Севостьянов, Иван Иванович
Поделись знанием:
– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.
Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.
Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.
На другой день к завтраку, как и обещал граф Илья Андреич, он приехал из Подмосковной. Он был очень весел: дело с покупщиком ладилось и ничто уже не задерживало его теперь в Москве и в разлуке с графиней, по которой он соскучился. Марья Дмитриевна встретила его и объявила ему, что Наташа сделалась очень нездорова вчера, что посылали за доктором, но что теперь ей лучше. Наташа в это утро не выходила из своей комнаты. С поджатыми растрескавшимися губами, сухими остановившимися глазами, она сидела у окна и беспокойно вглядывалась в проезжающих по улице и торопливо оглядывалась на входивших в комнату. Она очевидно ждала известий об нем, ждала, что он сам приедет или напишет ей.
Ива́н Ива́нович Севастья́нов (Севостьянов)[1] ( (7) 20 июля[2] 1913, село Николаевское[3], Никольская волость, Томский уезд, Томская губерния — 26 мая 1951, город Колпашево, Томская область) — ветеран и герой Великой Отечественной войны: полный кавалер ордена Славы и кавалер ордена Боевого Красного Знамени.
Биография
Родился в крестьянской семье. Окончил 4 класса средней школы, с ранней юности работал в местном колхозе. Перед призывом в Красную Армию получил полное среднее образование в вечерней школе рабочей молодёжи. Прошёл начальную военную подготовку в рядах оборонного общества ОСОАВИАХИМ СССР, где получил знаки двух степеней «Ворошиловский стрелок» и затем знак «Снайпер ОСОАВИАХИМ (Ворошиловский стрелок)». Будучи комсомольцем — ездил по районам Нарымского округа в разных ипостасях. В 1935 году был призван в ряды РККА, служил в Томске[4]. Демобилизовавшись из РККА в 1937 году работал во вневедомственной охране в посёлке Самусь близ Томска до 1939 года. В 1939 году вместе с женой переехал в село Старица Нарымского округа[5], где, как грамотный человек, работал председателем сельпо Парабельского райпотребсоюза. В 1940 году вступил в члены ВКП(б).
В 1941-м году Ивану Севастьянову исполнилось 28 лет, а уже через месяц, в августе Парабельским райвоенкоматом[6] он был призван в ряды Красной Армии и направлен на командирские курсы в Томское артиллерийское училище.
В действующей армии в ходе Великой Отечественной войны находился с марта 1942[7]. Судьба распорядилась так, что Иван Севастьянов воевал в составе 'томской, сформированной в Асино' 370-й стрелковой дивизии[8][9] Северо-Западного фронта (оборона Ленинграда). 20 октября 1943 года дивизия, в составе 6-й гвардейской армии, вошла в состав 2-го Прибалтийского фронта. 22 апреля 1944 года дивизия вошла в состав 91-го стрелкового корпуса 69-й армии 1-го Белорусского фронта. В этом качестве дивизия участвовала в Люблин-Брестской, Висло-Одерской, Берлинской наступательных операциях.
За время службы И. Севастьянов неоднократно отличился в боях с фашистскими захватчиками, проявил личное мужество, неоднократный героизм. Участвовал в изгнании захватчиков с русской земли, в освобождении Белорусской ССР, Украинской ССР, Польши, штурмовал Германию. Как герой-орденоносец был выдвинут командованием части на участие в Параде Победы 24 июня 1945 года в Москве на Красной Площади. Однако по состоянию здоровья (ранения в период войны), принять участие в Параде не смог. После госпиталя осенью по состоянию здоровья был демобилизован из армии.
В октябре 1945 года вернулся на прежнюю работу в Томскую область, в село Старица Парабельского района. В последние годы жил и работал в городе Колпашево.
Русский, член ВКП(б)/КПСС с 1940.
Умер 26 мая 1951 года в возрасте 37-ми лет, похоронен в Колпашево.
