Северная Юань

Государство Монголия Северная Юань
Монгол Улс Дөчин дөрвөн хоёр Умард Юань
империя
← 1368 — 1691   →
Монгольские государства в 14-17 вв. : Монгольский каганат, Ойратское ханство, Хара-Дэл и Могулистан
Столица	Шанду (1368–69) Инчан (1369–70) Каракорум(1371–88)
Язык(и)	халха-монгольский
Религия	шаманизм тибетский буддизм
Площадь	5,000,000 км² (1550)
Форма правления	наследственная монархия
Династия	Северная Юань

К:Появились в 1368 годуК:Исчезли в 1691 году

История Монголии
Культура · История · География
Древняя история Культура плиточных могил Хуннское государство 209 до.н.э–93 н.э Сяньбийское государство 93-234 Жужаньский каганат 330-555 Восточно-тюркский каганат 603-746 Уйгурский каганат 744-840 Киданьский каганат 907-1125
Средневековье Монгольская империя 1206-1368 Юаньская империя 1271-1368 Монгольский каганат 1368-1691 Ойратское ханство 1399-1634 Джунгарское ханство 1634-1758 В Цинской империи 1691-1911
Новая история Национальная революция 1911 Богдо-ханская Монголия 1911-1924 Народная революция 1921 Народная республика 1924–1992
Новейшая история Демократическая революция 1990 Современная Монголия 1992-
Портал «Монголия»

Се́верная дина́стия Юа́нь (монг. Монгол Улс) — династия, правившая в пост-имперской Монголии «Сорока и четырьмя туменами». Точно также по-монгольски называется Северная Юаньская империя, существовавшая после отделения Китая от империи Юань и изгнания монгольской династии из Пекина в 1368 году вплоть до катастрофического окончания правления последнего императора-чингисида Лигдэн-хана в XVII веке.

Этот период прошёл в постоянных междоусобных конфликтах, а власть Великого хана чаще всего была лишь номинальной. Иногда концом периода существования империи Северная Юань называют 1388 год, когда на реке Туул погиб Усхал-хан (Тогус-Тэмур) и монгольские каганы прекратили использовать название «Северная Юань» с 1388 года.

Период фигурирует в историографии как период Монгольского каганата или Монгольского ханства,а в традиционной историографии называется периодом «малых хаганов».

Бату-Мункэ Даян-хан и его супруга Мандухай-хатун в XVI веке воссоединили монголов, однако распределение ими территории империи между сыновьями в дальнейшем вновь вызвало кризис общеимперской власти. Несмотря на это, междоусобная борьба между чингисидами в его правление сошла на нет, а следующий крупный междоусобный конфликт возник лишь во времена правления Лигдэн-хана (1604—1634).

История

Возвращение Великого кагана в Монголию (1368—1388)

В правление Великого хана Монгольской империи Хубилая монголы к 1279 году подчинили весь Китай. Юаньская империя продержалась менее столетия. Бедственное положение самой многочисленной нации — ханьцев — лишило правящую династию поддержки, и в результате восстания Красных повязок армия основателя будущей китайской империи Мин в 1368 году взяла имперскую столицу Даду. Последний юаньский император Тогон-Тэмур бежал на север в Шанду (совр. Внутренняя Монголия); его попытки возвращения Даду провалились, и двумя годами позднее Тогон-Тэмур умер в Иньчане, вскоре также захваченном минским Китаем.

После смерти Тогон-Тэмура и потери Иньчаня остальные представители Юаньской династии также бежали в Монголию. Титул юаньских императоров был формально сохранён, и династия стала известна как Северная Юань (монг. Умард Юан; так же называлась и Юаньская империя после отделения Китая в связи с образованием империи Мин). Северная Юань сохраняла притязания на власть в Китае и поддерживала миф, что современные минские императоры — на самом деле монголы (в соответствии с устной традицией, один из императоров Мин был сыном супруги Тогон-Тэмура). Правители Северной Юань ревностно держались своего титула — императора (великого хана) Юань (монг. Их Юан Хаан).

