Седьмой канал (Израиль)

Канал 7 (Израиль) (Аруц Шева)
URL	[www.inn.co.il/ .co.il]
Язык(-и)	иврит, английский, испанский, французский и русский языки
Расположение сервера	Израиль Израиль
Начало работы	1988 год (как радиостанция)
Окончание работы	20 октября 2003 года (вещание перенесено в интернет)
Текущий статус	февраль 2010 года, возобновлено радиовещание под названием «Галей Исраэль»; развивается

К:Сайты, появившиеся в 1988 годуК:Сайты, закрытые в 2003 годуК:Википедия:Статьи без изображений (тип: не указан)

Седьмой канал («Канал 7»; «Аруц Шева») (англ. Arutz 7; ивр. ‏ערוץ 7‏‎) — израильская радиостанция и новостной сайт на иврите, английском, испанском, французском и русском языках.

Начал работу в 1988 году как пиратская оффшорная радиостанция, вещавшая из нейтральных вод на израильских радиочастотах. В феврале 1999 года Кнессет принял закон, легализирующий её работу и освобождающий от ответственности её руководство за нелегальное вещание в прошлом. Однако это решение было оспорено левыми организациями, в результате чего в марте 2002 года Верховный суд (БАГАЦ) аннулировал принятый Кнессетом закон. В конце 2003 года, согласно решению суда, руководители и работники радиостанции были приговорены к небольшим срокам заключения и штрафам за нелегальное вещание в период с 1995 по 1998 годы, и прекратили радиовещание, переведя его в интернет. В последующем они были помилованы президентом Израиля.

В 2007 году группа, включающая бывших сотрудников «Седьмого канала», выиграла конкурс на создание новой радиостанции. В феврале 2010 года, после того, как БАГАЦ отклонил несколько апелляций от противников канала, радиостанция вышла в эфир под названием «Галей Исраэль».

История

«Седьмой канал» начал работу в 1988 году как пиратская оффшорная радиостанция, вещавшая из нейтральных вод на израильских радиочастотах, — как альтернатива некорректному, по мнению её создателей, освещению событий в стране легальными радиостанциями.

Прототипом для «Седьмого канала» стала пиратская оффшорная радиостанция «Голос Мира», вещавшая из нейтральных вод вблизи Тель-Авива в течение 20 лет с мая 1973 по ноябрь 1993 года. За все годы её вещания никаких санкций со стороны государственных израильских служб в отношении этой радиостанции предпринято не было. Более того, представители левого лагеря предпринимали усилия по её легализации, приводя в качестве аргументов наличие аудитории и коммерческий успех этой радиостанции в течение нескольких лет.

По мнению редакции газеты Jerusalem Post, радиостанция «Голос Мира» не получила лицензию на вещание только из-за личных и финансовых проблем её руководителя Эбби Натана.

Сам Натан несколько раз подвергался тюремному заключению за нарушение действовавшего до 1993 года «Закона о запрещении контактов с враждебными государствами и Организацией освобождения Палестины (ООП)». В 1993 году, после заключения «Соглашений в Осло», Натан решил прекратить деятельность радиостанции. В июле 1994 года он передал её передатчик мощностью 25 кВт радиостанции «Голос Палестины» в Иерихо.

Основателями радиостанции «Седьмой канал» стали супруги Шуламит и Залман Меламед (руководитель иешивы в Бейт-Эле), Яков («Кацеле») Кац и Йоэль Цур. После решения многих организационных и финансовых вопросов, в Греции был закуплен корабль, получивший новое имя «Эрец ха-Цви».

В октябре 1988 года новая радиостанция вышла в эфир, а уже в декабре 1989 года, согласно опросу слушателей, проведенному институтом Телесекер, «Седьмой канал» приблизился по рейтингу к радио Решет Бет и обошёл «Голос мира».

В 1992 году было принято решение о создании новостного отдела канала, который до этого транслировал только еврейскую музыку. Основал отдел Хагай Сегаль</span>^ru_he и в нём насчитывалось до 15 журналистов. Согласно Сегалю израильские СМИ того времени «были похожими, как военный парад», а инициатива канала конкурировать с государственными СМИ напоминала «объявление мышами войны стаду слонов».

До 1993 года радиостанции «Седьмой канал» и «Голос мира» вели вещание параллельно. Уже после того, как «Голос мира» прекратил своё вещание, было принято решение правительства о расширении границы территориальных вод Израиля с 6 до 12 миль, что привело к значительному ослаблению мощности сигнала, достигающего района Иерусалима.

