Селивановский, Семён Иоанникиевич

Селивановский, Семён Иоанникиевич
Род деятельности:	типограф, книгоиздатель
Дата рождения:	10 апреля 1772(1772-04-10)
Место рождения:	село Дединово на Оке, Рязанская губерния
Гражданство:	Российская империя Российская империя
Дата смерти:	7 июня 1835(1835-06-07) (63 года)
Место смерти:	Москва, Российская империя
Супруга:	Екатерина Фёдоровна Шишкина
Дети:	сын Николай

Семён Иоанни́киевич Селивано́вский (10 апреля 1772, село Дединово — 7 июня 1835, Москва) — в первой четверти XIX века являлся одним из крупнейших типографов и книгоиздателей Москвы.

Селивановский печатал первое издание «Слова о полку Игореве» и произведения современных ему авторов: Карамзина, Жуковского и др. В 1825 г. начал выпуск Полной Русской энциклопедии в 45 томах, но вышло только 3 тома, так как издание было приостановлено из-за расследования событий 14 декабря 1825 года и возможной причастности к ним самого Селивановского.

Деятельность С. И. Селивановского оставила заметный след в истории российского книгопечатания XIX века.

Биография

Семён Иоанникиевич Селивановский родился 10 апреля 1772 года в семье крепостных крестьян в селе Дединово на Оке. В 1785 г. тринадцатилетний Семён Селивановский поступил в ученики в московскую типографию, принадлежавшую его дяде М. П. Пономарёву.

В 1789 г. уехал в Петербург совершенствоваться в печатной и словолитейной профессиях.

С 1790 г. начал самостоятельное дело, заключив договор о содержании типографии московского книготорговца Завьялова. До 1797 г. в типографии было издано более 60 книг, составителем или редактором нескольких из них был сам Селивановский.

В 1796 г. указом Екатерины II, были упразднены частные типографии и в 1797 г. Селивановский по приглашению адмирала М. С. Мордвинова уехал в Николаев на должность смотрителя Черноморской Адмиралтейской типографии.

До 1825 года

В 1800 г. берёт в аренду в Москве, находившуюся в расстройстве, Сенатскую типографию и с успехом завершает начатое там первое издание «Слова о полку Игореве» — при нём были напечатаны 1200 экземпляров «Слова» под названием «Ироическая песнь о походе на половцев удельного князя новагорода-северского Игоря Святославича, писанная старинным русским языком в исходе XII столетия с переложением на употребляемое ныне наречие».

В 1802 г., когда Александр I вновь разрешил «вольные» типографии, Селивановский, не оставляя Сенатской типографии, открыл ещё и собственное дело.

31 января 1805 года Селивановский женился на Екатерине Фёдоровне Шишкиной. 25 ноября у них родился сын Николай.

Ценивший книгу и её роль в общественной жизни типограф превратил своё заведение в одно из лучших в Москве. С 1807 г. при типографии открылась библиотека, в которой, кроме новых изданий, были произведения Ломоносова, Новикова, Крылова, французских просветителей.

Типография не прекращала работать до вступления Наполеона в Москву в 1812 г.: за три дня до этого в ней было напечатано воззвание генерал-губернатора Ф. В. Ростопчина к горожанам с призывом к борьбе с французами. После московского пожара Селивановский издаёт книги по собственному выбору, принимает заказы авторов или других издателей. Как издатель, он придавал большое значение оформлению книг, подбору шрифтов, виньеток.

В «Типографии Селивановского» печатались Н. М. Карамзин, К. Ф. Рылеев, И. И. Дмитриев, Д. В. Давыдов, Ф. и С. Н. Глинки, П. Я. Яковлев, Д. В. Веневитинов, В. А. Жуковский, А. Ф. Мерзляков, А. Ф. Вельтман, А. А. Бестужев-Марлинский, В. В. Пассек, К. Ф. Калайдович, Н. Д. Иванчин-Писарев. Значительное место в перечне изданий Селивановского занимали журналы и альманахи («Пантеон российских авторов», «Енисейский альманах», «Утренняя звезда», «Муза новейших российских стихотворцев»). Издавались и книги иностранных авторов: Ж.-Ж. Руссо, Ф. Вольтера и др.