В 1372 году минская армия вторглась в Монголию, чтобы уничтожить династию, но была разбита Билигту-ханом Аюшридарой и Хохэ-Тэмуром. В 1375 году Нагачу, чиновник Билигту-хана в провинции Ляоян, вторгся на Ляодунский полуостров с целью восстановить там монгольское господство. Несмотря на успешное удержание власти в южной Маньчжурии, Нагачу был вынужден сдаться минским властям в 1381—1383 годах из-за нехватки продовольствия. Сторонники династии Юань в Юньнани и Гуйчжоу, возглавляемые потомком Хубилая Басалаварми, были уничтожены китайцами в те же годы. В 1388 году, когда монгольская столица Каракорум была сожжена и разрушена, а около 70 тысяч монголов было взято в плен, империи Мин удалось поставить Северную Юань на грань исчезновения. Постоянные войны монголов с Китаем позволили захватить политическую инициативу в Монголии ойратским тайшам.

Гегемония ойратов (1388—1478)

В 1388 году престол Северной Юань был захвачен ариг-бугидом Дзоригту-ханом, не принадлежащим к потомству Хубилая. После его смерти потомок Чагатая Усхал-хан (Тогус-Тэмур) основал в Хами собственное небольшое государство Хара-Дэл. С начала XIV века в Монголии начался период так называемых «малых ханов», когда с одной стороны стояли западные монголы — ойраты, поддерживавшие потомков Ариг-Буги, с другой — центральные монголы с потомками старой Юань, а формально занимавшие престол чингисиды являлись марионеточными правителями при могущественных военачальниках. Третьей силой были потомки Угэдэя, которым также удалось на время объединить монгольские тумены. Периоды военных конфликтов с Китаем чередовались с временами мирной торговли.

В 1402 году Оруг Тэмур-хан упразднил титул юаньского хана, но с его поражением от Олдзей Тэмур-хана (Пуньяшри, прав. 1403—1412), которому покровительствовал Тамерлан, титул был восстановлен. Под знаменем Олдзэй-Тэмура солидаризировалось большинство монгольских нойонов. В период правления в Китае Юнлэ империя Мин пыталась подавлять любых сколько-нибудь сильных ханов, провоцируя дальнейшую эскалацию ойрато-монгольского конфликта. В 1409 году Олдзей Тэмур-хан и Аргутай разбили минскую армию, и Юнлэ направил войска против них. В столкновении на Керулене погиб Олдзей-Тэмур, и ойраты под предводительством Махаму в 1412 году возвели на ханский престол ариг-бугида Дэлбэга. Как только ойраты добились власти, китайцы лишили их поддержки. После 1417 года инициативу вновь перехватил Аргутай, и вновь Юнлэ в 1422—1423 годах отправил на него войска. Наследник Махаму, Тогон-тайши, вытеснил Аргутая в 1423 году за Большой Хинганский хребет. В следующем году ойраты убили его на западе от Баотоу. Союзник Аргутая Адай-хан (прав. 1425—1438) обосновался в Эджене, но вскоре и он был уничтожен ойратами.

Тогон умер в год победы над Адаем, а его сын Эсэн-тайши (прав. 1438—1454) привёл ойратов к вершине могущества. Правя от имени марионеточных ханов-чингисидов, он оттеснил правителей Могулистана, разбил «Три стражи», Хара-Дэл и чжурчжэней. В 1449 году Эсэн пленил минского императора Чжу Цичжэня, что означало коллапс всей системы китайских северных пограничных застав. Эсэн с отцом правили как тайши ханов-чингисидов, однако после казни мятежного Тайсун-хана и его брата Агбарджинa в 1453 году Эсэн узурпировал титул хана, но вскоре был низвергнут своим же чинсаном Алагом. Его смерть привела к упадку ойратского влияния, которое восстановилось лишь к началу XVII века.

Начиная со смерти Эсэна и кончая 1481 годом различные хорчинские и ордосские военачальники, а также потомки Бельгутея, воевали друг с другом и попеременно возводили на престол своих чингисидов. Некоторые монгольские источники называют их уйгурами, и, возможно, они на самом деле имели отношение к Хами. Мандуул-хан (прав. 1475—1478) вплоть до своей смерти в 1478 году успешно воевал с обеими этими партиями.