31 июля 1995 года (каденция правительства Ицхака Рабина — «Авода»), на корабле «Седьмого канала», находившемся в порту Ашдода для проведения заранее объявленных ремонтных работ с прекращением вещания, был проведен рейд полиции. В числе прочего, было конфисковано оборудование для вещания. Рейд стал результатом принятых Кнессетом законов, запрещающих деятельность нелицензионных радио и телестанций. Пресс-секретарь правительства заявил, что если бы вещание радио «Голос мира», продолжалось в 1995 году, она бы тоже подверглась подобным санкциям. Рейд вызвал возмущение депутатов Кнессета — как среди сторонников «Седьмого канала», так и среди его критиков. Лидер оппозиции Нетаниягу (Ликуд) посетил корабль, его визит был показан всеми СМИ. После рейда станция получила многочисленные предложения о помощи, были закуплены новые передатчики, и 7 августа 1995 года вещание было возобновлено.

После того, как в 1996 году к власти пришло правительство Ликуда во главе с Биньямином Нетаниягу, была назначена комиссия Пеледа, рекомендовавшая в июне 1997 года ослабить «жесткий контроль, осуществляемый правительством над радио и телевещанием. Комиссия исходила, в частности, из того, что современные цифровые технологии снимают технические ограничения на количество радиостанций и позволяют вести вещание более чем 150 станциям одновременно.

В феврале 1999 года Кнессет принял закон, легализировавший работу „Седьмого Канала“ и освобождающий от ответственности её руководство за нелегальное вешание в прошлом. Однако депутаты Кнессета Эйтан Кабель (Авода) и Хаим Орон (Мерец) подали заявление в Верховный суд с просьбой отменить этот закон. Председатель партии Мерец Йоси Сарид назвал принятие закона „типичным для поселенцев столкновением с законом“. Представитель Палестинской администрации (ПНА) Саеб Арикат назвал решение Кнессета «опасным и способствующим террору против ПНА».

В марте 2002 года БАГАЦ отменил принятый Кнессетом закон, а в октябре 2003 года кабинет Ариэля Шарона (Ликуд) по инициативе министра юстиции Томи Лапида (Шинуй) 11 голосами против 6 принял решение по правительственному законопроекту о расширении полномочий полиции и запрете на рекламу для нелицензионных (пиратских) радиостанций. Против решения были министры Узи Ландау, Исраэль Кац (Ликуд), Эффи Эйтам, Звулун Орлев (Мафдал), Авигдор Либерман и замминистра Цви Гендель („Ихуд Леуми (Национальное единство)“). В ходе заседания Лапид заявил: „Мы не позволим представителям религиозного правого лагеря использовать общественные ресурсы (радиочастоты) и издеваться над законом“. Кроме того, он обвинил радио „Седьмой канал“ в создании помех движению самолетов, сказав, что «кровь потенциальных жертв авиакатастрофы будет на руках тех, кто выступает против его предложения». В ответ министры Либерман и Эйтам обвинили Лапида в „словесном терроризме“ и в „попытке ликвидировать радиостанции, вещание которых не совпадает с его политическими воззрениями.“.

В ходе последующего обсуждения закона в Кнессете депутат от партии „Национальное единство“ предложил передать „Седьмому каналу“ одну из частот, отданные каналам ПНА после «Соглашений в Осло», которые „используются ею для антисемитской пропаганды и подстрекательства.“.

20 октября 2003 года Иерусалимский мировой суд принял решение по иску, поданному в 1998 году прокуратурой после жалоб представителей левого лагеря, и признал виновными членов руководства, журналистов и технических работников радиостанции в нелегальном вещании в период с 1995 по 1998 годы. 29 декабря 2003 года они были приговорены к различным (до 6 месяцев и 6 месяцев условно) срокам тюремного заключения, исправительным работам и крупным денежным штрафам за нелегальное вещание в период с 1995 по 1998 годы. Тюремное заключение могло быть заменено исправительными работами. Компании «Аруц шева» и «Эрец ха-цви» были оштрафованы на 150 тысяч шекелей каждая. По определению суда руководителей радиостанции обвинили в нарушении „телеграфного закона“, установленного еще во времена британского мандата. В последующем президент Израиля Моше Кацав помиловал осужденных по этому делу.

В соответствии с решением суда, радиотрансляция «Седьмого канала» была прекращена 20 октября 2003 года. Передачи канала были продолжены в интернете и по телефону.

Закрытие «Седьмого канала» вызвало бурную полемику в стране. Сотни тысяч его регулярных слушателей — как считавшие, что официально признанные радиостанции «Коль Исраэль» и «Галей Цахаль» неадекватно представляют их взгляды, так и те, кто хотел услышать альтернативный источник информации, остались без него.

