Семья Дженовезе

Преступная Семья Дженовезе
Место базирования	Нью-Йорк
Основана	Лаки Лучано
Годы активности	1931-по настоящее время
Территория	Различные районы Нью-Йорка и различные города США
Этнический состав	Италоамериканцы
Членство	200 — 250 членов, 800—900 приближенных
Криминальная деятельность	Рэкет, ростовщичество, отмывание денег, убийства, наркотики, вымогательства, порнография, букмекерство, и азартные игры.
Союзники	Семья Гамбино, Семья Бонанно, Семья Луккезе, и Семья Коломбо
Противники	Различные банды города и их союзники

К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

Преступная семья Дженовезе является одной из «Пяти семей», контролирующих организованную преступную деятельность в Нью-Йорке, США и хорошо известна по феномену известному как мафия (или коза ностра).

Семью Дженовезе назвали «Лигой плюща» и «Роллс-ройсом» организованной преступности. В численности она уступает лишь семье Гамбино, но совпадает по мощи с ней же, а также чикагской мафией. Семья всегда поддерживала связи с более мелкими семьями, такой как семья Патриарки, семьи Буффало и Филадельфийской криминальной семьёй. Именно Дженовезе подтолкнули некоторых членов филадельфийской мафии к убийству босса Анджело Бруно, с тем, чтобы приобрести контроль над территорией в Атлантик-Сити. И несмотря на то, что вопрос лидерства в семье остаётся открытым, особенно после смерти босса Винсента «Подбородка» Джиганте, семья все ещё остаётся более организованной, чем другие семьи, и обладает достаточной властью.

История преступной семьи Дженовезе

Корни

Будущая семья Дженовезе была создана в начале XX века членами нескольких сицилийских уличных банд Нью-Йорка, которые совместно составили семью Морелло. Созданная братьями Антонио, Николасом и Джузеппе Морелло и сводными братьями Винсентом и Чиро Терранова, преступная группировка активно внедрялась в вымогательства и бутлегерство в первое десятилетие XX века, а также вовлекала в свои ряды детей итальянских иммигрантов Восточного Гарлема. Но достигнув влияния на Манхэттене, семья ввязалась в ожесточенную и кровавую борьбу с бруклинской Каморрой под руководством Пеллегрино Морано и Салваторе «Тото» Д’Аквила. Но как только к власти в семье в начале 1920-х пришёл Джузеппе «Джо Босс» Массерия, считавшийся самым могущественным преступником всего Нью-Йорка, он подчинил себе и бруклинскую каморру — война, длившаяся десятилетие, закончилась.

Эра Кастелламмарезе

Придя к власти в начале 1920-х, Массерия привлёк на свою сторону молодых преступников, таких как Чарли «Лаки» Лучано, Фрэнка Костелло, Джозефа Адониса, Вито Дженовезе, Альберта Анастазию и Карло Гамбино, которые работали на Массерию в сферах бутлегерства, контрабанды спиртным, вымогательства, ростовщичества и азартных игр. Но как только другой могущественный гангстер — Салваторе Маранцано — пришёл к власти в бруклинской группировке, он стал лидером «Кастелламмаре дель Гольфо», известной организации, доминирующей в преступном мире Бруклина и включавшей таких преступников, как Джо Бонанно, Джозефа Профачи и Стефано Магаддино. К 1928 году между двумя группировками развязалась полномасштабная война за обладание влиянием и прибыльными рэкетами города. Война тут же была названа Кастелламмарезе, с одной стороны сражались неаполитанцы, с другой — сицилийцы. Эта война унесла жизни более чем 60 гангстеров с обеих сторон в конце 1920-х.

Но когда к 1931 году стало окончательно ясно, что никто из «Усатых Питов» (мафиозо старой закалки) не способен выиграть войну, молодой выдающийся преступник Чарли «Лаки» Лучано решил играть за обе стороны с тем, чтобы в конце покончить с обеими. 15 апреля 1931 года Джузеппе «Джо Босс» Массерия был застрелен в ресторане на Кони Айлэнд, предположительно людьми Лучано. (Лучано ужинал в тот вечер с Массерией, но по «счастливой случайности» за несколько минут до нападения извинился и пошёл в уборную). И несмотря на то, что Салваторе Маранцано праздновал победу, Лучано — второе лицо после Маранцано — заказал своего босса, который был застрелен и зарезан в своём офисе на Манхэттене полугодом позже еврейскими гангстерами, нанятыми у Меира Лански. Так Лучано стал самым могущественным гангстером в США и создал Пять Семей Нью-Йорка.

