Северо-Кавказская операция (1918—1919)

Северо-Кавказская операция — боевые действия на Северном Кавказе в ходе гражданской войны в России в 1918—1919 годах.

Образование Северо-Кавказского театра военных действий

Возникшее ещё при Керенском кубанское правительство после Октябрьской революции приступило к формированию местной Добровольческой армии. В то же время на Кубани стали организовываться советские очаги, частично из «иногороднего» населения, из частей старой Кавказской армии, отходившей с Кавказского фронта, и из моряков Черноморского флота. Эти отряды разоружили в своих районах казаков, враждебных советской власти. Часть казачества ушла в горы, образуя белогвардейские партизанские отряды.

Из-за выдвижения немецких и австро-венгерских войск на Украину и мятежа Краснова на Дону многочисленные большевистски настроенные остатки Кавказского фронта не могли свободно пробраться в центральную Россию и осели на Северном Кавказе. Они не были объединены единым военным управлением, не было также единства и в административно-политическом отношении (в это время на Северном Кавказе существовало четыре республики (впоследствии объединившихся в Северо-Кавказскую Советскую Республику РСФСР): Кубанская, Черноморская, Ставропольская и Терская), некоторые из советских командующих враждовали не только между собой, но и с центральными исполнительными комитетами тех республик, на территории которых находились.

Значительная часть советских войск оказалась скованной борьбой с казаками Таманского полуострова, которым на помощь пришли немецкие войска. Прочие советские силы, основной массой которых командовал Сорокин, находились в треугольнике Азов — Батайск — Тихорецкая, имея также сильные гарнизоны на станции Великокняжеской и в Екатеринодаре. Общая численность советских войск на Северном Кавказе (со всеми гарнизонами) достигала 80-100 тысяч человек, однако они были плохо вооружены и снаряжены, слабо организованы.

Наступление Добровольческой армии летом 1918 года

Генерал Деникин, отвергнув предложение Донского командования о совместном наступлении на Царицын и учитывая внутреннее состояние Северного Кавказа, поставил себе частную задачу: освобождение от советских войск Задонья и Кубани. Выполнение этой задачи давало Добровольческой армии свободную от немецкого влияния, обеспеченную и богатую базу для движения на север. На тот момент в Добровольческой армии было порядка 8-9 тысяч бойцов. Планировалось сначала захватить станцию Торговая для пресечения железнодорожной связи Северного Кавказа с центрально Россией, а затем — удар на станцию Тихорецкая. После её захвата Деникин планировал обеспечить себя с севера и юга захватом станций Кущевки и Кавказской, после чего двинуться на Екатеринодар.

25 июня Добровольческая армия овладела станцией Торговая и двинулась на Великокняжескую с целью содействия Донской армии по овладению Сальским округом, что должно было обеспечить её со стороны Царицына. 28 июня Великокняжеская была взята, и после двухнедельной остановки 10 июля Добровольческая армия круто повернула на юг на Тихорецкую. Сначала были разбиты отдельные отряды группы Калнина, а затем в районе Тихорецкой Добровольческая армия нанесла 13 июля сильное поражение её основным силам. С взятием Тихорецкой Добровольческая армия получила возможность развивать дальнейшие операции в трёх направлениях, а отдельные группы советских войск оказались окончательно разобщены.

Стратегическое положение красных войск на Северном Кавказе ухудшилось ещё и в связи с вспыхнувшим в конце июня восстанием терских казаков, быстро охватившим район Моздок — Прохладная; в начале августа восставшим даже удалось временно захватить Владикавказ.

Пополнившись за счёт мобилизации кубанских казаков до 20 тысяч человек, Деникин решил разбить армию Сорокина, для чего направил на станцию Кущевку отряд в 8-10 тысяч человек, на станцию Кавказская (для обеспечения со стороны Ставрополя) — отряд в 3-4 тысячи человек, а на Екатеринодарское направление — отряд Дроздовского в 3 тысячи человек. В свою очередь Сорокин сосредоточил силы под Кущевкой, а в Екатеринодар стягивал подкрепления с Таманского полуострова.