Закрытие «Седьмого канала» и свобода слова

См. также: Свобода слова в Израиле

Многие источники считают, что закрытие радиостанции «Седьмой канал» сильно повлияло на состояние свободы слова в Израиле. Согласно статье Идо Пората и его соавтора, те, кто возлагал на государственное радио не просто роль рядового игрока на рынке идей, а носителя объединяющих общество идеалов, видели в «Седьмом канале» национальную идеологическую радиостанцию, угрожавшую патернализму госрадио. Они полагали, что госрадио так же необходимо для функционирования израильской демократии, как полиция или судебная система. Их оппоненты утверждали, что демократии угрожают отсутствие плюрализма, монополия государства на новостные передачи и уклон госрадио влево.

Доктор Ицхак Клайн сказал в интервью, что прекращение вещания «Седьмого канала» вызывает тревогу, так как речь идёт о свободе слова: «Под угрозу поставлены ценности свободного общества, которые Государство Израиль должно беречь, чтобы передать следующим поколениям». Эли Поллак и Исраэль Мейдад отметили в своей статье, что «Закон о беспроволочном телеграфе» был просто поводом для того, чтобы прикрыть независимый источник новостей, а истинной проблемой является нарушение свободы слова.

Когда в 1999 году законодатель принял поправку к «Закону о Безеке», позволившую легализовать вещание «Седьмого канала», против него были поданы иски в Верховный суд с требованием отменить новый закон. Речь шла о закрытии СМИ, так как в условиях полицейских рейдов против радиостанции, судебного преследования и готовившегося законопроекта против пиратских вещателей отсутствие легализации могло означать только закрытие станции. Верховный суд отменил принятый Кнессетом закон, установив, что он противоречит Основному закону о свободе деятельности. В этом решении суда никто даже не упомянул о свободе слова.

Закрытие «Седьмого канала» после рекомендации комиссии Пеледа об «открытом эфире» и легализации работы радиостанции Кнессетом потрясло многих граждан страны. Лауреат Нобелевской премии Исраэль Ауман, воспитывавшийся в США и называющий себя горячим сторонником свободы слова, высказал своё мнение об этом событии такими словами: «То, что произошло, является тёмным пятном на нашей демократии. Не позволить Седьмому каналу существовать в качестве радиостанции — это позор. Были разные отговорки, но правда заключается том, что канал считался идеологически неприемлемым». (Мнения израильских редакторов и журналистов о закрытии радиостанции приведены в следующем разделе.)

Накануне закрытия «Седьмой канал» был хотя и пиратской (не по своей воле ), но альтернативной радиостанцией. С её закрытием, по данным Института экономики переходного периода, радио-рынок Израиля в корне изменился: если прежде в нём была одна крупная оппозиционная радиостанция, то после закрытия «Седьмого канала» рынок остался без таких радиостанций. Институт также отметил, что на рынке вещательных СМИ «монополия поддерживается путём прямого запрета создания независимых каналов на основании решения Верховного суда, законодательно закрепленного последним составом Кнессета».

Журналисты и редакторы о закрытии канала

Министр юстиции Йосеф (Томи) Лапид (сам пришедший в политику из журналистики), принял активное участие в закрытии «Седьмого канала». Однако многие журналисты и редакторы сочли закрытие канала наступлением на свободу слова и борьбой с инакомыслием в стране.

Главный редактор газеты «Маарив» Амнон Данкнер предложил найти законный путь, чтобы обеспечить вещание «Седьмого канала». Он объяснил свою позицию тем, что «экзамен на демократию выдерживают, не только защищая права тех, кто согласен с тобой, но и тех, кто думает иначе».

Журналист Первого израильского телеканала и Коль Исраэль Яаков Ахимеир сказал по поводу закрытия радиоканала, что каким бы ни было решение суда, все граждане Израиля должны соблюдать его.

Исраэль Харель, публицист и бывший редактор журнала «Некуда», сказал, что основатели „Седьмого канала“ дали право голоса тем, кто раньше не имел свою трибуну, и для многих радиослушателей канал стал их «духовным домом». Он также предупредил, что процесс закрытия канала «выглядит искоренением, которое может завершится ликвидацией настоящих домов».

Главный редактор газеты «Ха-Цофе» Гонен Гинат особо резко критиковал «агрессивное затыкание ртов под прикрытием защиты закона». Согласно его мнению, «в эфире почти безраздельно господствуют голоса левых, а „Седьмой канал“ заставили замолчать, потому что он был непохожим на другие каналы».

