Сексуальная культура Японии

Современная сексуальная культура в Японии тесно связана с традиционной японской культурой и теми социально-экономическими преобразованиями, которые нация пережила в XX веке.

Традиционная сексуальная культура

Сексуальная культура в Японии на протяжении веков развивалась отдельно от континентальной Азии. В Японии доминирующей религией является синтоизм, который не считает сексуальную связь греховной и не воспрещает её. Японская официальная (конфуцианская) культура осуждала любовь как слепую страсть, но подконтрольный сознанию секс такого возмущения не вызывал. В отличие от христианского Запада, где проповедовалось сексуальное воздержание, в Японии придерживались другой точки зрения, базировавшейся на принципах даосизма. Чтобы достичь счастья долгой жизни, человеку необходимо стремиться к гармоничному взаимодействию инь и ян (японское «ин» и «ё»). Для этого надо было развивать тело, средством для чего служил секс. Женщина понималась как младший инь, то есть нечистый инь, потому что даже в самой пассивной женщине присутствует активный элемент ян. Дополнительный элемент питает и укрепляет основной. Инь олицетворяло влагалище и жидкость, увлажняющую женские половые органы. Поскольку совокупление было одним из главных путей к небесам, не было причин окружать его молчанием. Женщине при таком подходе уделялось огромное внимание. Женская инстанция инь считалась неисчерпаемой. Мужчина обязан был довести женщину до оргазма. Питание мужчины субстанцией инь должно было поступать от различных женщин. «Если мужчина постоянно меняет женщин, с которыми имеет сношения, от этого будет большая польза». В выборе женщин для этих целей существовали определённые правила. Девушка не обязательно должна быть красива, но она должна быть приятна, хорошо воспитана, маленького роста и с хорошими формами, с короткой шеей и маленькой ножкой. От неё требовалась мягкость, покорность, целомудренность и порядочность.

Гармонию инь и ян передавали откровенно эротические изображениями полового акта как в литературной, так и в изобразительной форме (работы Утамаро «Любовный сюжет», Корусай «Монахиня с любовником» и т. д.). Вместе с этим обнажённое тело, ровно как и любовные отношения, никогда не являлись предметом «высокого искусства», эстетического любования. Японцы не создали ничего подобного античной культуре, где предметом изображения являлось тело как таковое. Высокая литература и поэзия эпохи Токугава были напрочь лишены любовной составляющей, а столь популярные «весенние картинки» имели скорее сугубо практическое назначение, нежели эстетическое. Их никогда не вешали на стены, где традиционно главное место занимали картины и каллиграфические рисунки.

В Средние века элита широко практиковала полигамию, а в среде простого населения были широко распространены добрачные половые контакты (ёбаи}). В Японии вплоть до Реставрации Мзйдзи целомудрие девушки не являлось обязательным условием брака. Более того, часто случалось, что девушка, имевшая «успех» у городских мужчин, становилась желанной для многих односельчан, мечтавших взять в жёны опытную женщину, которая смогла бы раскрыть радости городской жизни. Достаточно своеобразно к целомудрию подходили и аристократы, которые не осуждали жену, если её первым мужчиной становился более влиятельный человек. И только среди военного сословия целомудрие было одним из условий брака. Если же невеста оказывалась не девственницей, то позор в первую очередь ложился на всю семью, а общество особенно осуждало её мать, так как именно она не смогла дать должного воспитания дочери.

С появлением европейских миссионеров, проповедовавших греховность человеческой плоти, сексуальная культура в Японии обрела новые табу. В 1883 году был издан закон, запрещающий содержание наложниц. Под большим влиянием западных идей стали формироваться правила морали и этикета для женщин, которые раньше распространялись лишь на представительниц самурайского класса.