Лучано и создание Комиссии

Став новым лидером преступного мира Лучано, совместно с Мейером Лански создал современную Коза Ностра и разделил сферы влияния между несколькими семьями США. Он создал комиссию, состоящую из Пяти Семей, чикагской мафии и криминальной семьи из Буффало, штат Нью-Йорк, которая концентрировала в себе всю власть и влияние. «Коза Ностра» (означающее «Наше Дело») была создана и тысячи Итало-Американцев присоединились к семьям и стали «знающими» (полноправный член мафии). Но как только Лучано установил и правила поведения, была создана и команда наёмных убийц — Корпорация Убийств, возглавляемая Альбертом Анастазия и находящаяся под контролем Комиссии, призванная устранять каждого, кто нарушит правила, в то время как Лучано продолжал увеличивать своё влияние. Лучано назначил своим заместителем Вито Дженовезе, Фрэнка Костелло же сделал своим советником. Но в 1935 Лучано был обвинен в сводничестве и приговорен к сроку от 30 до 50 лет тюрьмы. Дженовезе должен был принять руководство семьей на себя, но спасаясь от обвинения в убийстве сбежал в Италию, оставив Костелло трон. Позже, в 1946 году, Лучано был депортирован после отбытия 10 летнего срока. [www.ganglandnews.com/genovese.htm] [www.carpenoctem.tv/mafia/genovesef.html]

Премьер-министр

Во время правления Фрэнка Костелло, семья Лучано контролировала большую часть азартных игр, ростовщичества и рэкета на рынке труда в Нью-Йорке. Костелло уделял особо пристальное внимание финансам семьи и не сильно занимался насильственной стороной жизни преступной семьи. Прозванный «Премьер-министром преступного мира», Костелло также контролировал доки Нью-Йорка, и имел столько политического и судебного влияния, что как утверждается, ни один судья штата не назначался без его согласия. Костелло верил в силу дипломатии и дисциплину, и одним из первых проявил интерес к Лас-Вегасу в начале 1940-х, когда позволил своим друзьям Мейеру Лански и Багси Сигелу начать там строить казино, однако, позже Лучано приказал убить Сигела, предположительно кравшего общие деньги. Костелло управлял семьей 20 мирных лет, пока его заместитель, Вито Дженовезе не вернулся из Италии и не был оправдан по обвинению в убийстве.

Будучи боссом семьи Дженовезе, Костелло также, что странно и удивительно, посещал психиатра из-за депрессии и панических атак в 1950-х годах, и ему было рекомендовано постепенно удалиться от его старых друзей, таких как Вито Дженовезе, и предпочесть обществу гангстеров общество политиков. Однако, примерно в это же время сенатор Эстем Кефаувер из Теннесси начал расследование деятельности организованной преступности в Нью-Йорке, и создал процесс, известный как слушания Кефаувера. Костелло согласился свидетельствовать на слушаниях и не пользоваться Пятой Поправкой к Конституции (право не свидетельствовать против себя) в отличие от предыдущих свидетелей со стороны мафии. Специальный Комитет и ТВ согласились не снимать лицо Костелло, лишь его руки. Во время допроса Костелло нервно отказывался отвечать на некоторые вопросы и уклонялся от других. Когда комитет спросил его «Что вы сделали для страны Мистер Костелло?» его ответом было «Заплатил налоги!» после чего он покинул слушания.

После убийства босса семьи Гамбино Альберта Анастазии в начале 1957 Костелло потерял своего самого могущественного союзника в деле удержания семьи Дженовезе в своих руках. Однако после смерти Анастазии контроль над семьей Мангано захватил Карло Гамбино, и Дженовезе осознал что он все ещё был лишь заместителем босса, что и подвигло его на попытку покушения на Костелло в 1957 году, но несмотря на тяжелое ранение тот выжил (стрелявшим был Винсент Джиганте, будущий босс семьи). Однако после покушение Костелло вскоре ушёл в отставку и оставил семью Лучано Дженовезе.