Журналистка Шели Яхимович, позже ставшая депутатом Кнессета от партии «Авода», обратила внимание на то, что сто тридцать других действующих пиратских радиостанций, а также вещавший в прошлом «Голос мира» не преследовались так, как «Седьмой канал». Шели Яхимович отметила, что даже с точки зрения конкуренции у радиостанции было право на существование. Она объяснила это тем, что читатели закрывшихся в прошлом газет могли найти им замену, однако у сотен тысяч радиослушателей «Седьмого канала», согласно мнению Яхимович, нет альтернативного радио.

Журналист Второго и Десятого израильских телеканалов Аври Гилад рассказал о своих противоречивых чувствах в связи с закрытием канала. С одной стороны, он был рад, что нарушитель закона получил по заслугам, с другой — сожалел о том, что для важной, с его точки зрения, трибуны не нашлось места в эфире, который является всеобщим достоянием.

Гидеон Райхер, журналист, в 2008 году присоединившийся к партии «Гиль» («Партии пенсионеров»), подчеркнул, что все предыдущие правительства Израиля не прекращали или даже поддерживали вещание радиоканала, — понимая, что нельзя закрыть рты инакомыслящим: «Может быть, настало время позволить всем желающим — с определенными ограничениями, как это принято в цивилизованных странах — говорить или вещать „на каждом холме и под каждым зелёным деревом“. Ведь мы единственная демократия на Ближнем Востоке».

Публицист и адвокат Надав Хаэцни сказал, что «Седьмой канал» предпринял попытку дать ответ на тенденциозность израильской прессы, «принимающую грубую и опасную форму», и поставить на повестку дня общества темы, которые не поднимали другие СМИ.

Последующие события

По состоянию на 2004 год, закон позволял частным радиостанциям вещать только в местном формате, в то время как общенациональные радиостанции и право на выпуск новостных блоков остались в руках «Коль Исраэль» и «Галей ЦАХАЛ».

В марте 2007 года Министерство связи Израиля «после долгой волокиты» объявило конкурс на создание двух секторальных радиостанций — «одна — для религиозных евреев восточного происхождения (сефардов), другая — для еврейских жителей Иудеи и Самарии и их единомышленников».

В октябре 2007 года организация «Гуш Шалом» обратилась в Верховный суд с иском «отменить объявленный министерством связи конкурс на создание радиоканала для трансляции на территории Иудеи и Самарии». Иск был отклонен 14 ноября того же года.

В январе 2008 года конкурсная комиссия «Второго управления телерадиовещания» «приняла решение предоставить группе „Радио Иудеи и Самарии“ („Радио-ЙоШ“) лицензию на создание радиоканала», но леворадикальные организации «Шалом Ахшав» и «Гуш Шалом» сразу после решения подали очередную апелляцию в Верховный суд, утверждая, что предоставление лицензии «Радио-ЙоШ» является «призом правым экстремистам „Аруц-7“ за многолетнее нарушение закона о радиовещании».

В конечном счете, и эта апелляция не была принята, и в феврале 2010 года радиостанция под названием «Галей Исраэль» вышла в эфир на волнах 106.5 и 102.5 FM, а затем и на 89.3 FM.

С середины 2011 года ссылка с [www.inn.co.il/ основного интернет-сайта] «Аруц Шева» на его страницу на русском языке была изменена. Некоторое время существовали две русскоязычные версии «Седьмого канала» : основная - [www.israel7.ru/ «Israel7-новости-еврейский формат - Израиль7»] и предыдущая - [www.7kanal.com «Израильские новости на русском языке. Седьмой канал»]. В настоящее время обновляется только «Израиль7».

Вещание в Интернете

По-английски

• [www.israelnationalnews.com/Radio/ Israel National Radio]
• [www.israelnationalnews.com/Videos/tuesday-night-live/3594 Видео]
• [www.israelnationalnews.com/Radio/Jukebox.aspx Jukebox]

Ссылки

• [www.inn.co.il/ ערוץ 7  ] (иврит)
• [www.israelnationalnews.com/ Israel News | Israel's #1 News Site - Israel National News] (англ.)
• [www.israel7.ru/ Israel7 - Израильские новости на русском языке. Израиль7 - Аруц7]
• [www.7kanal.com «Израильские новости на русском языке. Седьмой канал»]
• [www.facebook.com/pages/IsraelNationalNews/102510354100/ Arutz 7] (Facebook) (англ.)
• [twitter.com/IsraelNewsStory Arutz 7] (Twitter) (англ.)
• [www.israelnationalnews.com/es/Articles/ Arutz 7 en español] (исп.)
• [www.israel7.com/ Israel 7 — Toute l’actualité depuis Israël] (фр.)

