Северовирджинская кампания

Северовирджинская кампания
Основной конфликт: Гражданская война в США
Дата	19 июля — 1 сентября 1862
Место	Северная Виргиния
Итог	Победа Конфедерации
Противники
США КША
Командующие
Джон Поуп Роберт Ли
Силы сторон
75 000 48 500
Потери
16 054 убито и ранено 9197 убито и ранено

Северовирджинская кампания (англ. The Northern Virginia Campaign, также Second Bull Run Campaign или Second Manassas Campaign) — серия сражений на территории штата Вирджиния, которые произошли в августе и сентябре 1862 года в ходе американской гражданской войны. Генерал Конфедерации Роберт Ли сумел развить свой успех в Семидневной битве и перенёс боевые действия в северную Вирджинию, где разбил федеральную Вирджинскую армию генерала Джона Поупа, заставив её отступить в укрепления Вашингтона.

Предполагая, что Потомакская армия на Вирджинском полуострове намерена соединиться с Вирджинской армией, Ли отправил несколько дивизий генерала Томаса Джексона от Ричмонда на север, чтобы сорвать наступление Поупа на Гордонсвилл и по возможности разбить его до подхода корпусов Потомакской армии. 9 августа произошло небольшое столкновение у Кедровой Горы, которое закончилось победой Юга. Ли предположил, что армия Макклеллана на Вирджинском полуострове более не угрожает Ричмонду, поэтому отправил все остальные дивизии, под командованием Джеймса Лонгстрита, вслед за Джексоном. Он планировал окружить и разбить противника на рубеже реки Рапидан, но этот план сорвался. Тогда Томас Джексон совершил глубокий фланговый обход противника и захватил Манассас — крупную базу снабжения в тылу федеральной армии. Затем он отступил на выгодную позицию возле того места, где в 1861 году произошло первое сражение при Булл-Ран, и 29 августа отразил несколько атак противника. 30 августа последовала совместная атака Джексона и Лонгстрита, которая застала Поупа врасплох и заставила Вирджинскую армию отступить с большими потерями. Кампания завершилась ещё одним манёвром Джексона, который 1 сентября привёл к сражению при Шантильи.

Действия генерала Ли по управлению войсками в этой кампании считаются шедевром военного искусства. Историк Джон Хеннесси писал, что «на счету Ли есть более грамотно проведённые сражения, но эта кампания была его величайшей кампанией».

Предыстория

После завершения кампании на полуострове генерал Ли отвёл армию к Ричмонду и предпринял некоторые меры по приведению её в порядок. Солдатам раздали новое оружие, новую одежду и обувь, улучшили питание и санитарное обслуживание. На усиление армии из Чарльстона перевели бригады Дрейтона и Эванса, а 22 июля многие солдаты вернулись из плена по обмену. Но и эти меры не смогли довести армию до той численности, которую она имела перед Семидневной битвой. Ли также реорганизовал кавалерию, сформировав две бригады (под командованием Уэйда Хэмптона и Фицхью Ли) и поручив кавалерию Джебу Стюарту.

Между тем, помимо основной федеральной армии на полуострове, появились ещё три новые. Дивизии Макдауэлла, Бэнкса и Фримонта были соединены в новую Вирджинскую армию, которую возглавил Джон Поуп. Линкольн выбрал Поупа потому, что это был единственный генерал, который добился некоторых успехов на западе и не был скомпрометирован участием в неудачном сражении при Шайло, подобно Гранту. Кроме того, Поуп был некогда другом Линкольна и даже его дальним родственником. Поуп был вызван в Вашингтон и прибыл туда 22 июня.

Разведка доносила, что ещё одна армия появилась около Фредериксберга, а третья, под командованием Бернсайда, находилась на транспортах у форта Монро. Многое зависело от положения армии Бернсайда: если бы её присоединили к армии Макклеллана, это позволило бы возобновить наступление на полуострове, а если бы её присоединили к Поупу, это позволило бы начать наступление на Ричмонд с севера. Ли не знал планов противника и ждал развития событий, совершенствуя между тем укрепления Ричмонда.

Такое ожидание не устраивало Джексона, который полагал, что надо воспользоваться слабостью Макклеллана и атаковать в северном направлении. «Почему мы повторяем ошибку Манассаса и позволяем противнику не спеша восстановить свои силы?» — спрашивал он. Ли не поддержал его инициативу, и Джексон собирался уже обратиться за поддержкой к президенту, как пришли известия о наступлении Вирджинской армии: 12 июля её передовые отряды заняли Калперер и оказались опасно близко от Центральной Вирджинской железной дороги. Ли сразу же (13 июля) отправил Джексона в Гордонсвилл, чтобы прикрыть этот важный железнодорожный узел, связывавший Ричмонд с долиной Шенандоа.

14 июля федеральный генерал Бэнкс приказал кавалерийской бригаде Джона Хэтча занять Гордонсвилл и разрушить железную дорогу на 10—15 миль к востоку от этого города. Эта диверсия могла иметь серьёзные последствия, и у неё были все шансы на успех, но Хэтч, вместо быстрого кавалерийского рейда, начал наступать вместе с пехотой и артиллерией, и в итоге, когда он подошёл к Гордонсвиллу, город был уже занят частями Джексона.

Между тем генерал Поуп прибыл в армию и издал серию приказов. Первый из них, от 14 июля, получил широкую известность и на Севере, и на Юге. Поуп заявил, что солдаты должны больше думать о наступлении, чем о рубежах обороны и линиях снабжения.

Я пришел сюда с Запада, где мы всегда видели спины наших врагов, из армии, чьим делом было искать противника и разбивать его там, где он найден; чьим принципом было атаковать, а не обороняться… Давайте смотреть вперёд, а не назад. Успех и слава в наступлении; разгром и позор — в тылу. Оригинальный текст (англ.)   – I have come to you from the West, where we have always seen the backs of our enemies, from an army whose business it has been to seek the adversary, and to beat him to when he was found; whose policy has been to attack and not defense.... Let us look before us, and not behind. Success and glory are in the advance; disaster and shame lurk in the rear. — Джон Поуп, приказ «Офицерам и солдатам армии Вирджинии», 14 июля

На Юге этот приказ восприняли с насмешками, а на Севере с разочарованием. Федеральный генерал Альфеус Уильямс написал своей дочери: «Эти его приказы… сразу разочаровали армию. Когда генерал хвастается, что видит только спины врагов и не заботится о путях отступления и базах снабжения… всякий мог представить, к чему приведёт такое командование… Достаточно сказать (между нами), что столько наглости, надменности, невежества и претенциозности ещё нигде не встречалось в одном человеке. Честно говоря, у него нет друзей нигде — от последнего барабанщика до генерала». Генерал Портер писал, что этот приказ Поупа сделает его посмешищем.

Последующие приказы Поупа были более серьёзны: он приказал возмещать убытки, нанесённые армией, только лояльным правительству Союза гражданам. Другой приказ велел разрушать всякий дом, откуда будет сделан выстрел по федеральному солдату. Третий велел арестовать всё мужское население на территории, занятой армией, потребовать от них клятву верности, а отказавшихся выслать. Тех же, кто вернётся, приказано было наказывать, вплоть до смертной казни. Приказы Поупа (№ 5, № 7, № 11, № 13, подписанные между 10 и 25 июля) отражали собой новый курс войны: они нацеливали федеральную армию на ресурсы Конфедерации: на мирное население и его имущество, без различия комбатантов и некомбатантов.

Эти приказы произвели неприятное впечатление на генерала Ли. В одном письме он назвал Поупа «мерзавцем» а в другом осуждал своего племянника Льюиса Маршалла, который служил в федеральной армии. «Я могу простить, что он сражается против нас, — писал Ли, — но не его службу Поупу». Дуглас Фриман писал, что ни к одному своему оппоненту Ли потом не испытывал такой неприязни, как к Поупу.

Между тем федеральные армии не двигались с места, и Ли решил, что он может, усилив Джексона, атаковать Поупа, а оставшимися силами (на тот момент 69 732 человека) удерживать Ричмонд. На усиление Джексона было решено отправить дивизию Эмброуза Хилла, который пребывал под арестом из-за конфликта с Лонгстритом. Хилл был переподчинён Джексону и 27 июля отправлен на север. У Ли осталось 56 000 человек, и возможное наступление Макклеллана и Бернсайда было серьезной опасностью. Однако вскоре из плена был освобождён по обмену Джон Мосби: во время пребывания в форте Монро он узнал о том, что армию Бернсайда переводят в северную Вирджинию, и доложил об этом Ли. Это означало, что именно оттуда противник планирует главный удар.

5 августа федеральная армия на полуострове начала неожиданное наступление к Малверн-Хилл, а 7 августа так же неожиданно отступила обратно. Ли удивился этому манёвру. Он не знал, что ещё 3 августа Макклеллан получил приказ отвести армию с полуострова. Не зная ещё, как действовать в этой ситуации, Ли разрешил Джексону принимать решения на своё усмотрение. «Решите сами, как лучше действовать в этой ситуации, — писал он Джексону, — и доложите мне о результатах, которых добьётесь».

Силы сторон

В Викитеке есть полный текст приказа о формировании Вирджинской армии

Федеральная Вирджинская армия была создана 26 июня 1862 года из нескольких «округов», действующих в Вирджинии, — из тех самых, что участвовали в Кампании в долине Шенандоа. Это были: Горный округ Джона Фримонта, округ Раппаханок Ирвина Макдауэлла, округ Шенандоа Натаниэля Бэнкса, бригада Самуэля Стёрджиса из вашингтонского военного округа и дивизия Джекоба Коха из западной Вирджинии. Новая армия была разделена на три корпуса общей численностью 51 000 человек:

• I-й корпус Франца Зигеля (11 500 чел.);
• II-й корпус Натаниеля Бэнкса (14 500 чел.);
• III-й корпус Ирвина Макдауэлла (18 500 чел.).

Отряд Стёрджиса составлял резерв армии. Кавбригады Джона Бердслея, Джона Хетча и Джорджа Баярда были приданы пехотным корпусам, что в итоге негативно сказалось на ходе кампании. Части III-го, V-го и VI-го корпусов Потомакской армии и IX корпус Джессе Рено потом присоединились к Вирджинской армии, доведя её численность до 77 000 человек.

Третий корпус Самуэля Хейнцельмана состоял из двух дивизий:

• дивизия Филипа Керни (бригады Джона Робинсона, Дэвида Бирни и Орландо По);
• дивизия Джозефа Хукера (бригады Кавье Грове, Нельсона Тейлора и Джозефа Брэдфорда Карра).

Корпус прибыл с Вирджинского полуострова в Александрию 22 августа, а 26 августа присоединился к Вирджинской армии около Уоррентонского перекрёстка.

Однако если формально армия Поупа, включая подкрепления, должна была насчитывать 73 000 или 75 000 человек, её реальная численность к 30 августа оказалась равна примерно 50 000 человек, что полковник Аллен объяснял высоким уровнем дезертирства.

Северовирджинская армия генерала Ли была сведена в два «крыла», или «команды» (термин «корпус» не употреблялся до ноября 1862 года), численностью 55 000 человек. Правым крылом командовал Джеймс Лонгстрит, левым — Томас Джексон. Кавалерия Стюарта была придана крылу Джексона. Армия была организована даже проще, чем во время Семидневной битвы: в ту кампанию армия состояла из 11-ти отдельных дивизий, что негативно сказывалось на управлении. После завершения кампании на полуострове из Северовирджинской армии были переведены Уильям Уайтинг, Теофилиус Холмс, Бенжамин Хьюджер и Джон Магрудер, и армия приняла следующий вид: крыло Джексона состояло из «Дивизии Каменной Стены» (ген. Чарльз Уиндер), дивизии Юэлла и дивизии Эмброуза Хилла (т. н. «Лёгкая дивизия Хилла»). Лонгстрит командовал семью дивизиями: его прежняя команда была разделена на две части и поручена Уилкоксу и Кемперу, дивизия Хьюджера досталась Ричарду Андерсону, дивизия Уайтинга — Джону Худу. Дэвид Джонс и Лафайет Мак-Лоуз остались при своих дивизиях. Дивизия Дэниэла Хилла также подчинялась Лонгстриту. Однако дивизии Мак-Лоуза и Д. Хилла были оставлены для охраны Ричмонда, так что Лонгстрит послал на север только пять дивизий.

См. так же: Северовирджинская армия во втором сражении при Булл-Ран

Сражения

В историографии не сложилось единого мнения о дате начала кампании. Во многих случаях её первой фазой считается июль 1862 года (начало марша Вирджинской армии на Гордонсвилл). Иногда события июля и сражение у Кедровой горы в начале августа выносятся за рамки кампании, и её ход излагается с момента прибытия генерала Ли в Гордонсвилл. В этом случае потери при Кедровой горе не считаются потерями в ходе кампании.

Кедровая Гора

6 августа Поуп двинул войска на юг в округ Калпепер, чтобы занять железнодорожный узел в Гордонсвилле. Это было необходимо, чтобы отвлечь армию Конфедерации на север и помешать им преследовать отступающую армию Макклеллана на Вирджинском полуострове. Вечером 7 августа Джексон выступил на север к Калпеперу, чтобы разбить передовой отряд противника под командованием Натаниэля Бэнкса, который оторвался на 8 миль от основной армии. Джексон имел 23 000 против 8000, почти тройное численное превосходство.

На следующее утро (8 августа) Джексон изменил маршрут движения передовой дивизии Юэлла, при этом не уведомив остальных дивизионных командиров, из-за чего дивизия Хилла застряла в районе Оринджа. В результате этой задержки армия в тот день прошла всего 8 миль из 20-ти. График движения был нарушен, и в основном по вине Джексона. Именно в этот момент начался конфликт между Джексоном и Хиллом, который приведёт к аресту Хилла в ходе мэрилендской кампании.

Наступление Джексона было замечено противником, и Поуп велел послать вперёд бригаду Самуэля Кроуфорда, а остальным бригадам корпуса Бэнкса следовать за ней. Он также велел корпусу Зигеля отправиться вслед за Бэнксом, но Зигель не торопился и даже послал запрос, по какой дороге ему следует идти, хотя дорога была всего одна. В итоге только бригада Кроуфорда и кавалерия Баярда успели вовремя развернуться у Кедровой горы.

9 августа дивизии Джексона вышли к тому месту, где соединяются оринджская и мэдисонская дороги, оттеснили несколько пикетов федеральной кавалерии и вошли в соприкосновение с бригадой Кроуфорда. В это время со стороны Калпепера подошла федеральная дивизия Кристофера Огура, при которой находился сам Бэнкс. Генерал Юэлл развернул артиллерию и начал перестрелку.

Планы Поупа предполагали, что Кроуфорд только задержит противника и позволит всей Вирджинской армии сконцентрироваться в Калпепере, но концентрация срывалась, и тогда Поуп утром 9 августа отдал приказ, который Бенжамен Кулинг назвал одним из самых спорных за всю войну, — он приказал атаковать Джексона и доложить о результатах.

План Джексона состоял в том, чтобы связать противника на дороге бригадой Эрли, а две остальные бригады дивизии Юэлла послать в обход левого фланга противника. Дивизия Чарльза Уиндера должна была атаковать правый фланг Бэнкса. От Юэлла и Уиндера зависел успех сражения. Но план скоро начал рушиться: Уиндер был ранен осколком и вынесен с поля боя, а его дивизию возглавил Уильям Тальяферро, который не знал, какие инструкции выданы Уиндеру и как предполагается использовать дивизию. Общего наступления не получилось. Бэнкс, наблюдая за бездействием противника, между тем пришёл к выводу, что тот не решается на атаку из-за недостатка сил, и приказал начать общее наступление. Генералы Огур и Гири были ранены в самом начале атаки, что затормозило наступление их дивизии, зато бригада Кроуфорода опрокинула бригады Томаса Гарнетта и Чарльза Рональда, а затем и бригаду Эрли. К 18:00 наступление Бэнкса шло вполне успешно.

В критический момент, когда разгром казался неизбежен, Джексон лично остановил бегущих. В это время подошла дивизия Хилла и атаковала правый фланг Бэнкса. Федеральная армия начала отступать, и даже прибытие бригады Гордона и дивизии Рикеттса уже не могло ей помочь. Джексон, в свою очередь, не мог организовать правильное преследование ввиду отсутствия необходимого количества кавалерии. Две бригады из дивизии Хилла были посланы вперёд за реку Седар-Ран, но наткнулись на дивизию Рикеттса и отошли. Люди Джексона были так измотаны сражением, что легли спать прямо на поле боя.

Обе стороны считали себя победителями: обеим удалось остановить наступление противника. Джексон, впрочем, удержал за собой поле боя. Ещё два дня армии стояли на месте, не решаясь возобновить сражение. Адъютант Джексона, Чарльз Блэкфорд, потом писал, что победа была решающая, но она не дала никаких последствий кроме некоторого подъёма боевого духа. Генерал Поуп написал, что сражение у Кедровой горы несомненно представляет собой первую победу в серии других, которая прославит Вирджинскую армию.

Наступление на Раппаханок

Джексон понимал, что встретил только авангард армии, поэтому 11 августа отступил к Гордонсвиллу. Это означало, что федералы могут прорваться к Вирджинской Центральной железной дороге. Это также означало, что Джексон не сможет в одиночку разбить Поупа и вернуться к Ричмонду для действий против Макклеллана. Ли решил пойти на риск, чтобы усилить Джексона и спасти железную дорогу: 13 августа он отправил Лонгстрита в северную Вирджинию. И в тот же самый день Ли узнал от дезертира, что армия Макклеллана покидает полуостров. 14 августа пришло подтверждение, что как минимум V корпус (Портера) действительно уходит.

Ли понял, что происходит нечто важное: Потомакскую армию перебрасывают на усиление Поупа. Из этого следовало, что Джексон вместе с Лонгстритом могут быть разбиты, но если Ли воспользуется своими более короткими коммуникациями и оперативно перебросит всю свою армию на соединение с Джексоном, то у него есть шанс разгромить Поупа. Это означало бег наперегонки, и кто выиграет эту гонку, тот выиграет войну. Ли оставил под Ричмондом три дивизии под общим командованием генерала Густавуса Смита, которому поручил укреплять Ричмонд и удерживать его любой ценой, если придётся. Остальные дивизии он направил на север и сам отбыл в Гордонсвилл 15 августа.

Дуглас Фриман в своём анализе этой кампании обращал внимание на то, как быстро Ли реагировал на события. 13 августа Ли решил, что Бернсайда посылают на усиление Поупа, хотя основные силы Бернсайда — 12 полков Джессе Рено — выступили из Фредериксберга только 12 августа. Об уходе Поупа с полуострова Ли узнал через 2 дня после начала марша. 15 августа, когда Ли отбыл в Гордонсвилл (уверенный в безопасности Ричмонда), основная часть армии Макклеллана ещё находилась на полуострове и готовила себе провиант в дорогу. Скорость реакции Ли удивительна, особенно учитывая тот факт, что разведка в те годы работала не очень хорошо.

15 августа Ли прибыл в Гордонсвилл и созвал Джексона и Лонгстрита на военный совет. Он изучил ситуацию и обнаружил, что войска Поупа развёрнуты вдоль реки Рапидан, а в тылу у них протекает река Раппаханок. Основной линией снабжения федералов была железная дорога Оранж-Александрия, которая пересекала Раппаханок у местечка Раппаханок-Стейшен. Неосторожность Поупа дала Ли редкую возможность атаковать его превосходящими силами, одновременно уничтожив мост через Рапидан кавалерийским рейдом, чтобы не допустить переброски подкреплений из Вашингтона. Между тем армия Макклеллана уже двигалась на соединение с Поупом, поэтому действовать надо было быстро.

