Северные цветы (альманах Дельвига)

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск
Северные цветы

Титульный лист альманаха «Северные цветы» на 1825 год
Специализация:

литературный альманах

Периодичность:

ежегодник

Язык:

русский

Адрес редакции:

Санкт-Петербург

Главный редактор:

А. А. Дельвиг (на 18251831 годы)
А. С. Пушкин (на 1832 год)

Издатель:

И. В. Слёнин (на 18251826 годы)
А. А. Дельвиг (на 18271831 годы)
А. С. Пушкин (на 1832 год)
Типография Департамента Народного Просвещения
Типография Департамента Внешней Торговли

Страна:

Российская империя Российская империя

История издания:

18241831

Тираж:

1200 (на 1832 год)

Северные цветы в Викитеке
Северные цветы на Викискладе

«Се́верные цветы́» («Северные цветы, собранные бароном Дельвигом») — литературный альманах, издававшийся А. А. Дельвигом в Санкт-Петербурге в 18241830 гг. (альманахи на 18251831 годы) и А. С. Пушкиным в 1831 году (на 1832 год). Один из самых долговечных альманахов «альманачной эпохи»: вышло восемь книжек.





Альманахи Дельвига

После успеха двух первых книжек альманаха «Полярная звезда» его составители и редакторы К. Ф. Рылеев и А. А. Бестужев-Марлинский приняли решение взять на себя связанные с изданием коммерческие вопросы. Они отказываются от услуг занимавшегося печатью и распространением издания книготорговца И. В. Слёнина и «Полярную звезду» на 1825 год выпускают самостоятельно, направляя освободившиеся деньги на уплату авторских гонораров. Слёнин, успевший оценить выгоды издания альманаха, не пожелал терять прибыль и начал хлопоты по созданию конкурирующего литературного альманаха. Издание и продажу Слёнин оставляет себе, а быть составителем и редактором нового сборника он предложил Антону Дельвигу, за что тот должен был получить 4000 рублей ассигнациями. Уже 28 января 1824 года в частном письме Бестужева П. Вязескому фигурирует название «Северные цветы», а 3 марта Булгарин публично объявляет в своих «Литературных листках»: «На русском Парнасе носятся слухи, что несколько литераторов и один книгопродавец вознамерились к будущему 1825 году издать альманах в роде „Полярной звезды“, под заглавием „Северные цветы“».

Благодаря литературным связям Дельвига начинание оказалось успешным. Несмотря на то что обеспечивать материалом оба конкурирующих альманаха стало труднее, большинство авторов «Звезды» одновременно оказались авторами «Цветов». Литературные связи издателей обоих альманахов в основном совпадали, хотя, например, Пушкин (и писатели его круга) отдавал предпочтение альманаху своего однокашника Дельвига, а Бестужев и Рылеев старались подбирать произведения в духе романтизма, народности и гражданственности в кругах, близких к декабристским.

Составители альманахов добивались разнообразия, в «Северных цветах» будут появляться творения не только любимцев публики, но и авторов совершенно неизвестных. Тем не менее Дельвиг может обещать Вяземскому: «Самые ленивейшие — Жуковский и Дашков пышно одарили меня. Пушкин, Баратынский, И. А. Крылов доставили мне каждый по четыре, по шести и по семи довольно больших и прекрасных пьес. И от второклассных писателей я с большим выбором принимаю сочинения. Не бойтесь дурного общества, вашим пьесам соседи буду<т> хорошие. Они не столк<н>утся ни с Каченовским, ни с А. Писаревым, ни со Лже-Дмитриевым, ни с поляком Булгариным»[1].

После выдачи А. С. Бируковым первых цензурных разрешений, в сентябре 1824 года Дельвиг начал печатать собранные к этому времени произведения. Однако во время наводнения в Санкт-Петербурге 7 ноября 1824 года отпечатанные листы оказались испорчены, и работу пришлось проделать заново. Во второй половине декабря «Северные цветы» увидели свет.