См. также

• [www.eretzyisroel.org/~jkatz/iba.html History of Israel’s Broadcasting Authority: a Politically Left-leaning (Relativistic, Revisionist) Ideological Entity, by Yisrael Medad & Prof. Eli Pollak, Israel’s Media Watch]

Отрывок, характеризующий Седьмой канал (Израиль)

Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.
Послышалось еще три выстрела из ворот.
Один выстрел задел в ногу французского солдата, и странный крик немногих голосов послышался из за щитов. На лицах французского генерала, офицеров и солдат одновременно, как по команде, прежнее выражение веселости и спокойствия заменилось упорным, сосредоточенным выражением готовности на борьбу и страдания. Для них всех, начиная от маршала и до последнего солдата, это место не было Вздвиженка, Моховая, Кутафья и Троицкие ворота, а это была новая местность нового поля, вероятно, кровопролитного сражения. И все приготовились к этому сражению. Крики из ворот затихли. Орудия были выдвинуты. Артиллеристы сдули нагоревшие пальники. Офицер скомандовал «feu!» [пали!], и два свистящие звука жестянок раздались один за другим. Картечные пули затрещали по камню ворот, бревнам и щитам; и два облака дыма заколебались на площади.
Несколько мгновений после того, как затихли перекаты выстрелов по каменному Кремлю, странный звук послышался над головами французов. Огромная стая галок поднялась над стенами и, каркая и шумя тысячами крыл, закружилась в воздухе. Вместе с этим звуком раздался человеческий одинокий крик в воротах, и из за дыма появилась фигура человека без шапки, в кафтане. Держа ружье, он целился во французов. Feu! – повторил артиллерийский офицер, и в одно и то же время раздались один ружейный и два орудийных выстрела. Дым опять закрыл ворота.
За щитами больше ничего не шевелилось, и пехотные французские солдаты с офицерами пошли к воротам. В воротах лежало три раненых и четыре убитых человека. Два человека в кафтанах убегали низом, вдоль стен, к Знаменке.
– Enlevez moi ca, [Уберите это,] – сказал офицер, указывая на бревна и трупы; и французы, добив раненых, перебросили трупы вниз за ограду. Кто были эти люди, никто не знал. «Enlevez moi ca», – сказано только про них, и их выбросили и прибрали потом, чтобы они не воняли. Один Тьер посвятил их памяти несколько красноречивых строк: «Ces miserables avaient envahi la citadelle sacree, s'etaient empares des fusils de l'arsenal, et tiraient (ces miserables) sur les Francais. On en sabra quelques'uns et on purgea le Kremlin de leur presence. [Эти несчастные наполнили священную крепость, овладели ружьями арсенала и стреляли во французов. Некоторых из них порубили саблями, и очистили Кремль от их присутствия.]
Мюрату было доложено, что путь расчищен. Французы вошли в ворота и стали размещаться лагерем на Сенатской площади. Солдаты выкидывали стулья из окон сената на площадь и раскладывали огни.
Другие отряды проходили через Кремль и размещались по Маросейке, Лубянке, Покровке. Третьи размещались по Вздвиженке, Знаменке, Никольской, Тверской. Везде, не находя хозяев, французы размещались не как в городе на квартирах, а как в лагере, который расположен в городе.
Хотя и оборванные, голодные, измученные и уменьшенные до 1/3 части своей прежней численности, французские солдаты вступили в Москву еще в стройном порядке. Это было измученное, истощенное, но еще боевое и грозное войско. Но это было войско только до той минуты, пока солдаты этого войска не разошлись по квартирам. Как только люди полков стали расходиться по пустым и богатым домам, так навсегда уничтожалось войско и образовались не жители и не солдаты, а что то среднее, называемое мародерами. Когда, через пять недель, те же самые люди вышли из Москвы, они уже не составляли более войска. Это была толпа мародеров, из которых каждый вез или нес с собой кучу вещей, которые ему казались ценны и нужны. Цель каждого из этих людей при выходе из Москвы не состояла, как прежде, в том, чтобы завоевать, а только в том, чтобы удержать приобретенное. Подобно той обезьяне, которая, запустив руку в узкое горло кувшина и захватив горсть орехов, не разжимает кулака, чтобы не потерять схваченного, и этим губит себя, французы, при выходе из Москвы, очевидно, должны были погибнуть вследствие того, что они тащили с собой награбленное, но бросить это награбленное им было так же невозможно, как невозможно обезьяне разжать горсть с орехами. Через десять минут после вступления каждого французского полка в какой нибудь квартал Москвы, не оставалось ни одного солдата и офицера. В окнах домов видны были люди в шинелях и штиблетах, смеясь прохаживающиеся по комнатам; в погребах, в подвалах такие же люди хозяйничали с провизией; на дворах такие же люди отпирали или отбивали ворота сараев и конюшен; в кухнях раскладывали огни, с засученными руками пекли, месили и варили, пугали, смешили и ласкали женщин и детей. И этих людей везде, и по лавкам и по домам, было много; но войска уже не было.
В тот же день приказ за приказом отдавались французскими начальниками о том, чтобы запретить войскам расходиться по городу, строго запретить насилия жителей и мародерство, о том, чтобы нынче же вечером сделать общую перекличку; но, несмотря ни на какие меры. люди, прежде составлявшие войско, расплывались по богатому, обильному удобствами и запасами, пустому городу. Как голодное стадо идет в куче по голому полю, но тотчас же неудержимо разбредается, как только нападает на богатые пастбища, так же неудержимо разбредалось и войско по богатому городу.
Жителей в Москве не было, и солдаты, как вода в песок, всачивались в нее и неудержимой звездой расплывались во все стороны от Кремля, в который они вошли прежде всего. Солдаты кавалеристы, входя в оставленный со всем добром купеческий дом и находя стойла не только для своих лошадей, но и лишние, все таки шли рядом занимать другой дом, который им казался лучше. Многие занимали несколько домов, надписывая мелом, кем он занят, и спорили и даже дрались с другими командами. Не успев поместиться еще, солдаты бежали на улицу осматривать город и, по слуху о том, что все брошено, стремились туда, где можно было забрать даром ценные вещи. Начальники ходили останавливать солдат и сами вовлекались невольно в те же действия. В Каретном ряду оставались лавки с экипажами, и генералы толпились там, выбирая себе коляски и кареты. Остававшиеся жители приглашали к себе начальников, надеясь тем обеспечиться от грабежа. Богатств было пропасть, и конца им не видно было; везде, кругом того места, которое заняли французы, были еще неизведанные, незанятые места, в которых, как казалось французам, было еще больше богатств. И Москва все дальше и дальше всасывала их в себя. Точно, как вследствие того, что нальется вода на сухую землю, исчезает вода и сухая земля; точно так же вследствие того, что голодное войско вошло в обильный, пустой город, уничтожилось войско, и уничтожился обильный город; и сделалась грязь, сделались пожары и мародерство.