Качество изданий типографии и обязательность её хозяина в исполнении заказов привлекали к нему самых взыскательных клиентов. В 1803—1815 гг. в типографии Селивановского было напечатано собрание сочинений Н. М. Карамзина в 11 тт. В 1816 г. коллекционер древнерусских рукописей граф Н. П. Румянцев поручил ему продолжить публикацию (со второго тома) «Собрания Государственных Грамот и Договоров, хранящихся в Государственной Коллегии Иностранных Дел» и ряда исследований. Селивановский напечатал и описание рукописей и старопечатных книг из собрания Ф. А. Толстого. Его исторические издания отличались художественностью факсимиле и специальных шрифтов, имитирующих рукописи.

В 1820 г. для Вольного общества любителей российской словесности, членами которого состояло немало будущих декабристов, для школ взаимного обучения в типографии были напечатаны «Таблицы букв, складов отдельных слов и чтения». Вскоре, весь тираж издания «по высочайшему повелению» был сожжён.

Участники тайных обществ первой четверти XIX века, изучавшие произведения французских просветителей, обращали внимание на издателей этих сочинений в России. Так, в их поле зрения попал и московский книгоиздатель — купец второй гильдии С. И. Селивановский.

После 1825 года

В 1824 г. типограф через действовавшего по просьбе автора П. А. Муханова получил предложение напечатать отдельными книжками произведения К. Ф. Рылеева «Думы» и «Войнаровского». После знакомства с издателем, Рылеев в январе 1925 г. писал в Москву: «Прошу сказать моё истинное почтение г. Селивановскому. Он у меня из головы не выходит. Истинно почтенный человек!». После 14 декабря 1825 г. среди арестованных оказались и знакомые лично с ним и с его книгоиздательской деятельностью. Имя Селивановского было упомянуто в показаниях В. И. Штейнгеля от 30 апреля 1826 г. по поводу обсуждения с Рылеевым возможного приёма в члены общества представителей купечества:

…Селивановский — известный типографщик — преобразованнее других, но, впрочем, он не капиталист, а притом и без приёма в обществе содействует оному изданием книг, к распространению свободных понятий служащих».

Штейнгель упомянул, что издатель поддерживал дружеские отношения с киевским митрополитом Евгением и советовался с ним о возможности издания в России «Энциклопедического словаря», а также пересказал мнение Селивановского о том, что в московском Училище сельского домоводства дети крепостных воспитываются так, «чтобы они восчувствовали необходимость и цену свободы». В комментариях к выписке из показаний Штейнгеля председатель Следственного комитета А. И. Татищев написал: «Комитет из сего изволит заметить, что люди всех состояний стремятся теперь к одному предмету и что без всякого общества существует особенная связь и сношение между свободомыслящими».

Уже 10 мая 1826 г. в доме Селивановского был проведён обыск.

В результате у него были изъяты все материалы затеянного с 1821 г. издания Полной русской энциклопедии в 45 томах, а также одобренные Цензурным Комитетом Императорского Московского Университета и уже отпечатанные первые 3 тома. Одним из авторов статей энциклопедии был В. К. Кюхельбекер. Следственный комитет не обнаружил в отобранных у Селивановского бумагах ничего подозрительного и положил «возвратить все сии бумаги и книги к московскому генерал-губернатору».

К сожалению, Селивановскому, уже печатавшему в 1818 г. первую русскую военную энциклопедию — «Военный словарь» С. А. Тучкова, завершить издание не удалось. Московский генерал-губернатор Д. В. Голицын приказал держать издателя под тайным надзором полиции, а печатание энциклопедии остановить.

Селивановский с заинтересованностью относился к развитию типографского дела в удалённых от столиц городах России. Организованная им словолитня обеспечивала шрифтами и другие типографии.