В «Цветах» прозаические и поэтические произведения были разделены по двум отделам, в отличие от «Полярной Звезды», где они печатались в свободном порядке. В стихотворном разделе участвовали сам А. Дельвиг, А. Пушкин (отрывки из «Евгения Онегина», «Песнь о вещем Олеге», «Прозерпина», «Демон»), В. Жуковский, И. Крылов, П. Вязеский, Д. Дашков, И. Козлов, Е. Баратынский, Ф. Глинки, П. Плетнёв, А. Измайлов, Н. Остолопов, М. Даргомыжская, В. Туманский, Ф. Туманский, В. Григорьев, М. Загорский, П. Ободовский. В прозаическом отделе находился обзор русской поэзии Плетнёва[2], путевые письма и очерки Дашкова, сочинения Баратынского, А. Воейкова. Книжка было оформлена с использование лучших достижений тогдашнего печатного искусства, с изящной виньеткой С. Галактионова и гравированной картинкой Александра Брюллова.

Альманах был принят читателями вполне благосклонно, хотя его прозаическая часть многим показалось несколько бледной и однообразной, а приторно-хвалебный обзор Плетнёва был признан слабым и поверхностным. Статья Плетнёва была выдержана в апологетическом духе по отношению к устаревавшей элегической эстетике, и одним из её главных критиков оказался Пушкин, превознесённый обозревателем в качестве элегического поэта. «Экая ералашь!» — досадовал Пушкин в письме Вяземскому. Впоследствии Плетнёв не писал литературную критику для «Северных цветов».

«Северные цветы» надолго пережили «Полярную звезду». Уже через год, вследствие событий четырнадцатого декабря, последний альманах издателей «Звезды» («Звёздочка») не смог попасть в продажу, а наполовину отпечатанные листы погибли на складе. После этого альманах Дельвига из конкурента альманаха декабристов стал его наследником и в какой-то мере продолжателем декабристских традиций. В «Цветы» на 1826 год Н. Языков передал «Две картины» из злополучной «Звёздочки», в дальнейшем Дельвиг публикует произведения опальных декабристов («Партизан» Рылеева, «Пощаду певца», «Ночь», «Луну», «Смерть» В. Кюхельбекера, «Тризну», «Луну», «Бал» А. Одоевского, «Трактирную лестницу» Н.Бестужева).

Стоимость альманаха в разные годы составляла 10-12 рублей ассигнациями для Петербурга и 13 рублей для провинции[3]. Обретя издательский опыт, после выхода второй книжки Дельвиг, как прежде издатели «Полярной звезды», отказывается от услуг зачинателя Слёнина и, с помощью Плетнёва, начинает выпускать альманах собственными силами. «Северные цветы» были одним из немногих по-настоящему доходных альманахов. Так, сборник на 1828 год принёс 8000 рублей прибыли.

В первой половине 1827 года писатель и журналист Орест Сомов тоже предпринимал попытку запустить новый альманах. Однако в это время он сблизился с Дельвигом, который предложил ему работать совместно. Сомов соглашается «соединиться набором и изданием альманаха с б. Дельвигом». «Я отдал ему всю готовую у меня прозу», — информирует он будущих читателей. — «Альманах наш будет под тем же заглавием „Северные цветы“». Сомов становится одним из деятельнейших сотрудников «Цветов». Помимо организационных вопросов и переписки с авторами он занимается литературной критикой, и в альманахах на 1828—1831 годы снова появляются литературные обзоры.

Несколько лет подряд альманах задерживался с выходом и поступал в продажу не к рождественскому сочельнику, а только весной, ближе к пасхе. Со временем Дельвигу удалось сместить альманашный цикл обратно к рождеству, но он продолжает поддерживать и традицию выпуска весеннего альманаха «к святой неделе». После выхода «Цветов» на 1829 год в редакционном портфеле остаются неиспользованные материалы, и Дельвиг с Сомовым, не указывая имён издателей, выпускают «Подснежник» — небольшой альманах-спутник «Северных цветов», предназначенный в основном для произведений молодых поэтов дельвиговского кружка.

Альманах Пушкина

В январе 1831 года, вскоре после выхода альманаха на 1831 год, Антон Дельвиг скончался. Чтобы почтить память Дельвига и сохранить альманах, его друзья решили выпустить ещё один альманах, на 1832 год. Скорее всего, это было идеей Пушкина. Вскоре после похорон оказалось, что в семье Дельвига пропали или были украдены ломбардные билеты на 55 тысяч, и намерение помянуть друга мемориальным альманахом уточняется предложением Плетнёва отдать всю выручку в пользу семьи поэта.

