Северло, Генрих

К:Википедия:Страницы на КУ (тип: не указан)

Генрих Северло
нем. Heinrich Severloh
Прозвище	Омахское чудовище (англ. Beast of Omaha, нем. Bestie von Omaha), Ужас Омаха-Бич
Дата рождения	23 июня 1923(1923-06-23)
Место рождения	Метцинген, Веймарская республика
Дата смерти	14 января 2006(2006-01-14) (82 года)
Место смерти	Лахендорф, Германия
Принадлежность	Третий рейх Третий рейх
Род войск	пехота
Годы службы	1942—1944
Звание	ефрейтор
Часть	19-й лёгкий артиллерийский дивизион 321-й артиллерийский полк, 321-я пехотная дивизия 352-я пехотная дивизия
Сражения/войны	Вторая мировая война: Операция «Оверлорд»

Генрих (Хайн) Северло (нем. Heinrich Severloh; 23 июня 1923, Метцинген — 14 января 2006, Лахендорф) — немецкий солдат, ефрейтор 352-й пехотной дивизии^{[неавторитетный источник? 3142 дня]}, участник Второй мировой войны и обороны Нормандии в июне 1944 года на Омаха-Бич. Получил известность тем, что во время обороны Нормандии, находясь в опорном пункте Widerstandsnest 62, он из своего станкового пулемёта MG 42 и двух винтовок Kar 98K, как он утверждал потом, уничтожил более 2 тысяч солдат и офицеров Армии США. За это количество убитых Северло был прозван «Омахским чудовищем».

Биография

Ранняя служба в Вермахте

Родился 23 июня 1923 в семье крестьянина в Метцингене, в Люнебургской пустоши. Призван в вермахт 23 июля 1942, в 19-й лёгкий артиллерийский резервный дивизион в Ганновер-Ботфельде. 9 августа направлен во Францию в состав 3-й батареи 321-го артиллерийского полка 321-й пехотной дивизии, где работал мотокурьером. В декабре 1942 года отправлен на Восточный фронт, где работал в тылу кучером конной упряжки. За нарушения устава — а именно за оскорбительные высказывания — в марте 1943 года Северло был направлен на принудительные тяжёлые работы, где подорвал своё здоровье и отправился в лазарет до июня 1943 года.

В октябре 1943 года Северло направлен на унтер-офицерские курсы в Брауншвейге, но после перевода его 321-й дивизии во Францию и начала реорганизации оставил курсы и вернулся в свою часть. В декабре дивизия получила 352-й номер и была передислоцирована в Нормандию. 25 декабря он был включён в состав 1-й артиллерийской батареи, а его начальником стал оберлейтенант Бернхард Фреркинг. 14 февраля батарея Северло осела в деревне Утвилль в 8 км к северо-западу от Байё.

Операция «Оверлорд»

Основную службу Северло нёс на участке высадки союзников «Омаха-Бич» в американском секторе «Easy Red», находясь в своём стрелковом гнезде. Он получил приказ «всеми средствами отбить высаживавшихся американцев». Его стрелковое гнездо входило в так называемый опорный пункт под номером 62 (нем. Widerstandsnest 62). Поскольку укрепления Атлантического вала не были достроены и сплошной линии обороны в Нормандии не было, немцы построили множество опорных пунктов, пронумерованных и оснащённых телефонной и радиоаппаратурой для связи. Опорные пункты могли оказывать друг другу огневую поддержку.

Оберлейтенант Фреркинг находился в своём бетонном бункере и корректировал артиллерийский огонь в день «D», в то время как Северло находился у станкового пулемёта MG 42 в своём стрелковом гнезде, ещё имея в своём распоряжении два карабина Kar 98K. При виде американцев он открыл огонь со своей, как оказалось, очень удачной позиции. К 15 часам он израсходовал 12 тысяч патронов пулемёта и 400 патронов к обоим карабинам. Точное число убитых Северло неизвестно, но по самым скромным подсчётам, от пуль Генриха погибли более 2 тысяч человек (некоторые эксперты, однако, считают эту оценку преувеличенной). Американцам удалось прорвать линию обороны, только пройдя небольшой проход между 62-м и 64-м опорными пунктами и зайдя в тыл 62-го пункта. Фреркинг погиб в тот день.