Вопрос был в том, где именно атаковать Вирджинскую армию. Лонгстрит предлагал атаковать правый флаг Поупа, чтобы иметь в тылу надёжные высоты хребта Блу-Ридж. Ли полагал, что логичнее атаковать левый фланг, чтобы отрезать Поупа от Фредериксберга и подкреплений. Джексон предлагал выйти к Рапидану 16 числа, а атаковать 17-го, но Лонгстрит не успевал к этому сроку, и кавалерия ещё была не сконцентрирована. Ли решил выйти к Рапидану 17 августа и дать бой 18 августа. Вечером 15 августа Ли перенёс штаб из Гордонсвилла на плантацию Бартон-Хэкселл, а 16-го — к ферме Тейлора у Оранж-Кортхауз. Днём 17 августа туда прибыл Стюарт. Он доложил, что бригаде Фицхью Ли приказано 17-го идти к броду Ракун-Форд, где Стюарт предполагает его встретить, и по этому же броду перейти реку для рейда в тыл противника. Так как бригада Хэмптона была оставлена у Ричмонда, то в распоряжении Стюарта была только эта бригада Фицхью Ли. Чтобы усилить Стюарта, Ли передал ему бригаду Беверли Робертсона, которая ранее была придана дивизии Джексона.

В конце дня Стюарт прибыл в местечко Вердисвилл, где надеялся встретить бригаду Фицхью Ли. К его удивлению, никаких признаков присутствия бригады обнаружено не было. Стюарт отправил майора Нормана Фицхью на поиски бригады и остался на веранде частного дома в ожидании результатов. Неожиданно с юга показался разведывательный отряд федеральной кавалерии. Стюарт успел вскочить на коня и скрыться в лесу со всем своим штабом. Он потерял при этом свою шляпу, которая в качестве трофея была доставлена Поупу. Кроме того, в руки федералов попал Норман Фицхью, при котором были найдены приказы генерала Ли о наступлении.

Впоследствии выяснилось, что дорогу на Ракун-Форд охраняла пехота Лонгстрита, которая была отведена по приказу бригадного генерала Роберта Тумбса. Федеральная кавалерия воспользовалась этим и совершила неглубокий разведывательный рейд, выйдя к Вердисвиллу на обратном пути. Лонгстрит отправил Тумбса под арест. Утром 18 августа выяснилось, что Фицхью Ли не осознавал сути отданного ему приказа: он не понял, что обязан был выйти к броду вечером 17 августа и что от этого зависели сроки наступления всей армии. Теперь Ли был вынужден перенести начало наступления на 20 августа. Впоследствии Лонгстрит писал, что из-за задержки Фицхью Ли Конфедерация упустила удачный шанс и отчасти поэтому проиграла войну.

Отступление Поупа

Пока Ли планировал наступление, его замыслы стали известны Поупу. О концентрации противника доносили шпионы, докладывала кавалерийская разведка, и, наконец, Поуп получил приказы Ли, захваченные у Стюарта 18 августа. Он понял, что Ли хочет обойти его левый фланг. Генри Халлек ещё 16 августа предлагал Поупу отступить, не рисковать и дожидаться концентрации армии. 18 августа Поуп сообщил в Вашингтон, что отступает.

18 августа 1862, 13:00 (получено 14:00) Генерал-майору Халлеку, генерал-аншефу: Противник получил крупные подкрепления и наступает к Ракун-Форд от Гордонсвилла, Луиза-Кортхауз и Гановер-Джанкшен. Все ричмондские силы брошены в эту сторону, чтоб обойти мой левый фланг. Я не смогу отразить их, не потеряв связи с Фредериксбергом и Манассасом. Поэтому я, следуя вашим инструкциям, отправляю назад обозы, чтобы они ночью перешли за Раппаханок. Вся моя армия отойдёт туда же ночью. Я растяну линию к Фредериксбергу, опираясь правым флангом на железную дорогу. Если у вас есть какие-то другие предложения, прошу, передайте их мне. Оригинальный текст (англ.)   – August 18, 1862-1.30 p. m. (Received 2 p. m.) Major General H. W. HALLECK, General-in-Chief: The enemy, heavily re-enforced, is advancing on Raccoon Ford from Gordonsville, Louisa Court-House, and Hanover Junction. All the Richmond force has been thrown in this direction to turn my left. I am not able to resist it without being cut off from the direction of Fredericksburg and Manassas. I have accordingly, in compliance with your instructions, started back all my trains to pass the Rappahannock to-night. My whole command will commence to fall back to that line to-night. I shall draw down toward Fredericksburg, resting my right on the railroad. Please advise me at once if you wish other dispositions made. — [ehistory.osu.edu/books/official-records/018/0591 War of the Rebellion: Serial 018 Page 0591 Chapter XXIV.]

18 августа в 23:00 Вирджинская армия начала отход за Раппаханок. Джессе Рено отвёл свои части к броду Келли-Форд, а остальные дивизии двигались через Калпепер, теряя много времени в дорожных пробках. К утру 20 августа отвод армии за реку был завершён. Ли узнал об этом наступлении только в полдень 19 августа. Вместе с Лонгстритом он поднялся на гору Кларка и оттуда наблюдал передвижения арьергардов противника. «Генерал, — сказал он Лонгстриту, — мы и не думали, что противник повернёт назад так рано, в самом начале этой кампании».

Первое сражение у Раппаханок-Стейшен

Отступив за Раппаханок, Поуп занял левый берег реки от Келли-Форд до Раппаханок-Стейшен. Позиция казалась ему слабой: реку можно было перейти почти на любом участке, а местность была открытая, не оставлявшая иного варианта действий кроме сражения в чистом поле. Он, однако, решил дождаться подкреплений и начать контрнаступление. Между тем Ли уже понял, что не может воспрепятствовать федеральным подкреплениям, идущим от Фредериксберга, и решил действовать по плану Лонгстрита — то есть обходить правый фланг противника.

Ли велел Джексону проверить доступность переправ Беверли-Форд и Фриман-Форд. 21 августа полковник Томас Россер во главе 5-го вирджинского кавполка при двух орудиях перешёл реку, но попал под удар федеральной бригады Марсена Патрика. На другом участке фронта кавалерия Бьюфорда перешла Келли-Форд, но также была отбита. Кавалерия Стюарта попробовала перейти Раппаханок по броду Фриман-Форд, но была отбита частями Роберта Милроя. Ли решил использовать Стюарта иным образом и заслать его на следующий день в рейд по тылам противника.

Вечером 21 августа Джексон продолжал смещаться влево, выискивая удобные переправы. Его обозы растянулись от Беверли-Форд мимо Фриман-Форд и Фокс-Форд до местечка Уорентон-Сульфур-Спрингс. Эти обозы показались федеральным наблюдателям соблазнительной добычей, и около 15:00 генерал Зигель двинул пехоту и кавалерию через переправу Фриман-Форд. Полковник Шиммельфенниг и его 74-й пенсильванский полк прорвались на правый берег реки и атаковали обозы. Шиммельфенниг запросил подкреплений, и ему послали ещё два полка под командованием Карла Шурца. Шурц подошёл в тот момент, когда северяне были атакованы бригадой Исаака Тримбла. Федеральный бригадный генерал Генри Болен, оказавшийся на поле боя, получил смертельное ранение, его полки обратились в бегство, и многие погибли, переправляясь обратно через Раппаханок. Положение спасла только батарея Дилджера, которая успела прикрыть отступление.

22 августа Джексон был в 7 милях выше по реке от Фриман-Форда, у бывшего курорта Сульфур-Спрингс. Мост на этом участке был разрушен, однако река пригодна для переправы, и на её левом берегу не наблюдалось крупных сил противника. Джексон велел бригадам Лоутона и Эрли перейти реку и закрепиться на её берегу. Бригады перешли реку, и в этот момент начался сильнейший ливень с грозой. Уровень воды в реке стремительно поднялся, и бригады Джексона оказались отрезаны от основных сил. Эрли занял высоту фронтом к Раппаханок-Стейшен, а Лоутон — фронтом к Уоррентону. Теперь Джексон мог рассчитывать только на медлительность Зигеля.

Поуп узнал об этих событиях в 21:00, велел Зигелю атаковать противника и одновременно запросил инструкции из Вашингтона. Именно в эти часы связь с Вашингтоном внезапно прорвалась (в результате рейда Стюарта на Кэтлетт-Стейшен). В свою очередь и южане не знали, как поступить. Джексон начал строить мост чрез Раппаханок и велел Эрли отступать на север в случае серьёзной атаки федералов. Чтобы отвлечь противника, Ли велел Лонгстриту провести демонстрацию у Раппаханок-Стейшен. Эрли простоял на левом берегу реки всё 23-е число и только утром смог отойти на правый берег по наведённому мосту.

Между тем начали прибывать подкрепления с Вирджинского полуострова: подошёл III корпус генерала Хейнцельмана (высадился в Александрии 22 числа), V корпус генерала Портера и части VI корпуса — бригада генерала Джорджа Тейлора.

Рейд Стюарта на Кэтлетт-Стейшен

Между тем 22 августа Стюарт предпринял рейд в тыл федеральной армии, который, по мнению Бенжамина Кулинга, изменил весь характер кампании. Днём Стюарт взял 1500 кавалеристов и два орудия, перешёл Раппаханок по мосту Ватерлоо в четырёх милях выше Уоррентон-Спрингс и отправился в глубокий тыл противника, чтобы разрушать железную дорогу и собирать информацию. Этот рейд отдалённо напоминал его первый рейд вокруг армии Макклеллана в июне. Двигаясь по хорошим дорогам, он беспрепятственно достиг Уоррентона, сделал там привал, а затем проследовал чрез Оберн-Миллс на станцию Кэтлетт-Стейшен. Он рассчитывал уничтожить там мост через реку Седар-Крик.

В пути его настиг тот самый ливень вечера 22 августа, но один из местных негров вызвался быть проводником и вывел Стюарта прямо к лагерю Поупа. Южане разогнали отряд строителей и небольшое охранение и захватили повозки, лошадей, мулов, пленных и тысячи долларов армейской казны (500 000 банкнотами и 20 000 золотом). Была захвачена повозка генерала Поупа, где Стюарт нашёл мундир генерала, а также огромное количество штабных документов, «как будто специально собранных в одном месте, чтобы южанам было проще их захватить». Удалось также повредить телеграфную линию и временно оставить Вирджинскую армию без связи с Вашингтоном. Сильный ливень помешал поджечь мост, поэтому уже в 03:00 Стюарт повернул обратно. Вечером 23 августа он ушёл за Раппаханок, уведя с собой 300 пленных, среди которых был квартирмейстер Поупа и штабной офицер Льюис Маршалл, племянник генерала Ли.

Утром 24 августа Ли изучил захваченные документы и узнал из них, что у Поупа имеется 45 000 человек и он намерен удерживать рубеж руки Раппаханок в ожидании подхода армии Макклеллана. Армия эта уже близка: её авангардный корпус (корпус Портера) движется через Фредериксберг. Получение этой информации Дуглас Фриман назвал поворотным моментом кампании: все последующие действия генерала Ли базировались именно на ней.

Стюарт потом послал Поупу письмо: «Генерал, у вас моя шляпа с плюмажем. У меня ваш лучший мундир. Имею честь предложить вам переговоры по обмену пленными». Это письмо Поуп оставил без внимания.

Рейд на станцию Манассас

Изучив бумаги Поупа, Ли решил продолжить обход его правого фланга (как ранее предлагал Лонгстрит) и готовиться к серьёзным сражениям. Он распорядился вызвать из-под Ричмонда дивизии Лафайета Мак-Лоуза и Дэниеля Хилла и предупредил об этом президента с оговоркой, что последний может отменить это распоряжение, если сочтёт нужным. Затем Ли перенёс штаб в село Джефферсонтон и вызвал туда Джексона. Последовало совещание, которое Дуглас Фриман назвал одним и важнейших в карьере генерала Ли. Джексону было предложено взять свои дивизии, обойти фланг федеральной армии, и разрушить железную дорогу на Вашингтон. По-видимому, Ли не уточнил, на каком именно участке дорогу надо разрушить.

В итоге было решено, что Джексон возьмёт все свои три дивизии (23 000 человек) и оставит Ли остальное (32 000). Это было грубейшим нарушением принципов стратегии: армия разделялась вблизи армии противника, которая могла быть усилена в любой момент. Поуп мог бы всеми своими силами атаковать корпус Лонгстрита или же просто отступить и избежать ловушки. Ли поступил так не потому, что недооценивал Поупа (который на тот момент ещё не совершил ошибок), а потому, что только так мог заставить противника отступить. Кроме того, предполагалось, что такое разделение продлится не очень долго. Также из бумаг Поупа было видно, что тот просто ждёт Макклеллана и не готовит активных действий. Впоследствии Ли писал, что это был рискованный ход, но в той ситуации без рисков было не обойтись.

25 августа 1862 года в 03:00 Джексон выступил из Джефферсонтона. Его дивизии перешли Раппаханок по броду Миллс-Форд, двинулись на северо-восток через округ Фокьер и, пройдя за день 25 миль, вышли к Салему, где остановились на ночёвку. Разведка доложила Поупу о манёврах Джексона, но тот решил, что Джексон уходит в долину Шенандоа. Узнав о появлении южан возле Салема, Поуп также решил, что это небольшой отряд, прикрывающий фланг колонны, идущей в Шенандоа.

Утром 26 августа передовая дивизия Юэлла вошла в Салем и повернула на восток. В 16:00 дивизия вышла к Гейнсвиллу — таким образом, за 32 часа Джексон прошёл 50 миль и сумел прорваться в тыл федеральной армии.

Из Гейнсвилла Джексон направил кавалерию Манфорда и дивизию Юэлла к станции Бристо. Примерно в 18:00 станция была захвачена, и железнодорожное сообщение Вирджинской армии с Вашингтоном было перерезано. В то же время Джексон узнал, что станцию Манассас охраняет только небольшой федеральный отряд. В 21:00 Исаак Тримбл вызвался атаковать станцию двумя полками. На станции Манассас находилось 115 федеральных кавалеристов под командованием капитана Самуэля Крейга из 105-го пенсильванского полка. Он уже слышал о событиях на станции Бристо, но счёл это набегом партизан. Полкам Тримбла удалось скрытно подойти к станции, и они бросились в атаку, застав противника врасплох — федеральные артиллеристы даже не успели навести орудия, и их два залпа прошли поверх атакующих, после чего артиллеристы бежали, бросив шесть орудий. Станция была взята.

Сражение у Булл-Ранского моста

Некоторое количество федеральных военных сумели скрыться из Манассаса и уйти в сторону Сентервилла, где у переправы Блэкберн-Форд стоял 2-й нью-йоркский полк тяжёлой артиллерии, выполнявший функции пехотного охранения. Его командир, полковник Густав Вагнер, решил, что имеет дело с партизанской диверсией, и осторожно направился со своим полком к Манассасу. В 10:00 он наткнулся на всю дивизию Эмброуза Хилла (9000 человек и 28 орудий) и быстро отступил назад, не принимая боя. В это самое время одна из бригад VI корпуса (Уильяма Франклина) получила приказ выдвинуться к Манассасу и разобраться с теми, кого сочли партизанами или кавалерийским набегом. Приказ получила нью-джерсийская бригада Джорджа Тейлора (так называемая «первая Нью-Джерсийская бригада»), которая утром выступила из Александрии к Манассасу.

Из-за повреждения железнодорожного полотна бригада высадилась из поезда в миле восточнее Булл-Ранского моста. Тейлор оставил на месте 4-й нью-джерсийский полк, а с тремя остальными полками (1-м, 2-м и 3-м нью-джерсийскими) перешёл Булл-Ран, развернул полки в боевую линию и двинулся в ту сторону, где слышались выстрелы полка Вагнера. Бригада попала под залп дивизии Хилла, после которого Томаc Джексон лично выехал к ним под белым флагом и потребовал капитуляции. Тейлор отказался и стал отступать к мосту, но его отступление скоро превратилось в бегство. При отступлении погиб сам Тейлор и примерно 150 его людей. 200 человек попало в плен.

Джексон назвал атаку Тейлора «отважной и решительной, руководимой офицером, достойным лучшего применения». «Трагедия у Булл-Ранского моста» серьёзно повлияла на дальнейший ход кампании. Кулинг приводит мнения Этана Рафьюза, который считал, что оно стало поворотным моментом кампании: генерал Макклеллан в это время должен был двинуть свои корпуса на помощь Поупу, однако искал предлоги не делать этого и не помогать человеку, которого недолюбливал. Разгром Тейлора стал таким предлогом. Джон Хеннеси также считает, что это сражение заставило Макклеллана воздержаться от поспешных действий. Макклеллан рекомендовал президенту собирать силы для прорыва на помощь Поупу или же позволить Поупу прорываться самому, а всё внимание направить на укрепление подступов к Вашингтону.

Сражение при Кэттл-Ран

Манассас и Бристо были захвачены Джексоном вечером 26 августа. Утром 27 августа федеральный генерал Джозеф Хукер отправил 72-й нью-йоркский полк к станции Бристо, чтобы разобраться, что же там происходит. Полк обнаружил крупные силы противника и отступил, не ввязываясь в бой. Станцию Бристо занимала дивизия Ричарда Юэлла; встревоженный появлением нью-йоркцев, генерал начал готовиться к обороне и запросил у Джексона инструкций на случай серьёзного наступления противника.

Около полудня к позициям южан подошла дивизия Хукера, в авангарде которой шла бригада Джозефа Карра. Эта бригада встретила луизианцев Юэлла и начала наступление. Бригада Нельсона Тейлора развернулась слева, а бригада Кавье Грове — справа. Бой длился около часа. В 16:00 Юэлл понял, что попал в трудное положение, но он не решался отступать без прямого приказа Джексона. Вскоре вернулся вестовой от Джексона — Юэллу разрешили отступить к Манассасу, в случае если силы противника окажутся серьёзны. Первой отошла бригада Александра Лоутона. Бригада Форно и 60-й джорджианский полк были связаны боем, но также стали отступать, отстреливаясь. Федеральные части преследовали их некоторое время, но вскоре остановились.

Историки Хеннеси и Чикс называют действия Юэлла в бою на Кэттл-Ран «безупречными», а Кулинг назвал сражение «очень умелым арьергардным боем». Юэллу удалось потрепать голову федеральной колонны и продержаться столько, сколько было возможно. Он затормозил федеральное наступление на Манассас и позволил Джексону действовать строго по графику. Северяне потеряли около 300 человек убитыми и ранеными — особенно пострадал 73-й нью-йоркский, потерявший половину своего состава. Юэлл потерял 250 человек.

Реакция федеральной армии

Пленные, захваченные в сражении при Кэттл-Ран, рассказали о присутствии Джексона и его дивизий. В 20:00 Поуп написал Портеру, что противник наступает вдоль железной дороги Манассас-Гэп и что, видимо, надо атаковать его утром в районе Гейнсвилла. Через час Поуп составил приказ, который некоторые историки считают важнейшим приказом той кампании, — приказ о концентрации у Манассаса.