Пушкин составляет не просто альманах — «мы правим тризну по Дельвиге», — говорит он. На этой «тризне» не будет литературной критики Сомова (Пушкин категоричен: «Обозрения словесности не надобно; чёрт ли в нашей словесности? придётся бранить Полевого да Булгарина. Кстати ли такое аллилуйя на могиле Дельвига?»[4]). Зато в книжке нашлось место нескольким[5] не публиковавшимся Дельвигом стихотворениям. «Стихи Дельвига <…> оставались без поправки; для чего, видно, он их и не выпускал. А после него править — ни у кого из нас рука не поднялась», — сообщил Сомов Языкову[6]. Несколько стихотворений альманаха посвящены самому Дельвигу и его близким: «Мой Элизий» Баратынского, «А. А. Дельвигу» Языкова, «Лизаньке Дельвиг» М. Д. Деларю… Напоминала о поэте и виньетка, на которой изображена лира с оборванными струнами.

Сам Пушкин отдал для сборника произведения, вскоре ставшие хрестоматийными. В альманахе на 1832 год были напечатаны «Моцарт и Сальери», «Анчар», «Дорожные жалобы», «Эхо», «Делибаша», «Бесы» и четыре «анфологических эпиграммы». В альманах была помещена проза К. Батюшкова, В. Одоевского, И. Лажечникова, О. М. Сомова, Д. Струйского, Ф. Глинки, М. Погодина, А. Никитенко, первый в России перевод китайской прозы — отрывок романа «История счастливой четы», статья ботаника М. Максимовича «О жизни растений». В стихотворной части были представлены И. Дмитриев, В. Жуковский, Е. Розен, Н. Языков, П. Вяземский, Л. Якубович, Н. Станкевич, М. Деларю, А. Шаховской, З. Волконская, Н. Прокопович, Е. Тимашева и другие.

К 24 декабря 1831 года последний альманах увидел свет. Попытка помочь семье не удалась: издатели запутались в финансовых вопросах, прибыли оказались незначительны, а Пушкин рассорился с Сомовым, который, проявив небрежность или некорректность в денежных делах, остался должен около трёх тысяч, но так и не погасил долг.

Некоторое время спустя разные группы литераторов пытались возродить альманах. В начале 1833 года Вяземский собирался издавать «Северные цветы» вместе с Пушкиным. Баратынский пробовал издать «Северные цветы» со своими московскими друзьями. Брался за подготовку «Северных цветов» С. А. Соболевский. Известно разрешение вдовы Дельвига Одоевскому: «Я согласна, чтобы князь Одоевский издавал „Северные цветы“. Софья Баратынская, бывшая баронесса Дельвиг». Все эти усилия ни к чему не привели. «Альманачная эпоха» осталась в прошлом, наступало время литературных журналов.

Признание альманаха

Альманах приобрёл любовь и уважение современников.

«Московский телеграф» в 1829 году писал: «Общее мнение признало „Северные цветы“ лучшим по содержанию русским альманахом».

«„Северные цветы“ считались в своё время лучшим русским альманахом, появление этой крохотной книжки в продолжение семи лет было годовым праздником в литературе, к которому все приготовлялись заранее <…>», — подтверждал В. Г. Белинский в 1844 году, перед тем как с высоты прошедших двадцати лет выдать уничтожающую характеристику содержанию этой «крохотной книжки»[7]. А по своей оригинальной «классификации» Белинский отнёс «Северные цветы» к альманахам-аристократам:

Одни из альманахов были аристократами, как, например, «Северные цветы», «Альбом северных муз», «Денница»; другие — мещанами, как, например, «Невский альманах», «Урания», «Радуга», «Северная лира», «Альциона», «Царское село» и проч.; третьи — простым чёрным народом, как, например, «Зимцерла», «Цефей», «Букет», «Комета» и т.п… Аристократические альманахи украшались стихами Пушкина, Жуковского и щеголяли стихами гг. Баратынского, Языкова, Дельвига, Козлова, Подолинского, Туманского, Ознобишина, Ф. Глинки, Хомякова и других модных тогда поэтов… Альманахи-мещане преимущественно наполнялись изделиями сочинителей средней руки и только для обеспечения успеха щеголяли несколькими пьесками, вымоленными у Пушкина и других знаменитостей. Альманахи-мужики наполнялись стряпнёю сочинителей пятнадцатого класса…

Спустя всего пять лет после смерти Антона Антоновича Гоголь ностальгически вспоминал: «Когда-то Дельвиг издавал благоуханный свой альманах! В нём цвели имена Жуковского, князя Вяземского, Баратынского, Языкова, Плетнёва, Туманского, Козлова»[8].