Пленение и освобождение

После боя на Омаха-Бич Северло был ранен и попал в плен. Это произошло в деревне Колльвилль-сюр-Мер, где располагался 63-й опорный пункт. В нём находился бункер с оборудованием для связи с другими пунктами, вооружения не было. Его охраняли всего двое человек — Курт Варнеке из 352-й пехотной дивизии и Франц Гокель из 716-й пехотной дивизии^{[нет в источнике]}К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан). Северло должен был отвести туда четверых американских пленных. Однако после короткого боя Северло попал в плен: американцы освободили пленённых им солдат, которые служили в 16-м пехотном полку 1-й пехотной дивизии Армии США. Большинство солдат того полка погибли на Омаха-Бич, и Северло позднее говорил, что не пожелал бы никому оказаться на месте тех несчастных.

В июне 1944 года Северло как военнопленный был отправлен через Бостон в США, где до марта 1946 года занимался сбором урожая картофеля и хлопка. В конце марта его отправили на корабле в Антверпен, а в мае выслали в Англию, где он 28 дней находился под стражей и строил дороги. После просьбы отца Генриха британские власти решились вернуть пленного в Германию. 22 мая 1947 Генрих Северло вернулся в Метцинген.

После войны

О своём сражении на Омаха-Бич Северло не любил говорить: правду о сражении знала только его жена Лиза. Однако в 1960 году правда стала достоянием общественности: писатель Пауль Карелл, готовившийся выпустить книгу о высадке союзников в Нормандии, захотел разузнать от Северло подробности той схватки. В итоге Генрих прибыл в Нормандию, где рассказал о подробностях своего участия в бою. К 40-й годовщине высадки союзников 6 июня 1984 на американском телеканале ABC вышел документальный фильм, на его съёмках был и Северло, давший четырёхчасовое интервью. Наконец, в 2000 году Северло опубликовал свои мемуары вместе с писателем Гельмутом Конрадом фон Койзгеном.

14 января 2006 Генрих Северло скончался в доме престарелых в Лахендорфе.

Интересные факты

• В числе солдат, раненных Северло на пляже Омаха-Бич, был 19-летний американец Дэвид Сильва. В книге «Самый долгий день» Корнелиуса Райана утверждалось, что Сильва поклялся в случае своего спасения стать священником: как оказалось, Сильва стал капелланом американской армии в 1960-е годы и переехал в Карлсруэ. Вскоре Сильва и Северло встретились и подружились. В 2005 году они последний раз встретились вживую, на торжествах в Нормандии по случаю 60-летия с момента окончания войны в Европе.
• По словам капитана Армии США Ричарда Меррила, первым высадившегося на побережье, пулемётным огнём были сражены пять последовавших за ним солдат (двое были убиты, трое ранены). Считается, что это были первые жертвы стрельбы Северло^{[нет в источнике]}К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан).
• Писатель Эрнест Хемингуэй говорил, что участвовал в той высадке в седьмой волне атакующих, около 11.00, и тоже попал под огонь опорного пункта 62^{[неавторитетный источник? 3142 дня]}.
• Опорные пункты и бункер на участке Омаха-Бич ныне открыты для туристов.
• 5 июня 2004 телеканал VOX из RTL Group при поддержке газеты Der Spiegel и CBC Radio Canada показал документальный фильм Александра Чогалла «Заклятые враги на Омаха-Бич — история необычной дружбы» (нем. Todfeinde von Omaha Beach – die Geschichte einer ungewöhnlichen Freundschaft).

Литература

• Hein Severloh. / WN 62 – Erinnerungen an Omaha Beach Normandie, 6. Juni 1944. — Garbsen: Hek Creativ Verlag, 2000. — ISBN 3-932922-11-5.