16 июля Добровольческая армия перешла в наступление по трём направлениям сразу. Сорокин оборонялся под Кущевкой до 23 июля, после чего отошёл на станцию Тимашевская. Поручив преследование армии Сорокина коннице, Деникин начал сосредотачивать силы на Екатеринодарском направлении. Армавирская группа Добровольческой армии под командованием генерала Боровского ещё 18 июля овладела станцией Кавказская, разъединив таким образом Екатеринодар, Армавир и Ставрополь. Пользуясь этим, 21 июля белый партизан Шкуро овладел Ставрополем, а 27 июля пал Армавир. Деникин перешёл в наступление на Екатеринодар, но тем времнеем армия Сорокина сама перешла в наступление на тылы Добровольческой армии, направляясь от Тимашевской в район Кореневская — Выселки. Деникин был вынужден обратиться против Сорокина, и лишь выйдя 6 августа из этого опасного положения возобновить наступление на Екатеринодар, который был взят 16 августа. Армия Сорокина отошла за реки Кубань и Лабу, утратив связь с красной Таманской армией. Тем временем красные войска в Ставропольском районе отбили Армавир.

Насчитывавшая 25 тысяч человек Таманская армия под руководством Ковтюха и Матвеева двинулась на Новороссийск, покинутый при её приближении германо-турецким десантом. Оттуда она направилась по побережью на Туапсе, куда прибыла 1 сентября. Выбив из Туапсе грузинский отряд, Таманская армия направилась вдоль железной дороги на Армавир. После упорных боёв с кубанской конницей 17 сентября Таманская армия соединилась под Армавиром с армией Сорокина.

Деникин, чьи силы возросли до 35-40 тысяч человек, стремился зажать армию Сорокина между Кавказским предгорьем и рекой Кубань. Прибытие Таманской армии улучшило стратегическое положение армии Сорокина. 26 сентября таманцы вновь отбили Армавир у белых и отбросили на Майкопском направлении успевшую переправиться через Лабу конницу белых. В то же время отряды из Ставропольской группы красных тревожили станцию Торговая, угрожая тыловым сообщениям Добровольческой армии, которая была вынуждена оттянуть в этот район значительные силы.

Бои осенью 1918 года

Соединившись, красные армии сами стали готовиться к переходу в наступление. Командарм Таманской армии Матвеев предлагал нанести главный удар на станцию Кавказская, чтобы в дальнейшем либо действовать против Екатеринодара, либо установить связь с 10-й красной армией в районе Царицына. Главком Сорокин, к мнению которого присоединился реввоенсовет Северного Кавказа, считал необходимым овладеть Ставрополем и закрепиться там, держа связь с центром через Святой крест на Астрахань. Мнение Сорокина победило, за нежелание подчиниться распоряжению реввоенсовета Матвеев был расстрелян.

После перегруппировки Таманская армия 23 октября выдвинулась со станции Невинномысская и в ночь на 30 октября овладела Ставрополем. Тем временем главком Сорокин восстал против Реввоенсовета Северного Кавказа, вероломно расстреляв несколько его членов, после чего, будучи объявлен вне закона, бежал, был арестован в Ставрополе и застрелен до суда над ним одним из командиров полков Таманской армии.

Пользуясь отвлечением главной массы советских войск на Ставропольское направление кубанская Добровольческая армия вновь перешла в наступление и, 31 октября сбив красный заслон на Армавирском направлении, 4 ноября начала операцию по овладению Ставрополем. 14 ноября Таманская армия была вынуждена начать отступления, и 20 ноября закрепилась на фронте Петровская — Донская балка — Высоцкая; к ней пристроились части бывшей армии Сорокина, протянув свой левый фланг до станции Минеральные Воды.

В тылу фронта войска во главе с Орджоникидзе и Левандовским подавили восстание казаков Терской области. 10 ноября советские войска заняли Прохладную и Моздок, вскоре после этого был освобождён от осады Кизляр и занят Грозный.

Реорганизация советских войск и зимнее наступление

После вторичного оставления Ставрополя силы Таманской армии и бывшей армии Сорокина были сведены в 11-ю армию, которая расположилась на фронте Заветное — Петровское — Ремонтное — Приютное — Сухая Буйвола — Дубовый — Курсавка — Воровсколесская — Кисловодск — Нальчик. Фронт от Грозного через Кизляр до станции Теречное занимала слабая 12-я армия. 8 декабря 1918 года обе эти армии вошли в состав отдельного Каспийско-Кавказского фронта. Так как основной базой фронта являлась Астрахань, отделённая 400 км пустыни, то нормального кругооборота грузов между фронтом и тыловой базой установить не удалось.