Свои стихотворения, вошедшие в альманах на 1832 год, Пушкин издал в том же 1832 году отдельной книжкой, которая, видимо, не поступила в продажу. Два первых выпуска альманаха были перепечатаны вторым изданием (без гравюр) издателем «Русского архива» П. Бартеневым в 1881 году.

В 1980 году в серии «Литературные памятники» было осуществлено полное комментированное переиздание текста изданных Пушкиным «Северных цветов» на 1832 год в том виде, в котором они были впервые опубликованы, без исправления цензурных изменений и т. п.

В начале XX века название ежегодника Дельвига заимствовали издатели первого символистского альманаха. Помимо символичного использования славного имени, новые «Северные цветы» поддерживали связь с классической русской литературой, публикуя стихи и письма Фета, Тютчева, Пушкина, Некрасова, Тургенева и др.

Напишите отзыв о статье "Северные цветы (альманах Дельвига)"

Примечания

  1. [www.a-delvig.ru/stati/241-10.html Письмо А. А. Дельвига П. А. Вяземскому от 10 сентября 1824 года.]
  2. [az.lib.ru/p/pletnew_p_a/text_0060.shtml Отрывок из статьи Плетнёва «Письмо к графине С. И. С. о русских поэтах».]
  3. [magazines.russ.ru/nlo/2009/98/sp42.html Н. Сперанская. Материалы по русской литературе в петербургской газете «Le Furet» / «Le Miroir» в 1831—1832 гг.]
  4. [www.rvb.ru/pushkin/01text/10letters/1831_37/01text/1831/1613_425.htm Письмо А. С. Пушкина П. А. Плетнёву.]
  5. Под именем Дельвига было опубликовано пять стихотворений. Автором одного из них (стихотворения «К Морфею», которое рецензент «Северной пчелы» назвал лучшим из стихотворений Дельвига) на самом деле был Н. Гнедич. См. статью В. Э. Вацуро [www.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=dYWutNSF14g%3d&tabid=10183 «История одной ошибки».]
  6. Письмо О. М. Сомова Н. М. Языкову от 26 января 1832 года.
  7. [az.lib.ru/b/belinskij_w_g/text_3460.shtml В. Г. Белинский — На сон грядущий. Отрывки из вседневной жизни. Том I. Сочинение графа В. А. Соллогуба…]
  8. [feb-web.ru/feb/gogol/texts/ps0/ps8/ps8-1972.htm Моё новоселье. Альманах на 1836 год, В. Крыловского. — Отзыв Н. В. Гоголя.]

Литература

  • Северные цветы на 1832 год / Издание подготовил Л. Г. Фризман; Ответственный редактор А. Л. Гришунин. — М.: Наука, 1980. — 400 с. — (Литературные памятники). — 100 000 экз.
  • Вацуро В. Э. [lib.pushkinskijdom.ru/LinkClick.aspx?fileticket=itQw1SWPjb8%3d&tabid=10183 «Северные цветы». История альманаха Дельвига — Пушкина]. — М.: Книга, 1978. — 288 с. — 10 000 экз.
  • Смирнов-Сокольский Н. П. Северные цветы // [feb-web.ru/feb/pushkin/biblio/smi/smi-001-.htm Рассказы о прижизненных изданиях Пушкина]. — М.: Издательство Всесоюзной книжной палаты, 1962. — С. 528-535. — 632 с. — 25 000 экз.