Подвиги
- В боях под Старой Руссой 18.08.1943 (Старорусская операция, оборона Ленинграда) старший сержант И.И. Свевастьянов своим орудием (76-мм дивизионная пушка обр.1942) с прямой наводки уничтожил 2 огневые точки противника с их прислугой, а также разрушил 1 блиндаж. В боях в районе Ерзовской высоты 1-3 марта 1944 года (ожесточённые мартовские сражения по освобождению Правобережной Украины) с прямой наводки разрушил дзот противника, уничтожил 1 вражеское противотанковое орудие и огнём истребил до 10 гитлеровцев. В бою 10.03.1944 в районе населённого пункта Погоренки (восточнее города Припять отбил контр-атаку противника, уничтожив в том бою до 20 гитлеровцев. За эти бои и проявление личного мужества фронтовым приказом № 015/н от 27.06.1944 по 940 артиллерийскому полку (370-я стрелковая дивизия 1-й Белорусский фронт) старший сержант артиллерии И.И. Севастьянов был награждён медалью «За отвагу».
- Командир орудия 940-го артиллерийского полка 370-й стрелковой дивизии 69-й армии 1-го Белорусского фронта) старшина Иван Севастьянов 16-го июля 1944 года в районе населённого пункта Рокитница (11 км юго-восточнее города Ковель, Украинская ССР) точным огнём разбил противотанковую пушку, 2 пулемёта. 19-го июля 1944 года прямой наводкой разрушил блиндаж и рассеял около 30 немецких солдат. В бою под городом Хелм (Польша) уничтожил дзот, противотанковую пушку и свыше 10 гитлеровцев. Преследуя отступающего противника, подавил огонь миномёта и пулемёта, рассеял свыше 15 автоматчиков. За героизм в этих боях 20-го августа 1944 года награждён орденом Славы III-й степени.
- 15-го января 1945 года у населённого пункта Краска Домброва (юго-восточнее города Пулавы, Польша) Иван Севастьянов из орудия разбил пулемёт, рассеял и частично истребил до взвода пехоты, чем способствовал продвижению наших стрелковых подразделений. 24-го февраля 1945 года награждён орденом Славы II-й степени.
- При прорыве обороны врага в ночь на 5-е февраля 1945 года в числе первых переправил орудие на левый берег реки Одер южнее города Лебус (Германия). Первые дни боёв на западном берегу реки Одер орудие стояло на прямой наводке и все поставленные боевые задачи расчёт выполнил с честью. 8-го февраля 1945 года в районе севернее Лебус противник непрерывно повторял одну контратаку за другой, силы немцев составляли до 250 человек, поддерживаемых 6-ю танками и самоходными пушками. Только за один день боя огнём из своего орудия Севастьянов И.И. уничтожил свыше 80 солдат и офицеров противника, одно противотанковое орудие, поджёг 2 танка. Контратаки противника прекратились. 14-го февраля 1945 года в том же районе противник силами до батальона пехоты (500-600 чел.), при поддержке артогня и выдвижении 3-х самоходных артустановок и штурмовой авиации попытался скинуть советские войска в Одер. Иван Севастьянов, несмотря на бомбёжку и массированный огонь артиллерии противника? не дрогнул, а наоборот, личным примером отваги и храбрости, не отходя от своего орудия, успешно управлял огнем артбатареи. Лично огнем из орудия расстреливал в упор с короткой дистанции наседающего противника. В этом бою уничтожило 30 гитлеровцев, подавил огонь 5 пулемётов, миномёт и разрушил дзот. При расширении плацдарма на левом берегу реки Одер И. Севастьянов точным огнём с закрытой позиции (благодаря точной наводке и слаженной работы расчёта) разбил 2 дзота и тем самым обеспечил дальнейшее продвижение наших стрелковых подразделений. 6-го мая 1945 года командованием части был представлен к присвоению звания Героя Советского Союза. Целый год наградные документы рассматривались в Москве. Указом Президиума Верховного Совета СССР от 15-го мая 1946 года за героизм в этих февральских (1945) боях был награждён орденом Славы I-й степени[10]. В те годы лица, получившие орден Славы I степени (то есть ставшие полными кавалерами ордена) приравнивались в правах и льготах к Героям Советского Союза.