Разделение социальных ролей

«Невинные» мужчины

На протяжении веков в японском обществе с его строгими нормами поведения мужское сексуальное желание являлось естественным и само-собой разумеющимся. По этой причине в случаях с любыми проявлениями мужской похоти (японцы используют термин сукэбэ, то есть распутность), включая даже девиантные, такие как свиданиями зрелых мужчин со школьницами, продажа ношенного белья половозрелых девушек (бурусэра), приставаниями в общественном транспорте (тикан), осуждение вызывают лишь сами девушки и женщины, которые обладают «порочными» телами, однако ни в коей мере не сами мужчины, чьи сексуальность поощряется в любых формах, даже маргинальных.

«Непорочные» женщины

С начала эпохи Эдо японские мужчины стали строго разграничивать женщин на тех, которые могут являться объектом сексуального желания (гейши и проститутки), и тех, чьи тела лишены сексуальности (матери и жёны). «Женская сексуальность не могли идти рука об руку с материнством, — писала японская исследовательница Тиэко Арига. — Сексуальные женщины не должны были становиться матерями, а матери не могли быть сексуальными».

В начале XX века в Японии стала насаждаться представления о «хорошей жене и мудрой матери». Согласно новым законам и сформированному в массовом сознании образу, положение благочестивой и целомудренной жены в семье сводилось к выполнению исключительно семейных обязанностей. Причём с юридической точки зрения даже внутри семьи женщина не обладала какими-либо правами: без согласия мужа она не могла занимать деньги, дарить и получать подарки т. д. По выражению профессора Хидэо Танаки, правоспособность женщины мало чем отличалась от правоспособности умственно отсталого. Женщины не могли подавать на развод, за измену мужу предусматривалось лишение свободы, тогда как в отношении подобных правонарушений со стороны мужчин закон оставался немым. Слегка забитые и инфантильные жёны в представлении японцев выступали как партнёры по жизни, но не как объекты сексуального вожделения. Их участие в политической жизни страны осуществлялось посредством рождения и воспитания сыновей — новых солдат Империи. По этой же причине дом и внутренние покои не выступали в качестве сферы интимной, приватной жизни, а секс с женой был направлен на выполнение репродуктивной функции, а не на получение плотского удовольствия.

В послевоенное время строгое разграничение социальных ролей («жена-домохозяйка» и «муж-кормилец») привело к кризисному явлению в японских семьях, которое с одной стороны проявилось в кризисе отношений между супругами (в том числе и в сексуальном плане), а с другой — в смещении сексуального желания мужчин на молодых «девиантных» девушек, которые были продуктом тех самых несчастливых семей.

«Порочные» женщины

Институт проституток существовал в Японии на протяжении многих веков. В 1872 году был издан «Закон об освобождении проституток», позволявший последним уйти от эксплуатации сутенёрами. Впрочем дыра в законе привела к тому, что проститутки стали предоставлять услуги в частном порядке. В тот же период был наложен запрет на совместное купание в банях, продажу сюнги, а также оголение в публичном месте.

Сразу после окончания войны в Японию начали прибывать американские оккупационные войска. При совместном финансировании японского правительства и предпринимателей для них была учреждена Ассоциация специальных развлечений (Токусю иан сисэцу кёкай), а именно — сеть публичных домов, женщины для которых подбирались в сельской местности. Однако в связи с быстрым распространением венерических заболеваний военнослужащим было запрещено пользоваться этими заведениями. В январе 1946 г. оккупационные власти направили японскому правительству памятную записку об отмене системы проституции в Японии (Нихон ни окэру косе сэйдо хайси ни кансуру обоэгаки), Министерство внутренних дел уведомило губернаторов о необходимости введения запрета проституции. В январе 1947 г. был опубликован Императорский указ № 9 о наказании лиц заставляющих женщин заниматься проституцией (Фудзе ни байин сасэта моно надо-но сёбацу ни кансуру текуго). Таким образом в законодательном порядке система проституции была ликвидирована В ноябре 1951 г. 80 женских организаций по инициативе Христианского женского общества трезвости создали Совет против возрождения системы лицензированной проституции Косё сэйдо фуккацу кёгикай) и начали движение за преобразование Императорского указа № 9 в закон. Это движение продолжалось до 1956 года, когда был принят Закон о предотвращении проституции (Байсюн босихо).

