Сельская Солидарность

Независимый самоуправляемый профсоюз индивидуальных фермеров «Солидарность» NSZZ RI «Solidarność» польск. Niezależny Samorządny Związek Zawodowy Rolników Indywidualnych «Solidarność», NSZZ RI «Solidarność»
Дата основания	декабрь 1980, первая регистрация 12 мая 1981
Тип	общенациональное профобъединение
Председатель	Ежи Хрустиковский (исторически — Ян Кулай)
Официальный сайт	www.solidarnoscri.pl/

Независимый самоуправляемый профсоюз индивидуальных фермеров «Солидарность» (польск. Niezależny Samorządny Związek Zawodowy Rolników Indywidualnych «Solidarność», NSZZ RI «Solidarność») — польское профессиональное объединение крестьян-единоличников. Возникло осенью 1980 — весной 1981 как часть оппозиционного движения Солидарности. Во время военного положения, введённого в декабре 1981, объявлено вне закона. Восстановлено после круглого стола в апреле 1989 года.

Предыстория

Политика коллективизации польского села по советскому образцу, проводимая властями ПОРП с конца 1940-х по середину 1950-х, потерпела полный провал и была свёрнута после политических перемен 1956. Большинство государственных хозяйств и принудительных кооперативов распалось. Земли возвратились в частное владение крестьян. Индивидуальное фермерство было объявлено «элементом польского пути к социализму». В этом состояла важная особенность экономической системы ПНР, заметно отличавшая её от других государств «реального социализма».

Отмена коллективизации способствовала относительно лояльному отношению большей части польского крестьянства к коммунистическому режиму. Регулярные волнения и протесты в ПНР охватывали почти исключительно города, участвовали в них рабочие, студенты, интеллигенция. Положение на селе было более стабильным. Однако крестьянство оставалось недовольным из-за социального неполноправия, неустойчивости отношений земельной собственности, антирелигиозной и антицерковной политики.

Крестьянское движение «Солидарности»

С августа 1980, под влиянием «Солидарности», недовольство на селе стало проявляться в форме открытых протестов. Уже 24 сентября 1980 инициативная группа крестьян-единоличников подала документы на регистрацию своего профсоюза. Власти отказали под тем предлогом, что фермеры не являются наёмными работниками.

К ноябрю консолидировались официально неконституированные движения «Солидарность деревни» и «Солидарность крестьянских союзов». Им оказывали поддержку лидер «Солидарности» Лех Валенса и предстоятель польской католической церкви кардинал Стефан Вышинский.

14 декабря 1980 года в Варшаве состоялся съезд инициативных групп «Сельской Солидарности». Около тысячи делегатов представляли примерно 600 тысяч индивидуальных фермерских хозяйств (общая численность единоличных хозяйств в польской деревне составляла около 3,2 миллиона). Было подтверждено требование легализации независимого крестьянского профсоюза. 30 декабря Верховный суд ПНР, рассматривавший соответствующий иск, отложил принятие решения.

Центр движения сложился на традиционно аграрном юго-востоке страны, в Подкарпатье. В лидеры выдвинулся молодой фермер Ян Кулай. 5 января 1981 года крестьянские активисты начали сидячую забастовку в Жешуве. При поддержке горожан они заняли Дом железнодорожника. Аналогичные акции состоялись в небольших городах Новы-Сонч и Устшики-Дольне. Там произошли столкновения фермеров с милицией. В ответ заводские организации городской «Солидарности» объявили забастовочную готовность в поддержку крестьянских требований.

С начала февраля по стране начались забастовки с требованием легализации профсоюза «Сельской Солидарности». Местами возникали стычки с милицией. В поддержку крестьян высказались Лех Валенса, Анджей Гвязда, другие лидеры «Солидарности». 6 февраля в защиту права фермеров на свободные ассоциации выступил кардинал Вышинский. Движение набирало силу, и 18 февраля власти вынуждены были начать переговоры с активом «Сельской Солидарности».

«Соглашение Устшики-Жешув»

Фермерское движение выдвинуло несколько основных требований: признание независимого профсоюза, закрепление наследственных прав на землю, равноправие сельских жителей с горожанами и единоличников с работниками госхозов, строительство новых костёлов в деревнях, введение института католических капелланов в польской армии, сокращение продажи алкоголя в сельской местности. Правительство легко согласилось гарантировать права частной земельной собственности. Формально было дано согласие на расширение церковного строительства и ограничение продажи спиртных напитков. Но легализация «Сельской Солидарности» и введение института армейских капелланов встретили жёсткие возражения. Эти вопросы были отложены для дальнейшего рассмотрения.