Реставрация (1479—1600)

Молодая супруга-вдова Мандуул-хана Мандухай-хатун возвела на ханский престол мальчика Бату-Мункэ, титулованного в 1479 году Даян-ханом. Даян-хан ликвидировал ойратское влияние, отменил систему тайшей и чинсанов, титуловав своего сына джиноном после победы над юго-западными монголами. Поскольку имперские власти Китая свернули приграничную торговлю, Даян-хан вторгся в Китай и подчинил себе Три стражи (ляодуньских урянхайцев, данников Мин). Он реорганизовал восточных монголов в шесть туменов: в Левое крыло вошли халхаский тумен (джалаиды, бэсуды, элджигины, джаруды, баягуды, учирады и хонкираты); чахарский тумен (абага, абаганары, аоханы, «четверо детей», кешигтэны, му-мянгаты, найманы, онгинуды, хучиды, суниды, узумчины, а также урадские монголы); урянхайский тумен (позднее расформированный); в Правое крыло: ордосский тумен, тумэтский тумен и хорчинский тумен. Тумены функционировали как административные единицы и феодальные домены.

К 1540 году на территории Монгольского ханства вновь возникли круги стремящихся к самостоятельности тайджи-чингисидов. Великий хан управлял тремя левофланговыми туменами, а джинон («наследник» согласно титулу, а в реальности крупнейший вассал Великого хана) непосредственно управлял тремя правофланговыми туменами. Дарайсун-Годэн-хану (правил в 1547—1557) пришлось титуловать своих племянников джинонами Алтана, управлявшего тумэтами, и хунтайджи Баясхула, правившего хорчинами, как ханов. Мир в децентрализованном государстве поддерживался религиозно-культурным единством, базировавшемся на культе Чингис-хана.

Череда эпидемий оспы и отсутствие приграничной торговли заставили монголов возобновить грабительские набеги на Китай. В 1571 году империя Мин открыла торговлю с тремя правыми туменами. С 1575 года началось массовое обращение правых туменов в тибетский буддизм, поддерживаемое правителями-чингисидами. Тумен Дзасагту-хана поддерживал контакты со школой карма-кагью. В 1580 году северная Халха провозгласила наиболее влиятельного халхаского князя Абатая ханом.

Распад Монголии на три части (1600—1636)

В XVII веке монголы испытывали всё возрастающее влияние маньчжуров. Хорчинские, джарудские и южно-халхаские князья в 1612 году заключили с маньчжурами формальный союз, продержавшийся до 1624 года. В попытке остановить дезинтеграцию Лигдэн-хан, последний хан чахаров, в 1628 году вступил с ними в безуспешную войну. В попытке противостоять оппозиции он назначил в тумены собственных чиновников и сформировал группу военной элиты, что вылилось в масштабный мятеж 1628 года. Ведомые Лигдэн-ханом чахары разбили объединённые войска мятежников и маньчжурскую интервенцию при Жаочене, но отступили перед последовавшей карательной экспедицией. Лигдэн-хан умер в 1634 году по пути в Тибет, где он намеревался уничтожить школу гелуг, оппозиционную поддерживавшейся им школе карма-кагью. В следующем году его сын Эджей-хан признал поражение от маньчжуров. Маньчжуры объявили, что он отдал великую печать императора Юань маньчжурскому предводителю Абахаю. Но монголы знали что Эджей-хан не отдавал печати Монголии и эта была маньчжурская пропаганда.

Монголия и Джунгарское ханство (1636—1688)

С 1630-х годов Русское царство начало строить остроги в Северной Монголии. В 1688 году войска монгольского Тушэту-хана Чихуньдоржа напали на Селенгинский острог, но отступили из-за недостатка огнестрельного оружия и неготовности к долгосрочной осаде. До 1688 года Чихуньдорж нанёс несколько сильных ударов по русским острогам и монгольская кавалерия разгромила русских казаков, которые старались закрепиться в монгольской провинции Хувсгел.

Упадок и вхождение Халхи в состав империи Цин (1688—1691)

В мае 1691 года маньчжурско-китайский император собрал в Долонноре съезд халхаских ханов и знати, призванный юридически оформить вхождение Халхи в состав империи Цин. Основным итогом совещания было административное включение Халхи в состав цинского Китая на тех же условиях, на которых входили 49 знамён южных монголов.