См. также

Отрывок, характеризующий Северные цветы (альманах Дельвига)

Около улан собралась толпа. Ближе всех к Пьеру стояла рябая баба с девочкою; когда объезд тронулся, она подвинулась вперед.
– Куда же это ведут тебя, голубчик ты мой? – сказала она. – Девочку то, девочку то куда я дену, коли она не ихняя! – говорила баба.
– Qu'est ce qu'elle veut cette femme? [Чего ей нужно?] – спросил офицер.
Пьер был как пьяный. Восторженное состояние его еще усилилось при виде девочки, которую он спас.
– Ce qu'elle dit? – проговорил он. – Elle m'apporte ma fille que je viens de sauver des flammes, – проговорил он. – Adieu! [Чего ей нужно? Она несет дочь мою, которую я спас из огня. Прощай!] – и он, сам не зная, как вырвалась у него эта бесцельная ложь, решительным, торжественным шагом пошел между французами.
Разъезд французов был один из тех, которые были посланы по распоряжению Дюронеля по разным улицам Москвы для пресечения мародерства и в особенности для поимки поджигателей, которые, по общему, в тот день проявившемуся, мнению у французов высших чинов, были причиною пожаров. Объехав несколько улиц, разъезд забрал еще человек пять подозрительных русских, одного лавочника, двух семинаристов, мужика и дворового человека и нескольких мародеров. Но из всех подозрительных людей подозрительнее всех казался Пьер. Когда их всех привели на ночлег в большой дом на Зубовском валу, в котором была учреждена гауптвахта, то Пьера под строгим караулом поместили отдельно.


