказался быть министром и слугой всего братства и поставил на своё место сопровождавшего его на Восток Петра Катанского. Пётр скончался полгода спустя, но его место, по-видимому, тотчас занял Илья Кортонский: по крайней мере на генеральном капитуле 1223 г. председательствовал Илья, Франциск же сидел у его ног, от времени до времени шепча ему на ухо, после чего Илья громко объявлял: «Брат наш заявляет братьям» и т. д.

В составлении правила 1223 г. Илья, по совещании с Уголино, вероятно играл существенную роль. Источники называют его то викарием, то генеральным министром. Франциск прожил ещё 3 года после издания правила 1223 г., пользуясь прежним уважением, но не имея влияния на руководство орденом. Он не одобрял господствовавшего в ордене направления, но, преклоняясь перед авторитетом церкви и связанный обетом послушания, не восставал против него. Однако, вся его собственная жизнь была протестом против искажения дорогого ему идеала.

Последние годы жизни Франциска Ассизского

Однажды послушник, получивший от генерального министра разрешение иметь псалтырь, пришёл к Франциску, испрашивая и его согласия на это. Франциск, боявшийся книжной мудрости и отвергавший собственность, сказал послушнику, что, получив псалтырь, он захочет иметь и молитвенник (бревиарий), а после того усядется как важный прелат и скажет товарищу: «Принеси мне мой бревиарий». Затем Франциск нагнулся, схватил горсть пепла и посыпал им голову монаха, приговаривая: «Вот тебе бревиарий, вот тебе бревиарий». Несколько дней спустя монах снова заговорил о своей псалтыри. Франциск ответил ему: «Делай то, что тебе сказал твой министр», но затем, одумавшись, догнал монаха и просил повести его на то место, где он велел монаху исполнить слова министра. Когда они пришли туда, Франциск сделал земной поклон перед монахом и сказал: «Прости меня, брат, ибо тот, кто хочет быть министром, не должен иметь ничего, кроме своей одежды».

Этот рассказ слишком простодушен, чтобы можно было его считать позднейшим вымыслом. Существует, впрочем, и документ, неопровержимо доказывающий, что Франциск в последние годы осуждал направление, принятое орденом. Это завещание Франциска; оно состоит из увещаний и наставлений и представляет, можно сказать, сплошной протест против превращения нищего смиренного братства Христова в могущественный монашеский орден.

Освобожденный от забот об ордене, Франциск мог снова предаться странствованию и одинокой молитве. Как и в начале, образ Христа совершенно поглощает всё его внимание. Воспоминания о Христе то вызывают во Франциске радость и блаженство, высказываемые в детски наивных формах, то рыдания и стоны.

Изобразить в своей жизни земное странствие Спасителя, пережить все знаменательные моменты Его жизни — вот на что устремлены все помыслы Франциска. Он устраивает в лесу близ Греччио «живую картину» Рождества Христова (ясли, вол, осёл, кругом молящиеся пастухи и крестьяне). Устройство таких яслей в день Рождества в церквах входит с этого времени в обычай в Италии.

Под влиянием той же мысли Франциск отправляется в 1224 г. с ближайшими товарищами на высокую вершину Ла Верна, в верховьях Арно, где проводит время, поодаль от братьев, в посте и уединённой молитве. Здесь в утро Воздвижения Св. Креста Франциск имел видение, после которого на его руках и ногах, по преданию, остались стигматы, то есть изображения головок и концов гвоздей распятого Христа.

Критические историки дают различное объяснение известию о стигматах. Газе, имея в виду, что впервые о стигматах стало известно из окружного послания преемника Франциска, Ильи, считает его виновником легенды. Гаусрат полагает, что Франциск, желая вполне пережить страсти Христовы, сам нанёс себе раны, скрывая их при жизни от товарищей. Сабатье, считая стигматы реальным фактом, ищет объяснение в таинственных проявлениях экстаза и «душевной патологии». Повествование о видении и стигматах Франциска много содействовало представлению о нём позднейшей живописи, изображавшей его в экстазе и со страданием на лице.

Несмотря на то, что Франциск действительно считал своим призванием «оплакивать по всему свету страдания Христа» и несмотря на собственные тяжёлые страдания в последние два года жизни, Франциск до конца сохранил своё поэтическое воззрение на мир. Его братская любовь ко всякой твари составляет основание его поэзии. Он кормит зимой пчёл мёдом и вином, поднимает с дороги червяков, чтобы их не раздавили, выкупает ягнёнка, которого ведут на бойню, освобождает зайчонка, попавшегося в капкан, обращается с наставлениями к птицам в поле, просит «брата огня», когда ему делают прижигание, не причинять ему слишком много боли.

Весь мир, со всеми в нём живыми существами и стихиями, превращался для Франциска в любящую семью, происходившую от одного отца и соединённую в любви к нему. Этот образ был источником, из которого вылилась его поэтическая «хвала» Господу со всеми Его творениями и паче всего с господином братом солнышком и т. д. На призыв Франциска радостно отозвались другие поэтические души среди братии — Фома (из) Челано, Якопоне из Тоди, автор «Stabat Mater», и другие францисканские поэты. Преувеличенно, конечно, считать Франциска, как это делает Тоде, творцом итальянской поэзии и искусства и виновником Ренессанса; но нельзя не признать, что одушевление и подъём духа, проявившиеся во францисканских соборах и во фресках Джотто, были внушены смиренным и любящим последователем нищего Христа.