Библиография

• Heirman A., Bumbacher S. P. The spread of Buddhism

См. также

• Монгольские государства
• Протомонголы
• Монгольские племена
• Борджигин
• Великий хан Монгольской империи
• Монгольская империя
• Юань (династия)

Ссылки

• [www.ojkum.ru/projects/qing_china_01_maps.html История Цинской империи в Китае (XVII—XX вв.) в картах и таблицах. Часть 1. Карты]

Отрывок, характеризующий Северная Юань

Во вторых, невозможно было потому, что, для того чтобы парализировать ту силу инерции, с которой двигалось назад войско Наполеона, надо было без сравнения большие войска, чем те, которые имели русские.
В третьих, невозможно это было потому, что военное слово отрезать не имеет никакого смысла. Отрезать можно кусок хлеба, но не армию. Отрезать армию – перегородить ей дорогу – никак нельзя, ибо места кругом всегда много, где можно обойти, и есть ночь, во время которой ничего не видно, в чем могли бы убедиться военные ученые хоть из примеров Красного и Березины. Взять же в плен никак нельзя без того, чтобы тот, кого берут в плен, на это не согласился, как нельзя поймать ласточку, хотя и можно взять ее, когда она сядет на руку. Взять в плен можно того, кто сдается, как немцы, по правилам стратегии и тактики. Но французские войска совершенно справедливо не находили этого удобным, так как одинаковая голодная и холодная смерть ожидала их на бегстве и в плену.
В четвертых же, и главное, это было невозможно потому, что никогда, с тех пор как существует мир, не было войны при тех страшных условиях, при которых она происходила в 1812 году, и русские войска в преследовании французов напрягли все свои силы и не могли сделать большего, не уничтожившись сами.
В движении русской армии от Тарутина до Красного выбыло пятьдесят тысяч больными и отсталыми, то есть число, равное населению большого губернского города. Половина людей выбыла из армии без сражений.
И об этом то периоде кампании, когда войска без сапог и шуб, с неполным провиантом, без водки, по месяцам ночуют в снегу и при пятнадцати градусах мороза; когда дня только семь и восемь часов, а остальное ночь, во время которой не может быть влияния дисциплины; когда, не так как в сраженье, на несколько часов только люди вводятся в область смерти, где уже нет дисциплины, а когда люди по месяцам живут, всякую минуту борясь с смертью от голода и холода; когда в месяц погибает половина армии, – об этом то периоде кампании нам рассказывают историки, как Милорадович должен был сделать фланговый марш туда то, а Тормасов туда то и как Чичагов должен был передвинуться туда то (передвинуться выше колена в снегу), и как тот опрокинул и отрезал, и т. д., и т. д.
Русские, умиравшие наполовину, сделали все, что можно сделать и должно было сделать для достижения достойной народа цели, и не виноваты в том, что другие русские люди, сидевшие в теплых комнатах, предполагали сделать то, что было невозможно.
Все это странное, непонятное теперь противоречие факта с описанием истории происходит только оттого, что историки, писавшие об этом событии, писали историю прекрасных чувств и слов разных генералов, а не историю событий.
Для них кажутся очень занимательны слова Милорадовича, награды, которые получил тот и этот генерал, и их предположения; а вопрос о тех пятидесяти тысячах, которые остались по госпиталям и могилам, даже не интересует их, потому что не подлежит их изучению.
А между тем стоит только отвернуться от изучения рапортов и генеральных планов, а вникнуть в движение тех сотен тысяч людей, принимавших прямое, непосредственное участие в событии, и все, казавшиеся прежде неразрешимыми, вопросы вдруг с необыкновенной легкостью и простотой получают несомненное разрешение.
Цель отрезывания Наполеона с армией никогда не существовала, кроме как в воображении десятка людей. Она не могла существовать, потому что она была бессмысленна, и достижение ее было невозможно.
Цель народа была одна: очистить свою землю от нашествия. Цель эта достигалась, во первых, сама собою, так как французы бежали, и потому следовало только не останавливать это движение. Во вторых, цель эта достигалась действиями народной войны, уничтожавшей французов, и, в третьих, тем, что большая русская армия шла следом за французами, готовая употребить силу в случае остановки движения французов.
Русская армия должна была действовать, как кнут на бегущее животное. И опытный погонщик знал, что самое выгодное держать кнут поднятым, угрожая им, а не по голове стегать бегущее животное.