В современной Японии в связи с действующим законом, который запрещает совершение полового акта за денежное вознаграждение, платные сексуальные услуги предоставляются в завуалированной форме.

Школьницы как социальный слой и их сексуальный образ

Образ школьниц как представительниц модернизованного общества был сформирован в Японии ещё в начале XX века. В послевоенное время привлекательных для мужской аудитории образ молодых невинных девушек стал активно эксплуатироваться деятелями масс-культуры как в музыке, так и в кинематографе. Поп-идол 1970-х Момоэ Ямагути приобрела известность в 13 лет, когда исполнила песню «Зелёный персик» с припевом «Делай со мной, что хочешь. Пусть все говорят, что я плохая». В кинематографе образ школьниц, подвергающимся насилию, в том числе сексуальному, стал активно эксплуатироваться с начала 70 гг. Одними из первых «розовых фильмов», произведённых крупнейшей кинокомпанией Nikkatsu, стали трилогия «Женская старшая школа» с Дзюнко Нацу в главной роли и «Доклад о старшей школе: Белая грудь Юко» (1971). В следующем году компания Toei, главный конкурент Nikkatsu, запустила серию сексплотейшнов «Пугающая женская школа» (1972—1973). Режиссёр Норифуми Судзуки признавал: «Я делал то, что требовала от меня компания. Пожалуйста, не ищите в этих фильмах какого-то авторского самовыражения. Я был торговцем от индустрии низкопробного кино, ремесленником, свободным от идеологии». Кинокритик Тосио Такасаки так объяснял всплеск интереса киноиндустрии к школьницам: «Взять нечто чистое и невинное, вроде школьниц, и поместить их в не безневинную ситуацию — это мечта каждого мужчины». По его мнению, фильмы с голыми, подвергнутыми насилию школьницами были идеальной приманкой для киноаудитории, которая на 100 % состояла из мужчин. С начала 1990-х годов образ школьниц начала активно использоваться в порнографии.

В начале 1990-х годов на фоне острого экономического кризиса новое поколение молодых школьниц осознало «рыночную стоимость» своих тел, в результате чего распространение получила практика эндзё-косай — оплачиваемых свиданий, на которых мужчины среднего и старшего возраста проводят время с девушками, покупая их время за деньги и/или подарки. Среди причин этого явления исследователи называют становление общества потребления в Японии, которое повлекло за собой стремление молодых девушек к повышению социального статуса путём приобретения дорогих брендовых вещей, деньги на которые они не могут получить от родителей. Другой причиной стал неблагополучный семейный фон: во многих японских семьях отцы и матери редко принимают совместное участие в решении домашних проблем и воспитании детей.