Одной стороной своего идеала — преемством нищенствующего, странствующего Христа — Франциск примыкал к аскетическому, средневековому, некультурному идеалу; но в преемство Христа, как его понимал Франциск, включалась и любовь к человеку. Благодаря этому аскетический идеал получил иное, новое, культурное назначение. «Господь призвал нас не столько для нашего спасения, сколько для спасения многих», — было девизом Франциска. Если в его идеал, как и в прежний монашеский, и входит отречение от мира, от земных благ и личного счастья, то это отречение сопровождается не презрением к миру, не брезгливым отчуждением от греховного и падшего человека, а жалостью к миру и состраданием к нищете и нуждам человека. Не бегство из мира становится задачей аскета, а возвращение в мир для спасения человека. Не созерцание идеального божеского царства в небесной выси составляет призвание монаха, а проповедь мира и любви, для установления и осуществления царства Божия на земле. В лице Франциска аскетический идеал средних веков принимает гуманитарный характер и протягивает руку гуманизму нового времени.

Я, ничтожный брат Франциск, желаю следовать примеру жизни и бедности высочайшего Господа нашего Иисуса Христа и Его Святейшей Матери, оставаясь верным этому до конца. И я прошу вас, госпожи мои, советую вам жить всегда этой святейшей жизнью в бедности. И тщательно остерегайтесь, чтобы никогда и никоим образом не отдаляться от неё по чьему-либо научению или совету.

Последние дни Франциска были очень мучительны; страдания его были облегчены уходом св. Клары и его собственным настроением. Он прибавил к своей Хвале Господа и всех творений строфу с хвалой «сестре нашей, телесной смерти», и не как аскет, а как поэт, закончил жизнь словами: «Жить и умереть мне одинаково сладко». Франциск скончался 4 октября 1226 г.; уже два года спустя он был канонизован папой Григорием IX, бывшим кардиналом Уголино. На «райском холме» началась постройка великолепного готического собора имени нового святого; но не так желали почтить память «бедного Франциска» ближайшие его сердцу товарищи — и однажды ночью брат Леон, с другими, опрокинул и разбил столб с кружкой, поставленный генеральным министром Ильёй для сбора подаяний на построение храма св. Франциска. Так на могиле апостола мира возгорелась борьба из-за воплощённого им идеала.

Могила святого находится в нижней церкви Сан-Франческо в Ассизи в монастыре Сакро-Конвенто.

Исследования биографии Франциска Ассизского

Разлад между идеалом Франциска и учреждением, им созданным, отразился и на истории его жизни. В момент смерти Франциска власть над орденом находилась в руках Ильи Кортонского, который правил им в духе Григория IX. Этот папа сам позаботился о составлении жития нового святого и поручил этот труд Фоме из Челано, который не был лично близок к Франциску, но был человеком поэтически одарённым. Житие Челано носит на себе черты своего полуофициального назначения; отношения Франциска к Илье представлены дружественными, роль ближайших товарищей Франциска осталась в тени. Назидательный характер легенды выступает очень сильно, а факты из мирской жизни Франциска крайне скудны.

Несколько лет спустя власть генерального министра перешла к представителям сурового идеала. Капитул 1244 г. пригласил всех желающих из братьев записать свои воспоминания о Франциске и представить их генеральному министру Кресченцию. Тогда возникла легенда трёх товарищей, Леона, Ангела и Руфина, ближайших сподвижников Франциска В этой легенде фактическая и человеческая сторона биографии Франциска выступает полнее и ярче. Ещё раз, однако, изменилось направление в ордене. Капитул 1266 г. поручил генеральному министру, знаменитому францисканскому богослову Бонавентуре, составить новое житие и уничтожить все прежние, чтобы не было раздора из-за памяти Франциска. Это житие наиболее отделано в литературном отношении и обращает особенное внимание на чудеса Франциска. Литература о Франциске продолжала, однако, расти, принимая всё более легендарный характер.

В XIV в. Варфоломей Пизанский составил книгу: «О сходстве жизни блаженного Франциска с жизнью Господа Нашего Иисуса Христа», в которой указано 40 сходств. В следующем веке появилась громадная компиляция: «Зерцало жизни блаженного Франциска». Наряду с этой книжной литературой работало и народное воображение, на которое личность Франциска произвела глубокое впечатление. Так создались рассказы о Франциске, монашеские по происхождению и содержанию, но народные по языку и духу — так называемые Fioretti (Цветочки). (Слово fioretto в итальянском языке, помимо «цветочек», ещё означает и «обет» и «благочестивый поступок», что, вероятно, было бы более удачным переводом в данном контексте.)

В XVIII в. болландисты включили в своё почтенное издание «житий святых» и материал, касавшийся Франциска, обработанный Суисскеном (Acta Ss. Oct. II). Первая критическая биография Франциска составлена протестантским историком церкви, K. Hase («Fr. v. Assisi», 1856). Годовщина рождения Франциска в 1882 г. снова оживила литературу о нём. Появились сочинения Bonghi (по-итальянски, 1884), Thode («Fr. v. As. und die Anfänge d. Kunst d. Renaissance», 1885), K. Muller, «Die Anfänge des Minoritenordens» (1885; автор особенно старался выяснить вопрос о правилах и пытался реконструировать из правила 1221 г. древнейшее правило 1209—1210 гг.).

Новую эпоху открыло сочинение протестантского пастора P. Sabatier, «Vie de S. François d’Assise» (П., 1894; до 1899 г 24 изд.). Необычайный успех книги в католической Франции объясняется, помимо талантливого изложения, как симпатичным, ярко очерченным образом Франциска, так и некоторым подновлением его в современном французском вкусе. Одобрение книги папой, а затем запрещение её, также содействовали её распространению. Обширное место отвел Франциску и вызванному им движению Hausrath, в третьей части своего сочинения: «Weltverbesserer im Mittelalter» (1895), причислив его к арнольдистам, то есть последователям Арнольда Брешианского. Заслуга Сабатье не ограничивается литературно-художественным воспроизведением образа Франциска; она ещё значительнее в области критической и в разработке источников. Уже профессору G. Voigt’y удалось открыть и напечатать (в «Abh. d. Sächs. Gesell. d. Wiss.», V—VI, 1870) хронику минорита Иордана из Джиано, современника Франциска и одного из первых французских миссионеров, заключающую в себе несколько важных известий и определенных дат для жизни святого.