Подписание соглашений состоялось в ночь на 19 февраля в Устшики-Дольне и 20 февраля в Жешуве. Правительство было представлено министерством сельского хозяйства. От независимого профактива подписи поставили, в частности, Ян Кулай и Лех Валенса.

Столкновение в Быдгоще. Легализация

Упорные отказы властей легализовать «Сельскую Солидарность» вызвали возмущение в стране. Наибольшую остроту конфликт приобрёл в Быдгоще. Региональный профцентр «Солидарности» провёл 16 марта 1981 года двухчасовую забастовку в поддержку крестьянских активистов. 19 марта местный совет собрался на заседание по данному вопросу. Для участия в нём прибыл из Варшавы вице-премьер ПНР Станислав Мах (правительственный куратор сельского хозяйства).

В ходе заседания произошло столкновение активистов «Солидарности» с милицией. Был избит председатель быдгощской «Солидарности» Ян Рулевский. Результатом стал острейший политический кризис. 27 марта 1981 года «Солидарность» провела общенациональную предупредительную забастовку, в которой приняли участие около 13 миллионов человек. После этого власти вынуждены были ускорить решение о легализации «Сельской Солидарности». Независимый профсоюз «Солидарность» индивидуальных фермеров был зарегистрирован 12 мая 1981 года. Его первым председателем стал 23-летний Ян Кулай.

Легальная деятельность

Основной задачей «Сельской Солидарности» было объявлено укрепление частной собственности и развитие частного производства на селе. В отличие от городской «Солидарности», профсоюз крестьян-единоличников не был склонен к забастовочным кампаниям. «Сельская Солидарность» добивалась передачи государственных и кооперативных земель в частное владение единоличников, однако этот процесс не получил интенсивного развития. Большие успехи были достигнуты в обеспечении социального равноправия крестьян.

Ни «Солидарность», ни «Сельская Солидарность» не стремились обострять ситуацию в деревне, поскольку конфронтация привела бы к развалу аграрного производства и угрозе голода. При этом важно отметить, что в польском селе независимый профсоюз не привлёк таких масс, как в городе. К «Сельской Солидарности» примкнуло не более половины польских фермеров, тогда как рабочие и интеллигенция в индустриальных городах были охватывались движением на 60-80 %. Крестьяне-единоличники не видели для себя прямого интереса в социальном объединении.

Запрещение и возрождение

После введения военного положения в декабре 1981 «Сельская Солидарность» была запрещена наряду со всеми независимыми организациями. Ян Кулай подвергся интернированию и интенсивной обработке со стороны правительственных кураторов агросектора. В апреле 1982 он был освобождён, объявил о разрыве с оппозицией и высказался в поддержку властей. Подпольное движение на селе также не получила развития, сопоставимого с городским. В то же время, за восстановление польского крестьянского профсоюза особо высказывался Папа Римский Иоанн Павел II.

Воссоздание «Сельской Солидарности» было проведено после соглашений круглого стола в апреле 1989 года. Возрождённый профсоюз возглавил доктор сельскохозяйственных наук Габриэль Яновский — активист «Сельской Солидарности» 1980—1981, министр сельского хозяйства в 1991—1993. Впоследствии во главе «Сельской Солидарности» стояли сенаторы Роман Вержбицкий и Ежи Хрустиковский.

В современной Польше профсоюз индивидуальных фермеров отстаивает интересы национальных сельскохозяйственных производителей. Политически примыкает к правоцентристским консервативным силам.

Отрывок, характеризующий Сельская Солидарность

На другой день императорский камергер, monsieur de Turenne, приехал к Балашеву и передал ему желание императора Наполеона удостоить его аудиенции.
Четыре дня тому назад у того дома, к которому подвезли Балашева, стояли Преображенского полка часовые, теперь же стояли два французских гренадера в раскрытых на груди синих мундирах и в мохнатых шапках, конвой гусаров и улан и блестящая свита адъютантов, пажей и генералов, ожидавших выхода Наполеона вокруг стоявшей у крыльца верховой лошади и его мамелюка Рустава. Наполеон принимал Балашева в том самом доме в Вильве, из которого отправлял его Александр.