Литература

• Мещеряков, А. Н. Японское тело: к вопросу о приличиях // История и культура традиционной Японии 3 : сб. мат. конф. — М. : РГГУ, 2010. — С. 280—296.</span>
• Burns, Catherine. [www.questia.com/library/109127261/sexual-violence-and-the-law-in-japan Sexual Violence and the Law in Japan] : [англ.]. — L. : RoutledgeCurzon, 2005. — 215 p.</span>
• Ikenushi, Masako. Mizushobai Literature, Prostitution, and Comfort Women : [англ.] : [дис. … Doctor of Philosophy in East Asian Languages and Literatures] / Ikenushi, Masako (Ph.D.). — Irvine : University of California, 2007. — 280 p.</span>
• Inoue, Mariko. [www.jstor.org/stable/2385418 Kiyokata’s Asasuzu] : The Emergence of the Jogakusei Image : [англ.] // Monumenta Nipponica. — 1996. — Vol. 51, no. 4. — P. 431—460.</span>
• Kinsella, Sharon. Schoolgirls, Money and Rebellion in Japan : [англ.]. — N. Y. : Routledge, 2014. — 238 p. — (Nissan Institute/Routledge Japanese studies series). — ISBN 9780415704106.</span>
• Ryang, Sonia. Love in Modern Japan : Its Estrangement from Self, Sex, and Society : [англ.]. — N. Y. : Routledge, 2006. — 176 p. — (Anthropology of Asia series). — ISBN 9780415770057.</span>
• Shamoon, D. M. Seductive Innocents, Beautiful Friends : Representations of Teenage Girls in Modern Japanese Fiction and Film : [англ.] : [дис. … Doctor of Philosophy in Japanese Language] / Shamoon, Deborah Michelle (Ph.D.). — Berkeley : University of California, 2005. — 357 p.</span>
• Suzuki, Michiko. [www.questia.com/library/118451987/becoming-modern-women-love-and-female-identity-in Becoming Modern Women] : Love and Female Identity in Prewar Japanese Literature and Culture : [англ.]. — Stanford, CA : Stanford University Press, 2010. — 248 p. — ISBN 9780804761970.</span>