В 1826 г. оренбургский генерал-губернатор П. К. Эссен, не зная, что после восстания на Сенатской площади Селивановский, подозреваемый в содействии декабристам, находился под следствием, обратился к нему за помощью в оборудовании типографии Оренбургского отдельного корпуса. По заключённому контракту в город прибыли подводы с печатным станом, сорока пятью пудами различных шрифтов, запасом типографской краски и бумаги. Селивановский прислал также «типографского мастера из свободных московского мещанина Гончарной слободы Алексея Петрова Новикова». В договоре с Новиковым указано, что быть ему «при типографии в должности наборщика на 1 год с положением платы по 400 рублей государственными ассигнациями; выходить на работу в 7 часов утра и уходить в 7 часов вечера; учить учеников типографскому искусству». 10 мая 1827 года типография уже начала работать. Семён Иоанникиевич умер 7 июня 1835 года. Похоронили его в Симонове монастыре рядом с Д. В. Веневитиновым.

После смерти Селивановского типография перешла к его сыну Николаю и просуществовала до 1859 г.

Отрывок, характеризующий Селивановский, Семён Иоанникиевич

На другой день на смотру государь спросил у князя Андрея, где он желает служить, и князь Андрей навеки потерял себя в придворном мире, не попросив остаться при особе государя, а попросив позволения служить в армии.