Получено в Бристо-Стейшен 27 августа 1862, 21:00 Генерал-майор Макдауэлл: Весь день начиная с завтрашнего утра двигайтесь к Манассас-Джанкшен со всеми своими силами, опираясь правым флангом на железной дороге Манассас-Гэп, растянув левый фланг к востоку. Джексон, Юэлл и Э. П. Хилл находятся между Гейнсвиллом и Манассас-Джанкшен. У нас была жестокая схватка с ними сегодня, мы отбросили их на несколько миль по железной дороге. Если вы выступите быстро и рано, прямо на восходе на Манассас-Джанкшен, мы сцапаем всю эту орду. Я приказал Рено наступать от Гринвича в то же самое время на Манассас-Джанкшен, а Керни в его тылу приказано двигаться на Бристо-Стейшен на рассвете. Действуйте быстро, и день будет наш. Оригинальный текст (англ.)   – Received at Bristoe Station August 27, 1862, 9 p. m. Major-General McDOWELL: At daylight to-morrow morning march rapidly on Manassas Junction with your whole force, resting your right on the Manassas Gap Railroad, throwing your left well to the east. Jackson, Ewell, and A. P. Hill are between Gainesville and Manassas Junction. We had a severe fight with them to-day, driving them back several miles along the railroad. If you will march promptly and rapidly at the earliest dawn of day upon Manassas Junction we will bag the whole crowd. I have directed Reno to march from Greenwich at the same hour upon Manassas Junction, and Kearny, who is in his rear, to march on Bristoe at daybreak. Be expeditious and the day is our own. — [ehistory.osu.edu/books/official-records/015/0304 War of the Rebellion: Serial 015 Page 0304 Chapter XXIV]

Таким образом, предполагая, что Джексон останется на месте, Поуп решил сконцентрировать свою армию для решительного удара. Не думая о возможных проблемах ночного марша или о том, что Джексон может сменить позицию, Поуп двинул свои корпуса вперёд практически без предварительной разведки. Федеральная кавалерия на тот момент не приносила никакой пользы; Стюарт так хорошо прикрывал позиции дивизий Джексона, что разведка северян не смогла добыть никакой информации, — в тот самый момент, когда Поуп нуждался в ней сильнее всего.

Приказ Поупа требовал действовать быстро, на практике реализовать это не удалось. Северяне оказались мало знакомы с местностью, измотаны предыдущими маршами и двигались медленно. Зигель неправильно понял приказ, и в итоге его колонна создала пробку в Гейнсвилле. Также и генерал Портер не стал торопиться. Только в 10:00 28 августа федеральные колонны начали марш, уже сильно выбиваясь из графика. В тот же день Портер отправил письмо генералу Бернсайду в Фалмут, где изложил свой пессимистичный взгляд на ситуацию: «Все эти разговоры про поимку Джексона и прочее — всё это вздор. Весь этот громадный капкан был оставлен открытым, так что противник выскочил, а байки, что Макдауэлл отрезал путь Лонгстриту, не основаны не на чём. Враг разрушил наши мосты, сжёг вагоны и т. д. и заставляет эту армию отходить, беспокоясь о коммуникациях и базах снабжения… Говорят, что Джексон в Сентервилле — можешь верить в это или нет. Враги уничтожили немыслимое количество имущества в Манассасе — и вагоны, и припасы. Подозреваю, что скоро в наш тыл через Уоррентон выйдет и Лонгстрит, который, понимаете ли, отрезан…». Между тем Джексон решил, что пора уходить от Манассаса, чтобы избежать распространения пьянства среди солдат и чтобы не попасть в ловушку. Он понимал, что Поуп начнёт отходить на север по линии железной дороги и что Поупа необходимо задержать и связать боем до подхода дивизий Лонгстрита. Можно было занять позиции по реке Булл-Ран, но Джексон предпочёл оказаться на фланге отступающей армии, чтобы не попасть под удар всех её корпусов одновременно. Надо было также иметь удобный путь для отступления к Булл-Ранским горам на тот случай, если Лонгстрита что-либо задержит. Джексон решил занять Гроветонские высоты — небольшую возвышенность у городка Гроветон, к северу от Уоррентонской дороги. Оттуда шла удобная дорога к ущелью Элди-Гэп, которую можно было использовать для отступления.

В 19:00 (27 августа) он начал отвод своих дивизий к Гроветону. Из-за избыточной секретности Эмброуз Хилл не понял замыслов Джексона и по ошибке увёл свою дивизию за реку Булл-Ран к Сентервиллу. Туда же пошёл и Юэлл со своей дивизией, перешёл Булл-Ран, затем вернулся обратно за реку и присоединился к дивизии Тальяферро у Гроветона. Слухи об этом манёвре привели Поупа к убеждению, что противник наступает на Вашингтон. Утром 28 августа Хилл ещё оставался на северном берегу Булл-Рана и получил приказ удерживать переправы через реку, чтобы не дать противнику уйти за Булл-Ран, но люди Хилла перехватили одно из писем Поупа, откуда Хилл узнал, что противник концентрируется для удара по Джексону, и решил, что ему следует присоединиться к Джексону — около полудня он перешёл Булл-Ран и встал на левом фланге дивизий Джексона.

Утром 28 августа генерал Поуп находился при корпусе Хейнцельмана. Корпус двигался вдоль железной дороги к Манассасу, впереди шла дивизия Филипа Керни, а за ней потрёпанная дивизия Хукера в качестве резерва. Корпус прошёл сожжённый Бристо и Манассас, не обнаружил там признаков противника, зато пришли донесения о появлении южан в Сентервилле (это была дивизия Хилла). Поуп отдал новый приказ: теперь корпусам было велено двигаться на Сентервилл. Дивизия Керни первой вышла к Сентервиллу, обнаружив, что противника нет и там.

Корпуса Макдауэлла и Зигеля в то утро двигались от Уоррентона на Гейнсвилл. Зигель первый пришёл в Гейнсвилл и понял выданные ему приказы так, что ему надо остаться на этой позиции. Неожиданно его кавалерия наткнулась на южан около Гроветона и вступила в перестрелку. Зигель развернул корпус в боевую линию и был готов наступать, но в это время пришёл приказ от Макдауэлла с требованием немедленно двигаться к Манассасу. Зигель с неохотой подчинился приказу и двигался по дороге на Манассас. Вскоре ему донесли, что генерал Керни занял Манассас и что противника там нет.

Когда дивизия Рейнольдса, идущая следом за Зигелем, вышла к Гейнсвиллу, она также обнаружила южан в миле восточнее Гейнсвилла у фермы Брауна и вступила с ними в перестрелку около 10:00. Макдауэлл не осознал, что его люди нашли, наконец, Джексона. Он решил, что это небольшой разведывательный отряд или арьергард, поэтому, когда южане отошли, он велел Рейнольдсу продолжить марш и идти по дороге на Манассас.

Генерал Тальяферро вспоминал, что примерно в это время кавалеристы капитана Джорджа Гейтера перехватили курьера, который вёз приказ Поупа о сосредоточении у Манассаса. Это документ был передан Джексону и подействовал на него подобно электрическому разряду: не спрашивая совета у своих дивизионных командиров, не высказывая своего мнения на этот счёт, он сразу решился атаковать. «Он повернулся к мне, — вспоминал Тальяферро, — и сказал: „Возьмите свою дивизию и атакуйте противника“, и Юэллу: „Поддержите атаку“». Тальяферро отправил свою дивизию к Уоррентонской дороге, но, прибыв на место, обнаружил, что корпус Рейнольдса ушёл.

Примерно в 17:00 дивизии Макдауэлла получили приказ наступать к Сентервиллу. «Было между тремя и четырьмя часами дня, — вспоминал потом Макдауэлл, — когда я узнал, что противника нет в Манассасе, а вскоре я получил две записки от генерала Поупа; в первой он просил разобраться с положением дел в Сентервилле и просил полностью изложить свой взгляд на ситуацию, так как я знаю эту местность лучше, чем он; во второй он сообщал мне, что противник находится на другой стороне Булл-Рана, на дороге Оранж-Александрия и в Сентервилле, и приказывал мне двигаться со всеми моими силами в это место». Дивизия Руфуса Кинга (временно под командованием Джона Хэтча) в это время стояла в Гейнсвилле и начала двигаться на Гроветон, а дивизия Рейнольдса подошла к Манассасу и начала движение на север по дороге на Садли-Спрингс.

Марш Лонгстрита

На рубеже реки Раппаханок утром 26 августа было замечено, что северяне отступают с позиций. Это могло означать, что Вирджинская армия идёт на север, чтобы разгромить Джексона. Ли вызвал Лонгстрита и сказал, что намерен идти на соединение с Джексоном. Он спросил, какой путь Лонгстрит считает наилучшим — короткий через Уоррентон или же более длинный, которым шёл Джексон. Лонгстрит высказался за второй вариант. Сразу же были отданы приказы на выдвижение: дивизия Ричарда Андерсона осталась прикрывать переправу Уоррентон-Спрингс, а всё крыло Лонгстрита днём выступило на Орлеан, куда прибыло к ночи.

Ранним утром колонна Лонгстрита выступила из Орлеана и прошла около 10 миль до городка Салем, где остановилась на привал. Здесь Ли вместе со своими штабными офицерами внезапно столкнулся с отрядом федеральной кавалерии. Ли успел скрыться; федералы не стали атаковать и отступили. Это событие сильно обеспокоило Ли, при котором в этот момент не было кавалерии для разведки. Встреча с кавалерией несколько задержала колонну — такова была цена решения отправить всю кавалерию на помощь Джексону. Колонна возобновила марш, и через две мили марша прибыл курьер от Джексона: он сообщил, что Джексон успешно захватил Бристо и Манассас, выполнил поставленное задание и, более того, что федеральная армия пока не предпринимает никаких встречных шагов. Ли сразу же отправил донесение президенту и ещё раз попросил подкреплений. В это время уже был послан курьер от президента, который уведомлял Ли, что подкрепления посланы и что «доверие к вам пересиливает опасения возможного наступления противника на беззащитный Ричмонд».

Ущелье Торуфейр

Утром 28 августа дивизиям Лонгстрита оставалось пройти 22 мили до соединения с Джексоном, но на их пути лежало ущелье Торуфейр-Гэп. Оно не являлось серьёзным препятствием, несмотря на то, что Лонгстрит в своих воспоминаниях назвал его узким каньоном (narrow gorge). Федералов около ущелья замечено не было, и всё утро курьеры армии свободно проезжали через него. Колонна Лонгстрита двигалась медленно и только в 15:00 вышла к ущелью. Ли решил дать людям отдохнуть, а для прикрытия ущелья послал дивизию Дэвида Джонса. Джонс подошёл к ущелью и неожиданно встретил там федеральный отряд неизвестной численности. Это был очень плохие новости для генерала Ли: если противник сумеет удержать ущелье, то вся армия Поупа может обрушиться на Джексона, а после разгрома Джексона под ударом окажется корпус Лонгстрита.

Ли не стал подавать признаков беспокойства: он не спеша изучил ущелье с высоты близлежащего холма и пришёл к выводу, что препятствие не является неодолимым: он велел Джонсу продолжать наступление с фронта, а дивизиям Уилкокса и Худа двинуться в обход лесными тропами. Примерно в это время стали слышны орудийные залпы далеко на востоке, и это значило, что Джексон уже вступил в бой с противником в одиночку.

Федеральные силы в ущелье представляли собой часть корпуса Ирвина Макдауэлла. 27 августа Поуп поручил Макдауэллу блокировать ущелье, но затем велел двигаться к Сентервиллу. Макдауэлл личной инициативой оставил около ущелья бригаду Джеймса Рикеттса (5000 чел.) и кавалерийский полк Перси Уиндхэма. Рикеттс остановился в Гэйнсвилле, а Уиндхэм занял ущелье. Этих сил, впрочем, было явно недостаточно. 28 августа солдаты Уиндхэма валили деревья на дорогу в ущелье и в 09:30 заметили авангард Лонгстрита. Уиндхэм послал вестового к Рикеттсу, но тот двигался медленно и к 14:00 дошёл только до Хэймаркета, находящегося в 5 километрах восточнее. К этому моменту корпус Лонгстрита выбил Уиндхэма из ущелья. Однако южане не успели занять холмы к северу и югу от ущелья, и сам рельеф местности был удобен для обороны дороги на Гэйнсвилл.

В этой ситуации Лонгстрит решил сначала занять холмы на флангах. Джорджианский полк из бригады Андерсона атаковал Чэпменс-Хилл на северной стороне ущелья и выбил оттуда 11-й пеннсильванский полк, а джорджианские полки из бригады Бенинга атаковали высоты на южной стороне ущелья и выбили оттуда 13-й массачусеттский полк. Тогда бригада Эвандера Лоу перешла хребет севернее ущелья и атаковала правый фланг противника. В это время генерал Кадмус Уилкокс с тремя бригадами перешёл хребет севернее через Хоупвелл-Гэп (22:00), не обнаружил на своём пути противника и вышел в тыл федеральных позиций. Положение Рикеттса стало критическим, поэтому он отвёл бригаду к Гейнсвиллу, прежде чем Уилкокс успел перерезать ему путь отступления. Преграда на пути корпуса Лонгстрита исчезла, по словам Фримана, «подобно чуду». Ли отправил к Джексону курьера с уведомлением об успешном порыве, и вся армия осталась ночевать на поле боя.

В сражении погибло всего 100 человек с обеих сторон, но оно имело важное стратегическое значение. Рикеттс не понял всей серьёзности ситуации, прибыл слишком поздно, чтобы успеть что-либо сделать, и в итоге позволил двум частям Северовирджинской армии соединиться. Макдауэлл в целом был прав: его корпус вполне мог сдерживать Лонгстрита достаточно долго, но Поуп не осознал важности ущелья и предпочёл сосредоточить всё внимание на разгроме Джексона.

Второй Булл-Ран

Утром 28 августа дивизии Джексона стояли на Каменистом хребте, откуда они увидели, как части дивизии Руфуса Кинга движутся мимо них по Уоррентонской дороге. Дивизии Джексона были надёжно спрятаны в лесах и могли бы остаться незамеченными, но Джексон решил не дать противнику уйти за реку Булл-Ран и принял решение привлечь к себе внимание: он выдвинул дивизию Юэлла вперёд к ферме Брауна, а его артиллерия открыла огонь по федеральной колонне. В 18:00 северяне развернулись в боевую линию и атаковали противника у фермы Брауна. Последовало ожесточённое трехчасовое сражение, которое завершилось вничью. Генерал Поуп решил, что его части связали боем отступающего Джексона, а корпус Макдауэлла отрезал ему путь в Булл-Ранские горы, поэтому приказал своим частям 29 августа окружить и уничтожить Джексона.

Утром 29 августа Поуп столкнулся с проблемой управления: его дивизии были разбросаны по дуге длиной 8 миль, и координировать их манёвры по малознакомой местности было непросто. Портеру и Макдауэллу было велено атаковать правый фланг Джексона, но этот приказ выполнен не был. Корпус Зигеля атаковал левый фланг Джексона, но ничего не добился. Днём Поуп сам прибыл на поле боя и разместил свой штаб на холме Бак-Хилл, севернее уоррентонской дороги. Там он стал ждать результатов атаки Портера. Между тем дивизии Лонгстрита прошли Торуфейр-Гэп и заняли позиции правее Джексона, соединившись флангами у фермы Брауна. Теперь всё было готово для атаки фланга федеральной армии, но Лонгстрит опасался за свой собственный правый фланг, в сторону которого был нацелен корпус Портера. Днём Поуп снова отправил Портеру приказ атаковать, но приказ достиг его слишком поздно. В то же время Поуп организовал ещё одну атаку позиций Джексона (силами дивизии Керни), но и на этот раз не добился успеха.

Теперь, после появления Лонгстрита, Поупу было самое время отступать к Сентервиллу. Но он решил сражаться. Он был уверен, что Джексон зажат в угол, сильно потрёпан и с ним будет покончено утром. Мнимый успех дивизии Керни ослепил Поупа; он полагал, что Портер уже на позиции и новые части на подходе, и совсем не осознавал, что первый день прошёл в разрозненных атаках, принёс тяжёлые потери, и сражение шло практически неуправляемо по его же, Поупа, вине. Поуп верил, что противник уже отступает и понёс потери примерно вдвое большие, чем Вирджинская армия. И он решил продолжать сражение дальше.

Утром 30 августа Ли пришёл к выводу, что атаковать численно превосходящие силы противника было бы рискованно. Он решил уклониться от боя и продолжить маневрирование, о чём уведомил президента. Но почти в это самое время (11:30) генерал Портер получил приказ начать атаку; в 15:00 его корпус начал наступать на позиции Джексона. Эта атака была отбита с большим уроном для федеральной армии, и Ли понял, что настал удачный момент для контрнаступления. В 16:00 дивизия Джона Худа была послана в наступление. Этот удар застал северян врасплох — весь их левый фланг оказался опрокинут. Только к 19:00 Поуп сумел организовать оборону на холме Генри, но уже в 20:00 он приказал отступать за реку Булл-Ран.

В ходе кампании южане использовали необычные дистанции ведения огня. Их винтовки могли эффективно стрелять на 547 метров, а пуля сохраняла убойную силу на 822 метрах, но при этом на практике дистанции были на удивление короткими. Джон Уоршам (21-й вирджинский) упоминает стрельбу с дистанции 91 метр, Джон Дули (1-й вирджинский) вспоминал, что его полк подпустил федералов на 45—73 метра. При Гроветоне, где у солдат было некоторое укрытие в виде изгороди, огонь вёлся с дистанции 64 метра.

В Викитеке есть полный текст письма генерала Ли президенту Дэвису

Около 22:00 Ли перенёс штаб на поле боя и стал собирать известия о положении обеих армий. Стюарт доносил, что одна его бригада преследует противника за Булл-Раном, а вторая прорвалась к Фэирфаксу, и запрашивал разрешение на атаку противника силами кавалерии и пехоты, но разрешения не получил. Ли в это время написал краткое уведомление о победе для президента Дэвиса

В тот вечер федеральная армия отошла за Булл-Ран и встала в Сентервилле, где с весны оставались земляные укрепления южан. В тот же день начался сильный дождь, от которого поднялся уровень воды в реке и размокли дороги. Утром 31 августа генерал Ли изучил местность и обнаружил, что булл-ранский мост разрушен, перейти реку почти невозможно, а кроме этого, армия сильно утомлена предыдущим маршем, сражением и голодом. Пришли новости о том, что корпуса Франклина и Самнера (VI и II) уже пришли в Сентервилл на усиление Поупа. С учётом всего этого Ли отказался от идеи прямого преследования противника. Он приказал Джексону повторить фланговый манёвр: перейти Булл-Ран у Садли-Спрингс и выйти в тыл противника у Шантильи. Дивизии Лонгстрита должны были некоторое время оставаться на поле боя и хоронить погибших, а затем следовать за Джексоном. Дивизия Дэниеля Хилла должна была вскоре подойти из Ричмонда и сменить людей Лонгстрита.

Когда дивизии Джексона ушли, Ли отправился сделать распоряжения относительно дивизий Лонгстрита и в этот момент случайно травмировал себе обе руки. Травма была настолько серьёзной, что Ли несколько дней не мог ездить верхом и был вынужден находиться в санитарной повозке. Этот случай дополнительно осложнил ему управление финальной фазой кампании.

