Семенко, Ирина Михайловна

Ирина Михайловна Семенко
Дата рождения:	27 июля 1921(1921-07-27)
Место рождения:	с. Гельмязов, Киевская губерния (ныне Золотоношский район, Черкасская область, Украина)
Дата смерти:	29 июля 1987(1987-07-29) (66 лет)
Место смерти:	Москва
Страна:	СССР СССР
Научная сфера:	литературоведение, мандельштамоведение
Место работы:	ГПБ
Альма-матер:	Ленинградский университет
Научный руководитель:	Б. В. Томашевский, Б. М. Эйхенбаум
Известна как:	литературовед
Награды и премии:

Ири́на Миха́йловна Семенко (1921—1987) — советский литературовед. Дочь украинского поэта-футуриста Михайля (Михаила Васильевича) Семенко, жена литературоведа Елеазара Мелетинского.

Биография

Окончила Ленинградский университет (1944), где её учителями были, в частности, Б. В. Томашевский, Б. М. Эйхенбаум и Г. А. Гуковский. В 1947, по окончании аспирантуры (диссертация на тему «Автор в „Евгении Онегине“»), была направлена в Карело-Финский университет, однако вакантная должность была уже замещена.

31 июля 1947 зачислена старшим библиотекарем во II филиал ГПБ с откомандированием для временной работы в Отделе рукописей. Занималась разборкой и описанием рукописных материалов русских писателей XIX в., в том числе архива В. Ф. Одоевского. Готовила к печати статьи о романе «Евгений Онегин» и о Н. А. Львове. Была введена в состав комиссии по организации 150-летнего юбилея со дня рождения А. С. Пушкина (1949), разработала план выставки «А. С. Пушкин в Советском Союзе», совместно с другими сотрудниками составила серию посвящённых юбилею выпусков. Принимала участие в «Календаре памятных дат», выпусках к 115-летию со дня рождения Н. А. Добролюбова (1951).

В 1950-х познакомилась с А. А. Ахматовой, вскоре стала одним из её доверенных лиц.: слушала её «потаённые» стихи, перепечатывала «Поэму без героя», «Реквием», «Листы из дневника», собрала Ахматовский архив, позже перешедший к Е. Мелетинскому и Е. Кумпан. Заслужила высокую оценку Ахматовой как пушкинист.

После ухода из ГПБ (1949) работала преподавателем русского языка и литературы в ЛГБИ. В 1958 вышла замуж за Е. Мелетинского и переехала в Москву.

Научная деятельность

Исследователь русской поэзии начала XIX века, подготовила и откомментировала ряд изданий В. Жуковского и К. Батюшкова, составила несколько сборников, в том числе «Поэты-декабристы» (1960). Автор книги очерков «Поэты пушкинской поры» (1970), включающей главы о Жуковском, Батюшкове, Д. Давыдове, П. Вяземском, В. Кюхельбекере, Н. Языкове и Е. Баратынском, и книги «Жизнь и поэзия Жуковского» (1975).

С 1960 по просьбе Н. Мандельштам разбирала архив О. Мандельштама, работала над текстологией ряда его произведений. С 1968 публиковала в советских и зарубежных изданиях статьи по текстологической реконструкции и истории мандельштамовских текстов. Результатом многолетних трудов Семенко стала монография «Поэтика позднего Мандельштама: От черновых редакций — к окончательному тексту» (Рим, 1986); второе издание (М., 1997) вышло посмертно со статьёй Л. Гинзбург о Семенко. Димитрий Сегал так характеризовал Н. Мандельштам и Семенко: «обе они посвятили все те годы, что я знал их, одной цели — сохранению мандельштамовского наследства, работе над ним, истолкованию его, увековечению памяти о поэте, сбережению и прочтению его рукописей. Обе они были прекрасными филологами. Всё, что мы делаем, основывается на этом фундаменте».

Занималась переводом на русский язык стихов своего отца и подготовкой их к изданию.

Ссылки

• [www.nlr.ru/nlr_history/persons/info.php?id=1953 Биография на сайте РНБ]

Отрывок, характеризующий Семенко, Ирина Михайловна

– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.