Ростов перед открытием кампании получил письмо от родителей, в котором, кратко извещая его о болезни Наташи и о разрыве с князем Андреем (разрыв этот объясняли ему отказом Наташи), они опять просили его выйти в отставку и приехать домой. Николай, получив это письмо, и не попытался проситься в отпуск или отставку, а написал родителям, что очень жалеет о болезни и разрыве Наташи с ее женихом и что он сделает все возможное для того, чтобы исполнить их желание. Соне он писал отдельно.
«Обожаемый друг души моей, – писал он. – Ничто, кроме чести, не могло бы удержать меня от возвращения в деревню. Но теперь, перед открытием кампании, я бы счел себя бесчестным не только перед всеми товарищами, но и перед самим собою, ежели бы я предпочел свое счастие своему долгу и любви к отечеству. Но это последняя разлука. Верь, что тотчас после войны, ежели я буду жив и все любим тобою, я брошу все и прилечу к тебе, чтобы прижать тебя уже навсегда к моей пламенной груди».
Действительно, только открытие кампании задержало Ростова и помешало ему приехать – как он обещал – и жениться на Соне. Отрадненская осень с охотой и зима со святками и с любовью Сони открыли ему перспективу тихих дворянских радостей и спокойствия, которых он не знал прежде и которые теперь манили его к себе. «Славная жена, дети, добрая стая гончих, лихие десять – двенадцать свор борзых, хозяйство, соседи, служба по выборам! – думал он. Но теперь была кампания, и надо было оставаться в полку. А так как это надо было, то Николай Ростов, по своему характеру, был доволен и той жизнью, которую он вел в полку, и сумел сделать себе эту жизнь приятною.
Приехав из отпуска, радостно встреченный товарищами, Николай был посылал за ремонтом и из Малороссии привел отличных лошадей, которые радовали его и заслужили ему похвалы от начальства. В отсутствие его он был произведен в ротмистры, и когда полк был поставлен на военное положение с увеличенным комплектом, он опять получил свой прежний эскадрон.
Началась кампания, полк был двинут в Польшу, выдавалось двойное жалованье, прибыли новые офицеры, новые люди, лошади; и, главное, распространилось то возбужденно веселое настроение, которое сопутствует началу войны; и Ростов, сознавая свое выгодное положение в полку, весь предался удовольствиям и интересам военной службы, хотя и знал, что рано или поздно придется их покинуть.
Войска отступали от Вильны по разным сложным государственным, политическим и тактическим причинам. Каждый шаг отступления сопровождался сложной игрой интересов, умозаключений и страстей в главном штабе. Для гусар же Павлоградского полка весь этот отступательный поход, в лучшую пору лета, с достаточным продовольствием, был самым простым и веселым делом. Унывать, беспокоиться и интриговать могли в главной квартире, а в глубокой армии и не спрашивали себя, куда, зачем идут. Если жалели, что отступают, то только потому, что надо было выходить из обжитой квартиры, от хорошенькой панны. Ежели и приходило кому нибудь в голову, что дела плохи, то, как следует хорошему военному человеку, тот, кому это приходило в голову, старался быть весел и не думать об общем ходе дел, а думать о своем ближайшем деле. Сначала весело стояли подле Вильны, заводя знакомства с польскими помещиками и ожидая и отбывая смотры государя и других высших командиров. Потом пришел приказ отступить к Свенцянам и истреблять провиант, который нельзя было увезти. Свенцяны памятны были гусарам только потому, что это был пьяный лагерь, как прозвала вся армия стоянку у Свенцян, и потому, что в Свенцянах много было жалоб на войска за то, что они, воспользовавшись приказанием отбирать провиант, в числе провианта забирали и лошадей, и экипажи, и ковры у польских панов. Ростов помнил Свенцяны потому, что он в первый день вступления в это местечко сменил вахмистра и не мог справиться с перепившимися всеми людьми эскадрона, которые без его ведома увезли пять бочек старого пива. От Свенцян отступали дальше и дальше до Дриссы, и опять отступили от Дриссы, уже приближаясь к русским границам.
13 го июля павлоградцам в первый раз пришлось быть в серьезном деле.
12 го июля в ночь, накануне дела, была сильная буря с дождем и грозой. Лето 1812 года вообще было замечательно бурями.
Павлоградские два эскадрона стояли биваками, среди выбитого дотла скотом и лошадьми, уже выколосившегося ржаного поля. Дождь лил ливмя, и Ростов с покровительствуемым им молодым офицером Ильиным сидел под огороженным на скорую руку шалашиком. Офицер их полка, с длинными усами, продолжавшимися от щек, ездивший в штаб и застигнутый дождем, зашел к Ростову.
– Я, граф, из штаба. Слышали подвиг Раевского? – И офицер рассказал подробности Салтановского сражения, слышанные им в штабе.
Ростов, пожимаясь шеей, за которую затекала вода, курил трубку и слушал невнимательно, изредка поглядывая на молодого офицера Ильина, который жался около него. Офицер этот, шестнадцатилетний мальчик, недавно поступивший в полк, был теперь в отношении к Николаю тем, чем был Николай в отношении к Денисову семь лет тому назад. Ильин старался во всем подражать Ростову и, как женщина, был влюблен в него.
Офицер с двойными усами, Здржинский, рассказывал напыщенно о том, как Салтановская плотина была Фермопилами русских, как на этой плотине был совершен генералом Раевским поступок, достойный древности. Здржинский рассказывал поступок Раевского, который вывел на плотину своих двух сыновей под страшный огонь и с ними рядом пошел в атаку. Ростов слушал рассказ и не только ничего не говорил в подтверждение восторга Здржинского, но, напротив, имел вид человека, который стыдился того, что ему рассказывают, хотя и не намерен возражать. Ростов после Аустерлицкой и 1807 года кампаний знал по своему собственному опыту, что, рассказывая военные происшествия, всегда врут, как и сам он врал, рассказывая; во вторых, он имел настолько опытности, что знал, как все происходит на войне совсем не так, как мы можем воображать и рассказывать. И потому ему не нравился рассказ Здржинского, не нравился и сам Здржинский, который, с своими усами от щек, по своей привычке низко нагибался над лицом того, кому он рассказывал, и теснил его в тесном шалаше. Ростов молча смотрел на него. «Во первых, на плотине, которую атаковали, должна была быть, верно, такая путаница и теснота, что ежели Раевский и вывел своих сыновей, то это ни на кого не могло подействовать, кроме как человек на десять, которые были около самого его, – думал Ростов, – остальные и не могли видеть, как и с кем шел Раевский по плотине. Но и те, которые видели это, не могли очень воодушевиться, потому что что им было за дело до нежных родительских чувств Раевского, когда тут дело шло о собственной шкуре? Потом оттого, что возьмут или не возьмут Салтановскую плотину, не зависела судьба отечества, как нам описывают это про Фермопилы. И стало быть, зачем же было приносить такую жертву? И потом, зачем тут, на войне, мешать своих детей? Я бы не только Петю брата не повел бы, даже и Ильина, даже этого чужого мне, но доброго мальчика, постарался бы поставить куда нибудь под защиту», – продолжал думать Ростов, слушая Здржинского. Но он не сказал своих мыслей: он и на это уже имел опыт. Он знал, что этот рассказ содействовал к прославлению нашего оружия, и потому надо было делать вид, что не сомневаешься в нем. Так он и делал.
– Однако мочи нет, – сказал Ильин, замечавший, что Ростову не нравится разговор Здржинского. – И чулки, и рубашка, и под меня подтекло. Пойду искать приюта. Кажется, дождик полегче. – Ильин вышел, и Здржинский уехал.
Через пять минут Ильин, шлепая по грязи, прибежал к шалашу.
– Ура! Ростов, идем скорее. Нашел! Вот тут шагов двести корчма, уж туда забрались наши. Хоть посушимся, и Марья Генриховна там.
Марья Генриховна была жена полкового доктора, молодая, хорошенькая немка, на которой доктор женился в Польше. Доктор, или оттого, что не имел средств, или оттого, что не хотел первое время женитьбы разлучаться с молодой женой, возил ее везде за собой при гусарском полку, и ревность доктора сделалась обычным предметом шуток между гусарскими офицерами.
Ростов накинул плащ, кликнул за собой Лаврушку с вещами и пошел с Ильиным, где раскатываясь по грязи, где прямо шлепая под утихавшим дождем, в темноте вечера, изредка нарушаемой далекими молниями.
– Ростов, ты где?
– Здесь. Какова молния! – переговаривались они.