Дженовезе у власти

Вито Дженовезе возглавил семью, имя, которого она теперь и носит, а также попытался в 1957 году захватить контроль над Комиссией, в том же году когда проводилась печально известная (а для Коза Ностры и разрушительная) встреча в Аппалачине, собравшая вместе 100 самых могущественных гангстеров со всех уголков США. Однако, проведение встречи было сорвано полицией штата Нью-Йорк и Дженовезе, как и многие другие, смог скрыться в лесу. Многие из присутствовавших были арестованы и им вскоре предъявили официальные обвинения. Дженовезе, приверженец «старой школы», склонялся к активному использованию насилия для достижения своих целей, и его главной целью стало уничтожение всех тех, кого он считал своими врагами. Это стало причиной его краха, он был приговорен к 15 годам тюрьмы (предположительно его подставили Гамбино, Костелло, Лански и Лучано) по обвинению в торговле наркотиками в 1959 году. Дженовезе, считавший себя самым могущественным доном Нью-Йорка был эффективно устранён. Его место по праву занял босс семьи Гамбино Карло Гамбино, ставший самым влиятельным членом Комиссии.

Будучи в заключении между Дженовезе и одним из его «солдат» Джо Валачи начались разногласия, которые привели к тому, что вся Коза Ностра предстала перед властями. Так, Дженовезе боялся, что Валачи может сдать его властям в обмен на уменьшение своего срока, и заказал его в начале 1962. Будучи сицилийцем «старой школы» он поцеловал Валачи известным «поцелуем смерти» (означающим что это последний поцелуй человека перед смертью), что Валачи, очевидно, понял и что его здорово напугало, и 22 июня 1962 года он жестоко забил трубой другого заключённого, которого он случайно принял за Джозефа «Джо Бека» ДиПалермо, который должен был убить его по поручительству Дженовезе, назначившего за голову Валачи 100 тыс. $. Чтобы обезопасить себя Валачи стал первым членом семьи Дженовезе, равно как и первым членом мафии, который рассказал об её существовании и влиянии на весь преступный мир. Именно Валачи первым упомянул название «Коза Ностра», ставшее отныне именем нарицательным.

Номинальные боссы и Совет семьи

После того как Дженовезе посадили в 1959 году, во главе семьи Дженовезе встал «Управляющий Совет», полностью секретный, и включающий в себя действующего босса Томаса «Томми Райана» Эболи, заместителя босса Джерардо «Джерри» Катена и его протеже Филипа «Косого Бенни» Ломбардо. Но несмотря на смерть Дженовезе в 1969 году, Управляющий Совет был сохранён, отчасти для того чтобы отвлечь внимание правоохранительные органов, отчасти чтобы запутать других боссов, таких как Карло Гамбино, который пытался манипулировать Эболи для контроля над семьей, однако когда Эболи не смог оплатить 4 миллионный долг Гамбино, он был убит (1972). Его место чисто номинального босса занял Фрэнк «Фунци» Тьери, в то время как все решения внутри семьи принимались триумвиратом Джерардо «Джерри» Катена, Микелем «Большим Майком» Мирандой и Филипом Ломбардо.

С убийством в 1980 году босса филадельфийской семьи Анджело «Тихого Дона» Бруно, члены преступной семьи Дженовезе Винсент Джиганте и Филип Ломбардо принялись манипулировать враждующими группировками охваченной войною филадельфийской семьи, в конце концов поставив на Никодемо «Маленького Нико» Скарфо, который взамен позволил им перенести активность криминальной семьи и в Атлантик Сити.

Данная тактика позволяла успешно дурачить правоохранительные органы. В конце концов Тьери стал первым мафиозным боссом, который был осужден по закону РИКО. Его место в качестве номинального босса занял Энтони «Толстый Тони» Салерно, капо семьи на Манхэттене, в то время как все реальные рычаги власти удерживал Филип Ломбардо, де-факто босс. В 1985 году номинальный босс Салерно был осужден за свою должность босса мафиозной семьи и был приговорен к ста годам федерального заключения. Ломбардо, ушедший в отставку в середине 1980-х, уступил руководство семьей Винсенту «Подбородку» Джиганте.

Странный босс

Более продуманная административная структура семьи была введена, как только Винсент Джиганте пришёл к власти. Он ввёл должности четырёх посланников и пятую должность «уличного босса». Так как Джиганте общался лишь с несколькими приближенными и передавал приказы посредством своих сыновей, Винсента Эспозито и Эндрю Джиганте, эти должности были созданы с целью оградить позицию босса от излишнего внимания властей. Кроме этого Джиганте нашёл и другой способ оградить себя от властей — он прикидывался душевнобольным. Чтобы сделать этот спектакль более правдоподобным, он носил пижаму и мямлил нечленораздельные слова, даже гуляя по улице. Таким образом он и получил прозвище «Странный босс».