- 06.02.1945 севернее города Лебус (район Бранденбург под Берлином, Германия) на западном берегу реки Одер противник, сосредоточив силы, под прикрытием танков и самоходных артиллерийских установок (САУ) перешёл в контратаку. Старшина Севастьянов, выкатив пушку на прямую наводку, меткими выстрелами из своего орудия, подбил две САУ и один танк, расстрелял 4 пулемётные точки (уничтожены пулемёты вместе с обслугой) и до 40 гитлеровцев. 7 февраля 1945 года там же при отражении новой контратаки, огнём своего орудия уничтожил 2 пулемёта и до 15 солдат противника. За проявленные храбрость, самоотверженность, мужество, фронтовым приказом № 186/н от 17.05.1945 по войскам 69-й Армии, от имени Президиума Верховного Совета СССР, старшина артиллерии И.И. Севастьянов награждён орденом Боевого Красного Знамени.
Получив в боях 3 звезды солдатской Славы, Иван Иванович Севастьянов стал солдатом-героем, полным кавалером Ордена.
Награды
- 3 ордена Славы: III-й степени (20.08.1944), II-й степени (24.02.1945), I-й степени (15.05.1946)
- орден Боевого Красного Знамени (17.05.1945)
- 2 медали «За отвагу» (29.11.1942 и 27.06.1944)
- медаль «За оборону Ленинграда» (1946)
- медаль «За взятие Варшавы»[11] (1945)
- медаль «За взятие Берлина» (16.07.1947)
- медаль «За Победу над Германией в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» (06.06.1946)
- медаль «30 лет Советской Армии и Флота» (1948)
- нагрудный знак «Отличный артиллерист» (награда 1942 года)
Память
- Имя Ивана Ивановича Севостьянова представлено на Памятной стеле томичей-героев на аллее Боевой славы томичей в Лагерном саду города Томска. О других почестях герою или его семье, о поддержании памяти в Кривошеинском и Парабельском районах — не известно.
- К 65-летию Великой Победы (2010) томская «Военно-мемориальная компания» изготовила и установила бюст Ивана Севастьянова на Аллее героев в городе Колпашево, Колпашевский район.
- В музее Асиновского райвоенкомата (город Асино) подвигам И.И. Севастьянова посвящён один из стендов.
Напишите отзыв о статье "Севостьянов, Иван Иванович"
Литература
- Андреев Г.И., Вакуров И.Д. Солдатская слава // Очерки о полн. кавалерах ордена Славы. Кн. 3. — М., 1971.
- Гришко Г.А. Жаворонкин М.Ю. Орденская книжка. — М.: Издательский дом «Московия», 2005. — ISBN 5-901667-08-5
- Кавалеры ордена Славы трех степеней: Краткий биографический словарь / Пред. ред. коллегии Д.С. Сухоруков. — М.: Воениздат, 2000. — 703 с. — С.510.
- Лобода В.Ф. Солдатская слава / в 2-х книгах. — М.: «Воениздат», 1967.
- Морокова Н.Б., Приль Л.Н. Севастьянов Иван Иванович // Энциклопедия Томской области. т.2. «Н — Я». — Томск: Изд-во Том. ун-та, 2009. — С.681. ISBN 978-5-7511-1917-1.
- Полные кавалеры ордена Славы: Краткий биографический словарь в 2-х томах. / Пред.ред.коллегии В.П. Горемыкин. — М.: «Воениздат», 2010.
- Слава, слава, слава! — М.: Изд-во «Московский рабочий», 1979.
- Томск в судьбе Героев: Краткий биографический справочник Героев Советского Союза и кавалеров ордена Славы I степени / Сост. Н.Б. Морокова. — Томск: Издательский дом «D-Print», 2005. — 168 с. ISBN 5-902514-12-6.
- Томск в судьбе Героев: Краткий биографический справочник Героев Советского Союза и кавалеров ордена Славы I степени / Сост. Н.Б. Морокова. / 2-е изд., доп. и испр. — Томск: Издательство «Ветер», 2010. — 280 с. — ISBN 978-5-98428-039-6.
- ЦАМО РФ. Фонд 33. — Опись 564521. — Дело 175. — Лист 182.
- ЦДНИ ТО. Фонд 4204. — Опись 4. — Дело 889. — Лист 71.