В покинутой корчме, перед которою стояла кибиточка доктора, уже было человек пять офицеров. Марья Генриховна, полная белокурая немочка в кофточке и ночном чепчике, сидела в переднем углу на широкой лавке. Муж ее, доктор, спал позади ее. Ростов с Ильиным, встреченные веселыми восклицаниями и хохотом, вошли в комнату.
– И! да у вас какое веселье, – смеясь, сказал Ростов.
– А вы что зеваете?
– Хороши! Так и течет с них! Гостиную нашу не замочите.
– Марьи Генриховны платье не запачкать, – отвечали голоса.
Ростов с Ильиным поспешили найти уголок, где бы они, не нарушая скромности Марьи Генриховны, могли бы переменить мокрое платье. Они пошли было за перегородку, чтобы переодеться; но в маленьком чуланчике, наполняя его весь, с одной свечкой на пустом ящике, сидели три офицера, играя в карты, и ни за что не хотели уступить свое место. Марья Генриховна уступила на время свою юбку, чтобы употребить ее вместо занавески, и за этой занавеской Ростов и Ильин с помощью Лаврушки, принесшего вьюки, сняли мокрое и надели сухое платье.
В разломанной печке разложили огонь. Достали доску и, утвердив ее на двух седлах, покрыли попоной, достали самоварчик, погребец и полбутылки рому, и, попросив Марью Генриховну быть хозяйкой, все столпились около нее. Кто предлагал ей чистый носовой платок, чтобы обтирать прелестные ручки, кто под ножки подкладывал ей венгерку, чтобы не было сыро, кто плащом занавешивал окно, чтобы не дуло, кто обмахивал мух с лица ее мужа, чтобы он не проснулся.
– Оставьте его, – говорила Марья Генриховна, робко и счастливо улыбаясь, – он и так спит хорошо после бессонной ночи.
– Нельзя, Марья Генриховна, – отвечал офицер, – надо доктору прислужиться. Все, может быть, и он меня пожалеет, когда ногу или руку резать станет.
Стаканов было только три; вода была такая грязная, что нельзя было решить, когда крепок или некрепок чай, и в самоваре воды было только на шесть стаканов, но тем приятнее было по очереди и старшинству получить свой стакан из пухлых с короткими, не совсем чистыми, ногтями ручек Марьи Генриховны. Все офицеры, казалось, действительно были в этот вечер влюблены в Марью Генриховну. Даже те офицеры, которые играли за перегородкой в карты, скоро бросили игру и перешли к самовару, подчиняясь общему настроению ухаживанья за Марьей Генриховной. Марья Генриховна, видя себя окруженной такой блестящей и учтивой молодежью, сияла счастьем, как ни старалась она скрывать этого и как ни очевидно робела при каждом сонном движении спавшего за ней мужа.