Несмотря на привычку Балашева к придворной торжественности, роскошь и пышность двора императора Наполеона поразили его.
Граф Тюрен ввел его в большую приемную, где дожидалось много генералов, камергеров и польских магнатов, из которых многих Балашев видал при дворе русского императора. Дюрок сказал, что император Наполеон примет русского генерала перед своей прогулкой.
После нескольких минут ожидания дежурный камергер вышел в большую приемную и, учтиво поклонившись Балашеву, пригласил его идти за собой.
Балашев вошел в маленькую приемную, из которой была одна дверь в кабинет, в тот самый кабинет, из которого отправлял его русский император. Балашев простоял один минуты две, ожидая. За дверью послышались поспешные шаги. Быстро отворились обе половинки двери, камергер, отворивший, почтительно остановился, ожидая, все затихло, и из кабинета зазвучали другие, твердые, решительные шаги: это был Наполеон. Он только что окончил свой туалет для верховой езды. Он был в синем мундире, раскрытом над белым жилетом, спускавшимся на круглый живот, в белых лосинах, обтягивающих жирные ляжки коротких ног, и в ботфортах. Короткие волоса его, очевидно, только что были причесаны, но одна прядь волос спускалась книзу над серединой широкого лба. Белая пухлая шея его резко выступала из за черного воротника мундира; от него пахло одеколоном. На моложавом полном лице его с выступающим подбородком было выражение милостивого и величественного императорского приветствия.
Он вышел, быстро подрагивая на каждом шагу и откинув несколько назад голову. Вся его потолстевшая, короткая фигура с широкими толстыми плечами и невольно выставленным вперед животом и грудью имела тот представительный, осанистый вид, который имеют в холе живущие сорокалетние люди. Кроме того, видно было, что он в этот день находился в самом хорошем расположении духа.
Он кивнул головою, отвечая на низкий и почтительный поклон Балашева, и, подойдя к нему, тотчас же стал говорить как человек, дорожащий всякой минутой своего времени и не снисходящий до того, чтобы приготавливать свои речи, а уверенный в том, что он всегда скажет хорошо и что нужно сказать.
– Здравствуйте, генерал! – сказал он. – Я получил письмо императора Александра, которое вы доставили, и очень рад вас видеть. – Он взглянул в лицо Балашева своими большими глазами и тотчас же стал смотреть вперед мимо него.
Очевидно было, что его не интересовала нисколько личность Балашева. Видно было, что только то, что происходило в его душе, имело интерес для него. Все, что было вне его, не имело для него значения, потому что все в мире, как ему казалось, зависело только от его воли.
– Я не желаю и не желал войны, – сказал он, – но меня вынудили к ней. Я и теперь (он сказал это слово с ударением) готов принять все объяснения, которые вы можете дать мне. – И он ясно и коротко стал излагать причины своего неудовольствия против русского правительства.
Судя по умеренно спокойному и дружелюбному тону, с которым говорил французский император, Балашев был твердо убежден, что он желает мира и намерен вступить в переговоры.
– Sire! L'Empereur, mon maitre, [Ваше величество! Император, государь мой,] – начал Балашев давно приготовленную речь, когда Наполеон, окончив свою речь, вопросительно взглянул на русского посла; но взгляд устремленных на него глаз императора смутил его. «Вы смущены – оправьтесь», – как будто сказал Наполеон, с чуть заметной улыбкой оглядывая мундир и шпагу Балашева. Балашев оправился и начал говорить. Он сказал, что император Александр не считает достаточной причиной для войны требование паспортов Куракиным, что Куракин поступил так по своему произволу и без согласия на то государя, что император Александр не желает войны и что с Англией нет никаких сношений.
– Еще нет, – вставил Наполеон и, как будто боясь отдаться своему чувству, нахмурился и слегка кивнул головой, давая этим чувствовать Балашеву, что он может продолжать.
Высказав все, что ему было приказано, Балашев сказал, что император Александр желает мира, но не приступит к переговорам иначе, как с тем условием, чтобы… Тут Балашев замялся: он вспомнил те слова, которые император Александр не написал в письме, но которые непременно приказал вставить в рескрипт Салтыкову и которые приказал Балашеву передать Наполеону. Балашев помнил про эти слова: «пока ни один вооруженный неприятель не останется на земле русской», но какое то сложное чувство удержало его. Он не мог сказать этих слов, хотя и хотел это сделать. Он замялся и сказал: с условием, чтобы французские войска отступили за Неман.