В то время как Джиганте действовал из Общественного клуба Триангл на Манхэттене, в то же время, симулируя сумасшествие, большинство каждодневных операций за него выполняли его заместитель Венеро «Бенни Егз» Мангано, который действовал из Бруклина и советник Луис «Бобби» Манна, действовавший из Нью-Джерси и, в то же время, присматривавший за четырьмя капо семьи в штате. Капо Даниэло Пагано курировал операции «русской бензиновой мафии».

Однако, лишь Джиганте был полностью ответственен за деятельность семьи Дженовезе. В 1986 году он задумал убрать босса семьи Гамбино Джона Готти, убившего своего бывшего лидера Пола Кастеллано в 1985 году. Заговор, разработанный Джиганте и лидерами семьи Луккезе Витторио «Вико» Амузо и Энтони «Гаспипе» Кассо, предполагал подрыв Готти. Но, просчитавшись, 13 апреля 1986 они лишь убрали заместителя Готти — Фрэнка ДеЧикко. Между тремя нью-йоркскими семьями могла разразиться самая настоящая война.

В начале 1990-х Джиганте продолжал держать семью в ежовых рукавицах. Он заказал убийства нескольких высокопоставленных лидеров Гамбино, но в его планы внёс разлад заместитель босса семьи Гамбино Сэмми «Бык» Гравано, сознавшийся, в 1992 году, в 19 убийствах и свидетельствовавший против Готти и советника Фрэнка ЛоКасчио. Также Гравано свидетельствовал и против Джиганте, равно как и заместитель босса криминальной семьи Филадельфии Фил Леонетти. Они свидетельствовали о том, что в 1980-х Джиганте заказал некоторых своих прежних сообщников. Кроме того, Энтони «Гаспипе» Кассо, заместитель босса семьи Луккезе, также стал информатором, и заявил об участии Джиганте в плане убийства новых лидеров семьи Гамбино — Джона Готти, Фрэнка ДеЧикко и Джен Готти. В 1997 Джиганте по обвинению в рэкете и заговоре с целью убийства, был приговорен к 12 годам федеральной тюрьмы. Джиганте умер от сердечного приступа в федеральной тюрьме Спрингфилда, штат Миссури, 19 декабря 2005 года.

Современное положение и лидеры

На протяжении 1990-х печально известные гангстеры, занимающие ведущие позиции во всех Пяти Семьях, становились информаторами и выдавали так много боссов, капо и солдат, как только могли. Не обошло это явление стороной и босса семьи Бонанно Джозефа Массино, который «запел» в 2005. Несколько лидеров семьи Дженовезе, такие как заместитель босса Венеро «Бенни Егз» Мангано, консильере Луис «Бобби» Манна, капо Джеймс «Маленький Джимми» Ида и уличный босс Либорио «Барни» Белломо получили длительные приговоры по обвинениям в убийствах, рэкете и заговоре. В течение последних десятилетий правоохранительные органы США систематически «разбивали» семью Дженовезе, равно как и другие криминальные группы. Однако, несмотря на все старания, семья Дженовезе и сейчас остается внушительной силой насчитывающей около 200 членов. Они все ещё считаются самой влиятельной и могущественной семьей в стране.

С 2004 года целая серия судебных процессов, направленных против лидеров семьи, значительно ослабила её силу. Либорио «Барни» Белломо, уличный босс, который уже отбывал срок за рэкет, получил обвинения в убийстве, и не будет выпущен на свободу ранее 2008 года. Он считается одним из потенциальных кандидатов на звание босса семьи. Доминик «Тихий Дон» Чирилло, Лауренс Дентико и Марио Джиганте, консильере и старые капо также были осуждены по множеству обвинений РИКО и посажены за решетку. Винсент Джиганте умер в 2005 году и лидерство предположительно перешло к влиятельному капо Даниелу «Дэнни Льву» Лео.