Отрывок, характеризующий Сексуальная культура Японии

– Сабли вон! – крикнул офицер драгунам, сам вынимая саблю.
Другая еще сильнейшая волна взмыла по народу, и, добежав до передних рядов, волна эта сдвинула переднии, шатая, поднесла к самым ступеням крыльца. Высокий малый, с окаменелым выражением лица и с остановившейся поднятой рукой, стоял рядом с Верещагиным.
– Руби! – прошептал почти офицер драгунам, и один из солдат вдруг с исказившимся злобой лицом ударил Верещагина тупым палашом по голове.
«А!» – коротко и удивленно вскрикнул Верещагин, испуганно оглядываясь и как будто не понимая, зачем это было с ним сделано. Такой же стон удивления и ужаса пробежал по толпе.
«О господи!» – послышалось чье то печальное восклицание.
Но вслед за восклицанием удивления, вырвавшимся У Верещагина, он жалобно вскрикнул от боли, и этот крик погубил его. Та натянутая до высшей степени преграда человеческого чувства, которая держала еще толпу, прорвалось мгновенно. Преступление было начато, необходимо было довершить его. Жалобный стон упрека был заглушен грозным и гневным ревом толпы. Как последний седьмой вал, разбивающий корабли, взмыла из задних рядов эта последняя неудержимая волна, донеслась до передних, сбила их и поглотила все. Ударивший драгун хотел повторить свой удар. Верещагин с криком ужаса, заслонясь руками, бросился к народу. Высокий малый, на которого он наткнулся, вцепился руками в тонкую шею Верещагина и с диким криком, с ним вместе, упал под ноги навалившегося ревущего народа.
Одни били и рвали Верещагина, другие высокого малого. И крики задавленных людей и тех, которые старались спасти высокого малого, только возбуждали ярость толпы. Долго драгуны не могли освободить окровавленного, до полусмерти избитого фабричного. И долго, несмотря на всю горячечную поспешность, с которою толпа старалась довершить раз начатое дело, те люди, которые били, душили и рвали Верещагина, не могли убить его; но толпа давила их со всех сторон, с ними в середине, как одна масса, колыхалась из стороны в сторону и не давала им возможности ни добить, ни бросить его.
«Топором то бей, что ли?.. задавили… Изменщик, Христа продал!.. жив… живущ… по делам вору мука. Запором то!.. Али жив?»
Только когда уже перестала бороться жертва и вскрики ее заменились равномерным протяжным хрипеньем, толпа стала торопливо перемещаться около лежащего, окровавленного трупа. Каждый подходил, взглядывал на то, что было сделано, и с ужасом, упреком и удивлением теснился назад.
«О господи, народ то что зверь, где же живому быть!» – слышалось в толпе. – И малый то молодой… должно, из купцов, то то народ!.. сказывают, не тот… как же не тот… О господи… Другого избили, говорят, чуть жив… Эх, народ… Кто греха не боится… – говорили теперь те же люди, с болезненно жалостным выражением глядя на мертвое тело с посиневшим, измазанным кровью и пылью лицом и с разрубленной длинной тонкой шеей.
Полицейский старательный чиновник, найдя неприличным присутствие трупа на дворе его сиятельства, приказал драгунам вытащить тело на улицу. Два драгуна взялись за изуродованные ноги и поволокли тело. Окровавленная, измазанная в пыли, мертвая бритая голова на длинной шее, подворачиваясь, волочилась по земле. Народ жался прочь от трупа.
В то время как Верещагин упал и толпа с диким ревом стеснилась и заколыхалась над ним, Растопчин вдруг побледнел, и вместо того чтобы идти к заднему крыльцу, у которого ждали его лошади, он, сам не зная куда и зачем, опустив голову, быстрыми шагами пошел по коридору, ведущему в комнаты нижнего этажа. Лицо графа было бледно, и он не мог остановить трясущуюся, как в лихорадке, нижнюю челюсть.
– Ваше сиятельство, сюда… куда изволите?.. сюда пожалуйте, – проговорил сзади его дрожащий, испуганный голос. Граф Растопчин не в силах был ничего отвечать и, послушно повернувшись, пошел туда, куда ему указывали. У заднего крыльца стояла коляска. Далекий гул ревущей толпы слышался и здесь. Граф Растопчин торопливо сел в коляску и велел ехать в свой загородный дом в Сокольниках. Выехав на Мясницкую и не слыша больше криков толпы, граф стал раскаиваться. Он с неудовольствием вспомнил теперь волнение и испуг, которые он выказал перед своими подчиненными. «La populace est terrible, elle est hideuse, – думал он по французски. – Ils sont сошше les loups qu'on ne peut apaiser qu'avec de la chair. [Народная толпа страшна, она отвратительна. Они как волки: их ничем не удовлетворишь, кроме мяса.] „Граф! один бог над нами!“ – вдруг вспомнились ему слова Верещагина, и неприятное чувство холода пробежало по спине графа Растопчина. Но чувство это было мгновенно, и граф Растопчин презрительно улыбнулся сам над собою. „J'avais d'autres devoirs, – подумал он. – Il fallait apaiser le peuple. Bien d'autres victimes ont peri et perissent pour le bien publique“, [У меня были другие обязанности. Следовало удовлетворить народ. Много других жертв погибло и гибнет для общественного блага.] – и он стал думать о тех общих обязанностях, которые он имел в отношении своего семейства, своей (порученной ему) столице и о самом себе, – не как о Федоре Васильевиче Растопчине (он полагал, что Федор Васильевич Растопчин жертвует собою для bien publique [общественного блага]), но о себе как о главнокомандующем, о представителе власти и уполномоченном царя. „Ежели бы я был только Федор Васильевич, ma ligne de conduite aurait ete tout autrement tracee, [путь мой был бы совсем иначе начертан,] но я должен был сохранить и жизнь и достоинство главнокомандующего“.