Отрывок, характеризующий Северло, Генрих

– Какой же обман? – удивленно спросила княжна
– Да уж я знаю, только послушайте меня, ради бога. Вот и няню хоть спросите. Говорят, не согласны уезжать по вашему приказанию.
– Ты что нибудь не то говоришь. Да я никогда не приказывала уезжать… – сказала княжна Марья. – Позови Дронушку.
Пришедший Дрон подтвердил слова Дуняши: мужики пришли по приказанию княжны.
– Да я никогда не звала их, – сказала княжна. – Ты, верно, не так передал им. Я только сказала, чтобы ты им отдал хлеб.
Дрон, не отвечая, вздохнул.
– Если прикажете, они уйдут, – сказал он.
– Нет, нет, я пойду к ним, – сказала княжна Марья
Несмотря на отговариванье Дуняши и няни, княжна Марья вышла на крыльцо. Дрон, Дуняша, няня и Михаил Иваныч шли за нею. «Они, вероятно, думают, что я предлагаю им хлеб с тем, чтобы они остались на своих местах, и сама уеду, бросив их на произвол французов, – думала княжна Марья. – Я им буду обещать месячину в подмосковной, квартиры; я уверена, что Andre еще больше бы сделав на моем месте», – думала она, подходя в сумерках к толпе, стоявшей на выгоне у амбара.
Толпа, скучиваясь, зашевелилась, и быстро снялись шляпы. Княжна Марья, опустив глаза и путаясь ногами в платье, близко подошла к ним. Столько разнообразных старых и молодых глаз было устремлено на нее и столько было разных лиц, что княжна Марья не видала ни одного лица и, чувствуя необходимость говорить вдруг со всеми, не знала, как быть. Но опять сознание того, что она – представительница отца и брата, придало ей силы, и она смело начала свою речь.
– Я очень рада, что вы пришли, – начала княжна Марья, не поднимая глаз и чувствуя, как быстро и сильно билось ее сердце. – Мне Дронушка сказал, что вас разорила война. Это наше общее горе, и я ничего не пожалею, чтобы помочь вам. Я сама еду, потому что уже опасно здесь и неприятель близко… потому что… Я вам отдаю все, мои друзья, и прошу вас взять все, весь хлеб наш, чтобы у вас не было нужды. А ежели вам сказали, что я отдаю вам хлеб с тем, чтобы вы остались здесь, то это неправда. Я, напротив, прошу вас уезжать со всем вашим имуществом в нашу подмосковную, и там я беру на себя и обещаю вам, что вы не будете нуждаться. Вам дадут и домы и хлеба. – Княжна остановилась. В толпе только слышались вздохи.
– Я не от себя делаю это, – продолжала княжна, – я это делаю именем покойного отца, который был вам хорошим барином, и за брата, и его сына.
Она опять остановилась. Никто не прерывал ее молчания.
– Горе наше общее, и будем делить всё пополам. Все, что мое, то ваше, – сказала она, оглядывая лица, стоявшие перед нею.
Все глаза смотрели на нее с одинаковым выражением, значения которого она не могла понять. Было ли это любопытство, преданность, благодарность, или испуг и недоверие, но выражение на всех лицах было одинаковое.
– Много довольны вашей милостью, только нам брать господский хлеб не приходится, – сказал голос сзади.
– Да отчего же? – сказала княжна.
Никто не ответил, и княжна Марья, оглядываясь по толпе, замечала, что теперь все глаза, с которыми она встречалась, тотчас же опускались.
– Отчего же вы не хотите? – спросила она опять.
Никто не отвечал.
Княжне Марье становилось тяжело от этого молчанья; она старалась уловить чей нибудь взгляд.
– Отчего вы не говорите? – обратилась княжна к старому старику, который, облокотившись на палку, стоял перед ней. – Скажи, ежели ты думаешь, что еще что нибудь нужно. Я все сделаю, – сказала она, уловив его взгляд. Но он, как бы рассердившись за это, опустил совсем голову и проговорил:
– Чего соглашаться то, не нужно нам хлеба.
– Что ж, нам все бросить то? Не согласны. Не согласны… Нет нашего согласия. Мы тебя жалеем, а нашего согласия нет. Поезжай сама, одна… – раздалось в толпе с разных сторон. И опять на всех лицах этой толпы показалось одно и то же выражение, и теперь это было уже наверное не выражение любопытства и благодарности, а выражение озлобленной решительности.
– Да вы не поняли, верно, – с грустной улыбкой сказала княжна Марья. – Отчего вы не хотите ехать? Я обещаю поселить вас, кормить. А здесь неприятель разорит вас…
Но голос ее заглушали голоса толпы.
– Нет нашего согласия, пускай разоряет! Не берем твоего хлеба, нет согласия нашего!
Княжна Марья старалась уловить опять чей нибудь взгляд из толпы, но ни один взгляд не был устремлен на нее; глаза, очевидно, избегали ее. Ей стало странно и неловко.
– Вишь, научила ловко, за ней в крепость иди! Дома разори да в кабалу и ступай. Как же! Я хлеб, мол, отдам! – слышались голоса в толпе.
Княжна Марья, опустив голову, вышла из круга и пошла в дом. Повторив Дрону приказание о том, чтобы завтра были лошади для отъезда, она ушла в свою комнату и осталась одна с своими мыслями.