Французы приписывали пожар Москвы au patriotisme feroce de Rastopchine [дикому патриотизму Растопчина]; русские – изуверству французов. В сущности же, причин пожара Москвы в том смысле, чтобы отнести пожар этот на ответственность одного или несколько лиц, таких причин не было и не могло быть. Москва сгорела вследствие того, что она была поставлена в такие условия, при которых всякий деревянный город должен сгореть, независимо от того, имеются ли или не имеются в городе сто тридцать плохих пожарных труб. Москва должна была сгореть вследствие того, что из нее выехали жители, и так же неизбежно, как должна загореться куча стружек, на которую в продолжение нескольких дней будут сыпаться искры огня. Деревянный город, в котором при жителях владельцах домов и при полиции бывают летом почти каждый день пожары, не может не сгореть, когда в нем нет жителей, а живут войска, курящие трубки, раскладывающие костры на Сенатской площади из сенатских стульев и варящие себе есть два раза в день. Стоит в мирное время войскам расположиться на квартирах по деревням в известной местности, и количество пожаров в этой местности тотчас увеличивается. В какой же степени должна увеличиться вероятность пожаров в пустом деревянном городе, в котором расположится чужое войско? Le patriotisme feroce de Rastopchine и изуверство французов тут ни в чем не виноваты. Москва загорелась от трубок, от кухонь, от костров, от неряшливости неприятельских солдат, жителей – не хозяев домов. Ежели и были поджоги (что весьма сомнительно, потому что поджигать никому не было никакой причины, а, во всяком случае, хлопотливо и опасно), то поджоги нельзя принять за причину, так как без поджогов было бы то же самое.
Как ни лестно было французам обвинять зверство Растопчина и русским обвинять злодея Бонапарта или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя не видеть, что такой непосредственной причины пожара не могло быть, потому что Москва должна была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей. Москва сожжена жителями, это правда; но не теми жителями, которые оставались в ней, а теми, которые выехали из нее. Москва, занятая неприятелем, не осталась цела, как Берлин, Вена и другие города, только вследствие того, что жители ее не подносили хлеба соли и ключей французам, а выехали из нее.