- [encyclopedia.mil.ru/encyclopedia/gentlemens.htm Энциклопедия Министерства Обороны Российской Федерации. Полные кавалеры ордена Славы (М., 2014)]
Примечания
- ↑ Часть документов XX века указывает написание фамилии как Севостьянов (наиболее распространённое написание этой фамилии), часть — как Севастьянов. Именно второй вариант фигурирует в документах архивов Министерства обороны РФ. Потомки героя в XXI веке также носят фамилию Севастьянов.
- ↑ Дата рождения как 20 июля приводится в литературе по новому стилю. По информации родственников, датой рождения И.И. Севастьянова считали 7 июля (по старому стилю).
- ↑ В 1935 году село Николаевское переименовано в Никольское (Томская область). Ныне — береговая деревня Никольское (Томская область) (Никольская) Иштанского сельского поселения в составе Кривошеинского района Томской области. 18 км по прямой (ок. 25 км по Оби) в юго-восточной стороне от райцентра Кривошеино. В период с 1925 по 1944 гг. данная территория находилась в составе Нарымского округа. В документах периода Войны наименование давалось уже по новому написанию — село Никольское.
- ↑ Часть дислоцировалась в «Красных казармах», ныне это Северный городок и территория бывшего завода ГПЗ-5.
- ↑ Ныне поселение относится к Парабельскому району Томской области
- ↑ Парабельский район Нарымского округа, Новосибирская область. (Томская область, выделением части территорий из состава Новосибирской области, будет создана с августа 1944)
- ↑ В марте 1942 года дивизия, в которую прибыл И.И. Севастьянов, участвовала в сражениях в ходе Демянской операции 1942 года Северо-Западного фронта под Новгородом. Так как противник оказал сильнейшее сопротивление, в 1943 году была осуществлена повторная 'Демянская операция 1943 года.
- ↑ 370-я стрелковая дивизия была сформирована в сентябре 1941 года в городе Асино ныне Томской области. Её состав комплектовали призывниками из Асиновского, Колпашевского и Чаинского районов. В состав дивизии вошли 1230-й, 1232-й, 1234-й стрелковые и 940-й артиллерийский полки. Именно в 940-м (томском) артиллерийском полку этой дивизии, после учёбы в Томском артиллерийском училище, с марта 1942 года стал воевать Иван Севастьянов. В это время 370-я стрелковая дивизия воевала на Северо-Западном фронте (оборона Ленинграда' дислокация в районе Новгорода — Демяновска), входила в состав 34-й, а затем 11-й армии, держала линию обороны между деревнями Горчицы и Вязовка Новгородской области. Это был северо-западный фланг полуокружённой демянской группировки 16-й немецкой армии…
- ↑ Подробнее о 370-й стрелковой дивизии см. на [forum.vgd.ru/894/42621/0.htm сайте историковедов «ВГД»].
- ↑ ЦАМО, фонд 33, опись 564521, дело 6/176, лист 182.
- ↑ Награда до сих пор хранится в семейном архиве потомков — наград И.И. Севастьянова.
Ссылки
- Список полных кавалеров Ордена Славы/С
- [az-libr.ru/index.shtml?Persons&000/Src/0003/ae8d8e26 Севастьянов Иван Иванович, полный кавалер Ордена Славы. Офиц.биография]
- [pobeda.tomsk.ru/veteran_youth/veterans/cavaliers.html Равнение на Победу. Томская область — Герои войны] (Сайт 2009 года «pobeda.tomsk.ru» закрыт с 2012)
Отрывок, характеризующий Севостьянов, Иван Иванович
– Ну деньги выйдут, тогда что?– Тогда что? А? – повторил Анатоль с искренним недоумением перед мыслью о будущем. – Тогда что? Там я не знаю что… Ну что глупости говорить! – Он посмотрел на часы. – Пора!
Анатоль пошел в заднюю комнату.
– Ну скоро ли вы? Копаетесь тут! – крикнул он на слуг.
Долохов убрал деньги и крикнув человека, чтобы велеть подать поесть и выпить на дорогу, вошел в ту комнату, где сидели Хвостиков и Макарин.