В 1880 г. издано в Риме «Второе Житие» Франциска, Фомы Челанского, оставшееся неизвестным болландистам и написанное по тому же поводу, как и легенда трёх товарищей. Составленное под влиянием изменившегося настроения в ордене, «Второе Житие» представляет и самого Франциска в другом освещении, приближающем его к идеалу строгих последователей его; об Илье вовсе не упоминается, но деятельность его косвенно предается осуждению. Автор пользуется легендой трёх товарищей. Что касается до последней, то Сабатье ещё в 1894 г. обратил внимание на то, что она дошла до нас не целиком: указанный в начале план не исполнен. Догадка Сабатье побудила двух францисканцев, Марчеллино да Чивецца и Теофило Доминикелло, разыскивать недостающие части, — и они нашли их в итальянской рукописи 1557 г. (напечатана в 1856 г.), оригинал которой восходит, судя по языку, к XIV в. На основании их изысканий и работ Сабатье установлено, что латинский подлинник рукописи заключал в себе важнейший первоисточник, а именно легенду трёх товарищей в полном объёме, то есть, кроме 18 глав официального издания, ещё 61 главу, устраненную духом партии («La Leggenda di S. Fr.», Рим, 1899). Но главная критическая заслуга Сабатье заключается в воспроизведении (реконструкции) древнейшего, забытого жития Франциска.

Самым близким к Франциску человеком, его «овечкой», был брат Леон; он принимал участие в составлении легенды трёх товарищей, но, помимо того, сохранились известия о существовании особого жития Франциска, написанного Леоном; у авторов конца XIII в., принадлежавших к строгой партии, встречаются цитаты из него. Разложив одну из позднейших компиляций — «Speculum Vitae etc.» — на её составные части и указав их происхождение, Сабатье выделил из неё цельное житие в 118 глав и признал его за утраченное житие брата Леона, написанное им, по предположению Сабатье, тотчас после смерти Франциска, чтобы противопоставить господствовавшей партии, уклонившейся от идеала, настоящий образ учителя. Это предположение, нашедшее себе не только противников среди французских учёных, но и многих приверженцев, может совершенно изменить оценку первоисточников и повлиять на историю Франциска и даже на изображение его в дальнейших изданиях книги Сабатье.

Житие Леона, с пространным введением и критическими исследованиями, издано Сабатье в 1898 г., под заглавием: «Speculum Perfectionis s. S. Fr. Ass Legenda Antiquissima auctore Fr. Leone». По-русски о Франциске, кроме перевода Гаусрата, см. В. Герье, «Франциск Ассизский апостол нищеты» («Вестник Европы», 1892, май—июнь); С. А. Котляревский (начало книги), «Францисканский орден и римская курия» (магистерская диссертация, М., 1901).

Сочинения

Среди сохранившихся текстов Франциска молитвы, канонические правила, увещания братии и небольшая эпистолярия. Уникальное место в наследии занимает сочинённая им на смертном одре (1224 или 1225) «Песнь о Солнце» (в жанре лауды), славословие Господу и всем Его творениям, прежде всего, Брату Солнцу (frate sole) и Сестре Луне (sora luna), а также Брату Ветру (frate vento), Сестре Воде (sor' aqua), Брату Огню (frate focu), Матери Земли (matre terra), а под конец даже Сестре Смерти (sora morte). Написанная ритмической прозой на умбрийском диалекте «Песнь о Солнце» Франциска ныне считается первым в мире памятником специфически итальянской литературы.

Внешность Святого Франциска

Наиболее раннее и самое подробное описание внешности Святого сохранилось в Первом житии Фомы Челанского (дата составления — 1229 год, то есть через три года после смерти Франциска, когда его образ еще хорошо сохранялся в памяти современников):

«Человек красноречивейший, с улыбкой на устах, с ласковым взглядом, не ведающий лени, избавленный от прихотей. Он был среднего роста, скорее даже невысок, голова тоже была умеренной величины, округла, лицо слегка вытянутое и длинное, лоб гладкий и небольшой, глаза небольшие, черные и чистые, волосы темные, брови прямые, нос ровный, прямой и изящный, уши приподнятые, но небольшие, виски впалые, кроткий язык, огненный и отточенный, голос мощный и сладостный, ясный и звучный, зубы ровные, белые, плотным рядом, губы небольшие и тонко очерченные, бородка черная, не густо заросшая волосом, шея тонкая, плечи прямые, руки короткие, кисти нежные, пальцы длинные, ногти вытянутые, лодыжки узкие, ноги небольшие, кожа почти прозрачная, тело иссохшее, одежда жесткая, сон наикратчайший, рука ко всем щедрая». (XXIX, 83)

В целом, оно соответствует и наиболее раннему живописному изображению внешности Святого на фреске монастыря св. Бенедикта в Субиако (вероятно, сделанному еще при жизни Франциска). Позднее, авторы житий исходили именно из этих двух изображений, дополняя к ним только детали. Исключением является Большая легенда Святого Бонавентуры (1263 год), детально рисующая стигматы Святого Франциска:

«И на руках его, и на ногах начали проступать следы словно от гвоздей… Казалось, что и руки его, и стопы в самой середине были насквозь пронзены гвоздями, так что след от шляпки гвоздя показался на внутренней стороне рук и на внешней стороне стоп, а острие словно вышло с обратной стороны, поскольку след от шляпки гвоздя был черным и округлым, а от острия — вытянутым и вывороченным, как если бы в этом месте натянулась, поднялась и прорвалась плоть, а вокруг плоть отступила и впала. На правом его боку, словно пробитый копьем, вздулся багровый рубец, из которого с тех пор часто сочилась святая кровь, орошая тунику его и штаны».