Однако в марте 2008, действующий босс Дэниел Лео был приговорен к 5 годам тюрьмы за ростовщичество и рэкет. [www.nysun.com/article/44363] Как сообщается, заместитель босса Венеро Мангано является главой бруклинской группировки семьи, а действующий консильере Лауренс «Маленький Ларри» Дентико управлял нью-джерсийской группой до своего обвинения в рэкете, ростовщичестве и вымогательствах. Как гласят слухи, капо Пол «Полосатый Полли» ДиМарко возглавляет каждодневные операции семьи, но подтвердить данную информацию весьма сложно. Итак, несмотря на общее ослабление семьи, она все ещё обладает достаточным влиянием в некоторых районах Нью-Йорка, Нью-Джерси, Атлантик Сити и Флориды. Она признана самой могущественной семьей в США.

По состоянию на 2015 год

• Босс — Джон "Lucky" Ди Люко (2015 — по сей день)
• Уличный Босс — Леборио «Барни» Белломо (1992 — 2012)

Находился в заключении с 1996 по 2008 год.

• Заместитель босса — Венеро «Бени Яйца» Мангано (1987 — 2012)

Находился в заключении с 1991 по 2006 год.

• Консильери — Лоуренс «Литл Лари» Дентико (1997 — 2012)

Находился в заключении с 2006 по 2009 год.[www.italymafia.org.ua]

Боссы семьи Дженовезе

• 1922—1931 — Джузеппе «Джо Босс» Массерия (Босс, убит в 1931, в результате войны Кастелламарезе)
• 1931—1946 — Салваторе «Счастливчик» Лучано (Босс, заключён в тюрьму в 1936)
• 1936—1957 — Фрэнк «Премьер Министр» Костелло (действующий босс)
• 1957—1969 — Вито «Дон Вито» Дженовезе (Босс, заключён в тюрьму в 1959 умер в тюрьме в 1969)
• Примерно 1959—1972 — Томас «Томми Райн» Эболи (действующий босс, номинальный босс в середине 60х, убит в 1972)
• Примерно 1965—1972 — Джерардо «Джерри» Катена (заключён в тюрьму в 1970-72, ушёл в отставку в 1973, умер в 2000 году в возрасте 98 лет)
• Примерно 1965—1981 — Филипп «Косой Бенни» Ломбардо (ушёл в отставку)
• 1972—1981 — Фрэнк «Фунци» Тиери (действующий босс, стал номинальным боссом в начале 70х)
• 1981—1987 — Энтони «Толстый Тони» Салерно (номинальный босс при Винсента Джиганте, заключён в тюрьму в 1987, умер в тюрьме)
• 1981—2005 — Винсент «Подбородок» Джиганте (Босс, заключён в тюрьму в 1987, умер в тюрьме от сердечного приступа 19 декабря 2005)
• 1990—1996 — Либорио «Барни» Белломо (уличный босс, заключён в тюрьму)
• 1996—1998 — Доминик «Тихий Дон» Чирилло (уличный босс, ушёл с поста)
• 1997—2003 — Мэтью «Мэтти Жеребец» Ианелло (действующий босс, заключён в тюрьму)
• 2003—2005 — Доминик «Тихий Дон» Чирилло (действующий босс, заключён в тюрьму)
• 2005—2006 — Марио Джиганте (действующий босс, возможно ушёл в отставку после смерти брата в 2005)
• 2006—2007 — Дэниел «Дэнни Лев» Лео (действующий босс) (осужден 31 мая 2007, под стражей без права залога до начала 2008, когда был осужден на 5 лет), Венеро «Бенни Яйца» Мангано (заместитель босса) (освобожден из тюрьмы в декабре 2006 после 15 лет заключения), Доминик «Тихий Дон» Чирилло (советник) (приговорен к 46 месяцам заключения 3 марта 2006), Лоуренс «Маленький Лари» Дентико (действующий советник) (назначен перед своим признанием виновности в предъявленном обвинении и приговору на 4,5 года в начале 2006)
• 2007—2014 — Пол «Полосатый Поли» ДиМарко (предполагаемый «действующий босс»), Венеро «Бенни Яйца» Мангано (заместитель босса), Доминик «Тихий Дон» Чирилло (советник) (заключён в тюрьму)
• 2015— настоящее время — Джон "Счастливчик" Ди Люко, действующий босс.