Анатоль в кабинете лежал, облокотившись на руку, на диване, задумчиво улыбался и что то нежно про себя шептал своим красивым ртом.
– Иди, съешь что нибудь. Ну выпей! – кричал ему из другой комнаты Долохов.
– Не хочу! – ответил Анатоль, всё продолжая улыбаться.
– Иди, Балага приехал.
Анатоль встал и вошел в столовую. Балага был известный троечный ямщик, уже лет шесть знавший Долохова и Анатоля, и служивший им своими тройками. Не раз он, когда полк Анатоля стоял в Твери, с вечера увозил его из Твери, к рассвету доставлял в Москву и увозил на другой день ночью. Не раз он увозил Долохова от погони, не раз он по городу катал их с цыганами и дамочками, как называл Балага. Не раз он с их работой давил по Москве народ и извозчиков, и всегда его выручали его господа, как он называл их. Не одну лошадь он загнал под ними. Не раз он был бит ими, не раз напаивали они его шампанским и мадерой, которую он любил, и не одну штуку он знал за каждым из них, которая обыкновенному человеку давно бы заслужила Сибирь. В кутежах своих они часто зазывали Балагу, заставляли его пить и плясать у цыган, и не одна тысяча их денег перешла через его руки. Служа им, он двадцать раз в году рисковал и своей жизнью и своей шкурой, и на их работе переморил больше лошадей, чем они ему переплатили денег. Но он любил их, любил эту безумную езду, по восемнадцати верст в час, любил перекувырнуть извозчика и раздавить пешехода по Москве, и во весь скок пролететь по московским улицам. Он любил слышать за собой этот дикий крик пьяных голосов: «пошел! пошел!» тогда как уж и так нельзя было ехать шибче; любил вытянуть больно по шее мужика, который и так ни жив, ни мертв сторонился от него. «Настоящие господа!» думал он.
Анатоль и Долохов тоже любили Балагу за его мастерство езды и за то, что он любил то же, что и они. С другими Балага рядился, брал по двадцати пяти рублей за двухчасовое катанье и с другими только изредка ездил сам, а больше посылал своих молодцов. Но с своими господами, как он называл их, он всегда ехал сам и никогда ничего не требовал за свою работу. Только узнав через камердинеров время, когда были деньги, он раз в несколько месяцев приходил поутру, трезвый и, низко кланяясь, просил выручить его. Его всегда сажали господа.
– Уж вы меня вызвольте, батюшка Федор Иваныч или ваше сиятельство, – говорил он. – Обезлошадничал вовсе, на ярманку ехать уж ссудите, что можете.
И Анатоль и Долохов, когда бывали в деньгах, давали ему по тысяче и по две рублей.
Балага был русый, с красным лицом и в особенности красной, толстой шеей, приземистый, курносый мужик, лет двадцати семи, с блестящими маленькими глазами и маленькой бородкой. Он был одет в тонком синем кафтане на шелковой подкладке, надетом на полушубке.
Он перекрестился на передний угол и подошел к Долохову, протягивая черную, небольшую руку.
– Федору Ивановичу! – сказал он, кланяясь.
– Здорово, брат. – Ну вот и он.
– Здравствуй, ваше сиятельство, – сказал он входившему Анатолю и тоже протянул руку.
– Я тебе говорю, Балага, – сказал Анатоль, кладя ему руки на плечи, – любишь ты меня или нет? А? Теперь службу сослужи… На каких приехал? А?
– Как посол приказал, на ваших на зверьях, – сказал Балага.
– Ну, слышишь, Балага! Зарежь всю тройку, а чтобы в три часа приехать. А?
– Как зарежешь, на чем поедем? – сказал Балага, подмигивая.
– Ну, я тебе морду разобью, ты не шути! – вдруг, выкатив глаза, крикнул Анатоль.
– Что ж шутить, – посмеиваясь сказал ямщик. – Разве я для своих господ пожалею? Что мочи скакать будет лошадям, то и ехать будем.
– А! – сказал Анатоль. – Ну садись.
– Что ж, садись! – сказал Долохов.
– Постою, Федор Иванович.