Когда человек видит умирающее животное, ужас охватывает его: то, что есть он сам, – сущность его, в его глазах очевидно уничтожается – перестает быть. Но когда умирающее есть человек, и человек любимый – ощущаемый, тогда, кроме ужаса перед уничтожением жизни, чувствуется разрыв и духовная рана, которая, так же как и рана физическая, иногда убивает, иногда залечивается, но всегда болит и боится внешнего раздражающего прикосновения.
После смерти князя Андрея Наташа и княжна Марья одинаково чувствовали это. Они, нравственно согнувшись и зажмурившись от грозного, нависшего над ними облака смерти, не смели взглянуть в лицо жизни. Они осторожно берегли свои открытые раны от оскорбительных, болезненных прикосновений. Все: быстро проехавший экипаж по улице, напоминание об обеде, вопрос девушки о платье, которое надо приготовить; еще хуже, слово неискреннего, слабого участия болезненно раздражало рану, казалось оскорблением и нарушало ту необходимую тишину, в которой они обе старались прислушиваться к незамолкшему еще в их воображении страшному, строгому хору, и мешало вглядываться в те таинственные бесконечные дали, которые на мгновение открылись перед ними.
Только вдвоем им было не оскорбительно и не больно. Они мало говорили между собой. Ежели они говорили, то о самых незначительных предметах. И та и другая одинаково избегали упоминания о чем нибудь, имеющем отношение к будущему.
Признавать возможность будущего казалось им оскорблением его памяти. Еще осторожнее они обходили в своих разговорах все то, что могло иметь отношение к умершему. Им казалось, что то, что они пережили и перечувствовали, не могло быть выражено словами. Им казалось, что всякое упоминание словами о подробностях его жизни нарушало величие и святыню совершившегося в их глазах таинства.
Беспрестанные воздержания речи, постоянное старательное обхождение всего того, что могло навести на слово о нем: эти остановки с разных сторон на границе того, чего нельзя было говорить, еще чище и яснее выставляли перед их воображением то, что они чувствовали.