Существовало несколько легендарных рассказов, основанных на внешности Святого. Второе житие Фомы Челанского (1246-1247 годы) приводит отзыв самого Святого о своей внешности:

«Он [Святой Франциск] увидел маленькую черную курицу, похожую на домашнего голубя, лапки её были покрыты перьями… „Курица — это я, невысокий ростом и со смуглым лицом…“» (XVI, 24)

«Цветочки Святого Франциска Ассизского» (начало составления — около 1257 года, наиболее ранние сохранившиеся списки относятся к 90-м годам XIV века) передают отношение современников к внешности святого:

«Прибыв в некий город и будучи весьма голодны, они [Святой Франциск и его ученик брат Массео], как предписывает Устав, стали просить хлеба ради любви к Богу. Святой Франциск шел по одной улице, а Брат Массео по другой. Святой Франциск, будучи невысокого роста и заурядной внешности, не привлекал к себе большого внимания и собрал только несколько кусочков черствого хлеба, а Брат Массео, высокий и красивый, получил множество больших кусков хлеба и даже несколько целых хлебов».

Интересные факты

• В честь святого названа крупная река Сан-Франсиску на северо-западе республики Бразилия.
• В честь святого назван крупный город Сан-Франциско, Калифорния, США.
• В честь святого назван Санта-Фе, административный центр штата Нью-Мексико, США.
• В честь святого взял себе тронное имя папа римский Франциск, избранный 13 марта 2013 года.
• Изображение Св. Франциска используется итальянской мафией для принесения клятвы верности.

Франциск в искусстве

• Венгерский композитор и пианист Ференц Лист написал пьесу «Святой Франциск Ассизский: Проповедь птицам».
• Французский композитор Франсис Пуленк в 1948 году положил на музыку четыре сочинения Святого Франциска. Музыкальное произведение для мужского хора a capelle носит название «Четыре маленькие молитвы Святого Франциска Ассизского».
• Французский композитор Оливье Мессиан написал оперу «Святой Франциск Ассизский» (Saint François d’Assise), мировая премьера которой состоялась 28 ноября 1983 года.
• Месса в честь Святого Франциска Ассизского (1981—1994) композитора Виктора Копытько, мировая премьера 30 сентября 1994 года в Нью-Йорке в Храме Доброго Пастыря (The Church of the Good Shepherd) в исполнении Русского камерного хора Нью-Йорка под управлением Н. Качанова.
• О жизни святого было снято несколько кинофильмов.
  • В 1950 году Роберто Росселлини снял фильм «Франциск, менестрель Божий» (Francesco, giullare di Dio / The Flowers of St. Francis).
  • В 1961 году Майкл Кёртис снял картину «Франциск Ассизский» (Francis of Assisi) с Брэдфордом Диллманом в роли святого.
  • В 1966 году режиссёр Хосе Антонио Ниевес Конде снял фильм «Котолэй» (Cotolay), основанный на легенде XIII века об основании монастыря Святого Франциска в Сантьяго во время распространения христианства в Испании. В роли Франциска из Ассизи — актёр Висенте Парра.
  • В 1972 году Франко Дзеффирелли снял фильм «Брат Солнце, сестра Луна».
  • В 1989 году Лилиана Кавани сняла картину «Франциск», с Микки Рурком в роли святого.
  • В 2002 году итальянский режиссёр Микеле Соави (в молодости специализировавшийся на фильмах ужасов) снял трехчасовой телевизионный фильм о Святом Франциске Ассизском под названием «Франческо». Роль Святого сыграл Рауль Бова. Бюджет фильма составлял 6 млн долларов. Фильм шел и в кинопрокате, его премьера в этом варианте состоялась 24 декабря 2005 года в Венгрии.
• В песне Бориса Гребенщикова «Ткачиха» есть следующий куплет: «И только полная луна оживляет чередование этих верхов и низин. Слава Богу, что она никогда не читала ни „Цветочков Франциска Ассизского“, ни Дао Дэ Цзин».
• В песне рэпера Оксимирона (Oxxxymiron) [Признаки жизни] есть слова: «Я проповедовал щеглам, как Франциск Ассизский»
• В песне Псоя Короленко «Песня волков», упоминается, что святой Франциск проповедовал собакам.
• На альбоме Леонида Федорова и Владимира Волкова «Таял» есть трек «Франциск» на слова Анри Волохонского, посвященный святому. В оформлении обложки альбома был использован фрагмент фрески Джотто «Св. Франциск Ассизский».

Литература

• А.Гаусрат. Средневековые реформаторы: Арнольдисты. Вальденцы. Франциск Ассизский. Сегарелли. Дольчино / Пер. с нем. — 2-е изд., М.: Либроком, 2012. — 328 с. — Серия «Академия фундаментальных исследований: история», ISBN 978-5-397-02425-9
• При написании этой статьи использовался материал из Энциклопедического словаря Брокгауза и Ефрона (1890—1907).