В Петербурге в это время в высших кругах, с большим жаром чем когда нибудь, шла сложная борьба партий Румянцева, французов, Марии Феодоровны, цесаревича и других, заглушаемая, как всегда, трубением придворных трутней. Но спокойная, роскошная, озабоченная только призраками, отражениями жизни, петербургская жизнь шла по старому; и из за хода этой жизни надо было делать большие усилия, чтобы сознавать опасность и то трудное положение, в котором находился русский народ. Те же были выходы, балы, тот же французский театр, те же интересы дворов, те же интересы службы и интриги. Только в самых высших кругах делались усилия для того, чтобы напоминать трудность настоящего положения. Рассказывалось шепотом о том, как противоположно одна другой поступили, в столь трудных обстоятельствах, обе императрицы. Императрица Мария Феодоровна, озабоченная благосостоянием подведомственных ей богоугодных и воспитательных учреждений, сделала распоряжение об отправке всех институтов в Казань, и вещи этих заведений уже были уложены. Императрица же Елизавета Алексеевна на вопрос о том, какие ей угодно сделать распоряжения, с свойственным ей русским патриотизмом изволила ответить, что о государственных учреждениях она не может делать распоряжений, так как это касается государя; о том же, что лично зависит от нее, она изволила сказать, что она последняя выедет из Петербурга.
У Анны Павловны 26 го августа, в самый день Бородинского сражения, был вечер, цветком которого должно было быть чтение письма преосвященного, написанного при посылке государю образа преподобного угодника Сергия. Письмо это почиталось образцом патриотического духовного красноречия. Прочесть его должен был сам князь Василий, славившийся своим искусством чтения. (Он же читывал и у императрицы.) Искусство чтения считалось в том, чтобы громко, певуче, между отчаянным завыванием и нежным ропотом переливать слова, совершенно независимо от их значения, так что совершенно случайно на одно слово попадало завывание, на другие – ропот. Чтение это, как и все вечера Анны Павловны, имело политическое значение. На этом вечере должно было быть несколько важных лиц, которых надо было устыдить за их поездки во французский театр и воодушевить к патриотическому настроению. Уже довольно много собралось народа, но Анна Павловна еще не видела в гостиной всех тех, кого нужно было, и потому, не приступая еще к чтению, заводила общие разговоры.
Новостью дня в этот день в Петербурге была болезнь графини Безуховой. Графиня несколько дней тому назад неожиданно заболела, пропустила несколько собраний, которых она была украшением, и слышно было, что она никого не принимает и что вместо знаменитых петербургских докторов, обыкновенно лечивших ее, она вверилась какому то итальянскому доктору, лечившему ее каким то новым и необыкновенным способом.
Все очень хорошо знали, что болезнь прелестной графини происходила от неудобства выходить замуж сразу за двух мужей и что лечение итальянца состояло в устранении этого неудобства; но в присутствии Анны Павловны не только никто не смел думать об этом, но как будто никто и не знал этого.
– On dit que la pauvre comtesse est tres mal. Le medecin dit que c'est l'angine pectorale. [Говорят, что бедная графиня очень плоха. Доктор сказал, что это грудная болезнь.]
– L'angine? Oh, c'est une maladie terrible! [Грудная болезнь? О, это ужасная болезнь!]
– On dit que les rivaux se sont reconcilies grace a l'angine… [Говорят, что соперники примирились благодаря этой болезни.]
Слово angine повторялось с большим удовольствием.
– Le vieux comte est touchant a ce qu'on dit. Il a pleure comme un enfant quand le medecin lui a dit que le cas etait dangereux. [Старый граф очень трогателен, говорят. Он заплакал, как дитя, когда доктор сказал, что случай опасный.]
– Oh, ce serait une perte terrible. C'est une femme ravissante. [О, это была бы большая потеря. Такая прелестная женщина.]
– Vous parlez de la pauvre comtesse, – сказала, подходя, Анна Павловна. – J'ai envoye savoir de ses nouvelles. On m'a dit qu'elle allait un peu mieux. Oh, sans doute, c'est la plus charmante femme du monde, – сказала Анна Павловна с улыбкой над своей восторженностью. – Nous appartenons a des camps differents, mais cela ne m'empeche pas de l'estimer, comme elle le merite. Elle est bien malheureuse, [Вы говорите про бедную графиню… Я посылала узнавать о ее здоровье. Мне сказали, что ей немного лучше. О, без сомнения, это прелестнейшая женщина в мире. Мы принадлежим к различным лагерям, но это не мешает мне уважать ее по ее заслугам. Она так несчастна.] – прибавила Анна Павловна.
Полагая, что этими словами Анна Павловна слегка приподнимала завесу тайны над болезнью графини, один неосторожный молодой человек позволил себе выразить удивление в том, что не призваны известные врачи, а лечит графиню шарлатан, который может дать опасные средства.
– Vos informations peuvent etre meilleures que les miennes, – вдруг ядовито напустилась Анна Павловна на неопытного молодого человека. – Mais je sais de bonne source que ce medecin est un homme tres savant et tres habile. C'est le medecin intime de la Reine d'Espagne. [Ваши известия могут быть вернее моих… но я из хороших источников знаю, что этот доктор очень ученый и искусный человек. Это лейб медик королевы испанской.] – И таким образом уничтожив молодого человека, Анна Павловна обратилась к Билибину, который в другом кружке, подобрав кожу и, видимо, сбираясь распустить ее, чтобы сказать un mot, говорил об австрийцах.
– Je trouve que c'est charmant! [Я нахожу, что это прелестно!] – говорил он про дипломатическую бумагу, при которой отосланы были в Вену австрийские знамена, взятые Витгенштейном, le heros de Petropol [героем Петрополя] (как его называли в Петербурге).
– Как, как это? – обратилась к нему Анна Павловна, возбуждая молчание для услышания mot, которое она уже знала.
И Билибин повторил следующие подлинные слова дипломатической депеши, им составленной:
– L'Empereur renvoie les drapeaux Autrichiens, – сказал Билибин, – drapeaux amis et egares qu'il a trouve hors de la route, [Император отсылает австрийские знамена, дружеские и заблудшиеся знамена, которые он нашел вне настоящей дороги.] – докончил Билибин, распуская кожу.
– Charmant, charmant, [Прелестно, прелестно,] – сказал князь Василий.
– C'est la route de Varsovie peut etre, [Это варшавская дорога, может быть.] – громко и неожиданно сказал князь Ипполит. Все оглянулись на него, не понимая того, что он хотел сказать этим. Князь Ипполит тоже с веселым удивлением оглядывался вокруг себя. Он так же, как и другие, не понимал того, что значили сказанные им слова. Он во время своей дипломатической карьеры не раз замечал, что таким образом сказанные вдруг слова оказывались очень остроумны, и он на всякий случай сказал эти слова, первые пришедшие ему на язык. «Может, выйдет очень хорошо, – думал он, – а ежели не выйдет, они там сумеют это устроить». Действительно, в то время как воцарилось неловкое молчание, вошло то недостаточно патриотическое лицо, которого ждала для обращения Анна Павловна, и она, улыбаясь и погрозив пальцем Ипполиту, пригласила князя Василия к столу, и, поднося ему две свечи и рукопись, попросила его начать. Все замолкло.
– Всемилостивейший государь император! – строго провозгласил князь Василий и оглянул публику, как будто спрашивая, не имеет ли кто сказать что нибудь против этого. Но никто ничего не сказал. – «Первопрестольный град Москва, Новый Иерусалим, приемлет Христа своего, – вдруг ударил он на слове своего, – яко мать во объятия усердных сынов своих, и сквозь возникающую мглу, провидя блистательную славу твоея державы, поет в восторге: «Осанна, благословен грядый!» – Князь Василий плачущим голосом произнес эти последние слова.
Билибин рассматривал внимательно свои ногти, и многие, видимо, робели, как бы спрашивая, в чем же они виноваты? Анна Павловна шепотом повторяла уже вперед, как старушка молитву причастия: «Пусть дерзкий и наглый Голиаф…» – прошептала она.
Князь Василий продолжал:
– «Пусть дерзкий и наглый Голиаф от пределов Франции обносит на краях России смертоносные ужасы; кроткая вера, сия праща российского Давида, сразит внезапно главу кровожаждущей его гордыни. Се образ преподобного Сергия, древнего ревнителя о благе нашего отечества, приносится вашему императорскому величеству. Болезную, что слабеющие мои силы препятствуют мне насладиться любезнейшим вашим лицезрением. Теплые воссылаю к небесам молитвы, да всесильный возвеличит род правых и исполнит во благих желания вашего величества».
– Quelle force! Quel style! [Какая сила! Какой слог!] – послышались похвалы чтецу и сочинителю. Воодушевленные этой речью, гости Анны Павловны долго еще говорили о положении отечества и делали различные предположения об исходе сражения, которое на днях должно было быть дано.
– Vous verrez, [Вы увидите.] – сказала Анна Павловна, – что завтра, в день рождения государя, мы получим известие. У меня есть хорошее предчувствие.