– Садись, врешь, пей, – сказал Анатоль и налил ему большой стакан мадеры. Глаза ямщика засветились на вино. Отказываясь для приличия, он выпил и отерся шелковым красным платком, который лежал у него в шапке.
– Что ж, когда ехать то, ваше сиятельство?
– Да вот… (Анатоль посмотрел на часы) сейчас и ехать. Смотри же, Балага. А? Поспеешь?
– Да как выезд – счастлив ли будет, а то отчего же не поспеть? – сказал Балага. – Доставляли же в Тверь, в семь часов поспевали. Помнишь небось, ваше сиятельство.
– Ты знаешь ли, на Рожество из Твери я раз ехал, – сказал Анатоль с улыбкой воспоминания, обращаясь к Макарину, который во все глаза умиленно смотрел на Курагина. – Ты веришь ли, Макарка, что дух захватывало, как мы летели. Въехали в обоз, через два воза перескочили. А?
– Уж лошади ж были! – продолжал рассказ Балага. – Я тогда молодых пристяжных к каурому запрег, – обратился он к Долохову, – так веришь ли, Федор Иваныч, 60 верст звери летели; держать нельзя, руки закоченели, мороз был. Бросил вожжи, держи, мол, ваше сиятельство, сам, так в сани и повалился. Так ведь не то что погонять, до места держать нельзя. В три часа донесли черти. Издохла левая только.
Анатоль вышел из комнаты и через несколько минут вернулся в подпоясанной серебряным ремнем шубке и собольей шапке, молодцовато надетой на бекрень и очень шедшей к его красивому лицу. Поглядевшись в зеркало и в той самой позе, которую он взял перед зеркалом, став перед Долоховым, он взял стакан вина.
– Ну, Федя, прощай, спасибо за всё, прощай, – сказал Анатоль. – Ну, товарищи, друзья… он задумался… – молодости… моей, прощайте, – обратился он к Макарину и другим.
Несмотря на то, что все они ехали с ним, Анатоль видимо хотел сделать что то трогательное и торжественное из этого обращения к товарищам. Он говорил медленным, громким голосом и выставив грудь покачивал одной ногой. – Все возьмите стаканы; и ты, Балага. Ну, товарищи, друзья молодости моей, покутили мы, пожили, покутили. А? Теперь, когда свидимся? за границу уеду. Пожили, прощай, ребята. За здоровье! Ура!.. – сказал он, выпил свой стакан и хлопнул его об землю.
– Будь здоров, – сказал Балага, тоже выпив свой стакан и обтираясь платком. Макарин со слезами на глазах обнимал Анатоля. – Эх, князь, уж как грустно мне с тобой расстаться, – проговорил он.
– Ехать, ехать! – закричал Анатоль.
Балага было пошел из комнаты.
– Нет, стой, – сказал Анатоль. – Затвори двери, сесть надо. Вот так. – Затворили двери, и все сели.
– Ну, теперь марш, ребята! – сказал Анатоль вставая.
Лакей Joseph подал Анатолю сумку и саблю, и все вышли в переднюю.
– А шуба где? – сказал Долохов. – Эй, Игнатка! Поди к Матрене Матвеевне, спроси шубу, салоп соболий. Я слыхал, как увозят, – сказал Долохов, подмигнув. – Ведь она выскочит ни жива, ни мертва, в чем дома сидела; чуть замешкаешься, тут и слезы, и папаша, и мамаша, и сейчас озябла и назад, – а ты в шубу принимай сразу и неси в сани.
Лакей принес женский лисий салоп.
– Дурак, я тебе сказал соболий. Эй, Матрешка, соболий! – крикнул он так, что далеко по комнатам раздался его голос.
Красивая, худая и бледная цыганка, с блестящими, черными глазами и с черными, курчавыми сизого отлива волосами, в красной шали, выбежала с собольим салопом на руке.
– Что ж, мне не жаль, ты возьми, – сказала она, видимо робея перед своим господином и жалея салопа.
Долохов, не отвечая ей, взял шубу, накинул ее на Матрешу и закутал ее.
– Вот так, – сказал Долохов. – И потом вот так, – сказал он, и поднял ей около головы воротник, оставляя его только перед лицом немного открытым. – Потом вот так, видишь? – и он придвинул голову Анатоля к отверстию, оставленному воротником, из которого виднелась блестящая улыбка Матреши.