Наполеон заметил смущение Балашева при высказывании последних слов; лицо его дрогнуло, левая икра ноги начала мерно дрожать. Не сходя с места, он голосом, более высоким и поспешным, чем прежде, начал говорить. Во время последующей речи Балашев, не раз опуская глаза, невольно наблюдал дрожанье икры в левой ноге Наполеона, которое тем более усиливалось, чем более он возвышал голос.
– Я желаю мира не менее императора Александра, – начал он. – Не я ли осьмнадцать месяцев делаю все, чтобы получить его? Я осьмнадцать месяцев жду объяснений. Но для того, чтобы начать переговоры, чего же требуют от меня? – сказал он, нахмурившись и делая энергически вопросительный жест своей маленькой белой и пухлой рукой.
– Отступления войск за Неман, государь, – сказал Балашев.
– За Неман? – повторил Наполеон. – Так теперь вы хотите, чтобы отступили за Неман – только за Неман? – повторил Наполеон, прямо взглянув на Балашева.
Балашев почтительно наклонил голову.
Вместо требования четыре месяца тому назад отступить из Номерании, теперь требовали отступить только за Неман. Наполеон быстро повернулся и стал ходить по комнате.
– Вы говорите, что от меня требуют отступления за Неман для начатия переговоров; но от меня требовали точно так же два месяца тому назад отступления за Одер и Вислу, и, несмотря на то, вы согласны вести переговоры.
Он молча прошел от одного угла комнаты до другого и опять остановился против Балашева. Лицо его как будто окаменело в своем строгом выражении, и левая нога дрожала еще быстрее, чем прежде. Это дрожанье левой икры Наполеон знал за собой. La vibration de mon mollet gauche est un grand signe chez moi, [Дрожание моей левой икры есть великий признак,] – говорил он впоследствии.
– Такие предложения, как то, чтобы очистить Одер и Вислу, можно делать принцу Баденскому, а не мне, – совершенно неожиданно для себя почти вскрикнул Наполеон. – Ежели бы вы мне дали Петербуг и Москву, я бы не принял этих условий. Вы говорите, я начал войну? А кто прежде приехал к армии? – император Александр, а не я. И вы предлагаете мне переговоры тогда, как я издержал миллионы, тогда как вы в союзе с Англией и когда ваше положение дурно – вы предлагаете мне переговоры! А какая цель вашего союза с Англией? Что она дала вам? – говорил он поспешно, очевидно, уже направляя свою речь не для того, чтобы высказать выгоды заключения мира и обсудить его возможность, а только для того, чтобы доказать и свою правоту, и свою силу, и чтобы доказать неправоту и ошибки Александра.
Вступление его речи было сделано, очевидно, с целью выказать выгоду своего положения и показать, что, несмотря на то, он принимает открытие переговоров. Но он уже начал говорить, и чем больше он говорил, тем менее он был в состоянии управлять своей речью.
Вся цель его речи теперь уже, очевидно, была в том, чтобы только возвысить себя и оскорбить Александра, то есть именно сделать то самое, чего он менее всего хотел при начале свидания.
– Говорят, вы заключили мир с турками?
Балашев утвердительно наклонил голову.
– Мир заключен… – начал он. Но Наполеон не дал ему говорить. Ему, видно, нужно было говорить самому, одному, и он продолжал говорить с тем красноречием и невоздержанием раздраженности, к которому так склонны балованные люди.
– Да, я знаю, вы заключили мир с турками, не получив Молдавии и Валахии. А я бы дал вашему государю эти провинции так же, как я дал ему Финляндию. Да, – продолжал он, – я обещал и дал бы императору Александру Молдавию и Валахию, а теперь он не будет иметь этих прекрасных провинций. Он бы мог, однако, присоединить их к своей империи, и в одно царствование он бы расширил Россию от Ботнического залива до устьев Дуная. Катерина Великая не могла бы сделать более, – говорил Наполеон, все более и более разгораясь, ходя по комнате и повторяя Балашеву почти те же слова, которые ои говорил самому Александру в Тильзите. – Tout cela il l'aurait du a mon amitie… Ah! quel beau regne, quel beau regne! – повторил он несколько раз, остановился, достал золотую табакерку из кармана и жадно потянул из нее носом.