19 декабря 1918 года Главное командование РККА поставило перед фронтом задачу: развить наступление на Тихорецком и Владикавказском направлениях, окончательно закрепить за собой Кизлярский район, после чего, опираясь на поддержку флота, развивать наступление на Петровск — Темир-Хан-Шура и Дербент, вступая в соглашение с горскими племенами. Группировка сил фронта позволила сосредоточить всё внимание лишь на наступлении на Тихорецком и Владикавказском направлениях. Подготовка к операции заняла всю вторую половину декабря; белые войска при этом атаковали правый фланг советских войск из Ставропольского района, немного потеснив его в районе Маныча.

2 января 1919 года началось наступление на левом фланге советских войск. Был занят Баталпашинск, но потом наступление приостановилось, и 11-я армия отошла в исходное положение, попытавшись 14 января закрепиться на рубеже Святой Крест — Минеральные Воды — Кисловодск. Её правофланговая 4-я дивизия, получив сильный удар от противника в районе станции Благодарное, оторвалась от главных сил и отошла частью сил на Элисту, а частью — на Яшкуль. Две бригады 3-й стрелковой дивизии самовольно отошли в расходящихся направлениях (на Благодарное и Саблинское), что позволило белым превратить первоначальный успех своей контратаки в общее поражение 11-й армии. Поражение 11-й армии вызвало отступление 12-й армии на Астрахань. В марте Кавказско-Каспийский фронт РККА был расформирован, а 11-я и 12-я армии были сведены в одну, получившую 11-й номер.

Источники

• Н. Е. Какурин, И. И. Вацетис «Гражданская война. 1918—1921» — СПб: ООО «Издательство „Полигон“», 2002. ISBN 5-89173-150-9

Отрывок, характеризующий Северо-Кавказская операция (1918—1919)

– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.


Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
«Людовика XVI казнили за то, что они говорили, что он был бесчестен и преступник (пришло Пьеру в голову), и они были правы с своей точки зрения, так же как правы и те, которые за него умирали мученической смертью и причисляли его к лику святых. Потом Робеспьера казнили за то, что он был деспот. Кто прав, кто виноват? Никто. А жив и живи: завтра умрешь, как мог я умереть час тому назад. И стоит ли того мучиться, когда жить остается одну секунду в сравнении с вечностью? – Но в ту минуту, как он считал себя успокоенным такого рода рассуждениями, ему вдруг представлялась она и в те минуты, когда он сильнее всего выказывал ей свою неискреннюю любовь, и он чувствовал прилив крови к сердцу, и должен был опять вставать, двигаться, и ломать, и рвать попадающиеся ему под руки вещи. «Зачем я сказал ей: „Je vous aime?“ все повторял он сам себе. И повторив 10 й раз этот вопрос, ему пришло в голову Мольерово: mais que diable allait il faire dans cette galere? [но за каким чортом понесло его на эту галеру?] и он засмеялся сам над собою.
Ночью он позвал камердинера и велел укладываться, чтоб ехать в Петербург. Он не мог оставаться с ней под одной кровлей. Он не мог представить себе, как бы он стал теперь говорить с ней. Он решил, что завтра он уедет и оставит ей письмо, в котором объявит ей свое намерение навсегда разлучиться с нею.
Утром, когда камердинер, внося кофе, вошел в кабинет, Пьер лежал на отоманке и с раскрытой книгой в руке спал.
Он очнулся и долго испуганно оглядывался не в силах понять, где он находится.
– Графиня приказала спросить, дома ли ваше сиятельство? – спросил камердинер.
Но не успел еще Пьер решиться на ответ, который он сделает, как сама графиня в белом, атласном халате, шитом серебром, и в простых волосах (две огромные косы en diademe [в виде диадемы] огибали два раза ее прелестную голову) вошла в комнату спокойно и величественно; только на мраморном несколько выпуклом лбе ее была морщинка гнева. Она с своим всёвыдерживающим спокойствием не стала говорить при камердинере. Она знала о дуэли и пришла говорить о ней. Она дождалась, пока камердинер уставил кофей и вышел. Пьер робко чрез очки посмотрел на нее, и, как заяц, окруженный собаками, прижимая уши, продолжает лежать в виду своих врагов, так и он попробовал продолжать читать: но чувствовал, что это бессмысленно и невозможно и опять робко взглянул на нее. Она не села, и с презрительной улыбкой смотрела на него, ожидая пока выйдет камердинер.