– Ну прощай, Матреша, – сказал Анатоль, целуя ее. – Эх, кончена моя гульба здесь! Стешке кланяйся. Ну, прощай! Прощай, Матреша; ты мне пожелай счастья.
– Ну, дай то вам Бог, князь, счастья большого, – сказала Матреша, с своим цыганским акцентом.
У крыльца стояли две тройки, двое молодцов ямщиков держали их. Балага сел на переднюю тройку, и, высоко поднимая локти, неторопливо разобрал вожжи. Анатоль и Долохов сели к нему. Макарин, Хвостиков и лакей сели в другую тройку.
– Готовы, что ль? – спросил Балага.
– Пущай! – крикнул он, заматывая вокруг рук вожжи, и тройка понесла бить вниз по Никитскому бульвару.
– Тпрру! Поди, эй!… Тпрру, – только слышался крик Балаги и молодца, сидевшего на козлах. На Арбатской площади тройка зацепила карету, что то затрещало, послышался крик, и тройка полетела по Арбату.
Дав два конца по Подновинскому Балага стал сдерживать и, вернувшись назад, остановил лошадей у перекрестка Старой Конюшенной.
Молодец соскочил держать под уздцы лошадей, Анатоль с Долоховым пошли по тротуару. Подходя к воротам, Долохов свистнул. Свисток отозвался ему и вслед за тем выбежала горничная.
– На двор войдите, а то видно, сейчас выйдет, – сказала она.
Долохов остался у ворот. Анатоль вошел за горничной на двор, поворотил за угол и вбежал на крыльцо.
Гаврило, огромный выездной лакей Марьи Дмитриевны, встретил Анатоля.
– К барыне пожалуйте, – басом сказал лакей, загораживая дорогу от двери.
– К какой барыне? Да ты кто? – запыхавшимся шопотом спрашивал Анатоль.
– Пожалуйте, приказано привесть.
– Курагин! назад, – кричал Долохов. – Измена! Назад!
Долохов у калитки, у которой он остановился, боролся с дворником, пытавшимся запереть за вошедшим Анатолем калитку. Долохов последним усилием оттолкнул дворника и схватив за руку выбежавшего Анатоля, выдернул его за калитку и побежал с ним назад к тройке.
Марья Дмитриевна, застав заплаканную Соню в коридоре, заставила ее во всем признаться. Перехватив записку Наташи и прочтя ее, Марья Дмитриевна с запиской в руке взошла к Наташе.
– Мерзавка, бесстыдница, – сказала она ей. – Слышать ничего не хочу! – Оттолкнув удивленными, но сухими глазами глядящую на нее Наташу, она заперла ее на ключ и приказав дворнику пропустить в ворота тех людей, которые придут нынче вечером, но не выпускать их, а лакею приказав привести этих людей к себе, села в гостиной, ожидая похитителей.
Когда Гаврило пришел доложить Марье Дмитриевне, что приходившие люди убежали, она нахмурившись встала и заложив назад руки, долго ходила по комнатам, обдумывая то, что ей делать. В 12 часу ночи она, ощупав ключ в кармане, пошла к комнате Наташи. Соня, рыдая, сидела в коридоре.
– Марья Дмитриевна, пустите меня к ней ради Бога! – сказала она. Марья Дмитриевна, не отвечая ей, отперла дверь и вошла. «Гадко, скверно… В моем доме… Мерзавка, девчонка… Только отца жалко!» думала Марья Дмитриевна, стараясь утолить свой гнев. «Как ни трудно, уж велю всем молчать и скрою от графа». Марья Дмитриевна решительными шагами вошла в комнату. Наташа лежала на диване, закрыв голову руками, и не шевелилась. Она лежала в том самом положении, в котором оставила ее Марья Дмитриевна.