Но чистая, полная печаль так же невозможна, как чистая и полная радость. Княжна Марья, по своему положению одной независимой хозяйки своей судьбы, опекунши и воспитательницы племянника, первая была вызвана жизнью из того мира печали, в котором она жила первые две недели. Она получила письма от родных, на которые надо было отвечать; комната, в которую поместили Николеньку, была сыра, и он стал кашлять. Алпатыч приехал в Ярославль с отчетами о делах и с предложениями и советами переехать в Москву в Вздвиженский дом, который остался цел и требовал только небольших починок. Жизнь не останавливалась, и надо было жить. Как ни тяжело было княжне Марье выйти из того мира уединенного созерцания, в котором она жила до сих пор, как ни жалко и как будто совестно было покинуть Наташу одну, – заботы жизни требовали ее участия, и она невольно отдалась им. Она поверяла счеты с Алпатычем, советовалась с Десалем о племяннике и делала распоряжения и приготовления для своего переезда в Москву.
Наташа оставалась одна и с тех пор, как княжна Марья стала заниматься приготовлениями к отъезду, избегала и ее.
Княжна Марья предложила графине отпустить с собой Наташу в Москву, и мать и отец радостно согласились на это предложение, с каждым днем замечая упадок физических сил дочери и полагая для нее полезным и перемену места, и помощь московских врачей.
– Я никуда не поеду, – отвечала Наташа, когда ей сделали это предложение, – только, пожалуйста, оставьте меня, – сказала она и выбежала из комнаты, с трудом удерживая слезы не столько горя, сколько досады и озлобления.
После того как она почувствовала себя покинутой княжной Марьей и одинокой в своем горе, Наташа большую часть времени, одна в своей комнате, сидела с ногами в углу дивана, и, что нибудь разрывая или переминая своими тонкими, напряженными пальцами, упорным, неподвижным взглядом смотрела на то, на чем останавливались глаза. Уединение это изнуряло, мучило ее; но оно было для нее необходимо. Как только кто нибудь входил к ней, она быстро вставала, изменяла положение и выражение взгляда и бралась за книгу или шитье, очевидно с нетерпением ожидая ухода того, кто помешал ей.
Ей все казалось, что она вот вот сейчас поймет, проникнет то, на что с страшным, непосильным ей вопросом устремлен был ее душевный взгляд.
В конце декабря, в черном шерстяном платье, с небрежно связанной пучком косой, худая и бледная, Наташа сидела с ногами в углу дивана, напряженно комкая и распуская концы пояса, и смотрела на угол двери.
Она смотрела туда, куда ушел он, на ту сторону жизни. И та сторона жизни, о которой она прежде никогда не думала, которая прежде ей казалась такою далекою, невероятною, теперь была ей ближе и роднее, понятнее, чем эта сторона жизни, в которой все было или пустота и разрушение, или страдание и оскорбление.
Она смотрела туда, где она знала, что был он; но она не могла его видеть иначе, как таким, каким он был здесь. Она видела его опять таким же, каким он был в Мытищах, у Троицы, в Ярославле.
Она видела его лицо, слышала его голос и повторяла его слова и свои слова, сказанные ему, и иногда придумывала за себя и за него новые слова, которые тогда могли бы быть сказаны.
Вот он лежит на кресле в своей бархатной шубке, облокотив голову на худую, бледную руку. Грудь его страшно низка и плечи подняты. Губы твердо сжаты, глаза блестят, и на бледном лбу вспрыгивает и исчезает морщина. Одна нога его чуть заметно быстро дрожит. Наташа знает, что он борется с мучительной болью. «Что такое эта боль? Зачем боль? Что он чувствует? Как у него болит!» – думает Наташа. Он заметил ее вниманье, поднял глаза и, не улыбаясь, стал говорить.
«Одно ужасно, – сказал он, – это связать себя навеки с страдающим человеком. Это вечное мученье». И он испытующим взглядом – Наташа видела теперь этот взгляд – посмотрел на нее. Наташа, как и всегда, ответила тогда прежде, чем успела подумать о том, что она отвечает; она сказала: «Это не может так продолжаться, этого не будет, вы будете здоровы – совсем».
Она теперь сначала видела его и переживала теперь все то, что она чувствовала тогда. Она вспомнила продолжительный, грустный, строгий взгляд его при этих словах и поняла значение упрека и отчаяния этого продолжительного взгляда.
«Я согласилась, – говорила себе теперь Наташа, – что было бы ужасно, если б он остался всегда страдающим. Я сказала это тогда так только потому, что для него это было бы ужасно, а он понял это иначе. Он подумал, что это для меня ужасно бы было. Он тогда еще хотел жить – боялся смерти. И я так грубо, глупо сказала ему. Я не думала этого. Я думала совсем другое. Если бы я сказала то, что думала, я бы сказала: пускай бы он умирал, все время умирал бы перед моими глазами, я была бы счастлива в сравнении с тем, что я теперь. Теперь… Ничего, никого нет. Знал ли он это? Нет. Не знал и никогда не узнает. И теперь никогда, никогда уже нельзя поправить этого». И опять он говорил ей те же слова, но теперь в воображении своем Наташа отвечала ему иначе. Она останавливала его и говорила: «Ужасно для вас, но не для меня. Вы знайте, что мне без вас нет ничего в жизни, и страдать с вами для меня лучшее счастие». И он брал ее руку и жал ее так, как он жал ее в тот страшный вечер, за четыре дня перед смертью. И в воображении своем она говорила ему еще другие нежные, любовные речи, которые она могла бы сказать тогда, которые она говорила теперь. «Я люблю тебя… тебя… люблю, люблю…» – говорила она, судорожно сжимая руки, стискивая зубы с ожесточенным усилием.
И сладкое горе охватывало ее, и слезы уже выступали в глаза, но вдруг она спрашивала себя: кому она говорит это? Где он и кто он теперь? И опять все застилалось сухим, жестким недоумением, и опять, напряженно сдвинув брови, она вглядывалась туда, где он был. И вот, вот, ей казалось, она проникает тайну… Но в ту минуту, как уж ей открывалось, казалось, непонятное, громкий стук ручки замка двери болезненно поразил ее слух. Быстро и неосторожно, с испуганным, незанятым ею выражением лица, в комнату вошла горничная Дуняша.
– Пожалуйте к папаше, скорее, – сказала Дуняша с особенным и оживленным выражением. – Несчастье, о Петре Ильиче… письмо, – всхлипнув, проговорила она.


Кроме общего чувства отчуждения от всех людей, Наташа в это время испытывала особенное чувство отчуждения от лиц своей семьи. Все свои: отец, мать, Соня, были ей так близки, привычны, так будничны, что все их слова, чувства казались ей оскорблением того мира, в котором она жила последнее время, и она не только была равнодушна, но враждебно смотрела на них. Она слышала слова Дуняши о Петре Ильиче, о несчастии, но не поняла их.
«Какое там у них несчастие, какое может быть несчастие? У них все свое старое, привычное и покойное», – мысленно сказала себе Наташа.
Когда она вошла в залу, отец быстро выходил из комнаты графини. Лицо его было сморщено и мокро от слез. Он, видимо, выбежал из той комнаты, чтобы дать волю давившим его рыданиям. Увидав Наташу, он отчаянно взмахнул руками и разразился болезненно судорожными всхлипываниями, исказившими его круглое, мягкое лицо.