Шантильи

Между тем 30 августа в Вашингтон пришли не только новости о разгроме под Манассасом, но и сообщения о разгроме федеральной армии в сражении под Ричмондом (в Кентукки). Главнокомандующему Генри Халлеку пришлось решать две эти проблемы одновременно. Измученный бессонницей (следствием геморроя), Халлек запросил помощи у Макклеллана с припиской: «Я совершенно измотан». Макклеллан ответил, что постарается помочь, но просит понять и его непростое положение. В то же время генерал Поуп совершенно растерялся и не знал, на что решиться. Халлек советовал ему контратаковать, дождавшись подхода корпусов Франклина и Самнера. Поуп собрал военный совет и спросил мнения генералов: те предположили, что противник планирует выйти во фланг армии или вторгнуться в Мэриленд, и советовали отступать к Вашингтону. В 11:00 пришла телеграмма от Халлека, в которой он предлагал возобновить наступление — это решение Портер потом назвал глупым, если не преступным. Поуп решил следовать этому распоряжению — есть мнение, что он опасался смещения с должности в случае отвода армии к столице.

Наконец, 1 сентября Поуп получил разрешение на отход. Халлек велел ему отходить постепенно к Фэирфаксу, Аннадейлу и, если потребуется, к Александрии. В это время Джексон уже стоял у Шантильи и ждал Лонгстрита: Ли приказал ему не начинать сражения без полной уверенности в победе. В 11:00 федеральная бригада Ховарда обнаружила присутствие противника, вступив в перестрелку с кавалерией Беверли Робертсона на дороге Сентервилл — Шантильи.

Джексон сразу развернул свои части вправо, чтобы встретить противника. В 17:00 части федеральной дивизии Стивенса развернулись для атаки. Джессе Рено, командир корпуса, был нездоров, поэтому доверил атаку Стивенсу, хотя и выразил сомнение в удачном исходе. Бригады Стивенса начали наступление под ливнем и штормовым ветром, они быстро потеряли строй, и их порядки смешались. Стивенс лично взял знамя и повёл в атаку свой прежний полк, но почти сразу получил смертельное ранение. Ещё до этого он послал в тыл гонца за подкреплениями, но тот нашёл только дивизию Филипа Керни. Керни прибыл на поле боя и попытался навести порядок в рядах дивизии Стивенса. Он попытался лично определить расположение частей противника, но попал под залп 49-го джорджианского полка и также был смертельно ранен. В 18:15 южане провели контратаку и оттеснили противника с поля. На этом сражение затихло.

Федеральная армия потеряла 500 или 1300 человек, южане потеряли 500 или 800. Потери федералов составили 11,5 % от задействованных сил, потери южан — 3,4 %. Тела Стивенса и Керни были обнаружены и переправлены за линию фронта. Ценой гибели двух дивизионных генералов федералы смогли остановить Джексона и не позволили ему перерезать пути отступления к Вашингтону. Один из участников сражения потом писал, что в случае поражения у Шантильи армия была бы уничтожена и Вашингтон взят. Но армия, даже дезорганизованная, сумела отступить к Вашингтону. Генерал Ли не смог что-либо предпринять (из-за проблем с повреждёнными руками), и его голодная армия также была неспособна сражаться той ночью.

Последствия

Поуп, проигравший стратегически, оказался фактически осаждённым в Вашингтоне. Его военная карьера рухнула окончательно, и его спасла только близость к президенту Линкольну — Поупа послали в Висконсин, где он участвовал в Дакотской войне 1862 года. Поуп был отстранён от командования даже без формального приказа. Ещё 5 сентября он послал Халлеку телеграмму, в которой писал, что получил от Макклеллана распоряжение приготовить свою команду к маршу, и спрашивал, что это за команда и где она находится. Части его армии были разбросаны по разным направлениям без его ведома, и теперь Поуп не знал положения ни единого полка. Он спрашивал, должен ли он командовать и должен ли он подчиняться Макклеллану. Халлек ответил ему, что Потомакская и Вирджинская армии объединяются, а Поупу следует отправиться за инструкциями к военному секретарю. По словам Макклеллана, эти две телеграммы — единственные документы, связанные с расформированием Вирджинской армии.

Истощённая боями Северовирджинская армия должна была быть, по всем правилам, отведена в лагеря для восполнения потерь и восстановления сил. Южане маршировали и сражались почти непрерывно десять недель подряд. Армии не хватало обуви, одежды и продовольствия, а разбитая федеральная армия всё ещё превосходила её вдвое по численности. Но генерал Ли, по словам Макферсона, не признавал правил. Он не собирался отходить за Рапидан или в долину Шенандоа, но и оставаться в разорённой северной Вирджинии было невозможно. Ли захватил инициативу и не желал её отдавать. Ему представилась возможность нанести решительный удар по деморализованному противнику — он решил вторгнуться в Мэриленд (одновременно с наступлением Брэгга в Кентукки), чтобы прокормить армию на его территории и очистить Вирджинию от противника хотя бы на время сбора урожая. 3 сентября он уведомил президента об этом решении, а уже 4 сентября, не дожидаясь ответа, отдал приказ о начале наступления.

Потери

Северовирджинская кампания дорого обошлась обеим сторонам, хотя Ли тратил свои ресурсы осторожнее. Потери армии Поупа составили 16 054 человека: 1724 убитыми, 8372 ранеными и 5958 пленными (из 75 000).

III корпус в сражениях при Кэттл-Ран, Гроветоне и Шантильи потерял 260 человек убитыми, 1525 ранеными и 453 пропавшими без вести, всего 2238. Дивизия Хукера, которая до начала кампании насчитывала 10 000 человек, теперь, при пересчёте в Фэирфаксе, насчитывала только 2400. Потери были так велики, что корпус временно вывели из состава полевой армии и он не участвовал в Мэрилендской кампании.

Южане потеряли 9197 человек: 1481 убитым, 7627 ранеными и 89 пленными — из всех 48 500 человек.

По оценкам Фримана, соотношение потерь было 4,5 к 7 в пользу Юга, в то время как в предыдущих сражениях Семидневной битвы соотношение было 5 к 4 в пользу Севера. При оценке эффективности по принципу «убитые враги на каждую 1000 задействованных солдат» получается, что 1000 федеральных военных за кампанию убила 120 врагов, а 1000 военных конфедерации — 208 врагов.

Оценки

Кампания стала настоящим триумфом для Ли и его подчинённых. Военный историк Джон Хеннесси называет эту кампанию самой выдающейся в карьере Ли, «счастливым союзом стратегии и тактики». Марш Джексона, когда тот прошёл 54 мили за 36 часов, был «самым отважным манёвром за ту войну, и Джексон выполнил его безупречно». Атака Лонгстрита 30 августа была «своевременной, мощной и быстрой, и федеральная армия была близка к разгрому, как никогда».

Историк Филип Кетчер также называет эту кампанию лучшей в карьере генерала Ли. Джексон в ходе кампании смог восстановить свою репутацию, хотя допустил ошибки при Кедровой Горе и не смог уничтожить дивизию Кинга у Гроветона. Генерал Лонгстрит никогда не действовал лучше; он был всё так же осторожен, но, начав наступать, действовал решительно (хотя и потерял 4000 человек — больше, чем Джексон за три дня боёв). Кавалерия хорошо проявила себя при Торуфейр-Гэп и у Манассаса. Наконец, артиллерия Стивена Ли при Булл-Ран сумела организовать массированный огонь, отомстив северянам за их бомбардировку при Малверн-Хилл.

Тактика Ли в сражениях Северовирджинской кампании была заметно лучше, чем в сражениях на полуострове, и его стратегия также заметно усовершенствовалась. Стратегия была лучше, потому что была отчасти проще, писал Фриман, ибо на этот раз не было попыток управлять шестью независимыми подразделениями под командованием шести независимых генералов. Вся ответственность за выполнение распоряжений главнокомандующего лежала на трёх людях: Джексоне, Лонгстрите и Стюарте. Это была одна из причин успеха. Второй была прекрасная логистика: его части перемещались быстро и своевременно. Несколько задержек вполне могли привести к разгрому. В свою очередь, если бы федеральный корпус Франклина двигался быстрее, Поуп был бы спасён.

Третьим фактором успеха Фриман считает тот факт, что Ли оценивал ситуацию более здраво, чем его противники. Ли не знал, когда именно корпуса Потомакской армии присоединяться к Поупу, но весьма реалистично предположил сроки этого события. Генерал Поуп, напротив, неадекватно оценивал противника и его возможности. Он задумывал наступать на Гордонсвилл и Шарлоттсвилл и затем с запада на Ричмонд, но переоценил численность армии противника на этом направлении. Поуп также не осознал возможную опасность от обхода своего правого фланга. Позже он писал, что знал всё о рейде Джексона на Манассас, но был уверен, что Манассас надёжно прикрыт, — что не согласуется с данными его переписки. Позже Поуп упустил из виду приближение дивизий Лонгстрита.

Генерала Ли можно обвинить в трёх просчётах. Первый состоял в том, что он должен был атаковать противника на рубеже реки Рапидан до 20 августа — в этом случае были шансы разгромить Поупа. Однако, по мнению Фримана, такое наступление в любом случае было маловероятно. Вторым возможным просчётом Фриман называет то, что Ли не заставил Лонгстрита атаковать днём 29 августа, а допустил отложить наступление до 30 августа. Если бы атака 29 августа удалась, то погода позволила бы 30 августа организовать преследование противника. Это утверждение основано на трёх предположениях: 1) что атака 29 августа была бы успешной; 2) что у армии хватило бы сил на преследование 30 августа и 3) что аргументы Лонгстрита против атаки 29 августа можно было бы проигнорировать. Между тем Ли не считал себя вправе вмешиваться в управление дивизиями на поле боя. «Я работаю в основном над тем, чтобы привести свои войска в нужное место в нужное время, — говорил Ли впоследствии, — на этом моя работа заканчивается. Как только я посылаю войска в бой, я вручаю судьбу своей армии Богу».

Третьим просчётом можно назвать то, что после сражения не было сразу же организовано преследование разбитого противника. Обоснованность этого третьего обвинения во многом зависит от второго: если бы Ли принудил Лонгстрита к атаке 29-го, то 30-го преследование было возможно. Однако уже 31-го оно было нереально из-за непроходимой грязи. Позже, в 1870 году, разговаривая с своим племянником, который жил около вашингтонских фортов, Ли сказал: «У моих людей совсем не было еды», — и указал на форт Уэйд со словами: «Не могу же я приказать людям взять этот форт, если они уже три дня ничего не ели». «Когда Ли смотрел на арьергарды армии Поупа, уходящие за горизонт утром 2 сентября, он думал о своих дальнейших манёврах, — писал Фриман, — а не о том, чтобы послать свою оборванную армию на осаду Вашингтона».

Международная реакция

Когда новости о наступлении Северовирджинской армии достигли Европы, требования посредничества разгорелись с новой силой. Французские дипломаты сообщили американскому послу в Париже, что на данный момент завоевание Юга кажется невозможным. Британский канцлер Уильям Гладстон заявил, что Юг, очевидно, не может быть завоеван, его независимость уже неизбежна, и Европа обязана признать это. Лорд Палмерстон, который двумя месяцами ранее заблокировал парламентское решение в пользу посредничества, теперь изменил своё мнение. «Федералы получили жестокий удар, — писал он, — и вполне вероятно, что их ждут новые неприятности. Возможно, что и Вашингтон, и Балтимор попадут в руки конфедератов». Если что-то подобное случится, то Англии, полагал Палмерстон, надо будет вмешаться.

Роль Макклеллана

Одной из причин поражения Поупа была позиция Джорджа Макклеллана, главнокомандующего Потомакской армией. Макклеллан сразу же негативно воспринял и назначение Халлека (своего бывшего подчинённого) верховным главнокомандующим, и создание Вирджинской армии, и назначение Поупа её командиром. К Джону Поупу Макклеллан испытывал такую же неприязнь, что и Роберт Ли. В частном письме своей жене он написал: «Этот негодяй завалит любое дело, которое ему поручат». Поуп также был невысокого мнения о способностях Макклеллана. По словам Джеймса Макферсона, Ли и мечтать не мог о подобном антагонизме среди своих противников.

Также Макклеллан написал жене (21 августа), что если Поуп будет разбит в Вирджинии, то вашингтонской администрации придётся просить его о помощи. Макклеллан был заинтересован в разгроме Поупа и не спешил помогать ему; даже Линкольн (по словам его секретаря Джона Хэя) чувствовал это и говорил, что Макклеллан желает разгрома Поупа. «Он слегка сошёл с ума», — решил Линкольн, но предположил, что странное поведение Макклеллана объяснимо завистью. Филип Керни неоднократно предупреждал Поупа, что ему не стоит полагаться на Макклеллана и на «клику Макклеллана» — генералов Портера и Франклина.

27 августа Макклеллан прибыл в Александрию и на основании слухов о разгроме Тейлора и сражении на Кэттл-Ран сразу предположил, что положение Поупа безнадёжно. Он предложил не усиливать его корпусами Самнера и Франклина, а заняться в первую очередь укреплением Вашингтона. В критический день 28 августа Халлек требовал от Макклеллана как можно быстрее послать эти два корпуса на помощь Поупу, но Макклеллан уклонялся от выполнения этого приказа, а Халлеку не хватило жёсткости настоять. В результате два лучших корпуса Потомакской армии так и не приняли участия в сражении 29—30 августа.

Поуп и Макдауэлл считали Макклеллана главным виновником неудачи. Вашингтонская администрация была готова согласиться с ними. Линкольн назвал поведение Макклеллана «непростительным». Отставка Макклеллана была, казалось бы, неминуема, но вышло иначе. Поупа отстранили от командования и сослали в Миннесоту, Макдауэлла сослали в Калифорнию, а Вирджинскую армию расформировали и включили её корпуса в Потомакскую армию, которую 2 сентября возглавил Макклеллан. «Вся армия за него, — пояснил ситуацию Линкольн, — и нам придётся играть теми картами, что у нас есть».

Примечания

Комментарии

Ссылки на источники

Литература

• Condon, Steven E. Stonewall Jackson and the Midcourse Correction to Second Manassas. — New York: eBookIt.com, 2013. — 56 p. — ISBN 1456608932.
• Cooling, B. Franklin. Counter-thrust: From the Peninsula to the Antietam. — U of Nebraska Press, 2007. — 354 p. — ISBN 0803215436.
• Eicher, David J. The Longest Night: A Military History of the Civil War. — New York: Simon & Schuster, 2001. — ... p. — ISBN 0-684-84944-5.
• Harsh, Joseph L. Confederate Tide Rising: Robert E. Lee and the Making of Southern Strategy, 1861—1862. — Kent State University Press, 1998. — 278 p. — ISBN 0873385802.
• Hennessy, John J. Return to Bull Run: The Campaign and Battle of Second Manassas. — University of Oklahoma Press, 1993. — 607 p. — ISBN 0-8061-3187-X.
• Johnson, Don. Thirteen Months at Manassas/Bull Run: The Two Battles and the Confederate and Union Occupations. — McFarland, 2013. — 208 p. — ISBN 147660441X.
• Katcher, Philip R.N. The Army of Northern : Lee’s army in the American Civil War. — New York: The Brown Reference Group plc, 2003. — 362 p. — ISBN 1-57958-331-8.
• Langellier, John. Second Manassas 1862: Robert E. Lee’s Greatest Victory. Oxford: Osprey Publishing, 2002. ISBN 1-84176-230-X.
• Longstreet, James. From Manassas to Appomattox. — Philadelphia: J. B. Lippincott Company, 1896. — 690 p.
• Martin, David G. The Second Bull Run Campaign: July-August 1862. — Da Capo Press, 2007. — 300 p. — ISBN 0306816733.
• McPherson, James M. Crossroads of Freedom: Antietam. — New York: Oxford University Press, 2002. — 220 p. — ISBN 0-19-513521-0.
• McPherson, James M. Battle Cry of Freedom. — New York: Oxford University Press, 1988. — 944 p. — ISBN 0-19-503863-0.
• Maxwell, Jerry H. The Perfect Lion: The Life and Death of Confederate Artillerist John Pelham. — University of Alabama Press, 1986. — 419 p. — ISBN 081731735X.
• McClellan George Brinton. McClellan's own story: the war for the Union, the soldiers who fought it, the civilians who directed it and his relations to it and to them. — C.L. Webster & Company, 1887. — 678 p.
• Ropes, John Codman. The Army Under Pope. — New York: Digital Scanning Inc, 2004. — 252 p. — ISBN 1582185301.

Ссылки

• [www.encyclopediavirginia.org/Second_Manassas_Campaign Second Manassas Campaign] — статья в вирджинской энциклопедии.
• [www.civilwarhome.com/leeman.html Рапорт генерала Ли о ходе кампании]
• [www.civilwarhome.com/mcdowell2manassas.html Рапорт Ирвина Макдауэлла]
• [www.historyanimated.com/ManassasTwoAnimation.html Анимированная карта кампании]

Отрывок, характеризующий Северовирджинская кампания

– Не обязан переносить оскорбления, – громко, звучно договорил Долохов.
Глаза генерала и солдата встретились. Генерал замолчал, сердито оттягивая книзу тугой шарф.
– Извольте переодеться, прошу вас, – сказал он, отходя.