– Хороша, очень хороша! – сказала Марья Дмитриевна. – В моем доме любовникам свидания назначать! Притворяться то нечего. Ты слушай, когда я с тобой говорю. – Марья Дмитриевна тронула ее за руку. – Ты слушай, когда я говорю. Ты себя осрамила, как девка самая последняя. Я бы с тобой то сделала, да мне отца твоего жалко. Я скрою. – Наташа не переменила положения, но только всё тело ее стало вскидываться от беззвучных, судорожных рыданий, которые душили ее. Марья Дмитриевна оглянулась на Соню и присела на диване подле Наташи.
– Счастье его, что он от меня ушел; да я найду его, – сказала она своим грубым голосом; – слышишь ты что ли, что я говорю? – Она поддела своей большой рукой под лицо Наташи и повернула ее к себе. И Марья Дмитриевна, и Соня удивились, увидав лицо Наташи. Глаза ее были блестящи и сухи, губы поджаты, щеки опустились.
– Оставь… те… что мне… я… умру… – проговорила она, злым усилием вырвалась от Марьи Дмитриевны и легла в свое прежнее положение.
– Наталья!… – сказала Марья Дмитриевна. – Я тебе добра желаю. Ты лежи, ну лежи так, я тебя не трону, и слушай… Я не стану говорить, как ты виновата. Ты сама знаешь. Ну да теперь отец твой завтра приедет, что я скажу ему? А?
Опять тело Наташи заколебалось от рыданий.
– Ну узнает он, ну брат твой, жених!
– У меня нет жениха, я отказала, – прокричала Наташа.
– Всё равно, – продолжала Марья Дмитриевна. – Ну они узнают, что ж они так оставят? Ведь он, отец твой, я его знаю, ведь он, если его на дуэль вызовет, хорошо это будет? А?
– Ах, оставьте меня, зачем вы всему помешали! Зачем? зачем? кто вас просил? – кричала Наташа, приподнявшись на диване и злобно глядя на Марью Дмитриевну.
– Да чего ж ты хотела? – вскрикнула опять горячась Марья Дмитриевна, – что ж тебя запирали что ль? Ну кто ж ему мешал в дом ездить? Зачем же тебя, как цыганку какую, увозить?… Ну увез бы он тебя, что ж ты думаешь, его бы не нашли? Твой отец, или брат, или жених. А он мерзавец, негодяй, вот что!
– Он лучше всех вас, – вскрикнула Наташа, приподнимаясь. – Если бы вы не мешали… Ах, Боже мой, что это, что это! Соня, за что? Уйдите!… – И она зарыдала с таким отчаянием, с каким оплакивают люди только такое горе, которого они чувствуют сами себя причиной. Марья Дмитриевна начала было опять говорить; но Наташа закричала: – Уйдите, уйдите, вы все меня ненавидите, презираете. – И опять бросилась на диван.
Марья Дмитриевна продолжала еще несколько времени усовещивать Наташу и внушать ей, что всё это надо скрыть от графа, что никто не узнает ничего, ежели только Наташа возьмет на себя всё забыть и не показывать ни перед кем вида, что что нибудь случилось. Наташа не отвечала. Она и не рыдала больше, но с ней сделались озноб и дрожь. Марья Дмитриевна подложила ей подушку, накрыла ее двумя одеялами и сама принесла ей липового цвета, но Наташа не откликнулась ей. – Ну пускай спит, – сказала Марья Дмитриевна, уходя из комнаты, думая, что она спит. Но Наташа не спала и остановившимися раскрытыми глазами из бледного лица прямо смотрела перед собою. Всю эту ночь Наташа не спала, и не плакала, и не говорила с Соней, несколько раз встававшей и подходившей к ней.
На другой день к завтраку, как и обещал граф Илья Андреич, он приехал из Подмосковной. Он был очень весел: дело с покупщиком ладилось и ничто уже не задерживало его теперь в Москве и в разлуке с графиней, по которой он соскучился. Марья Дмитриевна встретила его и объявила ему, что Наташа сделалась очень нездорова вчера, что посылали за доктором, но что теперь ей лучше. Наташа в это утро не выходила из своей комнаты. С поджатыми растрескавшимися губами, сухими остановившимися глазами, она сидела у окна и беспокойно вглядывалась в проезжающих по улице и торопливо оглядывалась на входивших в комнату. Она очевидно ждала известий об нем, ждала, что он сам приедет или напишет ей.