Ссылки

• [www.krotov.info/library/24_ch/ches/terton_048.html Франциск Ассизский]: биография, написанная известным английским писателем Гилбертом Честертоном, 1923 год
• [www.krotov.info/libr_min/ya/yakovell.html Жизнеописание святого Франциска Ассизского, супруга госпожи Бедности]: биография, написанная Анаклето Яковелли, 1984 год
• [www.scivee.tv/node/62417 Костыря В. А. Проповедь Франциска Ассизского птицам. Смысл, который придавал ей сам Святой и восприятие её современниками (на основе письменных источников XIII века и ранней иконографии этой проповеди XIII—XV веков). SciVee. Выступление на Пленарном заседании Межрегиональной конференции «Харитоновские чтения» в Сарове (Видео и текст). Вступительное слово д.и.н, профессор П. Ю. Уваров.]
• [www.christusrex.org/www1/ofm/fra/FRAmain.html The Franciscan Experience (на английском языке)]: богатое собрание материалов (с высококачественными иллюстрациями) о Франциске и Кларе, предоставленное Францисканским институтом Мальты
• [s-francesco.narod.ru/order.html Цветочки святого Франциска (Fioretti)]: истории из жизни Франциска и его братства (на русском)
• [www.francis.ru Францисканцы в России]: официальный сайт францисканцев в России
• [www.franciscan-archive.org/fontes.html Franciscan Sources]
• [www.maykapar.ru/saints/saints11.shtml Св. Франциск в живописи]
• [de.wikipedia.org/wiki/Sonnengesang_(Franz_von_Assisi)#Der_Sonnengesang Песнь о Солнце (полный текст с немецким переводом)]
• Медведев А. А. [www.academia.edu/28320558/Медведев_А._А._Св._Франциск_Ассизский_в_творчестве_Д._Мережковского_и_русская_францискиана_Достоевский_Розанов_Дурылин_Toronto_Slavic_Quarterly_._Academic_Electronic_Journal_in_Slavic_Studies._2016._57._http_sites.utoronto.ca_tsq_57_index57.shtml_ Св. Франциск Ассизский в творчестве Д. Мережковского и русская «францискиана» (Достоевский, Розанов, Дурылин)] — «Toronto Slavic Quarterly». Academic Electronic Journal in Slavic Studies. 2016. № 57.
• Самарина М. С. [ec-dejavu.net/f-2/Francis.html Франциск Ассизский и Дон Кихот Ламанчский] // Франциск Ассизский и его наследие: от истоков к современности. СПб.: Изд-во СПб. ун-та, 2008, с. 114—126
• [www.town812.ru/francisk-assisky.shtml Мудрые мысли и молитвы св. Франциска Ассизского]
• Диакон Алексий Бекорюков [www.pravoslavie.ru/press/blagogon/07/05.htm ФРАНЦИСК АССИЗСКИЙ И КАТОЛИЧЕСКАЯ СВЯТОСТЬ]
• [www.youtube.com/watch?v=_qiXAQK9zrY Святой Франциск Ассизский на картинах Франсиско Сурбарана и в ранних житиях Святого. Фильм YouTube]
• Пименова Э. К. [elib.tomsk.ru/purl/1-9542/ Франциск Ассизский, его жизнь и общественная деятельность : биографический очерк.] — СПб., 1896