– Едет! – закричал в это время махальный.
Полковой командир, покраснел, подбежал к лошади, дрожащими руками взялся за стремя, перекинул тело, оправился, вынул шпагу и с счастливым, решительным лицом, набок раскрыв рот, приготовился крикнуть. Полк встрепенулся, как оправляющаяся птица, и замер.
– Смир р р р на! – закричал полковой командир потрясающим душу голосом, радостным для себя, строгим в отношении к полку и приветливым в отношении к подъезжающему начальнику.
По широкой, обсаженной деревьями, большой, бесшоссейной дороге, слегка погромыхивая рессорами, шибкою рысью ехала высокая голубая венская коляска цугом. За коляской скакали свита и конвой кроатов. Подле Кутузова сидел австрийский генерал в странном, среди черных русских, белом мундире. Коляска остановилась у полка. Кутузов и австрийский генерал о чем то тихо говорили, и Кутузов слегка улыбнулся, в то время как, тяжело ступая, он опускал ногу с подножки, точно как будто и не было этих 2 000 людей, которые не дыша смотрели на него и на полкового командира.
Раздался крик команды, опять полк звеня дрогнул, сделав на караул. В мертвой тишине послышался слабый голос главнокомандующего. Полк рявкнул: «Здравья желаем, ваше го го го го ство!» И опять всё замерло. Сначала Кутузов стоял на одном месте, пока полк двигался; потом Кутузов рядом с белым генералом, пешком, сопутствуемый свитою, стал ходить по рядам.
По тому, как полковой командир салютовал главнокомандующему, впиваясь в него глазами, вытягиваясь и подбираясь, как наклоненный вперед ходил за генералами по рядам, едва удерживая подрагивающее движение, как подскакивал при каждом слове и движении главнокомандующего, – видно было, что он исполнял свои обязанности подчиненного еще с большим наслаждением, чем обязанности начальника. Полк, благодаря строгости и старательности полкового командира, был в прекрасном состоянии сравнительно с другими, приходившими в то же время к Браунау. Отсталых и больных было только 217 человек. И всё было исправно, кроме обуви.
Кутузов прошел по рядам, изредка останавливаясь и говоря по нескольку ласковых слов офицерам, которых он знал по турецкой войне, а иногда и солдатам. Поглядывая на обувь, он несколько раз грустно покачивал головой и указывал на нее австрийскому генералу с таким выражением, что как бы не упрекал в этом никого, но не мог не видеть, как это плохо. Полковой командир каждый раз при этом забегал вперед, боясь упустить слово главнокомандующего касательно полка. Сзади Кутузова, в таком расстоянии, что всякое слабо произнесенное слово могло быть услышано, шло человек 20 свиты. Господа свиты разговаривали между собой и иногда смеялись. Ближе всех за главнокомандующим шел красивый адъютант. Это был князь Болконский. Рядом с ним шел его товарищ Несвицкий, высокий штаб офицер, чрезвычайно толстый, с добрым, и улыбающимся красивым лицом и влажными глазами; Несвицкий едва удерживался от смеха, возбуждаемого черноватым гусарским офицером, шедшим подле него. Гусарский офицер, не улыбаясь, не изменяя выражения остановившихся глаз, с серьезным лицом смотрел на спину полкового командира и передразнивал каждое его движение. Каждый раз, как полковой командир вздрагивал и нагибался вперед, точно так же, точь в точь так же, вздрагивал и нагибался вперед гусарский офицер. Несвицкий смеялся и толкал других, чтобы они смотрели на забавника.
Кутузов шел медленно и вяло мимо тысячей глаз, которые выкатывались из своих орбит, следя за начальником. Поровнявшись с 3 й ротой, он вдруг остановился. Свита, не предвидя этой остановки, невольно надвинулась на него.
– А, Тимохин! – сказал главнокомандующий, узнавая капитана с красным носом, пострадавшего за синюю шинель.
Казалось, нельзя было вытягиваться больше того, как вытягивался Тимохин, в то время как полковой командир делал ему замечание. Но в эту минуту обращения к нему главнокомандующего капитан вытянулся так, что, казалось, посмотри на него главнокомандующий еще несколько времени, капитан не выдержал бы; и потому Кутузов, видимо поняв его положение и желая, напротив, всякого добра капитану, поспешно отвернулся. По пухлому, изуродованному раной лицу Кутузова пробежала чуть заметная улыбка.
– Еще измайловский товарищ, – сказал он. – Храбрый офицер! Ты доволен им? – спросил Кутузов у полкового командира.
И полковой командир, отражаясь, как в зеркале, невидимо для себя, в гусарском офицере, вздрогнул, подошел вперед и отвечал:
– Очень доволен, ваше высокопревосходительство.
– Мы все не без слабостей, – сказал Кутузов, улыбаясь и отходя от него. – У него была приверженность к Бахусу.
Полковой командир испугался, не виноват ли он в этом, и ничего не ответил. Офицер в эту минуту заметил лицо капитана с красным носом и подтянутым животом и так похоже передразнил его лицо и позу, что Несвицкий не мог удержать смеха.
Кутузов обернулся. Видно было, что офицер мог управлять своим лицом, как хотел: в ту минуту, как Кутузов обернулся, офицер успел сделать гримасу, а вслед за тем принять самое серьезное, почтительное и невинное выражение.
Третья рота была последняя, и Кутузов задумался, видимо припоминая что то. Князь Андрей выступил из свиты и по французски тихо сказал:
– Вы приказали напомнить о разжалованном Долохове в этом полку.
– Где тут Долохов? – спросил Кутузов.
Долохов, уже переодетый в солдатскую серую шинель, не дожидался, чтоб его вызвали. Стройная фигура белокурого с ясными голубыми глазами солдата выступила из фронта. Он подошел к главнокомандующему и сделал на караул.
– Претензия? – нахмурившись слегка, спросил Кутузов.
– Это Долохов, – сказал князь Андрей.
– A! – сказал Кутузов. – Надеюсь, что этот урок тебя исправит, служи хорошенько. Государь милостив. И я не забуду тебя, ежели ты заслужишь.
Голубые ясные глаза смотрели на главнокомандующего так же дерзко, как и на полкового командира, как будто своим выражением разрывая завесу условности, отделявшую так далеко главнокомандующего от солдата.
– Об одном прошу, ваше высокопревосходительство, – сказал он своим звучным, твердым, неспешащим голосом. – Прошу дать мне случай загладить мою вину и доказать мою преданность государю императору и России.
Кутузов отвернулся. На лице его промелькнула та же улыбка глаз, как и в то время, когда он отвернулся от капитана Тимохина. Он отвернулся и поморщился, как будто хотел выразить этим, что всё, что ему сказал Долохов, и всё, что он мог сказать ему, он давно, давно знает, что всё это уже прискучило ему и что всё это совсем не то, что нужно. Он отвернулся и направился к коляске.
Полк разобрался ротами и направился к назначенным квартирам невдалеке от Браунау, где надеялся обуться, одеться и отдохнуть после трудных переходов.
– Вы на меня не претендуете, Прохор Игнатьич? – сказал полковой командир, объезжая двигавшуюся к месту 3 ю роту и подъезжая к шедшему впереди ее капитану Тимохину. Лицо полкового командира выражало после счастливо отбытого смотра неудержимую радость. – Служба царская… нельзя… другой раз во фронте оборвешь… Сам извинюсь первый, вы меня знаете… Очень благодарил! – И он протянул руку ротному.
– Помилуйте, генерал, да смею ли я! – отвечал капитан, краснея носом, улыбаясь и раскрывая улыбкой недостаток двух передних зубов, выбитых прикладом под Измаилом.
– Да господину Долохову передайте, что я его не забуду, чтоб он был спокоен. Да скажите, пожалуйста, я всё хотел спросить, что он, как себя ведет? И всё…
– По службе очень исправен, ваше превосходительство… но карахтер… – сказал Тимохин.
– А что, что характер? – спросил полковой командир.
– Находит, ваше превосходительство, днями, – говорил капитан, – то и умен, и учен, и добр. А то зверь. В Польше убил было жида, изволите знать…
– Ну да, ну да, – сказал полковой командир, – всё надо пожалеть молодого человека в несчастии. Ведь большие связи… Так вы того…
– Слушаю, ваше превосходительство, – сказал Тимохин, улыбкой давая чувствовать, что он понимает желания начальника.
– Ну да, ну да.
Полковой командир отыскал в рядах Долохова и придержал лошадь.
– До первого дела – эполеты, – сказал он ему.
Долохов оглянулся, ничего не сказал и не изменил выражения своего насмешливо улыбающегося рта.
– Ну, вот и хорошо, – продолжал полковой командир. – Людям по чарке водки от меня, – прибавил он, чтобы солдаты слышали. – Благодарю всех! Слава Богу! – И он, обогнав роту, подъехал к другой.
– Что ж, он, право, хороший человек; с ним служить можно, – сказал Тимохин субалтерн офицеру, шедшему подле него.
– Одно слово, червонный!… (полкового командира прозвали червонным королем) – смеясь, сказал субалтерн офицер.
Счастливое расположение духа начальства после смотра перешло и к солдатам. Рота шла весело. Со всех сторон переговаривались солдатские голоса.
– Как же сказывали, Кутузов кривой, об одном глазу?
– А то нет! Вовсе кривой.
– Не… брат, глазастее тебя. Сапоги и подвертки – всё оглядел…
– Как он, братец ты мой, глянет на ноги мне… ну! думаю…
– А другой то австрияк, с ним был, словно мелом вымазан. Как мука, белый. Я чай, как амуницию чистят!
– Что, Федешоу!… сказывал он, что ли, когда стражения начнутся, ты ближе стоял? Говорили всё, в Брунове сам Бунапарте стоит.
– Бунапарте стоит! ишь врет, дура! Чего не знает! Теперь пруссак бунтует. Австрияк его, значит, усмиряет. Как он замирится, тогда и с Бунапартом война откроется. А то, говорит, в Брунове Бунапарте стоит! То то и видно, что дурак. Ты слушай больше.
– Вишь черти квартирьеры! Пятая рота, гляди, уже в деревню заворачивает, они кашу сварят, а мы еще до места не дойдем.
– Дай сухарика то, чорт.
– А табаку то вчера дал? То то, брат. Ну, на, Бог с тобой.
– Хоть бы привал сделали, а то еще верст пять пропрем не емши.
– То то любо было, как немцы нам коляски подавали. Едешь, знай: важно!
– А здесь, братец, народ вовсе оголтелый пошел. Там всё как будто поляк был, всё русской короны; а нынче, брат, сплошной немец пошел.
– Песенники вперед! – послышался крик капитана.
И перед роту с разных рядов выбежало человек двадцать. Барабанщик запевало обернулся лицом к песенникам, и, махнув рукой, затянул протяжную солдатскую песню, начинавшуюся: «Не заря ли, солнышко занималося…» и кончавшуюся словами: «То то, братцы, будет слава нам с Каменскиим отцом…» Песня эта была сложена в Турции и пелась теперь в Австрии, только с тем изменением, что на место «Каменскиим отцом» вставляли слова: «Кутузовым отцом».
Оторвав по солдатски эти последние слова и махнув руками, как будто он бросал что то на землю, барабанщик, сухой и красивый солдат лет сорока, строго оглянул солдат песенников и зажмурился. Потом, убедившись, что все глаза устремлены на него, он как будто осторожно приподнял обеими руками какую то невидимую, драгоценную вещь над головой, подержал ее так несколько секунд и вдруг отчаянно бросил ее:
Ах, вы, сени мои, сени!
«Сени новые мои…», подхватили двадцать голосов, и ложечник, несмотря на тяжесть амуниции, резво выскочил вперед и пошел задом перед ротой, пошевеливая плечами и угрожая кому то ложками. Солдаты, в такт песни размахивая руками, шли просторным шагом, невольно попадая в ногу. Сзади роты послышались звуки колес, похрускиванье рессор и топот лошадей.
Кутузов со свитой возвращался в город. Главнокомандующий дал знак, чтобы люди продолжали итти вольно, и на его лице и на всех лицах его свиты выразилось удовольствие при звуках песни, при виде пляшущего солдата и весело и бойко идущих солдат роты. Во втором ряду, с правого фланга, с которого коляска обгоняла роты, невольно бросался в глаза голубоглазый солдат, Долохов, который особенно бойко и грациозно шел в такт песни и глядел на лица проезжающих с таким выражением, как будто он жалел всех, кто не шел в это время с ротой. Гусарский корнет из свиты Кутузова, передразнивавший полкового командира, отстал от коляски и подъехал к Долохову.
Гусарский корнет Жерков одно время в Петербурге принадлежал к тому буйному обществу, которым руководил Долохов. За границей Жерков встретил Долохова солдатом, но не счел нужным узнать его. Теперь, после разговора Кутузова с разжалованным, он с радостью старого друга обратился к нему:
– Друг сердечный, ты как? – сказал он при звуках песни, ровняя шаг своей лошади с шагом роты.
– Я как? – отвечал холодно Долохов, – как видишь.
Бойкая песня придавала особенное значение тону развязной веселости, с которой говорил Жерков, и умышленной холодности ответов Долохова.
– Ну, как ладишь с начальством? – спросил Жерков.
– Ничего, хорошие люди. Ты как в штаб затесался?
– Прикомандирован, дежурю.
Они помолчали.
«Выпускала сокола да из правого рукава», говорила песня, невольно возбуждая бодрое, веселое чувство. Разговор их, вероятно, был бы другой, ежели бы они говорили не при звуках песни.
– Что правда, австрийцев побили? – спросил Долохов.
– А чорт их знает, говорят.
– Я рад, – отвечал Долохов коротко и ясно, как того требовала песня.
– Что ж, приходи к нам когда вечерком, фараон заложишь, – сказал Жерков.
– Или у вас денег много завелось?
– Приходи.
– Нельзя. Зарок дал. Не пью и не играю, пока не произведут.
– Да что ж, до первого дела…
– Там видно будет.
Опять они помолчали.
– Ты заходи, коли что нужно, все в штабе помогут… – сказал Жерков.
Долохов усмехнулся.
– Ты лучше не беспокойся. Мне что нужно, я просить не стану, сам возьму.
– Да что ж, я так…
– Ну, и я так.
– Прощай.
– Будь здоров…
… и высоко, и далеко,
На родиму сторону…
Жерков тронул шпорами лошадь, которая раза три, горячась, перебила ногами, не зная, с какой начать, справилась и поскакала, обгоняя роту и догоняя коляску, тоже в такт песни.


Возвратившись со смотра, Кутузов, сопутствуемый австрийским генералом, прошел в свой кабинет и, кликнув адъютанта, приказал подать себе некоторые бумаги, относившиеся до состояния приходивших войск, и письма, полученные от эрцгерцога Фердинанда, начальствовавшего передовою армией. Князь Андрей Болконский с требуемыми бумагами вошел в кабинет главнокомандующего. Перед разложенным на столе планом сидели Кутузов и австрийский член гофкригсрата.
– А… – сказал Кутузов, оглядываясь на Болконского, как будто этим словом приглашая адъютанта подождать, и продолжал по французски начатый разговор.
– Я только говорю одно, генерал, – говорил Кутузов с приятным изяществом выражений и интонации, заставлявшим вслушиваться в каждое неторопливо сказанное слово. Видно было, что Кутузов и сам с удовольствием слушал себя. – Я только одно говорю, генерал, что ежели бы дело зависело от моего личного желания, то воля его величества императора Франца давно была бы исполнена. Я давно уже присоединился бы к эрцгерцогу. И верьте моей чести, что для меня лично передать высшее начальство армией более меня сведущему и искусному генералу, какими так обильна Австрия, и сложить с себя всю эту тяжкую ответственность для меня лично было бы отрадой. Но обстоятельства бывают сильнее нас, генерал.
И Кутузов улыбнулся с таким выражением, как будто он говорил: «Вы имеете полное право не верить мне, и даже мне совершенно всё равно, верите ли вы мне или нет, но вы не имеете повода сказать мне это. И в этом то всё дело».
Австрийский генерал имел недовольный вид, но не мог не в том же тоне отвечать Кутузову.
– Напротив, – сказал он ворчливым и сердитым тоном, так противоречившим лестному значению произносимых слов, – напротив, участие вашего превосходительства в общем деле высоко ценится его величеством; но мы полагаем, что настоящее замедление лишает славные русские войска и их главнокомандующих тех лавров, которые они привыкли пожинать в битвах, – закончил он видимо приготовленную фразу.
Кутузов поклонился, не изменяя улыбки.
– А я так убежден и, основываясь на последнем письме, которым почтил меня его высочество эрцгерцог Фердинанд, предполагаю, что австрийские войска, под начальством столь искусного помощника, каков генерал Мак, теперь уже одержали решительную победу и не нуждаются более в нашей помощи, – сказал Кутузов.
Генерал нахмурился. Хотя и не было положительных известий о поражении австрийцев, но было слишком много обстоятельств, подтверждавших общие невыгодные слухи; и потому предположение Кутузова о победе австрийцев было весьма похоже на насмешку. Но Кутузов кротко улыбался, всё с тем же выражением, которое говорило, что он имеет право предполагать это. Действительно, последнее письмо, полученное им из армии Мака, извещало его о победе и о самом выгодном стратегическом положении армии.
– Дай ка сюда это письмо, – сказал Кутузов, обращаясь к князю Андрею. – Вот изволите видеть. – И Кутузов, с насмешливою улыбкой на концах губ, прочел по немецки австрийскому генералу следующее место из письма эрцгерцога Фердинанда: «Wir haben vollkommen zusammengehaltene Krafte, nahe an 70 000 Mann, um den Feind, wenn er den Lech passirte, angreifen und schlagen zu konnen. Wir konnen, da wir Meister von Ulm sind, den Vortheil, auch von beiden Uferien der Donau Meister zu bleiben, nicht verlieren; mithin auch jeden Augenblick, wenn der Feind den Lech nicht passirte, die Donau ubersetzen, uns auf seine Communikations Linie werfen, die Donau unterhalb repassiren und dem Feinde, wenn er sich gegen unsere treue Allirte mit ganzer Macht wenden wollte, seine Absicht alabald vereitelien. Wir werden auf solche Weise den Zeitpunkt, wo die Kaiserlich Ruseische Armee ausgerustet sein wird, muthig entgegenharren, und sodann leicht gemeinschaftlich die Moglichkeit finden, dem Feinde das Schicksal zuzubereiten, so er verdient». [Мы имеем вполне сосредоточенные силы, около 70 000 человек, так что мы можем атаковать и разбить неприятеля в случае переправы его через Лех. Так как мы уже владеем Ульмом, то мы можем удерживать за собою выгоду командования обоими берегами Дуная, стало быть, ежеминутно, в случае если неприятель не перейдет через Лех, переправиться через Дунай, броситься на его коммуникационную линию, ниже перейти обратно Дунай и неприятелю, если он вздумает обратить всю свою силу на наших верных союзников, не дать исполнить его намерение. Таким образом мы будем бодро ожидать времени, когда императорская российская армия совсем изготовится, и затем вместе легко найдем возможность уготовить неприятелю участь, коей он заслуживает».]
Кутузов тяжело вздохнул, окончив этот период, и внимательно и ласково посмотрел на члена гофкригсрата.
– Но вы знаете, ваше превосходительство, мудрое правило, предписывающее предполагать худшее, – сказал австрийский генерал, видимо желая покончить с шутками и приступить к делу.
Он невольно оглянулся на адъютанта.
– Извините, генерал, – перебил его Кутузов и тоже поворотился к князю Андрею. – Вот что, мой любезный, возьми ты все донесения от наших лазутчиков у Козловского. Вот два письма от графа Ностица, вот письмо от его высочества эрцгерцога Фердинанда, вот еще, – сказал он, подавая ему несколько бумаг. – И из всего этого чистенько, на французском языке, составь mеmorandum, записочку, для видимости всех тех известий, которые мы о действиях австрийской армии имели. Ну, так то, и представь его превосходительству.
Князь Андрей наклонил голову в знак того, что понял с первых слов не только то, что было сказано, но и то, что желал бы сказать ему Кутузов. Он собрал бумаги, и, отдав общий поклон, тихо шагая по ковру, вышел в приемную.
Несмотря на то, что еще не много времени прошло с тех пор, как князь Андрей оставил Россию, он много изменился за это время. В выражении его лица, в движениях, в походке почти не было заметно прежнего притворства, усталости и лени; он имел вид человека, не имеющего времени думать о впечатлении, какое он производит на других, и занятого делом приятным и интересным. Лицо его выражало больше довольства собой и окружающими; улыбка и взгляд его были веселее и привлекательнее.
Кутузов, которого он догнал еще в Польше, принял его очень ласково, обещал ему не забывать его, отличал от других адъютантов, брал с собою в Вену и давал более серьезные поручения. Из Вены Кутузов писал своему старому товарищу, отцу князя Андрея:
«Ваш сын, – писал он, – надежду подает быть офицером, из ряду выходящим по своим занятиям, твердости и исполнительности. Я считаю себя счастливым, имея под рукой такого подчиненного».
В штабе Кутузова, между товарищами сослуживцами и вообще в армии князь Андрей, так же как и в петербургском обществе, имел две совершенно противоположные репутации.
Одни, меньшая часть, признавали князя Андрея чем то особенным от себя и от всех других людей, ожидали от него больших успехов, слушали его, восхищались им и подражали ему; и с этими людьми князь Андрей был прост и приятен. Другие, большинство, не любили князя Андрея, считали его надутым, холодным и неприятным человеком. Но с этими людьми князь Андрей умел поставить себя так, что его уважали и даже боялись.
Выйдя в приемную из кабинета Кутузова, князь Андрей с бумагами подошел к товарищу,дежурному адъютанту Козловскому, который с книгой сидел у окна.
– Ну, что, князь? – спросил Козловский.
– Приказано составить записку, почему нейдем вперед.
– А почему?
Князь Андрей пожал плечами.
– Нет известия от Мака? – спросил Козловский.
– Нет.
– Ежели бы правда, что он разбит, так пришло бы известие.
– Вероятно, – сказал князь Андрей и направился к выходной двери; но в то же время навстречу ему, хлопнув дверью, быстро вошел в приемную высокий, очевидно приезжий, австрийский генерал в сюртуке, с повязанною черным платком головой и с орденом Марии Терезии на шее. Князь Андрей остановился.
– Генерал аншеф Кутузов? – быстро проговорил приезжий генерал с резким немецким выговором, оглядываясь на обе стороны и без остановки проходя к двери кабинета.
– Генерал аншеф занят, – сказал Козловский, торопливо подходя к неизвестному генералу и загораживая ему дорогу от двери. – Как прикажете доложить?
Неизвестный генерал презрительно оглянулся сверху вниз на невысокого ростом Козловского, как будто удивляясь, что его могут не знать.
– Генерал аншеф занят, – спокойно повторил Козловский.
Лицо генерала нахмурилось, губы его дернулись и задрожали. Он вынул записную книжку, быстро начертил что то карандашом, вырвал листок, отдал, быстрыми шагами подошел к окну, бросил свое тело на стул и оглянул бывших в комнате, как будто спрашивая: зачем они на него смотрят? Потом генерал поднял голову, вытянул шею, как будто намереваясь что то сказать, но тотчас же, как будто небрежно начиная напевать про себя, произвел странный звук, который тотчас же пресекся. Дверь кабинета отворилась, и на пороге ее показался Кутузов. Генерал с повязанною головой, как будто убегая от опасности, нагнувшись, большими, быстрыми шагами худых ног подошел к Кутузову.
– Vous voyez le malheureux Mack, [Вы видите несчастного Мака.] – проговорил он сорвавшимся голосом.
Лицо Кутузова, стоявшего в дверях кабинета, несколько мгновений оставалось совершенно неподвижно. Потом, как волна, пробежала по его лицу морщина, лоб разгладился; он почтительно наклонил голову, закрыл глаза, молча пропустил мимо себя Мака и сам за собой затворил дверь.
Слух, уже распространенный прежде, о разбитии австрийцев и о сдаче всей армии под Ульмом, оказывался справедливым. Через полчаса уже по разным направлениям были разосланы адъютанты с приказаниями, доказывавшими, что скоро и русские войска, до сих пор бывшие в бездействии, должны будут встретиться с неприятелем.
Князь Андрей был один из тех редких офицеров в штабе, который полагал свой главный интерес в общем ходе военного дела. Увидав Мака и услыхав подробности его погибели, он понял, что половина кампании проиграна, понял всю трудность положения русских войск и живо вообразил себе то, что ожидает армию, и ту роль, которую он должен будет играть в ней.
Невольно он испытывал волнующее радостное чувство при мысли о посрамлении самонадеянной Австрии и о том, что через неделю, может быть, придется ему увидеть и принять участие в столкновении русских с французами, впервые после Суворова.
Но он боялся гения Бонапарта, который мог оказаться сильнее всей храбрости русских войск, и вместе с тем не мог допустить позора для своего героя.
Взволнованный и раздраженный этими мыслями, князь Андрей пошел в свою комнату, чтобы написать отцу, которому он писал каждый день. Он сошелся в коридоре с своим сожителем Несвицким и шутником Жерковым; они, как всегда, чему то смеялись.
– Что ты так мрачен? – спросил Несвицкий, заметив бледное с блестящими глазами лицо князя Андрея.
– Веселиться нечему, – отвечал Болконский.
В то время как князь Андрей сошелся с Несвицким и Жерковым, с другой стороны коридора навстречу им шли Штраух, австрийский генерал, состоявший при штабе Кутузова для наблюдения за продовольствием русской армии, и член гофкригсрата, приехавшие накануне. По широкому коридору было достаточно места, чтобы генералы могли свободно разойтись с тремя офицерами; но Жерков, отталкивая рукой Несвицкого, запыхавшимся голосом проговорил:
– Идут!… идут!… посторонитесь, дорогу! пожалуйста дорогу!
Генералы проходили с видом желания избавиться от утруждающих почестей. На лице шутника Жеркова выразилась вдруг глупая улыбка радости, которой он как будто не мог удержать.
– Ваше превосходительство, – сказал он по немецки, выдвигаясь вперед и обращаясь к австрийскому генералу. – Имею честь поздравить.
Он наклонил голову и неловко, как дети, которые учатся танцовать, стал расшаркиваться то одной, то другой ногой.
Генерал, член гофкригсрата, строго оглянулся на него; не заметив серьезность глупой улыбки, не мог отказать в минутном внимании. Он прищурился, показывая, что слушает.
– Имею честь поздравить, генерал Мак приехал,совсем здоров,только немного тут зашибся, – прибавил он,сияя улыбкой и указывая на свою голову.
Генерал нахмурился, отвернулся и пошел дальше.
– Gott, wie naiv! [Боже мой, как он прост!] – сказал он сердито, отойдя несколько шагов.
Несвицкий с хохотом обнял князя Андрея, но Болконский, еще более побледнев, с злобным выражением в лице, оттолкнул его и обратился к Жеркову. То нервное раздражение, в которое его привели вид Мака, известие об его поражении и мысли о том, что ожидает русскую армию, нашло себе исход в озлоблении на неуместную шутку Жеркова.
– Если вы, милостивый государь, – заговорил он пронзительно с легким дрожанием нижней челюсти, – хотите быть шутом , то я вам в этом не могу воспрепятствовать; но объявляю вам, что если вы осмелитесь другой раз скоморошничать в моем присутствии, то я вас научу, как вести себя.
Несвицкий и Жерков так были удивлены этой выходкой, что молча, раскрыв глаза, смотрели на Болконского.
– Что ж, я поздравил только, – сказал Жерков.
– Я не шучу с вами, извольте молчать! – крикнул Болконский и, взяв за руку Несвицкого, пошел прочь от Жеркова, не находившего, что ответить.
– Ну, что ты, братец, – успокоивая сказал Несвицкий.
– Как что? – заговорил князь Андрей, останавливаясь от волнения. – Да ты пойми, что мы, или офицеры, которые служим своему царю и отечеству и радуемся общему успеху и печалимся об общей неудаче, или мы лакеи, которым дела нет до господского дела. Quarante milles hommes massacres et l'ario mee de nos allies detruite, et vous trouvez la le mot pour rire, – сказал он, как будто этою французскою фразой закрепляя свое мнение. – C'est bien pour un garcon de rien, comme cet individu, dont vous avez fait un ami, mais pas pour vous, pas pour vous. [Сорок тысяч человек погибло и союзная нам армия уничтожена, а вы можете при этом шутить. Это простительно ничтожному мальчишке, как вот этот господин, которого вы сделали себе другом, но не вам, не вам.] Мальчишкам только можно так забавляться, – сказал князь Андрей по русски, выговаривая это слово с французским акцентом, заметив, что Жерков мог еще слышать его.
Он подождал, не ответит ли что корнет. Но корнет повернулся и вышел из коридора.