Расходившееся звездой по Москве всачивание французов в день 2 го сентября достигло квартала, в котором жил теперь Пьер, только к вечеру.
Пьер находился после двух последних, уединенно и необычайно проведенных дней в состоянии, близком к сумасшествию. Всем существом его овладела одна неотвязная мысль. Он сам не знал, как и когда, но мысль эта овладела им теперь так, что он ничего не помнил из прошедшего, ничего не понимал из настоящего; и все, что он видел и слышал, происходило перед ним как во сне.
Пьер ушел из своего дома только для того, чтобы избавиться от сложной путаницы требований жизни, охватившей его, и которую он, в тогдашнем состоянии, но в силах был распутать. Он поехал на квартиру Иосифа Алексеевича под предлогом разбора книг и бумаг покойного только потому, что он искал успокоения от жизненной тревоги, – а с воспоминанием об Иосифе Алексеевиче связывался в его душе мир вечных, спокойных и торжественных мыслей, совершенно противоположных тревожной путанице, в которую он чувствовал себя втягиваемым. Он искал тихого убежища и действительно нашел его в кабинете Иосифа Алексеевича. Когда он, в мертвой тишине кабинета, сел, облокотившись на руки, над запыленным письменным столом покойника, в его воображении спокойно и значительно, одно за другим, стали представляться воспоминания последних дней, в особенности Бородинского сражения и того неопределимого для него ощущения своей ничтожности и лживости в сравнении с правдой, простотой и силой того разряда людей, которые отпечатались у него в душе под названием они. Когда Герасим разбудил его от его задумчивости, Пьеру пришла мысль о том, что он примет участие в предполагаемой – как он знал – народной защите Москвы. И с этой целью он тотчас же попросил Герасима достать ему кафтан и пистолет и объявил ему свое намерение, скрывая свое имя, остаться в доме Иосифа Алексеевича. Потом, в продолжение первого уединенно и праздно проведенного дня (Пьер несколько раз пытался и не мог остановить своего внимания на масонских рукописях), ему несколько раз смутно представлялось и прежде приходившая мысль о кабалистическом значении своего имени в связи с именем Бонапарта; но мысль эта о том, что ему, l'Russe Besuhof, предназначено положить предел власти зверя, приходила ему еще только как одно из мечтаний, которые беспричинно и бесследно пробегают в воображении.
Когда, купив кафтан (с целью только участвовать в народной защите Москвы), Пьер встретил Ростовых и Наташа сказала ему: «Вы остаетесь? Ах, как это хорошо!» – в голове его мелькнула мысль, что действительно хорошо бы было, даже ежели бы и взяли Москву, ему остаться в ней и исполнить то, что ему предопределено.
На другой день он, с одною мыслию не жалеть себя и не отставать ни в чем от них, ходил с народом за Трехгорную заставу. Но когда он вернулся домой, убедившись, что Москву защищать не будут, он вдруг почувствовал, что то, что ему прежде представлялось только возможностью, теперь сделалось необходимостью и неизбежностью. Он должен был, скрывая свое имя, остаться в Москве, встретить Наполеона и убить его с тем, чтобы или погибнуть, или прекратить несчастье всей Европы, происходившее, по мнению Пьера, от одного Наполеона.
Пьер знал все подробности покушении немецкого студента на жизнь Бонапарта в Вене в 1809 м году и знал то, что студент этот был расстрелян. И та опасность, которой он подвергал свою жизнь при исполнении своего намерения, еще сильнее возбуждала его.
Два одинаково сильные чувства неотразимо привлекали Пьера к его намерению. Первое было чувство потребности жертвы и страдания при сознании общего несчастия, то чувство, вследствие которого он 25 го поехал в Можайск и заехал в самый пыл сражения, теперь убежал из своего дома и, вместо привычной роскоши и удобств жизни, спал, не раздеваясь, на жестком диване и ел одну пищу с Герасимом; другое – было то неопределенное, исключительно русское чувство презрения ко всему условному, искусственному, человеческому, ко всему тому, что считается большинством людей высшим благом мира. В первый раз Пьер испытал это странное и обаятельное чувство в Слободском дворце, когда он вдруг почувствовал, что и богатство, и власть, и жизнь, все, что с таким старанием устроивают и берегут люди, – все это ежели и стоит чего нибудь, то только по тому наслаждению, с которым все это можно бросить.
Это было то чувство, вследствие которого охотник рекрут пропивает последнюю копейку, запивший человек перебивает зеркала и стекла без всякой видимой причины и зная, что это будет стоить ему его последних денег; то чувство, вследствие которого человек, совершая (в пошлом смысле) безумные дела, как бы пробует свою личную власть и силу, заявляя присутствие высшего, стоящего вне человеческих условий, суда над жизнью.
С самого того дня, как Пьер в первый раз испытал это чувство в Слободском дворце, он непрестанно находился под его влиянием, но теперь только нашел ему полное удовлетворение. Кроме того, в настоящую минуту Пьера поддерживало в его намерении и лишало возможности отречься от него то, что уже было им сделано на этом пути. И его бегство из дома, и его кафтан, и пистолет, и его заявление Ростовым, что он остается в Москве, – все потеряло бы не только смысл, но все это было бы презренно и смешно (к чему Пьер был чувствителен), ежели бы он после всего этого, так же как и другие, уехал из Москвы.
Физическое состояние Пьера, как и всегда это бывает, совпадало с нравственным. Непривычная грубая пища, водка, которую он пил эти дни, отсутствие вина и сигар, грязное, неперемененное белье, наполовину бессонные две ночи, проведенные на коротком диване без постели, – все это поддерживало Пьера в состоянии раздражения, близком к помешательству.