Слегка покачиваясь на мягких рессорах экипажа и не слыша более страшных звуков толпы, Растопчин физически успокоился, и, как это всегда бывает, одновременно с физическим успокоением ум подделал для него и причины нравственного успокоения. Мысль, успокоившая Растопчина, была не новая. С тех пор как существует мир и люди убивают друг друга, никогда ни один человек не совершил преступления над себе подобным, не успокоивая себя этой самой мыслью. Мысль эта есть le bien publique [общественное благо], предполагаемое благо других людей.
Для человека, не одержимого страстью, благо это никогда не известно; но человек, совершающий преступление, всегда верно знает, в чем состоит это благо. И Растопчин теперь знал это.
Он не только в рассуждениях своих не упрекал себя в сделанном им поступке, но находил причины самодовольства в том, что он так удачно умел воспользоваться этим a propos [удобным случаем] – наказать преступника и вместе с тем успокоить толпу.
«Верещагин был судим и приговорен к смертной казни, – думал Растопчин (хотя Верещагин сенатом был только приговорен к каторжной работе). – Он был предатель и изменник; я не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d'une pierre deux coups [одним камнем делал два удара]; я для успокоения отдавал жертву народу и казнил злодея».
Приехав в свой загородный дом и занявшись домашними распоряжениями, граф совершенно успокоился.
Через полчаса граф ехал на быстрых лошадях через Сокольничье поле, уже не вспоминая о том, что было, и думая и соображая только о том, что будет. Он ехал теперь к Яузскому мосту, где, ему сказали, был Кутузов. Граф Растопчин готовил в своем воображении те гневные в колкие упреки, которые он выскажет Кутузову за его обман. Он даст почувствовать этой старой придворной лисице, что ответственность за все несчастия, имеющие произойти от оставления столицы, от погибели России (как думал Растопчин), ляжет на одну его выжившую из ума старую голову. Обдумывая вперед то, что он скажет ему, Растопчин гневно поворачивался в коляске и сердито оглядывался по сторонам.
Сокольничье поле было пустынно. Только в конце его, у богадельни и желтого дома, виднелась кучки людей в белых одеждах и несколько одиноких, таких же людей, которые шли по полю, что то крича и размахивая руками.
Один вз них бежал наперерез коляске графа Растопчина. И сам граф Растопчин, и его кучер, и драгуны, все смотрели с смутным чувством ужаса и любопытства на этих выпущенных сумасшедших и в особенности на того, который подбегал к вим.
Шатаясь на своих длинных худых ногах, в развевающемся халате, сумасшедший этот стремительно бежал, не спуская глаз с Растопчина, крича ему что то хриплым голосом и делая знаки, чтобы он остановился. Обросшее неровными клочками бороды, сумрачное и торжественное лицо сумасшедшего было худо и желто. Черные агатовые зрачки его бегали низко и тревожно по шафранно желтым белкам.
– Стой! Остановись! Я говорю! – вскрикивал он пронзительно и опять что то, задыхаясь, кричал с внушительными интонациями в жестами.
Он поравнялся с коляской и бежал с ней рядом.
– Трижды убили меня, трижды воскресал из мертвых. Они побили каменьями, распяли меня… Я воскресну… воскресну… воскресну. Растерзали мое тело. Царствие божие разрушится… Трижды разрушу и трижды воздвигну его, – кричал он, все возвышая и возвышая голос. Граф Растопчин вдруг побледнел так, как он побледнел тогда, когда толпа бросилась на Верещагина. Он отвернулся.
– Пош… пошел скорее! – крикнул он на кучера дрожащим голосом.
Коляска помчалась во все ноги лошадей; но долго еще позади себя граф Растопчин слышал отдаляющийся безумный, отчаянный крик, а перед глазами видел одно удивленно испуганное, окровавленное лицо изменника в меховом тулупчике.
Как ни свежо было это воспоминание, Растопчин чувствовал теперь, что оно глубоко, до крови, врезалось в его сердце. Он ясно чувствовал теперь, что кровавый след этого воспоминания никогда не заживет, но что, напротив, чем дальше, тем злее, мучительнее будет жить до конца жизни это страшное воспоминание в его сердце. Он слышал, ему казалось теперь, звуки своих слов:
«Руби его, вы головой ответите мне!» – «Зачем я сказал эти слова! Как то нечаянно сказал… Я мог не сказать их (думал он): тогда ничего бы не было». Он видел испуганное и потом вдруг ожесточившееся лицо ударившего драгуна и взгляд молчаливого, робкого упрека, который бросил на него этот мальчик в лисьем тулупе… «Но я не для себя сделал это. Я должен был поступить так. La plebe, le traitre… le bien publique», [Чернь, злодей… общественное благо.] – думал он.
У Яузского моста все еще теснилось войско. Было жарко. Кутузов, нахмуренный, унылый, сидел на лавке около моста и плетью играл по песку, когда с шумом подскакала к нему коляска. Человек в генеральском мундире, в шляпе с плюмажем, с бегающими не то гневными, не то испуганными глазами подошел к Кутузову и стал по французски говорить ему что то. Это был граф Растопчин. Он говорил Кутузову, что явился сюда, потому что Москвы и столицы нет больше и есть одна армия.
– Было бы другое, ежели бы ваша светлость не сказали мне, что вы не сдадите Москвы, не давши еще сражения: всего этого не было бы! – сказал он.
Кутузов глядел на Растопчина и, как будто не понимая значения обращенных к нему слов, старательно усиливался прочесть что то особенное, написанное в эту минуту на лице говорившего с ним человека. Растопчин, смутившись, замолчал. Кутузов слегка покачал головой и, не спуская испытующего взгляда с лица Растопчина, тихо проговорил:
– Да, я не отдам Москвы, не дав сражения.
Думал ли Кутузов совершенно о другом, говоря эти слова, или нарочно, зная их бессмысленность, сказал их, но граф Растопчин ничего не ответил и поспешно отошел от Кутузова. И странное дело! Главнокомандующий Москвы, гордый граф Растопчин, взяв в руки нагайку, подошел к мосту и стал с криком разгонять столпившиеся повозки.