Гусарский Павлоградский полк стоял в двух милях от Браунау. Эскадрон, в котором юнкером служил Николай Ростов, расположен был в немецкой деревне Зальценек. Эскадронному командиру, ротмистру Денисову, известному всей кавалерийской дивизии под именем Васьки Денисова, была отведена лучшая квартира в деревне. Юнкер Ростов с тех самых пор, как он догнал полк в Польше, жил вместе с эскадронным командиром.
11 октября, в тот самый день, когда в главной квартире всё было поднято на ноги известием о поражении Мака, в штабе эскадрона походная жизнь спокойно шла по старому. Денисов, проигравший всю ночь в карты, еще не приходил домой, когда Ростов, рано утром, верхом, вернулся с фуражировки. Ростов в юнкерском мундире подъехал к крыльцу, толконув лошадь, гибким, молодым жестом скинул ногу, постоял на стремени, как будто не желая расстаться с лошадью, наконец, спрыгнул и крикнул вестового.
– А, Бондаренко, друг сердечный, – проговорил он бросившемуся стремглав к его лошади гусару. – Выводи, дружок, – сказал он с тою братскою, веселою нежностию, с которою обращаются со всеми хорошие молодые люди, когда они счастливы.
– Слушаю, ваше сиятельство, – отвечал хохол, встряхивая весело головой.
– Смотри же, выводи хорошенько!
Другой гусар бросился тоже к лошади, но Бондаренко уже перекинул поводья трензеля. Видно было, что юнкер давал хорошо на водку, и что услужить ему было выгодно. Ростов погладил лошадь по шее, потом по крупу и остановился на крыльце.
«Славно! Такая будет лошадь!» сказал он сам себе и, улыбаясь и придерживая саблю, взбежал на крыльцо, погромыхивая шпорами. Хозяин немец, в фуфайке и колпаке, с вилами, которыми он вычищал навоз, выглянул из коровника. Лицо немца вдруг просветлело, как только он увидал Ростова. Он весело улыбнулся и подмигнул: «Schon, gut Morgen! Schon, gut Morgen!» [Прекрасно, доброго утра!] повторял он, видимо, находя удовольствие в приветствии молодого человека.
– Schon fleissig! [Уже за работой!] – сказал Ростов всё с тою же радостною, братскою улыбкой, какая не сходила с его оживленного лица. – Hoch Oestreicher! Hoch Russen! Kaiser Alexander hoch! [Ура Австрийцы! Ура Русские! Император Александр ура!] – обратился он к немцу, повторяя слова, говоренные часто немцем хозяином.
Немец засмеялся, вышел совсем из двери коровника, сдернул
колпак и, взмахнув им над головой, закричал:
– Und die ganze Welt hoch! [И весь свет ура!]
Ростов сам так же, как немец, взмахнул фуражкой над головой и, смеясь, закричал: «Und Vivat die ganze Welt»! Хотя не было никакой причины к особенной радости ни для немца, вычищавшего свой коровник, ни для Ростова, ездившего со взводом за сеном, оба человека эти с счастливым восторгом и братскою любовью посмотрели друг на друга, потрясли головами в знак взаимной любви и улыбаясь разошлись – немец в коровник, а Ростов в избу, которую занимал с Денисовым.
– Что барин? – спросил он у Лаврушки, известного всему полку плута лакея Денисова.
– С вечера не бывали. Верно, проигрались, – отвечал Лаврушка. – Уж я знаю, коли выиграют, рано придут хвастаться, а коли до утра нет, значит, продулись, – сердитые придут. Кофею прикажете?
– Давай, давай.
Через 10 минут Лаврушка принес кофею. Идут! – сказал он, – теперь беда. – Ростов заглянул в окно и увидал возвращающегося домой Денисова. Денисов был маленький человек с красным лицом, блестящими черными глазами, черными взлохмоченными усами и волосами. На нем был расстегнутый ментик, спущенные в складках широкие чикчиры, и на затылке была надета смятая гусарская шапочка. Он мрачно, опустив голову, приближался к крыльцу.
– Лавг'ушка, – закричал он громко и сердито. – Ну, снимай, болван!
– Да я и так снимаю, – отвечал голос Лаврушки.
– А! ты уж встал, – сказал Денисов, входя в комнату.
– Давно, – сказал Ростов, – я уже за сеном сходил и фрейлен Матильда видел.
– Вот как! А я пг'одулся, бг'ат, вчег'а, как сукин сын! – закричал Денисов, не выговаривая р . – Такого несчастия! Такого несчастия! Как ты уехал, так и пошло. Эй, чаю!
Денисов, сморщившись, как бы улыбаясь и выказывая свои короткие крепкие зубы, начал обеими руками с короткими пальцами лохматить, как пес, взбитые черные, густые волосы.
– Чог'т меня дег'нул пойти к этой кг'ысе (прозвище офицера), – растирая себе обеими руками лоб и лицо, говорил он. – Можешь себе пг'едставить, ни одной каг'ты, ни одной, ни одной каг'ты не дал.
Денисов взял подаваемую ему закуренную трубку, сжал в кулак, и, рассыпая огонь, ударил ею по полу, продолжая кричать.
– Семпель даст, паг'оль бьет; семпель даст, паг'оль бьет.
Он рассыпал огонь, разбил трубку и бросил ее. Денисов помолчал и вдруг своими блестящими черными глазами весело взглянул на Ростова.
– Хоть бы женщины были. А то тут, кг'оме как пить, делать нечего. Хоть бы дг'аться ског'ей.
– Эй, кто там? – обратился он к двери, заслышав остановившиеся шаги толстых сапог с бряцанием шпор и почтительное покашливанье.
– Вахмистр! – сказал Лаврушка.
Денисов сморщился еще больше.
– Сквег'но, – проговорил он, бросая кошелек с несколькими золотыми. – Г`остов, сочти, голубчик, сколько там осталось, да сунь кошелек под подушку, – сказал он и вышел к вахмистру.
Ростов взял деньги и, машинально, откладывая и ровняя кучками старые и новые золотые, стал считать их.
– А! Телянин! Здог'ово! Вздули меня вчег'а! – послышался голос Денисова из другой комнаты.
– У кого? У Быкова, у крысы?… Я знал, – сказал другой тоненький голос, и вслед за тем в комнату вошел поручик Телянин, маленький офицер того же эскадрона.
Ростов кинул под подушку кошелек и пожал протянутую ему маленькую влажную руку. Телянин был перед походом за что то переведен из гвардии. Он держал себя очень хорошо в полку; но его не любили, и в особенности Ростов не мог ни преодолеть, ни скрывать своего беспричинного отвращения к этому офицеру.
– Ну, что, молодой кавалерист, как вам мой Грачик служит? – спросил он. (Грачик была верховая лошадь, подъездок, проданная Теляниным Ростову.)
Поручик никогда не смотрел в глаза человеку, с кем говорил; глаза его постоянно перебегали с одного предмета на другой.
– Я видел, вы нынче проехали…
– Да ничего, конь добрый, – отвечал Ростов, несмотря на то, что лошадь эта, купленная им за 700 рублей, не стоила и половины этой цены. – Припадать стала на левую переднюю… – прибавил он. – Треснуло копыто! Это ничего. Я вас научу, покажу, заклепку какую положить.
– Да, покажите пожалуйста, – сказал Ростов.
– Покажу, покажу, это не секрет. А за лошадь благодарить будете.
– Так я велю привести лошадь, – сказал Ростов, желая избавиться от Телянина, и вышел, чтобы велеть привести лошадь.
В сенях Денисов, с трубкой, скорчившись на пороге, сидел перед вахмистром, который что то докладывал. Увидав Ростова, Денисов сморщился и, указывая через плечо большим пальцем в комнату, в которой сидел Телянин, поморщился и с отвращением тряхнулся.
– Ох, не люблю молодца, – сказал он, не стесняясь присутствием вахмистра.
Ростов пожал плечами, как будто говоря: «И я тоже, да что же делать!» и, распорядившись, вернулся к Телянину.
Телянин сидел всё в той же ленивой позе, в которой его оставил Ростов, потирая маленькие белые руки.
«Бывают же такие противные лица», подумал Ростов, входя в комнату.
– Что же, велели привести лошадь? – сказал Телянин, вставая и небрежно оглядываясь.
– Велел.
– Да пойдемте сами. Я ведь зашел только спросить Денисова о вчерашнем приказе. Получили, Денисов?
– Нет еще. А вы куда?
– Вот хочу молодого человека научить, как ковать лошадь, – сказал Телянин.
Они вышли на крыльцо и в конюшню. Поручик показал, как делать заклепку, и ушел к себе.
Когда Ростов вернулся, на столе стояла бутылка с водкой и лежала колбаса. Денисов сидел перед столом и трещал пером по бумаге. Он мрачно посмотрел в лицо Ростову.
– Ей пишу, – сказал он.
Он облокотился на стол с пером в руке, и, очевидно обрадованный случаю быстрее сказать словом всё, что он хотел написать, высказывал свое письмо Ростову.
– Ты видишь ли, дг'уг, – сказал он. – Мы спим, пока не любим. Мы дети пг`axa… а полюбил – и ты Бог, ты чист, как в пег'вый день создания… Это еще кто? Гони его к чог'ту. Некогда! – крикнул он на Лаврушку, который, нисколько не робея, подошел к нему.
– Да кому ж быть? Сами велели. Вахмистр за деньгами пришел.
Денисов сморщился, хотел что то крикнуть и замолчал.
– Сквег'но дело, – проговорил он про себя. – Сколько там денег в кошельке осталось? – спросил он у Ростова.
– Семь новых и три старых.
– Ах,сквег'но! Ну, что стоишь, чучела, пошли вахмистг'а, – крикнул Денисов на Лаврушку.
– Пожалуйста, Денисов, возьми у меня денег, ведь у меня есть, – сказал Ростов краснея.
– Не люблю у своих занимать, не люблю, – проворчал Денисов.
– А ежели ты у меня не возьмешь деньги по товарищески, ты меня обидишь. Право, у меня есть, – повторял Ростов.
– Да нет же.
И Денисов подошел к кровати, чтобы достать из под подушки кошелек.
– Ты куда положил, Ростов?
– Под нижнюю подушку.
– Да нету.
Денисов скинул обе подушки на пол. Кошелька не было.
– Вот чудо то!
– Постой, ты не уронил ли? – сказал Ростов, по одной поднимая подушки и вытрясая их.
Он скинул и отряхнул одеяло. Кошелька не было.
– Уж не забыл ли я? Нет, я еще подумал, что ты точно клад под голову кладешь, – сказал Ростов. – Я тут положил кошелек. Где он? – обратился он к Лаврушке.
– Я не входил. Где положили, там и должен быть.
– Да нет…
– Вы всё так, бросите куда, да и забудете. В карманах то посмотрите.
– Нет, коли бы я не подумал про клад, – сказал Ростов, – а то я помню, что положил.
Лаврушка перерыл всю постель, заглянул под нее, под стол, перерыл всю комнату и остановился посреди комнаты. Денисов молча следил за движениями Лаврушки и, когда Лаврушка удивленно развел руками, говоря, что нигде нет, он оглянулся на Ростова.
– Г'остов, ты не школьнич…
Ростов почувствовал на себе взгляд Денисова, поднял глаза и в то же мгновение опустил их. Вся кровь его, бывшая запертою где то ниже горла, хлынула ему в лицо и глаза. Он не мог перевести дыхание.
– И в комнате то никого не было, окромя поручика да вас самих. Тут где нибудь, – сказал Лаврушка.
– Ну, ты, чог'това кукла, повог`ачивайся, ищи, – вдруг закричал Денисов, побагровев и с угрожающим жестом бросаясь на лакея. – Чтоб был кошелек, а то запог'ю. Всех запог'ю!
Ростов, обходя взглядом Денисова, стал застегивать куртку, подстегнул саблю и надел фуражку.
– Я тебе говог'ю, чтоб был кошелек, – кричал Денисов, тряся за плечи денщика и толкая его об стену.
– Денисов, оставь его; я знаю кто взял, – сказал Ростов, подходя к двери и не поднимая глаз.
Денисов остановился, подумал и, видимо поняв то, на что намекал Ростов, схватил его за руку.
– Вздог'! – закричал он так, что жилы, как веревки, надулись у него на шее и лбу. – Я тебе говог'ю, ты с ума сошел, я этого не позволю. Кошелек здесь; спущу шкуг`у с этого мег`завца, и будет здесь.
– Я знаю, кто взял, – повторил Ростов дрожащим голосом и пошел к двери.
– А я тебе говог'ю, не смей этого делать, – закричал Денисов, бросаясь к юнкеру, чтоб удержать его.
Но Ростов вырвал свою руку и с такою злобой, как будто Денисов был величайший враг его, прямо и твердо устремил на него глаза.
– Ты понимаешь ли, что говоришь? – сказал он дрожащим голосом, – кроме меня никого не было в комнате. Стало быть, ежели не то, так…
Он не мог договорить и выбежал из комнаты.
– Ах, чог'т с тобой и со всеми, – были последние слова, которые слышал Ростов.
Ростов пришел на квартиру Телянина.
– Барина дома нет, в штаб уехали, – сказал ему денщик Телянина. – Или что случилось? – прибавил денщик, удивляясь на расстроенное лицо юнкера.
– Нет, ничего.
– Немного не застали, – сказал денщик.
Штаб находился в трех верстах от Зальценека. Ростов, не заходя домой, взял лошадь и поехал в штаб. В деревне, занимаемой штабом, был трактир, посещаемый офицерами. Ростов приехал в трактир; у крыльца он увидал лошадь Телянина.
Во второй комнате трактира сидел поручик за блюдом сосисок и бутылкою вина.
– А, и вы заехали, юноша, – сказал он, улыбаясь и высоко поднимая брови.
– Да, – сказал Ростов, как будто выговорить это слово стоило большого труда, и сел за соседний стол.
Оба молчали; в комнате сидели два немца и один русский офицер. Все молчали, и слышались звуки ножей о тарелки и чавканье поручика. Когда Телянин кончил завтрак, он вынул из кармана двойной кошелек, изогнутыми кверху маленькими белыми пальцами раздвинул кольца, достал золотой и, приподняв брови, отдал деньги слуге.
– Пожалуйста, поскорее, – сказал он.
Золотой был новый. Ростов встал и подошел к Телянину.
– Позвольте посмотреть мне кошелек, – сказал он тихим, чуть слышным голосом.
С бегающими глазами, но всё поднятыми бровями Телянин подал кошелек.
– Да, хорошенький кошелек… Да… да… – сказал он и вдруг побледнел. – Посмотрите, юноша, – прибавил он.
Ростов взял в руки кошелек и посмотрел и на него, и на деньги, которые были в нем, и на Телянина. Поручик оглядывался кругом, по своей привычке и, казалось, вдруг стал очень весел.
– Коли будем в Вене, всё там оставлю, а теперь и девать некуда в этих дрянных городишках, – сказал он. – Ну, давайте, юноша, я пойду.
Ростов молчал.
– А вы что ж? тоже позавтракать? Порядочно кормят, – продолжал Телянин. – Давайте же.
Он протянул руку и взялся за кошелек. Ростов выпустил его. Телянин взял кошелек и стал опускать его в карман рейтуз, и брови его небрежно поднялись, а рот слегка раскрылся, как будто он говорил: «да, да, кладу в карман свой кошелек, и это очень просто, и никому до этого дела нет».
– Ну, что, юноша? – сказал он, вздохнув и из под приподнятых бровей взглянув в глаза Ростова. Какой то свет глаз с быстротою электрической искры перебежал из глаз Телянина в глаза Ростова и обратно, обратно и обратно, всё в одно мгновение.
– Подите сюда, – проговорил Ростов, хватая Телянина за руку. Он почти притащил его к окну. – Это деньги Денисова, вы их взяли… – прошептал он ему над ухом.
– Что?… Что?… Как вы смеете? Что?… – проговорил Телянин.
Но эти слова звучали жалобным, отчаянным криком и мольбой о прощении. Как только Ростов услыхал этот звук голоса, с души его свалился огромный камень сомнения. Он почувствовал радость и в то же мгновение ему стало жалко несчастного, стоявшего перед ним человека; но надо было до конца довести начатое дело.
– Здесь люди Бог знает что могут подумать, – бормотал Телянин, схватывая фуражку и направляясь в небольшую пустую комнату, – надо объясниться…
– Я это знаю, и я это докажу, – сказал Ростов.
– Я…
Испуганное, бледное лицо Телянина начало дрожать всеми мускулами; глаза всё так же бегали, но где то внизу, не поднимаясь до лица Ростова, и послышались всхлипыванья.
– Граф!… не губите молодого человека… вот эти несчастные деньги, возьмите их… – Он бросил их на стол. – У меня отец старик, мать!…
Ростов взял деньги, избегая взгляда Телянина, и, не говоря ни слова, пошел из комнаты. Но у двери он остановился и вернулся назад. – Боже мой, – сказал он со слезами на глазах, – как вы могли это сделать?
– Граф, – сказал Телянин, приближаясь к юнкеру.
– Не трогайте меня, – проговорил Ростов, отстраняясь. – Ежели вам нужда, возьмите эти деньги. – Он швырнул ему кошелек и выбежал из трактира.