Был уже второй час после полудня. Французы уже вступили в Москву. Пьер знал это, но, вместо того чтобы действовать, он думал только о своем предприятии, перебирая все его малейшие будущие подробности. Пьер в своих мечтаниях не представлял себе живо ни самого процесса нанесения удара, ни смерти Наполеона, но с необыкновенною яркостью и с грустным наслаждением представлял себе свою погибель и свое геройское мужество.
«Да, один за всех, я должен совершить или погибнуть! – думал он. – Да, я подойду… и потом вдруг… Пистолетом или кинжалом? – думал Пьер. – Впрочем, все равно. Не я, а рука провидения казнит тебя, скажу я (думал Пьер слова, которые он произнесет, убивая Наполеона). Ну что ж, берите, казните меня», – говорил дальше сам себе Пьер, с грустным, но твердым выражением на лице, опуская голову.
В то время как Пьер, стоя посередине комнаты, рассуждал с собой таким образом, дверь кабинета отворилась, и на пороге показалась совершенно изменившаяся фигура всегда прежде робкого Макара Алексеевича. Халат его был распахнут. Лицо было красно и безобразно. Он, очевидно, был пьян. Увидав Пьера, он смутился в первую минуту, но, заметив смущение и на лице Пьера, тотчас ободрился и шатающимися тонкими ногами вышел на середину комнаты.
– Они оробели, – сказал он хриплым, доверчивым голосом. – Я говорю: не сдамся, я говорю… так ли, господин? – Он задумался и вдруг, увидав пистолет на столе, неожиданно быстро схватил его и выбежал в коридор.
Герасим и дворник, шедшие следом за Макар Алексеичем, остановили его в сенях и стали отнимать пистолет. Пьер, выйдя в коридор, с жалостью и отвращением смотрел на этого полусумасшедшего старика. Макар Алексеич, морщась от усилий, удерживал пистолет и кричал хриплый голосом, видимо, себе воображая что то торжественное.
– К оружию! На абордаж! Врешь, не отнимешь! – кричал он.
– Будет, пожалуйста, будет. Сделайте милость, пожалуйста, оставьте. Ну, пожалуйста, барин… – говорил Герасим, осторожно за локти стараясь поворотить Макар Алексеича к двери.
– Ты кто? Бонапарт!.. – кричал Макар Алексеич.
– Это нехорошо, сударь. Вы пожалуйте в комнаты, вы отдохните. Пожалуйте пистолетик.
– Прочь, раб презренный! Не прикасайся! Видел? – кричал Макар Алексеич, потрясая пистолетом. – На абордаж!
– Берись, – шепнул Герасим дворнику.
Макара Алексеича схватили за руки и потащили к двери.
Сени наполнились безобразными звуками возни и пьяными хрипящими звуками запыхавшегося голоса.
Вдруг новый, пронзительный женский крик раздался от крыльца, и кухарка вбежала в сени.
– Они! Батюшки родимые!.. Ей богу, они. Четверо, конные!.. – кричала она.
Герасим и дворник выпустили из рук Макар Алексеича, и в затихшем коридоре ясно послышался стук нескольких рук во входную дверь.


Пьер, решивший сам с собою, что ему до исполнения своего намерения не надо было открывать ни своего звания, ни знания французского языка, стоял в полураскрытых дверях коридора, намереваясь тотчас же скрыться, как скоро войдут французы. Но французы вошли, и Пьер все не отходил от двери: непреодолимое любопытство удерживало его.