Современные лидеры семьи

• Дэниел «Дэнни Лев» Лео — действующий босс семьи Дженовезе. Бывший член Пурпурной банды Восточного Гарлема в 70-е, Лео стал одним из своих в узком кругу Винсента Джиганте, Мэтью Ианелло и Доминика Чирилло в конце 90-х. На данный момент заключён в тюрьму по обвинению в ростовщичестве. В начале 2008 Лео был приговорен к пятилетнему заключению.

• Венеро «Бенни Яйца» Мангано — заместитель босса в 80-е при Винсенте Джиганте. Вследствие активного участия в «Оконном деле» в 1991 году, он был приговорен за вымогательство и попытку манипуляции ценой при замене окон в общественном здании, на 15 летний срок. Выпущен на свободу в 2006 году, предполагаемый глава бруклинской группировки семьи.

• Доминик «Тихий Дон» Чирилло — консильери семьи Дженовезе в конце 90-х, Чирилло был близок с Мангано и Винсентом Джиганте в 80-х. Был действующим боссом в 90-х. Сегодня отбывает срок по обвинениям в ростовщичестве.

• Лоуренс «Маленький Лари» Дентико — капо группировки Нью-Джерси, Дентико был произведён в действующие советники после заключения Чирилло в тюрьму. Находился в заключении с 2006 по 2009 год.

Отрывок, характеризующий Семья Дженовезе

– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.


Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.

Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
Единственное значение Березинской переправы заключается в том, что эта переправа очевидно и несомненно доказала ложность всех планов отрезыванья и справедливость единственно возможного, требуемого и Кутузовым и всеми войсками (массой) образа действий, – только следования за неприятелем. Толпа французов бежала с постоянно усиливающейся силой быстроты, со всею энергией, направленной на достижение цели. Она бежала, как раненый зверь, и нельзя ей было стать на дороге. Это доказало не столько устройство переправы, сколько движение на мостах. Когда мосты были прорваны, безоружные солдаты, московские жители, женщины с детьми, бывшие в обозе французов, – все под влиянием силы инерции не сдавалось, а бежало вперед в лодки, в мерзлую воду.
Стремление это было разумно. Положение и бегущих и преследующих было одинаково дурно. Оставаясь со своими, каждый в бедствии надеялся на помощь товарища, на определенное, занимаемое им место между своими. Отдавшись же русским, он был в том же положении бедствия, но становился на низшую ступень в разделе удовлетворения потребностей жизни. Французам не нужно было иметь верных сведений о том, что половина пленных, с которыми не знали, что делать, несмотря на все желание русских спасти их, – гибли от холода и голода; они чувствовали, что это не могло быть иначе. Самые жалостливые русские начальники и охотники до французов, французы в русской службе не могли ничего сделать для пленных. Французов губило бедствие, в котором находилось русское войско. Нельзя было отнять хлеб и платье у голодных, нужных солдат, чтобы отдать не вредным, не ненавидимым, не виноватым, но просто ненужным французам. Некоторые и делали это; но это было только исключение.
Назади была верная погибель; впереди была надежда. Корабли были сожжены; не было другого спасения, кроме совокупного бегства, и на это совокупное бегство были устремлены все силы французов.
Чем дальше бежали французы, чем жальче были их остатки, в особенности после Березины, на которую, вследствие петербургского плана, возлагались особенные надежды, тем сильнее разгорались страсти русских начальников, обвинявших друг друга и в особенности Кутузова. Полагая, что неудача Березинского петербургского плана будет отнесена к нему, недовольство им, презрение к нему и подтрунивание над ним выражались сильнее и сильнее. Подтрунивание и презрение, само собой разумеется, выражалось в почтительной форме, в той форме, в которой Кутузов не мог и спросить, в чем и за что его обвиняют. С ним не говорили серьезно; докладывая ему и спрашивая его разрешения, делали вид исполнения печального обряда, а за спиной его подмигивали и на каждом шагу старались его обманывать.
Всеми этими людьми, именно потому, что они не могли понимать его, было признано, что со стариком говорить нечего; что он никогда не поймет всего глубокомыслия их планов; что он будет отвечать свои фразы (им казалось, что это только фразы) о золотом мосте, о том, что за границу нельзя прийти с толпой бродяг, и т. п. Это всё они уже слышали от него. И все, что он говорил: например, то, что надо подождать провиант, что люди без сапог, все это было так просто, а все, что они предлагали, было так сложно и умно, что очевидно было для них, что он был глуп и стар, а они были не властные, гениальные полководцы.
В особенности после соединения армий блестящего адмирала и героя Петербурга Витгенштейна это настроение и штабная сплетня дошли до высших пределов. Кутузов видел это и, вздыхая, пожимал только плечами. Только один раз, после Березины, он рассердился и написал Бенигсену, доносившему отдельно государю, следующее письмо:
«По причине болезненных ваших припадков, извольте, ваше высокопревосходительство, с получения сего, отправиться в Калугу, где и ожидайте дальнейшего повеления и назначения от его императорского величества».
Но вслед за отсылкой Бенигсена к армии приехал великий князь Константин Павлович, делавший начало кампании и удаленный из армии Кутузовым. Теперь великий князь, приехав к армии, сообщил Кутузову о неудовольствии государя императора за слабые успехи наших войск и за медленность движения. Государь император сам на днях намеревался прибыть к армии.
Старый человек, столь же опытный в придворном деле, как и в военном, тот Кутузов, который в августе того же года был выбран главнокомандующим против воли государя, тот, который удалил наследника и великого князя из армии, тот, который своей властью, в противность воле государя, предписал оставление Москвы, этот Кутузов теперь тотчас же понял, что время его кончено, что роль его сыграна и что этой мнимой власти у него уже нет больше. И не по одним придворным отношениям он понял это. С одной стороны, он видел, что военное дело, то, в котором он играл свою роль, – кончено, и чувствовал, что его призвание исполнено. С другой стороны, он в то же самое время стал чувствовать физическую усталость в своем старом теле и необходимость физического отдыха.
29 ноября Кутузов въехал в Вильно – в свою добрую Вильну, как он говорил. Два раза в свою службу Кутузов был в Вильне губернатором. В богатой уцелевшей Вильне, кроме удобств жизни, которых так давно уже он был лишен, Кутузов нашел старых друзей и воспоминания. И он, вдруг отвернувшись от всех военных и государственных забот, погрузился в ровную, привычную жизнь настолько, насколько ему давали покоя страсти, кипевшие вокруг него, как будто все, что совершалось теперь и имело совершиться в историческом мире, нисколько его не касалось.
Чичагов, один из самых страстных отрезывателей и опрокидывателей, Чичагов, который хотел сначала сделать диверсию в Грецию, а потом в Варшаву, но никак не хотел идти туда, куда ему было велено, Чичагов, известный своею смелостью речи с государем, Чичагов, считавший Кутузова собою облагодетельствованным, потому что, когда он был послан в 11 м году для заключения мира с Турцией помимо Кутузова, он, убедившись, что мир уже заключен, признал перед государем, что заслуга заключения мира принадлежит Кутузову; этот то Чичагов первый встретил Кутузова в Вильне у замка, в котором должен был остановиться Кутузов. Чичагов в флотском вицмундире, с кортиком, держа фуражку под мышкой, подал Кутузову строевой рапорт и ключи от города. То презрительно почтительное отношение молодежи к выжившему из ума старику выражалось в высшей степени во всем обращении Чичагова, знавшего уже обвинения, взводимые на Кутузова.
Разговаривая с Чичаговым, Кутузов, между прочим, сказал ему, что отбитые у него в Борисове экипажи с посудою целы и будут возвращены ему.
– C'est pour me dire que je n'ai pas sur quoi manger… Je puis au contraire vous fournir de tout dans le cas meme ou vous voudriez donner des diners, [Вы хотите мне сказать, что мне не на чем есть. Напротив, могу вам служить всем, даже если бы вы захотели давать обеды.] – вспыхнув, проговорил Чичагов, каждым словом своим желавший доказать свою правоту и потому предполагавший, что и Кутузов был озабочен этим самым. Кутузов улыбнулся своей тонкой, проницательной улыбкой и, пожав плечами, отвечал: – Ce n'est que pour vous dire ce que je vous dis. [Я хочу сказать только то, что говорю.]
В Вильне Кутузов, в противность воле государя, остановил большую часть войск. Кутузов, как говорили его приближенные, необыкновенно опустился и физически ослабел в это свое пребывание в Вильне. Он неохотно занимался делами по армии, предоставляя все своим генералам и, ожидая государя, предавался рассеянной жизни.
Выехав с своей свитой – графом Толстым, князем Волконским, Аракчеевым и другими, 7 го декабря из Петербурга, государь 11 го декабря приехал в Вильну и в дорожных санях прямо подъехал к замку. У замка, несмотря на сильный мороз, стояло человек сто генералов и штабных офицеров в полной парадной форме и почетный караул Семеновского полка.
Курьер, подскакавший к замку на потной тройке, впереди государя, прокричал: «Едет!» Коновницын бросился в сени доложить Кутузову, дожидавшемуся в маленькой швейцарской комнатке.
Через минуту толстая большая фигура старика, в полной парадной форме, со всеми регалиями, покрывавшими грудь, и подтянутым шарфом брюхом, перекачиваясь, вышла на крыльцо. Кутузов надел шляпу по фронту, взял в руки перчатки и бочком, с трудом переступая вниз ступеней, сошел с них и взял в руку приготовленный для подачи государю рапорт.
Беготня, шепот, еще отчаянно пролетевшая тройка, и все глаза устремились на подскакивающие сани, в которых уже видны были фигуры государя и Волконского.
Все это по пятидесятилетней привычке физически тревожно подействовало на старого генерала; он озабоченно торопливо ощупал себя, поправил шляпу и враз, в ту минуту как государь, выйдя из саней, поднял к нему глаза, подбодрившись и вытянувшись, подал рапорт и стал говорить своим мерным, заискивающим голосом.
Государь быстрым взглядом окинул Кутузова с головы до ног, на мгновенье нахмурился, но тотчас же, преодолев себя, подошел и, расставив руки, обнял старого генерала. Опять по старому, привычному впечатлению и по отношению к задушевной мысли его, объятие это, как и обыкновенно, подействовало на Кутузова: он всхлипнул.
Государь поздоровался с офицерами, с Семеновским караулом и, пожав еще раз за руку старика, пошел с ним в замок.
Оставшись наедине с фельдмаршалом, государь высказал ему свое неудовольствие за медленность преследования, за ошибки в Красном и на Березине и сообщил свои соображения о будущем походе за границу. Кутузов не делал ни возражений, ни замечаний. То самое покорное и бессмысленное выражение, с которым он, семь лет тому назад, выслушивал приказания государя на Аустерлицком поле, установилось теперь на его лице.
Когда Кутузов вышел из кабинета и своей тяжелой, ныряющей походкой, опустив голову, пошел по зале, чей то голос остановил его.
– Ваша светлость, – сказал кто то.
Кутузов поднял голову и долго смотрел в глаза графу Толстому, который, с какой то маленькою вещицей на серебряном блюде, стоял перед ним. Кутузов, казалось, не понимал, чего от него хотели.
Вдруг он как будто вспомнил: чуть заметная улыбка мелькнула на его пухлом лице, и он, низко, почтительно наклонившись, взял предмет, лежавший на блюде. Это был Георгий 1 й степени.