В четвертом часу пополудни войска Мюрата вступали в Москву. Впереди ехал отряд виртембергских гусар, позади верхом, с большой свитой, ехал сам неаполитанский король.
Около середины Арбата, близ Николы Явленного, Мюрат остановился, ожидая известия от передового отряда о том, в каком положении находилась городская крепость «le Kremlin».
Вокруг Мюрата собралась небольшая кучка людей из остававшихся в Москве жителей. Все с робким недоумением смотрели на странного, изукрашенного перьями и золотом длинноволосого начальника.
– Что ж, это сам, что ли, царь ихний? Ничево! – слышались тихие голоса.
Переводчик подъехал к кучке народа.
– Шапку то сними… шапку то, – заговорили в толпе, обращаясь друг к другу. Переводчик обратился к одному старому дворнику и спросил, далеко ли до Кремля? Дворник, прислушиваясь с недоумением к чуждому ему польскому акценту и не признавая звуков говора переводчика за русскую речь, не понимал, что ему говорили, и прятался за других.
Мюрат подвинулся к переводчику в велел спросить, где русские войска. Один из русских людей понял, чего у него спрашивали, и несколько голосов вдруг стали отвечать переводчику. Французский офицер из передового отряда подъехал к Мюрату и доложил, что ворота в крепость заделаны и что, вероятно, там засада.
– Хорошо, – сказал Мюрат и, обратившись к одному из господ своей свиты, приказал выдвинуть четыре легких орудия и обстрелять ворота.
Артиллерия на рысях выехала из за колонны, шедшей за Мюратом, и поехала по Арбату. Спустившись до конца Вздвиженки, артиллерия остановилась и выстроилась на площади. Несколько французских офицеров распоряжались пушками, расстанавливая их, и смотрели в Кремль в зрительную трубу.
В Кремле раздавался благовест к вечерне, и этот звон смущал французов. Они предполагали, что это был призыв к оружию. Несколько человек пехотных солдат побежали к Кутафьевским воротам. В воротах лежали бревна и тесовые щиты. Два ружейные выстрела раздались из под ворот, как только офицер с командой стал подбегать к ним. Генерал, стоявший у пушек, крикнул офицеру командные слова, и офицер с солдатами побежал назад.