Отрывок, характеризующий Франциск Ассизский

– Так смотри же, гребешков, гребешков в тортю положи, знаешь! – Холодных стало быть три?… – спрашивал повар. Граф задумался. – Нельзя меньше, три… майонез раз, – сказал он, загибая палец…
– Так прикажете стерлядей больших взять? – спросил эконом. – Что ж делать, возьми, коли не уступают. Да, батюшка ты мой, я было и забыл. Ведь надо еще другую антре на стол. Ах, отцы мои! – Он схватился за голову. – Да кто же мне цветы привезет?
– Митинька! А Митинька! Скачи ты, Митинька, в подмосковную, – обратился он к вошедшему на его зов управляющему, – скачи ты в подмосковную и вели ты сейчас нарядить барщину Максимке садовнику. Скажи, чтобы все оранжереи сюда волок, укутывал бы войлоками. Да чтобы мне двести горшков тут к пятнице были.
Отдав еще и еще разные приказания, он вышел было отдохнуть к графинюшке, но вспомнил еще нужное, вернулся сам, вернул повара и эконома и опять стал приказывать. В дверях послышалась легкая, мужская походка, бряцанье шпор, и красивый, румяный, с чернеющимися усиками, видимо отдохнувший и выхолившийся на спокойном житье в Москве, вошел молодой граф.
– Ах, братец мой! Голова кругом идет, – сказал старик, как бы стыдясь, улыбаясь перед сыном. – Хоть вот ты бы помог! Надо ведь еще песенников. Музыка у меня есть, да цыган что ли позвать? Ваша братия военные это любят.
– Право, папенька, я думаю, князь Багратион, когда готовился к Шенграбенскому сражению, меньше хлопотал, чем вы теперь, – сказал сын, улыбаясь.
Старый граф притворился рассерженным. – Да, ты толкуй, ты попробуй!
И граф обратился к повару, который с умным и почтенным лицом, наблюдательно и ласково поглядывал на отца и сына.
– Какова молодежь то, а, Феоктист? – сказал он, – смеется над нашим братом стариками.
– Что ж, ваше сиятельство, им бы только покушать хорошо, а как всё собрать да сервировать , это не их дело.
– Так, так, – закричал граф, и весело схватив сына за обе руки, закричал: – Так вот же что, попался ты мне! Возьми ты сейчас сани парные и ступай ты к Безухову, и скажи, что граф, мол, Илья Андреич прислали просить у вас земляники и ананасов свежих. Больше ни у кого не достанешь. Самого то нет, так ты зайди, княжнам скажи, и оттуда, вот что, поезжай ты на Разгуляй – Ипатка кучер знает – найди ты там Ильюшку цыгана, вот что у графа Орлова тогда плясал, помнишь, в белом казакине, и притащи ты его сюда, ко мне.
– И с цыганками его сюда привести? – спросил Николай смеясь. – Ну, ну!…
В это время неслышными шагами, с деловым, озабоченным и вместе христиански кротким видом, никогда не покидавшим ее, вошла в комнату Анна Михайловна. Несмотря на то, что каждый день Анна Михайловна заставала графа в халате, всякий раз он конфузился при ней и просил извинения за свой костюм.
– Ничего, граф, голубчик, – сказала она, кротко закрывая глаза. – А к Безухому я съезжу, – сказала она. – Пьер приехал, и теперь мы всё достанем, граф, из его оранжерей. Мне и нужно было видеть его. Он мне прислал письмо от Бориса. Слава Богу, Боря теперь при штабе.
Граф обрадовался, что Анна Михайловна брала одну часть его поручений, и велел ей заложить маленькую карету.
– Вы Безухову скажите, чтоб он приезжал. Я его запишу. Что он с женой? – спросил он.
Анна Михайловна завела глаза, и на лице ее выразилась глубокая скорбь…
– Ах, мой друг, он очень несчастлив, – сказала она. – Ежели правда, что мы слышали, это ужасно. И думали ли мы, когда так радовались его счастию! И такая высокая, небесная душа, этот молодой Безухов! Да, я от души жалею его и постараюсь дать ему утешение, которое от меня будет зависеть.
– Да что ж такое? – спросили оба Ростова, старший и младший.
Анна Михайловна глубоко вздохнула: – Долохов, Марьи Ивановны сын, – сказала она таинственным шопотом, – говорят, совсем компрометировал ее. Он его вывел, пригласил к себе в дом в Петербурге, и вот… Она сюда приехала, и этот сорви голова за ней, – сказала Анна Михайловна, желая выразить свое сочувствие Пьеру, но в невольных интонациях и полуулыбкою выказывая сочувствие сорви голове, как она назвала Долохова. – Говорят, сам Пьер совсем убит своим горем.
– Ну, всё таки скажите ему, чтоб он приезжал в клуб, – всё рассеется. Пир горой будет.
На другой день, 3 го марта, во 2 м часу по полудни, 250 человек членов Английского клуба и 50 человек гостей ожидали к обеду дорогого гостя и героя Австрийского похода, князя Багратиона. В первое время по получении известия об Аустерлицком сражении Москва пришла в недоумение. В то время русские так привыкли к победам, что, получив известие о поражении, одни просто не верили, другие искали объяснений такому странному событию в каких нибудь необыкновенных причинах. В Английском клубе, где собиралось всё, что было знатного, имеющего верные сведения и вес, в декабре месяце, когда стали приходить известия, ничего не говорили про войну и про последнее сражение, как будто все сговорились молчать о нем. Люди, дававшие направление разговорам, как то: граф Ростопчин, князь Юрий Владимирович Долгорукий, Валуев, гр. Марков, кн. Вяземский, не показывались в клубе, а собирались по домам, в своих интимных кружках, и москвичи, говорившие с чужих голосов (к которым принадлежал и Илья Андреич Ростов), оставались на короткое время без определенного суждения о деле войны и без руководителей. Москвичи чувствовали, что что то нехорошо и что обсуждать эти дурные вести трудно, и потому лучше молчать. Но через несколько времени, как присяжные выходят из совещательной комнаты, появились и тузы, дававшие мнение в клубе, и всё заговорило ясно и определенно. Были найдены причины тому неимоверному, неслыханному и невозможному событию, что русские были побиты, и все стало ясно, и во всех углах Москвы заговорили одно и то же. Причины эти были: измена австрийцев, дурное продовольствие войска, измена поляка Пшебышевского и француза Ланжерона, неспособность Кутузова, и (потихоньку говорили) молодость и неопытность государя, вверившегося дурным и ничтожным людям. Но войска, русские войска, говорили все, были необыкновенны и делали чудеса храбрости. Солдаты, офицеры, генералы – были герои. Но героем из героев был князь Багратион, прославившийся своим Шенграбенским делом и отступлением от Аустерлица, где он один провел свою колонну нерасстроенною и целый день отбивал вдвое сильнейшего неприятеля. Тому, что Багратион выбран был героем в Москве, содействовало и то, что он не имел связей в Москве, и был чужой. В лице его отдавалась должная честь боевому, простому, без связей и интриг, русскому солдату, еще связанному воспоминаниями Итальянского похода с именем Суворова. Кроме того в воздаянии ему таких почестей лучше всего показывалось нерасположение и неодобрение Кутузову.
– Ежели бы не было Багратиона, il faudrait l'inventer, [надо бы изобрести его.] – сказал шутник Шиншин, пародируя слова Вольтера. Про Кутузова никто не говорил, и некоторые шопотом бранили его, называя придворною вертушкой и старым сатиром. По всей Москве повторялись слова князя Долгорукова: «лепя, лепя и облепишься», утешавшегося в нашем поражении воспоминанием прежних побед, и повторялись слова Ростопчина про то, что французских солдат надо возбуждать к сражениям высокопарными фразами, что с Немцами надо логически рассуждать, убеждая их, что опаснее бежать, чем итти вперед; но что русских солдат надо только удерживать и просить: потише! Со всex сторон слышны были новые и новые рассказы об отдельных примерах мужества, оказанных нашими солдатами и офицерами при Аустерлице. Тот спас знамя, тот убил 5 ть французов, тот один заряжал 5 ть пушек. Говорили и про Берга, кто его не знал, что он, раненый в правую руку, взял шпагу в левую и пошел вперед. Про Болконского ничего не говорили, и только близко знавшие его жалели, что он рано умер, оставив беременную жену и чудака отца.