Вечером того же дня на квартире Денисова шел оживленный разговор офицеров эскадрона.
– А я говорю вам, Ростов, что вам надо извиниться перед полковым командиром, – говорил, обращаясь к пунцово красному, взволнованному Ростову, высокий штаб ротмистр, с седеющими волосами, огромными усами и крупными чертами морщинистого лица.
Штаб ротмистр Кирстен был два раза разжалован в солдаты зa дела чести и два раза выслуживался.
– Я никому не позволю себе говорить, что я лгу! – вскрикнул Ростов. – Он сказал мне, что я лгу, а я сказал ему, что он лжет. Так с тем и останется. На дежурство может меня назначать хоть каждый день и под арест сажать, а извиняться меня никто не заставит, потому что ежели он, как полковой командир, считает недостойным себя дать мне удовлетворение, так…
– Да вы постойте, батюшка; вы послушайте меня, – перебил штаб ротмистр своим басистым голосом, спокойно разглаживая свои длинные усы. – Вы при других офицерах говорите полковому командиру, что офицер украл…
– Я не виноват, что разговор зашел при других офицерах. Может быть, не надо было говорить при них, да я не дипломат. Я затем в гусары и пошел, думал, что здесь не нужно тонкостей, а он мне говорит, что я лгу… так пусть даст мне удовлетворение…
– Это всё хорошо, никто не думает, что вы трус, да не в том дело. Спросите у Денисова, похоже это на что нибудь, чтобы юнкер требовал удовлетворения у полкового командира?
Денисов, закусив ус, с мрачным видом слушал разговор, видимо не желая вступаться в него. На вопрос штаб ротмистра он отрицательно покачал головой.
– Вы при офицерах говорите полковому командиру про эту пакость, – продолжал штаб ротмистр. – Богданыч (Богданычем называли полкового командира) вас осадил.
– Не осадил, а сказал, что я неправду говорю.
– Ну да, и вы наговорили ему глупостей, и надо извиниться.
– Ни за что! – крикнул Ростов.
– Не думал я этого от вас, – серьезно и строго сказал штаб ротмистр. – Вы не хотите извиниться, а вы, батюшка, не только перед ним, а перед всем полком, перед всеми нами, вы кругом виноваты. А вот как: кабы вы подумали да посоветовались, как обойтись с этим делом, а то вы прямо, да при офицерах, и бухнули. Что теперь делать полковому командиру? Надо отдать под суд офицера и замарать весь полк? Из за одного негодяя весь полк осрамить? Так, что ли, по вашему? А по нашему, не так. И Богданыч молодец, он вам сказал, что вы неправду говорите. Неприятно, да что делать, батюшка, сами наскочили. А теперь, как дело хотят замять, так вы из за фанаберии какой то не хотите извиниться, а хотите всё рассказать. Вам обидно, что вы подежурите, да что вам извиниться перед старым и честным офицером! Какой бы там ни был Богданыч, а всё честный и храбрый, старый полковник, так вам обидно; а замарать полк вам ничего? – Голос штаб ротмистра начинал дрожать. – Вы, батюшка, в полку без году неделя; нынче здесь, завтра перешли куда в адъютантики; вам наплевать, что говорить будут: «между павлоградскими офицерами воры!» А нам не всё равно. Так, что ли, Денисов? Не всё равно?
Денисов всё молчал и не шевелился, изредка взглядывая своими блестящими, черными глазами на Ростова.
– Вам своя фанаберия дорога, извиниться не хочется, – продолжал штаб ротмистр, – а нам, старикам, как мы выросли, да и умереть, Бог даст, приведется в полку, так нам честь полка дорога, и Богданыч это знает. Ох, как дорога, батюшка! А это нехорошо, нехорошо! Там обижайтесь или нет, а я всегда правду матку скажу. Нехорошо!
И штаб ротмистр встал и отвернулся от Ростова.
– Пг'авда, чог'т возьми! – закричал, вскакивая, Денисов. – Ну, Г'остов! Ну!
Ростов, краснея и бледнея, смотрел то на одного, то на другого офицера.
– Нет, господа, нет… вы не думайте… я очень понимаю, вы напрасно обо мне думаете так… я… для меня… я за честь полка.да что? это на деле я покажу, и для меня честь знамени…ну, всё равно, правда, я виноват!.. – Слезы стояли у него в глазах. – Я виноват, кругом виноват!… Ну, что вам еще?…
– Вот это так, граф, – поворачиваясь, крикнул штаб ротмистр, ударяя его большою рукою по плечу.
– Я тебе говог'ю, – закричал Денисов, – он малый славный.
– Так то лучше, граф, – повторил штаб ротмистр, как будто за его признание начиная величать его титулом. – Подите и извинитесь, ваше сиятельство, да с.
– Господа, всё сделаю, никто от меня слова не услышит, – умоляющим голосом проговорил Ростов, – но извиняться не могу, ей Богу, не могу, как хотите! Как я буду извиняться, точно маленький, прощенья просить?
Денисов засмеялся.
– Вам же хуже. Богданыч злопамятен, поплатитесь за упрямство, – сказал Кирстен.
– Ей Богу, не упрямство! Я не могу вам описать, какое чувство, не могу…
– Ну, ваша воля, – сказал штаб ротмистр. – Что ж, мерзавец то этот куда делся? – спросил он у Денисова.
– Сказался больным, завтг'а велено пг'иказом исключить, – проговорил Денисов.
– Это болезнь, иначе нельзя объяснить, – сказал штаб ротмистр.
– Уж там болезнь не болезнь, а не попадайся он мне на глаза – убью! – кровожадно прокричал Денисов.
В комнату вошел Жерков.
– Ты как? – обратились вдруг офицеры к вошедшему.
– Поход, господа. Мак в плен сдался и с армией, совсем.
– Врешь!
– Сам видел.
– Как? Мака живого видел? с руками, с ногами?
– Поход! Поход! Дать ему бутылку за такую новость. Ты как же сюда попал?
– Опять в полк выслали, за чорта, за Мака. Австрийской генерал пожаловался. Я его поздравил с приездом Мака…Ты что, Ростов, точно из бани?
– Тут, брат, у нас, такая каша второй день.
Вошел полковой адъютант и подтвердил известие, привезенное Жерковым. На завтра велено было выступать.
– Поход, господа!
– Ну, и слава Богу, засиделись.


Кутузов отступил к Вене, уничтожая за собой мосты на реках Инне (в Браунау) и Трауне (в Линце). 23 го октября .русские войска переходили реку Энс. Русские обозы, артиллерия и колонны войск в середине дня тянулись через город Энс, по сю и по ту сторону моста.
День был теплый, осенний и дождливый. Пространная перспектива, раскрывавшаяся с возвышения, где стояли русские батареи, защищавшие мост, то вдруг затягивалась кисейным занавесом косого дождя, то вдруг расширялась, и при свете солнца далеко и ясно становились видны предметы, точно покрытые лаком. Виднелся городок под ногами с своими белыми домами и красными крышами, собором и мостом, по обеим сторонам которого, толпясь, лилися массы русских войск. Виднелись на повороте Дуная суда, и остров, и замок с парком, окруженный водами впадения Энса в Дунай, виднелся левый скалистый и покрытый сосновым лесом берег Дуная с таинственною далью зеленых вершин и голубеющими ущельями. Виднелись башни монастыря, выдававшегося из за соснового, казавшегося нетронутым, дикого леса; далеко впереди на горе, по ту сторону Энса, виднелись разъезды неприятеля.
Между орудиями, на высоте, стояли спереди начальник ариергарда генерал с свитским офицером, рассматривая в трубу местность. Несколько позади сидел на хоботе орудия Несвицкий, посланный от главнокомандующего к ариергарду.
Казак, сопутствовавший Несвицкому, подал сумочку и фляжку, и Несвицкий угощал офицеров пирожками и настоящим доппелькюмелем. Офицеры радостно окружали его, кто на коленах, кто сидя по турецки на мокрой траве.
– Да, не дурак был этот австрийский князь, что тут замок выстроил. Славное место. Что же вы не едите, господа? – говорил Несвицкий.
– Покорно благодарю, князь, – отвечал один из офицеров, с удовольствием разговаривая с таким важным штабным чиновником. – Прекрасное место. Мы мимо самого парка проходили, двух оленей видели, и дом какой чудесный!
– Посмотрите, князь, – сказал другой, которому очень хотелось взять еще пирожок, но совестно было, и который поэтому притворялся, что он оглядывает местность, – посмотрите ка, уж забрались туда наши пехотные. Вон там, на лужку, за деревней, трое тащут что то. .Они проберут этот дворец, – сказал он с видимым одобрением.
– И то, и то, – сказал Несвицкий. – Нет, а чего бы я желал, – прибавил он, прожевывая пирожок в своем красивом влажном рте, – так это вон туда забраться.
Он указывал на монастырь с башнями, видневшийся на горе. Он улыбнулся, глаза его сузились и засветились.
– А ведь хорошо бы, господа!
Офицеры засмеялись.
– Хоть бы попугать этих монашенок. Итальянки, говорят, есть молоденькие. Право, пять лет жизни отдал бы!
– Им ведь и скучно, – смеясь, сказал офицер, который был посмелее.
Между тем свитский офицер, стоявший впереди, указывал что то генералу; генерал смотрел в зрительную трубку.
– Ну, так и есть, так и есть, – сердито сказал генерал, опуская трубку от глаз и пожимая плечами, – так и есть, станут бить по переправе. И что они там мешкают?
На той стороне простым глазом виден был неприятель и его батарея, из которой показался молочно белый дымок. Вслед за дымком раздался дальний выстрел, и видно было, как наши войска заспешили на переправе.
Несвицкий, отдуваясь, поднялся и, улыбаясь, подошел к генералу.
– Не угодно ли закусить вашему превосходительству? – сказал он.
– Нехорошо дело, – сказал генерал, не отвечая ему, – замешкались наши.
– Не съездить ли, ваше превосходительство? – сказал Несвицкий.
– Да, съездите, пожалуйста, – сказал генерал, повторяя то, что уже раз подробно было приказано, – и скажите гусарам, чтобы они последние перешли и зажгли мост, как я приказывал, да чтобы горючие материалы на мосту еще осмотреть.
– Очень хорошо, – отвечал Несвицкий.
Он кликнул казака с лошадью, велел убрать сумочку и фляжку и легко перекинул свое тяжелое тело на седло.
– Право, заеду к монашенкам, – сказал он офицерам, с улыбкою глядевшим на него, и поехал по вьющейся тропинке под гору.
– Нут ка, куда донесет, капитан, хватите ка! – сказал генерал, обращаясь к артиллеристу. – Позабавьтесь от скуки.
– Прислуга к орудиям! – скомандовал офицер.
И через минуту весело выбежали от костров артиллеристы и зарядили.
– Первое! – послышалась команда.
Бойко отскочил 1 й номер. Металлически, оглушая, зазвенело орудие, и через головы всех наших под горой, свистя, пролетела граната и, далеко не долетев до неприятеля, дымком показала место своего падения и лопнула.
Лица солдат и офицеров повеселели при этом звуке; все поднялись и занялись наблюдениями над видными, как на ладони, движениями внизу наших войск и впереди – движениями приближавшегося неприятеля. Солнце в ту же минуту совсем вышло из за туч, и этот красивый звук одинокого выстрела и блеск яркого солнца слились в одно бодрое и веселое впечатление.