Предчувствие Анны Павловны действительно оправдалось. На другой день, во время молебствия во дворце по случаю дня рождения государя, князь Волконский был вызван из церкви и получил конверт от князя Кутузова. Это было донесение Кутузова, писанное в день сражения из Татариновой. Кутузов писал, что русские не отступили ни на шаг, что французы потеряли гораздо более нашего, что он доносит второпях с поля сражения, не успев еще собрать последних сведений. Стало быть, это была победа. И тотчас же, не выходя из храма, была воздана творцу благодарность за его помощь и за победу.
Предчувствие Анны Павловны оправдалось, и в городе все утро царствовало радостно праздничное настроение духа. Все признавали победу совершенною, и некоторые уже говорили о пленении самого Наполеона, о низложении его и избрании новой главы для Франции.
Вдали от дела и среди условий придворной жизни весьма трудно, чтобы события отражались во всей их полноте и силе. Невольно события общие группируются около одного какого нибудь частного случая. Так теперь главная радость придворных заключалась столько же в том, что мы победили, сколько и в том, что известие об этой победе пришлось именно в день рождения государя. Это было как удавшийся сюрприз. В известии Кутузова сказано было тоже о потерях русских, и в числе их названы Тучков, Багратион, Кутайсов. Тоже и печальная сторона события невольно в здешнем, петербургском мире сгруппировалась около одного события – смерти Кутайсова. Его все знали, государь любил его, он был молод и интересен. В этот день все встречались с словами:
– Как удивительно случилось. В самый молебен. А какая потеря Кутайсов! Ах, как жаль!
– Что я вам говорил про Кутузова? – говорил теперь князь Василий с гордостью пророка. – Я говорил всегда, что он один способен победить Наполеона.
Но на другой день не получалось известия из армии, и общий голос стал тревожен. Придворные страдали за страдания неизвестности, в которой находился государь.
– Каково положение государя! – говорили придворные и уже не превозносили, как третьего дня, а теперь осуждали Кутузова, бывшего причиной беспокойства государя. Князь Василий в этот день уже не хвастался более своим protege Кутузовым, а хранил молчание, когда речь заходила о главнокомандующем. Кроме того, к вечеру этого дня как будто все соединилось для того, чтобы повергнуть в тревогу и беспокойство петербургских жителей: присоединилась еще одна страшная новость. Графиня Елена Безухова скоропостижно умерла от этой страшной болезни, которую так приятно было выговаривать. Официально в больших обществах все говорили, что графиня Безухова умерла от страшного припадка angine pectorale [грудной ангины], но в интимных кружках рассказывали подробности о том, как le medecin intime de la Reine d'Espagne [лейб медик королевы испанской] предписал Элен небольшие дозы какого то лекарства для произведения известного действия; но как Элен, мучимая тем, что старый граф подозревал ее, и тем, что муж, которому она писала (этот несчастный развратный Пьер), не отвечал ей, вдруг приняла огромную дозу выписанного ей лекарства и умерла в мучениях, прежде чем могли подать помощь. Рассказывали, что князь Василий и старый граф взялись было за итальянца; но итальянец показал такие записки от несчастной покойницы, что его тотчас же отпустили.
Общий разговор сосредоточился около трех печальных событий: неизвестности государя, погибели Кутайсова и смерти Элен.
На третий день после донесения Кутузова в Петербург приехал помещик из Москвы, и по всему городу распространилось известие о сдаче Москвы французам. Это было ужасно! Каково было положение государя! Кутузов был изменник, и князь Василий во время visites de condoleance [визитов соболезнования] по случаю смерти его дочери, которые ему делали, говорил о прежде восхваляемом им Кутузове (ему простительно было в печали забыть то, что он говорил прежде), он говорил, что нельзя было ожидать ничего другого от слепого и развратного старика.
– Я удивляюсь только, как можно было поручить такому человеку судьбу России.
Пока известие это было еще неофициально, в нем можно было еще сомневаться, но на другой день пришло от графа Растопчина следующее донесение:
«Адъютант князя Кутузова привез мне письмо, в коем он требует от меня полицейских офицеров для сопровождения армии на Рязанскую дорогу. Он говорит, что с сожалением оставляет Москву. Государь! поступок Кутузова решает жребий столицы и Вашей империи. Россия содрогнется, узнав об уступлении города, где сосредоточивается величие России, где прах Ваших предков. Я последую за армией. Я все вывез, мне остается плакать об участи моего отечества».
Получив это донесение, государь послал с князем Волконским следующий рескрипт Кутузову:
«Князь Михаил Иларионович! С 29 августа не имею я никаких донесений от вас. Между тем от 1 го сентября получил я через Ярославль, от московского главнокомандующего, печальное известие, что вы решились с армиею оставить Москву. Вы сами можете вообразить действие, какое произвело на меня это известие, а молчание ваше усугубляет мое удивление. Я отправляю с сим генерал адъютанта князя Волконского, дабы узнать от вас о положении армии и о побудивших вас причинах к столь печальной решимости».