3 го марта во всех комнатах Английского клуба стоял стон разговаривающих голосов и, как пчелы на весеннем пролете, сновали взад и вперед, сидели, стояли, сходились и расходились, в мундирах, фраках и еще кое кто в пудре и кафтанах, члены и гости клуба. Пудренные, в чулках и башмаках ливрейные лакеи стояли у каждой двери и напряженно старались уловить каждое движение гостей и членов клуба, чтобы предложить свои услуги. Большинство присутствовавших были старые, почтенные люди с широкими, самоуверенными лицами, толстыми пальцами, твердыми движениями и голосами. Этого рода гости и члены сидели по известным, привычным местам и сходились в известных, привычных кружках. Малая часть присутствовавших состояла из случайных гостей – преимущественно молодежи, в числе которой были Денисов, Ростов и Долохов, который был опять семеновским офицером. На лицах молодежи, особенно военной, было выражение того чувства презрительной почтительности к старикам, которое как будто говорит старому поколению: уважать и почитать вас мы готовы, но помните, что всё таки за нами будущность.
Несвицкий был тут же, как старый член клуба. Пьер, по приказанию жены отпустивший волоса, снявший очки и одетый по модному, но с грустным и унылым видом, ходил по залам. Его, как и везде, окружала атмосфера людей, преклонявшихся перед его богатством, и он с привычкой царствования и рассеянной презрительностью обращался с ними.
По годам он бы должен был быть с молодыми, по богатству и связям он был членом кружков старых, почтенных гостей, и потому он переходил от одного кружка к другому.
Старики из самых значительных составляли центр кружков, к которым почтительно приближались даже незнакомые, чтобы послушать известных людей. Большие кружки составлялись около графа Ростопчина, Валуева и Нарышкина. Ростопчин рассказывал про то, как русские были смяты бежавшими австрийцами и должны были штыком прокладывать себе дорогу сквозь беглецов.
Валуев конфиденциально рассказывал, что Уваров был прислан из Петербурга, для того чтобы узнать мнение москвичей об Аустерлице.
В третьем кружке Нарышкин говорил о заседании австрийского военного совета, в котором Суворов закричал петухом в ответ на глупость австрийских генералов. Шиншин, стоявший тут же, хотел пошутить, сказав, что Кутузов, видно, и этому нетрудному искусству – кричать по петушиному – не мог выучиться у Суворова; но старички строго посмотрели на шутника, давая ему тем чувствовать, что здесь и в нынешний день так неприлично было говорить про Кутузова.
Граф Илья Андреич Ростов, озабоченно, торопливо похаживал в своих мягких сапогах из столовой в гостиную, поспешно и совершенно одинаково здороваясь с важными и неважными лицами, которых он всех знал, и изредка отыскивая глазами своего стройного молодца сына, радостно останавливал на нем свой взгляд и подмигивал ему. Молодой Ростов стоял у окна с Долоховым, с которым он недавно познакомился, и знакомством которого он дорожил. Старый граф подошел к ним и пожал руку Долохову.
– Ко мне милости прошу, вот ты с моим молодцом знаком… вместе там, вместе геройствовали… A! Василий Игнатьич… здорово старый, – обратился он к проходившему старичку, но не успел еще договорить приветствия, как всё зашевелилось, и прибежавший лакей, с испуганным лицом, доложил: пожаловали!
Раздались звонки; старшины бросились вперед; разбросанные в разных комнатах гости, как встряхнутая рожь на лопате, столпились в одну кучу и остановились в большой гостиной у дверей залы.
В дверях передней показался Багратион, без шляпы и шпаги, которые он, по клубному обычаю, оставил у швейцара. Он был не в смушковом картузе с нагайкой через плечо, как видел его Ростов в ночь накануне Аустерлицкого сражения, а в новом узком мундире с русскими и иностранными орденами и с георгиевской звездой на левой стороне груди. Он видимо сейчас, перед обедом, подстриг волосы и бакенбарды, что невыгодно изменяло его физиономию. На лице его было что то наивно праздничное, дававшее, в соединении с его твердыми, мужественными чертами, даже несколько комическое выражение его лицу. Беклешов и Федор Петрович Уваров, приехавшие с ним вместе, остановились в дверях, желая, чтобы он, как главный гость, прошел вперед их. Багратион смешался, не желая воспользоваться их учтивостью; произошла остановка в дверях, и наконец Багратион всё таки прошел вперед. Он шел, не зная куда девать руки, застенчиво и неловко, по паркету приемной: ему привычнее и легче было ходить под пулями по вспаханному полю, как он шел перед Курским полком в Шенграбене. Старшины встретили его у первой двери, сказав ему несколько слов о радости видеть столь дорогого гостя, и недождавшись его ответа, как бы завладев им, окружили его и повели в гостиную. В дверях гостиной не было возможности пройти от столпившихся членов и гостей, давивших друг друга и через плечи друг друга старавшихся, как редкого зверя, рассмотреть Багратиона. Граф Илья Андреич, энергичнее всех, смеясь и приговаривая: – пусти, mon cher, пусти, пусти, – протолкал толпу, провел гостей в гостиную и посадил на средний диван. Тузы, почетнейшие члены клуба, обступили вновь прибывших. Граф Илья Андреич, проталкиваясь опять через толпу, вышел из гостиной и с другим старшиной через минуту явился, неся большое серебряное блюдо, которое он поднес князю Багратиону. На блюде лежали сочиненные и напечатанные в честь героя стихи. Багратион, увидав блюдо, испуганно оглянулся, как бы отыскивая помощи. Но во всех глазах было требование того, чтобы он покорился. Чувствуя себя в их власти, Багратион решительно, обеими руками, взял блюдо и сердито, укоризненно посмотрел на графа, подносившего его. Кто то услужливо вынул из рук Багратиона блюдо (а то бы он, казалось, намерен был держать его так до вечера и так итти к столу) и обратил его внимание на стихи. «Ну и прочту», как будто сказал Багратион и устремив усталые глаза на бумагу, стал читать с сосредоточенным и серьезным видом. Сам сочинитель взял стихи и стал читать. Князь Багратион склонил голову и слушал.
«Славь Александра век
И охраняй нам Тита на престоле,
Будь купно страшный вождь и добрый человек,
Рифей в отечестве а Цесарь в бранном поле.
Да счастливый Наполеон,
Познав чрез опыты, каков Багратион,
Не смеет утруждать Алкидов русских боле…»
Но еще он не кончил стихов, как громогласный дворецкий провозгласил: «Кушанье готово!» Дверь отворилась, загремел из столовой польский: «Гром победы раздавайся, веселися храбрый росс», и граф Илья Андреич, сердито посмотрев на автора, продолжавшего читать стихи, раскланялся перед Багратионом. Все встали, чувствуя, что обед был важнее стихов, и опять Багратион впереди всех пошел к столу. На первом месте, между двух Александров – Беклешова и Нарышкина, что тоже имело значение по отношению к имени государя, посадили Багратиона: 300 человек разместились в столовой по чинам и важности, кто поважнее, поближе к чествуемому гостю: так же естественно, как вода разливается туда глубже, где местность ниже.
Перед самым обедом граф Илья Андреич представил князю своего сына. Багратион, узнав его, сказал несколько нескладных, неловких слов, как и все слова, которые он говорил в этот день. Граф Илья Андреич радостно и гордо оглядывал всех в то время, как Багратион говорил с его сыном.
Николай Ростов с Денисовым и новым знакомцем Долоховым сели вместе почти на середине стола. Напротив них сел Пьер рядом с князем Несвицким. Граф Илья Андреич сидел напротив Багратиона с другими старшинами и угащивал князя, олицетворяя в себе московское радушие.
Труды его не пропали даром. Обеды его, постный и скоромный, были великолепны, но совершенно спокоен он всё таки не мог быть до конца обеда. Он подмигивал буфетчику, шопотом приказывал лакеям, и не без волнения ожидал каждого, знакомого ему блюда. Всё было прекрасно. На втором блюде, вместе с исполинской стерлядью (увидав которую, Илья Андреич покраснел от радости и застенчивости), уже лакеи стали хлопать пробками и наливать шампанское. После рыбы, которая произвела некоторое впечатление, граф Илья Андреич переглянулся с другими старшинами. – «Много тостов будет, пора начинать!» – шепнул он и взяв бокал в руки – встал. Все замолкли и ожидали, что он скажет.
– Здоровье государя императора! – крикнул он, и в ту же минуту добрые глаза его увлажились слезами радости и восторга. В ту же минуту заиграли: «Гром победы раздавайся».Все встали с своих мест и закричали ура! и Багратион закричал ура! тем же голосом, каким он кричал на Шенграбенском поле. Восторженный голос молодого Ростова был слышен из за всех 300 голосов. Он чуть не плакал. – Здоровье государя императора, – кричал он, – ура! – Выпив залпом свой бокал, он бросил его на пол. Многие последовали его примеру. И долго продолжались громкие крики. Когда замолкли голоса, лакеи подобрали разбитую посуду, и все стали усаживаться, и улыбаясь своему крику переговариваться. Граф Илья Андреич поднялся опять, взглянул на записочку, лежавшую подле его тарелки и провозгласил тост за здоровье героя нашей последней кампании, князя Петра Ивановича Багратиона и опять голубые глаза графа увлажились слезами. Ура! опять закричали голоса 300 гостей, и вместо музыки послышались певчие, певшие кантату сочинения Павла Ивановича Кутузова.
«Тщетны россам все препоны,
Храбрость есть побед залог,
Есть у нас Багратионы,
Будут все враги у ног» и т.д.
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.


Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.
– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.
– Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, – сказал Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру.
– За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.


– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.
– Это еще что? Что вы наделали, я вас спрашиваю, – сказала она строго.
– Я? что я? – сказал Пьер.
– Вот храбрец отыскался! Ну, отвечайте, что это за дуэль? Что вы хотели этим доказать! Что? Я вас спрашиваю. – Пьер тяжело повернулся на диване, открыл рот, но не мог ответить.
– Коли вы не отвечаете, то я вам скажу… – продолжала Элен. – Вы верите всему, что вам скажут, вам сказали… – Элен засмеялась, – что Долохов мой любовник, – сказала она по французски, с своей грубой точностью речи, выговаривая слово «любовник», как и всякое другое слово, – и вы поверили! Но что же вы этим доказали? Что вы доказали этой дуэлью! То, что вы дурак, que vous etes un sot, [что вы дурак,] так это все знали! К чему это поведет? К тому, чтобы я сделалась посмешищем всей Москвы; к тому, чтобы всякий сказал, что вы в пьяном виде, не помня себя, вызвали на дуэль человека, которого вы без основания ревнуете, – Элен всё более и более возвышала голос и одушевлялась, – который лучше вас во всех отношениях…
– Гм… гм… – мычал Пьер, морщась, не глядя на нее и не шевелясь ни одним членом.
– И почему вы могли поверить, что он мой любовник?… Почему? Потому что я люблю его общество? Ежели бы вы были умнее и приятнее, то я бы предпочитала ваше.
– Не говорите со мной… умоляю, – хрипло прошептал Пьер.
– Отчего мне не говорить! Я могу говорить и смело скажу, что редкая та жена, которая с таким мужем, как вы, не взяла бы себе любовников (des аmants), а я этого не сделала, – сказала она. Пьер хотел что то сказать, взглянул на нее странными глазами, которых выражения она не поняла, и опять лег. Он физически страдал в эту минуту: грудь его стесняло, и он не мог дышать. Он знал, что ему надо что то сделать, чтобы прекратить это страдание, но то, что он хотел сделать, было слишком страшно.
– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.