Над мостом уже пролетели два неприятельские ядра, и на мосту была давка. В средине моста, слезши с лошади, прижатый своим толстым телом к перилам, стоял князь Несвицкий.
Он, смеючись, оглядывался назад на своего казака, который с двумя лошадьми в поводу стоял несколько шагов позади его.
Только что князь Несвицкий хотел двинуться вперед, как опять солдаты и повозки напирали на него и опять прижимали его к перилам, и ему ничего не оставалось, как улыбаться.
– Экой ты, братец, мой! – говорил казак фурштатскому солдату с повозкой, напиравшему на толпившуюся v самых колес и лошадей пехоту, – экой ты! Нет, чтобы подождать: видишь, генералу проехать.
Но фурштат, не обращая внимания на наименование генерала, кричал на солдат, запружавших ему дорогу: – Эй! землячки! держись влево, постой! – Но землячки, теснясь плечо с плечом, цепляясь штыками и не прерываясь, двигались по мосту одною сплошною массой. Поглядев за перила вниз, князь Несвицкий видел быстрые, шумные, невысокие волны Энса, которые, сливаясь, рябея и загибаясь около свай моста, перегоняли одна другую. Поглядев на мост, он видел столь же однообразные живые волны солдат, кутасы, кивера с чехлами, ранцы, штыки, длинные ружья и из под киверов лица с широкими скулами, ввалившимися щеками и беззаботно усталыми выражениями и движущиеся ноги по натасканной на доски моста липкой грязи. Иногда между однообразными волнами солдат, как взбрызг белой пены в волнах Энса, протискивался между солдатами офицер в плаще, с своею отличною от солдат физиономией; иногда, как щепка, вьющаяся по реке, уносился по мосту волнами пехоты пеший гусар, денщик или житель; иногда, как бревно, плывущее по реке, окруженная со всех сторон, проплывала по мосту ротная или офицерская, наложенная доверху и прикрытая кожами, повозка.
– Вишь, их, как плотину, прорвало, – безнадежно останавливаясь, говорил казак. – Много ль вас еще там?
– Мелион без одного! – подмигивая говорил близко проходивший в прорванной шинели веселый солдат и скрывался; за ним проходил другой, старый солдат.
– Как он (он – неприятель) таперича по мосту примется зажаривать, – говорил мрачно старый солдат, обращаясь к товарищу, – забудешь чесаться.
И солдат проходил. За ним другой солдат ехал на повозке.
– Куда, чорт, подвертки запихал? – говорил денщик, бегом следуя за повозкой и шаря в задке.
И этот проходил с повозкой. За этим шли веселые и, видимо, выпившие солдаты.
– Как он его, милый человек, полыхнет прикладом то в самые зубы… – радостно говорил один солдат в высоко подоткнутой шинели, широко размахивая рукой.
– То то оно, сладкая ветчина то. – отвечал другой с хохотом.
И они прошли, так что Несвицкий не узнал, кого ударили в зубы и к чему относилась ветчина.
– Эк торопятся, что он холодную пустил, так и думаешь, всех перебьют. – говорил унтер офицер сердито и укоризненно.
– Как оно пролетит мимо меня, дяденька, ядро то, – говорил, едва удерживаясь от смеха, с огромным ртом молодой солдат, – я так и обмер. Право, ей Богу, так испужался, беда! – говорил этот солдат, как будто хвастаясь тем, что он испугался. И этот проходил. За ним следовала повозка, непохожая на все проезжавшие до сих пор. Это был немецкий форшпан на паре, нагруженный, казалось, целым домом; за форшпаном, который вез немец, привязана была красивая, пестрая, с огромным вымем, корова. На перинах сидела женщина с грудным ребенком, старуха и молодая, багроворумяная, здоровая девушка немка. Видно, по особому разрешению были пропущены эти выселявшиеся жители. Глаза всех солдат обратились на женщин, и, пока проезжала повозка, двигаясь шаг за шагом, и, все замечания солдат относились только к двум женщинам. На всех лицах была почти одна и та же улыбка непристойных мыслей об этой женщине.
– Ишь, колбаса то, тоже убирается!
– Продай матушку, – ударяя на последнем слоге, говорил другой солдат, обращаясь к немцу, который, опустив глаза, сердито и испуганно шел широким шагом.
– Эк убралась как! То то черти!
– Вот бы тебе к ним стоять, Федотов.
– Видали, брат!
– Куда вы? – спрашивал пехотный офицер, евший яблоко, тоже полуулыбаясь и глядя на красивую девушку.
Немец, закрыв глаза, показывал, что не понимает.
– Хочешь, возьми себе, – говорил офицер, подавая девушке яблоко. Девушка улыбнулась и взяла. Несвицкий, как и все, бывшие на мосту, не спускал глаз с женщин, пока они не проехали. Когда они проехали, опять шли такие же солдаты, с такими же разговорами, и, наконец, все остановились. Как это часто бывает, на выезде моста замялись лошади в ротной повозке, и вся толпа должна была ждать.
– И что становятся? Порядку то нет! – говорили солдаты. – Куда прешь? Чорт! Нет того, чтобы подождать. Хуже того будет, как он мост подожжет. Вишь, и офицера то приперли, – говорили с разных сторон остановившиеся толпы, оглядывая друг друга, и всё жались вперед к выходу.
Оглянувшись под мост на воды Энса, Несвицкий вдруг услышал еще новый для него звук, быстро приближающегося… чего то большого и чего то шлепнувшегося в воду.
– Ишь ты, куда фатает! – строго сказал близко стоявший солдат, оглядываясь на звук.
– Подбадривает, чтобы скорей проходили, – сказал другой неспокойно.
Толпа опять тронулась. Несвицкий понял, что это было ядро.
– Эй, казак, подавай лошадь! – сказал он. – Ну, вы! сторонись! посторонись! дорогу!
Он с большим усилием добрался до лошади. Не переставая кричать, он тронулся вперед. Солдаты пожались, чтобы дать ему дорогу, но снова опять нажали на него так, что отдавили ему ногу, и ближайшие не были виноваты, потому что их давили еще сильнее.
– Несвицкий! Несвицкий! Ты, г'ожа! – послышался в это время сзади хриплый голос.
Несвицкий оглянулся и увидал в пятнадцати шагах отделенного от него живою массой двигающейся пехоты красного, черного, лохматого, в фуражке на затылке и в молодецки накинутом на плече ментике Ваську Денисова.
– Вели ты им, чег'тям, дьяволам, дать дог'огу, – кричал. Денисов, видимо находясь в припадке горячности, блестя и поводя своими черными, как уголь, глазами в воспаленных белках и махая невынутою из ножен саблей, которую он держал такою же красною, как и лицо, голою маленькою рукой.
– Э! Вася! – отвечал радостно Несвицкий. – Да ты что?
– Эскадг'ону пг'ойти нельзя, – кричал Васька Денисов, злобно открывая белые зубы, шпоря своего красивого вороного, кровного Бедуина, который, мигая ушами от штыков, на которые он натыкался, фыркая, брызгая вокруг себя пеной с мундштука, звеня, бил копытами по доскам моста и, казалось, готов был перепрыгнуть через перила моста, ежели бы ему позволил седок. – Что это? как баг'аны! точь в точь баг'аны! Пг'очь… дай дог'огу!… Стой там! ты повозка, чог'т! Саблей изг'ублю! – кричал он, действительно вынимая наголо саблю и начиная махать ею.
Солдаты с испуганными лицами нажались друг на друга, и Денисов присоединился к Несвицкому.
– Что же ты не пьян нынче? – сказал Несвицкий Денисову, когда он подъехал к нему.
– И напиться то вг'емени не дадут! – отвечал Васька Денисов. – Целый день то туда, то сюда таскают полк. Дг'аться – так дг'аться. А то чог'т знает что такое!
– Каким ты щеголем нынче! – оглядывая его новый ментик и вальтрап, сказал Несвицкий.
Денисов улыбнулся, достал из ташки платок, распространявший запах духов, и сунул в нос Несвицкому.
– Нельзя, в дело иду! выбг'ился, зубы вычистил и надушился.
Осанистая фигура Несвицкого, сопровождаемая казаком, и решительность Денисова, махавшего саблей и отчаянно кричавшего, подействовали так, что они протискались на ту сторону моста и остановили пехоту. Несвицкий нашел у выезда полковника, которому ему надо было передать приказание, и, исполнив свое поручение, поехал назад.
Расчистив дорогу, Денисов остановился у входа на мост. Небрежно сдерживая рвавшегося к своим и бившего ногой жеребца, он смотрел на двигавшийся ему навстречу эскадрон.
По доскам моста раздались прозрачные звуки копыт, как будто скакало несколько лошадей, и эскадрон, с офицерами впереди по четыре человека в ряд, растянулся по мосту и стал выходить на ту сторону.
Остановленные пехотные солдаты, толпясь в растоптанной у моста грязи, с тем особенным недоброжелательным чувством отчужденности и насмешки, с каким встречаются обыкновенно различные роды войск, смотрели на чистых, щеголеватых гусар, стройно проходивших мимо их.
– Нарядные ребята! Только бы на Подновинское!
– Что от них проку! Только напоказ и водят! – говорил другой.
– Пехота, не пыли! – шутил гусар, под которым лошадь, заиграв, брызнула грязью в пехотинца.
– Прогонял бы тебя с ранцем перехода два, шнурки то бы повытерлись, – обтирая рукавом грязь с лица, говорил пехотинец; – а то не человек, а птица сидит!
– То то бы тебя, Зикин, на коня посадить, ловок бы ты был, – шутил ефрейтор над худым, скрюченным от тяжести ранца солдатиком.
– Дубинку промеж ног возьми, вот тебе и конь буде, – отозвался гусар.


Остальная пехота поспешно проходила по мосту, спираясь воронкой у входа. Наконец повозки все прошли, давка стала меньше, и последний батальон вступил на мост. Одни гусары эскадрона Денисова оставались по ту сторону моста против неприятеля. Неприятель, вдалеке видный с противоположной горы, снизу, от моста, не был еще виден, так как из лощины, по которой текла река, горизонт оканчивался противоположным возвышением не дальше полуверсты. Впереди была пустыня, по которой кое где шевелились кучки наших разъездных казаков. Вдруг на противоположном возвышении дороги показались войска в синих капотах и артиллерия. Это были французы. Разъезд казаков рысью отошел под гору. Все офицеры и люди эскадрона Денисова, хотя и старались говорить о постороннем и смотреть по сторонам, не переставали думать только о том, что было там, на горе, и беспрестанно всё вглядывались в выходившие на горизонт пятна, которые они признавали за неприятельские войска. Погода после полудня опять прояснилась, солнце ярко спускалось над Дунаем и окружающими его темными горами. Было тихо, и с той горы изредка долетали звуки рожков и криков неприятеля. Между эскадроном и неприятелями уже никого не было, кроме мелких разъездов. Пустое пространство, саженей в триста, отделяло их от него. Неприятель перестал стрелять, и тем яснее чувствовалась та строгая, грозная, неприступная и неуловимая черта, которая разделяет два неприятельские войска.
«Один шаг за эту черту, напоминающую черту, отделяющую живых от мертвых, и – неизвестность страдания и смерть. И что там? кто там? там, за этим полем, и деревом, и крышей, освещенной солнцем? Никто не знает, и хочется знать; и страшно перейти эту черту, и хочется перейти ее; и знаешь, что рано или поздно придется перейти ее и узнать, что там, по той стороне черты, как и неизбежно узнать, что там, по ту сторону смерти. А сам силен, здоров, весел и раздражен и окружен такими здоровыми и раздраженно оживленными людьми». Так ежели и не думает, то чувствует всякий человек, находящийся в виду неприятеля, и чувство это придает особенный блеск и радостную резкость впечатлений всему происходящему в эти минуты.
На бугре у неприятеля показался дымок выстрела, и ядро, свистя, пролетело над головами гусарского эскадрона. Офицеры, стоявшие вместе, разъехались по местам. Гусары старательно стали выравнивать лошадей. В эскадроне всё замолкло. Все поглядывали вперед на неприятеля и на эскадронного командира, ожидая команды. Пролетело другое, третье ядро. Очевидно, что стреляли по гусарам; но ядро, равномерно быстро свистя, пролетало над головами гусар и ударялось где то сзади. Гусары не оглядывались, но при каждом звуке пролетающего ядра, будто по команде, весь эскадрон с своими однообразно разнообразными лицами, сдерживая дыханье, пока летело ядро, приподнимался на стременах и снова опускался. Солдаты, не поворачивая головы, косились друг на друга, с любопытством высматривая впечатление товарища. На каждом лице, от Денисова до горниста, показалась около губ и подбородка одна общая черта борьбы, раздраженности и волнения. Вахмистр хмурился, оглядывая солдат, как будто угрожая наказанием. Юнкер Миронов нагибался при каждом пролете ядра. Ростов, стоя на левом фланге на своем тронутом ногами, но видном Грачике, имел счастливый вид ученика, вызванного перед большою публикой к экзамену, в котором он уверен, что отличится. Он ясно и светло оглядывался на всех, как бы прося обратить внимание на то, как он спокойно стоит под ядрами. Но и в его лице та же черта чего то нового и строгого, против его воли, показывалась около рта.
– Кто там кланяется? Юнкег' Миг'онов! Hexoг'oшo, на меня смотг'ите! – закричал Денисов, которому не стоялось на месте и который вертелся на лошади перед эскадроном.
Курносое и черноволосатое лицо Васьки Денисова и вся его маленькая сбитая фигурка с его жилистою (с короткими пальцами, покрытыми волосами) кистью руки, в которой он держал ефес вынутой наголо сабли, было точно такое же, как и всегда, особенно к вечеру, после выпитых двух бутылок. Он был только более обыкновенного красен и, задрав свою мохнатую голову кверху, как птицы, когда они пьют, безжалостно вдавив своими маленькими ногами шпоры в бока доброго Бедуина, он, будто падая назад, поскакал к другому флангу эскадрона и хриплым голосом закричал, чтоб осмотрели пистолеты. Он подъехал к Кирстену. Штаб ротмистр, на широкой и степенной кобыле, шагом ехал навстречу Денисову. Штаб ротмистр, с своими длинными усами, был серьезен, как и всегда, только глаза его блестели больше обыкновенного.
– Да что? – сказал он Денисову, – не дойдет дело до драки. Вот увидишь, назад уйдем.
– Чог'т их знает, что делают – проворчал Денисов. – А! Г'остов! – крикнул он юнкеру, заметив его веселое лицо. – Ну, дождался.
И он улыбнулся одобрительно, видимо радуясь на юнкера.
Ростов почувствовал себя совершенно счастливым. В это время начальник показался на мосту. Денисов поскакал к нему.
– Ваше пг'евосходительство! позвольте атаковать! я их опг'окину.
– Какие тут атаки, – сказал начальник скучливым голосом, морщась, как от докучливой мухи. – И зачем вы тут стоите? Видите, фланкеры отступают. Ведите назад эскадрон.
Эскадрон перешел мост и вышел из под выстрелов, не потеряв ни одного человека. Вслед за ним перешел и второй эскадрон, бывший в цепи, и последние казаки очистили ту сторону.
Два эскадрона павлоградцев, перейдя мост, один за другим, пошли назад на гору. Полковой командир Карл Богданович Шуберт подъехал к эскадрону Денисова и ехал шагом недалеко от Ростова, не обращая на него никакого внимания, несмотря на то, что после бывшего столкновения за Телянина, они виделись теперь в первый раз. Ростов, чувствуя себя во фронте во власти человека, перед которым он теперь считал себя виноватым, не спускал глаз с атлетической спины, белокурого затылка и красной шеи полкового командира. Ростову то казалось, что Богданыч только притворяется невнимательным, и что вся цель его теперь состоит в том, чтоб испытать храбрость юнкера, и он выпрямлялся и весело оглядывался; то ему казалось, что Богданыч нарочно едет близко, чтобы показать Ростову свою храбрость. То ему думалось, что враг его теперь нарочно пошлет эскадрон в отчаянную атаку, чтобы наказать его, Ростова. То думалось, что после атаки он подойдет к нему и великодушно протянет ему, раненому, руку примирения.
Знакомая павлоградцам, с высокоподнятыми плечами, фигура Жеркова (он недавно выбыл из их полка) подъехала к полковому командиру. Жерков, после своего изгнания из главного штаба, не остался в полку, говоря, что он не дурак во фронте лямку тянуть, когда он при штабе, ничего не делая, получит наград больше, и умел пристроиться ординарцем к князю Багратиону. Он приехал к своему бывшему начальнику с приказанием от начальника ариергарда.
– Полковник, – сказал он с своею мрачною серьезностью, обращаясь ко врагу Ростова и оглядывая товарищей, – велено остановиться, мост зажечь.
– Кто велено? – угрюмо спросил полковник.
– Уж я и не знаю, полковник, кто велено , – серьезно отвечал корнет, – но только мне князь приказал: «Поезжай и скажи полковнику, чтобы гусары вернулись скорей и зажгли бы мост».
Вслед за Жерковым к гусарскому полковнику подъехал свитский офицер с тем же приказанием. Вслед за свитским офицером на казачьей лошади, которая насилу несла его галопом, подъехал толстый Несвицкий.
– Как же, полковник, – кричал он еще на езде, – я вам говорил мост зажечь, а теперь кто то переврал; там все с ума сходят, ничего не разберешь.
Полковник неторопливо остановил полк и обратился к Несвицкому:
– Вы мне говорили про горючие вещества, – сказал он, – а про то, чтобы зажигать, вы мне ничего не говорили.
– Да как же, батюшка, – заговорил, остановившись, Несвицкий, снимая фуражку и расправляя пухлой рукой мокрые от пота волосы, – как же не говорил, что мост зажечь, когда горючие вещества положили?
– Я вам не «батюшка», господин штаб офицер, а вы мне не говорили, чтоб мост зажигайт! Я служба знаю, и мне в привычка приказание строго исполняйт. Вы сказали, мост зажгут, а кто зажгут, я святым духом не могу знайт…
– Ну, вот всегда так, – махнув рукой, сказал Несвицкий. – Ты как здесь? – обратился он к Жеркову.
– Да за тем же. Однако ты отсырел, дай я тебя выжму.
– Вы сказали, господин штаб офицер, – продолжал полковник обиженным тоном…
– Полковник, – перебил свитский офицер, – надо торопиться, а то неприятель пододвинет орудия на картечный выстрел.
Полковник молча посмотрел на свитского офицера, на толстого штаб офицера, на Жеркова и нахмурился.
– Я буду мост зажигайт, – сказал он торжественным тоном, как будто бы выражал этим, что, несмотря на все делаемые ему неприятности, он всё таки сделает то, что должно.
Ударив своими длинными мускулистыми ногами лошадь, как будто она была во всем виновата, полковник выдвинулся вперед к 2 му эскадрону, тому самому, в котором служил Ростов под командою Денисова, скомандовал вернуться назад к мосту.
«Ну, так и есть, – подумал Ростов, – он хочет испытать меня! – Сердце его сжалось, и кровь бросилась к лицу. – Пускай посмотрит, трус ли я» – подумал он.
Опять на всех веселых лицах людей эскадрона появилась та серьезная черта, которая была на них в то время, как они стояли под ядрами. Ростов, не спуская глаз, смотрел на своего врага, полкового командира, желая найти на его лице подтверждение своих догадок; но полковник ни разу не взглянул на Ростова, а смотрел, как всегда во фронте, строго и торжественно. Послышалась команда.
– Живо! Живо! – проговорило около него несколько голосов.
Цепляясь саблями за поводья, гремя шпорами и торопясь, слезали гусары, сами не зная, что они будут делать. Гусары крестились. Ростов уже не смотрел на полкового командира, – ему некогда было. Он боялся, с замиранием сердца боялся, как бы ему не отстать от гусар. Рука его дрожала, когда он передавал лошадь коноводу, и он чувствовал, как со стуком приливает кровь к его сердцу. Денисов, заваливаясь назад и крича что то, проехал мимо него. Ростов ничего не видел, кроме бежавших вокруг него гусар, цеплявшихся шпорами и бренчавших саблями.
– Носилки! – крикнул чей то голос сзади.
Ростов не подумал о том, что значит требование носилок: он бежал, стараясь только быть впереди всех; но у самого моста он, не смотря под ноги, попал в вязкую, растоптанную грязь и, споткнувшись, упал на руки. Его обежали другие.
– По обоий сторона, ротмистр, – послышался ему голос полкового командира, который, заехав вперед, стал верхом недалеко от моста с торжествующим и веселым лицом.
Ростов, обтирая испачканные руки о рейтузы, оглянулся на своего врага и хотел бежать дальше, полагая, что чем он дальше уйдет вперед, тем будет лучше. Но Богданыч, хотя и не глядел и не узнал Ростова, крикнул на него:
– Кто по средине моста бежит? На права сторона! Юнкер, назад! – сердито закричал он и обратился к Денисову, который, щеголяя храбростью, въехал верхом на доски моста.
– Зачем рисковайт, ротмистр! Вы бы слезали, – сказал полковник.
– Э! виноватого найдет, – отвечал Васька Денисов, поворачиваясь на седле.

Между тем Несвицкий, Жерков и свитский офицер стояли вместе вне выстрелов и смотрели то на эту небольшую кучку людей в желтых киверах, темнозеленых куртках, расшитых снурками, и синих рейтузах, копошившихся у моста, то на ту сторону, на приближавшиеся вдалеке синие капоты и группы с лошадьми, которые легко можно было признать за орудия.
«Зажгут или не зажгут мост? Кто прежде? Они добегут и зажгут мост, или французы подъедут на картечный выстрел и перебьют их?» Эти вопросы с замиранием сердца невольно задавал себе каждый из того большого количества войск, которые стояли над мостом и при ярком вечернем свете смотрели на мост и гусаров и на ту сторону, на подвигавшиеся синие капоты со штыками и орудиями.
– Ох! достанется гусарам! – говорил Несвицкий, – не дальше картечного выстрела теперь.
– Напрасно он так много людей повел, – сказал свитский офицер.
– И в самом деле, – сказал Несвицкий. – Тут бы двух молодцов послать, всё равно бы.
– Ах, ваше сиятельство, – вмешался Жерков, не спуская глаз с гусар, но всё с своею наивною манерой, из за которой нельзя было догадаться, серьезно ли, что он говорит, или нет. – Ах, ваше сиятельство! Как вы судите! Двух человек послать, а нам то кто же Владимира с бантом даст? А так то, хоть и поколотят, да можно эскадрон представить и самому бантик получить. Наш Богданыч порядки знает.