Долго эту ночь княжна Марья сидела у открытого окна в своей комнате, прислушиваясь к звукам говора мужиков, доносившегося с деревни, но она не думала о них. Она чувствовала, что, сколько бы она ни думала о них, она не могла бы понять их. Она думала все об одном – о своем горе, которое теперь, после перерыва, произведенного заботами о настоящем, уже сделалось для нее прошедшим. Она теперь уже могла вспоминать, могла плакать и могла молиться. С заходом солнца ветер затих. Ночь была тихая и свежая. В двенадцатом часу голоса стали затихать, пропел петух, из за лип стала выходить полная луна, поднялся свежий, белый туман роса, и над деревней и над домом воцарилась тишина.
Одна за другой представлялись ей картины близкого прошедшего – болезни и последних минут отца. И с грустной радостью она теперь останавливалась на этих образах, отгоняя от себя с ужасом только одно последнее представление его смерти, которое – она чувствовала – она была не в силах созерцать даже в своем воображении в этот тихий и таинственный час ночи. И картины эти представлялись ей с такой ясностью и с такими подробностями, что они казались ей то действительностью, то прошедшим, то будущим.
То ей живо представлялась та минута, когда с ним сделался удар и его из сада в Лысых Горах волокли под руки и он бормотал что то бессильным языком, дергал седыми бровями и беспокойно и робко смотрел на нее.
«Он и тогда хотел сказать мне то, что он сказал мне в день своей смерти, – думала она. – Он всегда думал то, что он сказал мне». И вот ей со всеми подробностями вспомнилась та ночь в Лысых Горах накануне сделавшегося с ним удара, когда княжна Марья, предчувствуя беду, против его воли осталась с ним. Она не спала и ночью на цыпочках сошла вниз и, подойдя к двери в цветочную, в которой в эту ночь ночевал ее отец, прислушалась к его голосу. Он измученным, усталым голосом говорил что то с Тихоном. Ему, видно, хотелось поговорить. «И отчего он не позвал меня? Отчего он не позволил быть мне тут на месте Тихона? – думала тогда и теперь княжна Марья. – Уж он не выскажет никогда никому теперь всего того, что было в его душе. Уж никогда не вернется для него и для меня эта минута, когда бы он говорил все, что ему хотелось высказать, а я, а не Тихон, слушала бы и понимала его. Отчего я не вошла тогда в комнату? – думала она. – Может быть, он тогда же бы сказал мне то, что он сказал в день смерти. Он и тогда в разговоре с Тихоном два раза спросил про меня. Ему хотелось меня видеть, а я стояла тут, за дверью. Ему было грустно, тяжело говорить с Тихоном, который не понимал его. Помню, как он заговорил с ним про Лизу, как живую, – он забыл, что она умерла, и Тихон напомнил ему, что ее уже нет, и он закричал: „Дурак“. Ему тяжело было. Я слышала из за двери, как он, кряхтя, лег на кровать и громко прокричал: „Бог мой!Отчего я не взошла тогда? Что ж бы он сделал мне? Что бы я потеряла? А может быть, тогда же он утешился бы, он сказал бы мне это слово“. И княжна Марья вслух произнесла то ласковое слово, которое он сказал ей в день смерти. «Ду ше нь ка! – повторила княжна Марья это слово и зарыдала облегчающими душу слезами. Она видела теперь перед собою его лицо. И не то лицо, которое она знала с тех пор, как себя помнила, и которое она всегда видела издалека; а то лицо – робкое и слабое, которое она в последний день, пригибаясь к его рту, чтобы слышать то, что он говорил, в первый раз рассмотрела вблизи со всеми его морщинами и подробностями.
«Душенька», – повторила она.