Девять дней после оставления Москвы в Петербург приехал посланный от Кутузова с официальным известием об оставлении Москвы. Посланный этот был француз Мишо, не знавший по русски, но quoique etranger, Busse de c?ur et d'ame, [впрочем, хотя иностранец, но русский в глубине души,] как он сам говорил про себя.
Государь тотчас же принял посланного в своем кабинете, во дворце Каменного острова. Мишо, который никогда не видал Москвы до кампании и который не знал по русски, чувствовал себя все таки растроганным, когда он явился перед notre tres gracieux souverain [нашим всемилостивейшим повелителем] (как он писал) с известием о пожаре Москвы, dont les flammes eclairaient sa route [пламя которой освещало его путь].
Хотя источник chagrin [горя] г на Мишо и должен был быть другой, чем тот, из которого вытекало горе русских людей, Мишо имел такое печальное лицо, когда он был введен в кабинет государя, что государь тотчас же спросил у него:
– M'apportez vous de tristes nouvelles, colonel? [Какие известия привезли вы мне? Дурные, полковник?]
– Bien tristes, sire, – отвечал Мишо, со вздохом опуская глаза, – l'abandon de Moscou. [Очень дурные, ваше величество, оставление Москвы.]
– Aurait on livre mon ancienne capitale sans se battre? [Неужели предали мою древнюю столицу без битвы?] – вдруг вспыхнув, быстро проговорил государь.
Мишо почтительно передал то, что ему приказано было передать от Кутузова, – именно то, что под Москвою драться не было возможности и что, так как оставался один выбор – потерять армию и Москву или одну Москву, то фельдмаршал должен был выбрать последнее.
Государь выслушал молча, не глядя на Мишо.