На другой день были у фельдмаршала обед и бал, которые государь удостоил своим присутствием. Кутузову пожалован Георгий 1 й степени; государь оказывал ему высочайшие почести; но неудовольствие государя против фельдмаршала было известно каждому. Соблюдалось приличие, и государь показывал первый пример этого; но все знали, что старик виноват и никуда не годится. Когда на бале Кутузов, по старой екатерининской привычке, при входе государя в бальную залу велел к ногам его повергнуть взятые знамена, государь неприятно поморщился и проговорил слова, в которых некоторые слышали: «старый комедиант».
Неудовольствие государя против Кутузова усилилось в Вильне в особенности потому, что Кутузов, очевидно, не хотел или не мог понимать значение предстоящей кампании.
Когда на другой день утром государь сказал собравшимся у него офицерам: «Вы спасли не одну Россию; вы спасли Европу», – все уже тогда поняли, что война не кончена.
Один Кутузов не хотел понимать этого и открыто говорил свое мнение о том, что новая война не может улучшить положение и увеличить славу России, а только может ухудшить ее положение и уменьшить ту высшую степень славы, на которой, по его мнению, теперь стояла Россия. Он старался доказать государю невозможность набрания новых войск; говорил о тяжелом положении населений, о возможности неудач и т. п.
При таком настроении фельдмаршал, естественно, представлялся только помехой и тормозом предстоящей войны.
Для избежания столкновений со стариком сам собою нашелся выход, состоящий в том, чтобы, как в Аустерлице и как в начале кампании при Барклае, вынуть из под главнокомандующего, не тревожа его, не объявляя ему о том, ту почву власти, на которой он стоял, и перенести ее к самому государю.