Сенезино

Сенезино (итал. Senesino; seneˈziːno; традиционное тосканское произношение: seneˈsiːno) (Франческо Бернарди, итал. Francesco Bernardi, franˈtʃesko berˈnardi) (31 октября 1686 года — 27 ноября 1758 года) — известный итальянский певец-кастрат, особенно знаменитый долгим сотрудничеством с композитором Георгом Фридрихом Генделем. Голос Бернарди, отличавшийся техничностью и гибкостью, был к тому же не лишен глубины, насыщенности и милозвучности тембра, может быть охарактеризован как контральто. Партии в операх Генделя, написанные для Сенезино, рассчитаны на диапазон голоса от h (си малой октавы) до f² (фа второй октавы), что говорит не столько о возможностях певца, сколько о таланте Генделя максимально показать голос в лучшей его тесситуре.

Ранние годы и карьера

Сенезино был сыном парикмахера из Сиены (отсюда его сценическое имя). Там он поступил в церковный хор в 1695 году и был кастрирован в 13 лет, что являлось сравнительно поздним возрастом для этой операции. Дебютировал в Венеции в 1707 году, в течение следующего десятилетия приобрёл европейскую известность, и к 1717 году пел в Giove in Argo Лотти в Дрездене, получая крупные гонорары.

Как и многие кастраты, Сенезино не владел в должной мере своими действиями и жестами. В 1715 году импресарио Франческо Замбекари написал о его выступлении в Неаполе: «Сенезино продолжает вести себя довольно ужасно; он стоит, как статуя, и когда он делает жест, получается противоположное тому, чего он хотел». В вокальных способностях певца, однако, не было никаких сомнений. В 1719 году композитор Кванц, видевший его в постановке оперы Лотти Teofane в Дрездене, записал: «Он имеет мощный, ясный, ровный и сладкий контральто, с безупречной интонацией. Его манера пения виртуозна и его ораторское искусство не имеет себе равных. … Его лицо хорошо для сцены и его жесты естественны и благородны. К этим качествам надо присоединить величественную фигуру; но по своему виду он больше похож на героя, чем на любовника.»

Сенезино и Гендель

После ссоры с придворным композитором в 1720 году Хейнихеном, приведшей к увольнению певца, Сенезино начал работать у Генделя как primo uomo (главный мужской голос) в Королевской музыкальной академии. Первое своё выступление он совершил в Radamisto 28 декабря, за что получил огромную сумму: по разным источникам от 2000 до 3000 гиней. Последующие 16 лет Сенезино провёл в Лондоне. В высших кругах общества он стал для многих другом. Он сблизился, среди прочих, с герцогом Шандо, лордом Бёрлингтоном и ландшафтным дизайнером Уильямом Кентом; кроме того он собрал прекрасную коллекцию картин, редких книг, научных приборов и других ценных предметов, в том числе серебряный сервиз, сделанный известным Полем де Ламери.

Хотя он и исполнил 17 ведущих партий в операх Генделя (включая Юлия Цезаря, Орландо и Бертардио в «Роделинде»), его отношения с композитором были достаточно бурными: «один был упрям; другой в равной степени скандальный», — как пишет современный им историк Мэйнворинг. После того, как в 1728 году Королевская академия Генделя закрылась, Сенезино выступал в Париже (1728 год) и Венеции (1729 год), но в 1730 году восстановил сотрудничество с Генделем, исполнил партии из 4 новых опер и ораторий (''«Esther»'', «Deborah»), и в 1732 году пел в «Acis and Galatea». Его антипатия к Генделю стала столь велика, что в 1733 году Сенезино вошёл в состав враждебной Генделю Дворянской оперы. Там он пел совместно с великим сопрано Фаринелли, также кастратом, и их совместное выступление стало знаменито происшествием; историк музыки Чарлз Бёрни так описал его.

У Сенезино была партия яростного тирана, а у Фаринелли несчастного героя в цепях; но за первую арию пленник так смягчил сердце тирана, что Сенезино, забыв о своём сценическом образе, подбежал к Фаринелли и обнял его.

Возвращение в Италию и выход на покой

В 1736 году Сенезино покинул Англию, участвовал в нескольких итальянских постановках: он выступал во Флоренции с 1737 по 1739 год, и затем по 1740 год в Неаполе, где совершил свой последний выход на сцену в опере Порпора «Il trionfo di Camilla». К этому времени стиль его пения воспринимался публикой как старомодный. Он удалился в свой родной город, построил там дом, наполненный английской мебелью и вещицами — он любил чай (он устроил, или, во всяком, случае попытался, в доме жизнь на английский манер), держал чёрного слугу, обезьянку и попугая. Чудак и трудная личность, в последние годы своей жизни он часто ссорился с другими членами семьи, особенно со своим племянником и наследником Джузеппе.

Литература

• Avanzati, E. The unpublished Senesino // Handel and the Castrati. — London: Handel House Museum, 2006. — P. 5-9.
• Chrissochoidis, Ilias Senesino’s Black Boy (1725) (англ.) // The Handel Institute Newsletter. — Fasc. 21/1. — P. 7-8.
• Dean, W. Senesino // The New Grove Dictionary of Music. — 2003.
• Heriot, A. The Castrati in Opera. — London, 1956. — P. 91-95.
• LaRue, C. S. Handel and his Singers. — Oxford, 1985. — P. 105-124.
• Mainwaring, J. Memoirs of the life of the late G F Handel. — London, 1760.

Отрывок, характеризующий Сенезино

5 ноября был первый день так называемого Красненского сражения. Перед вечером, когда уже после многих споров и ошибок генералов, зашедших не туда, куда надо; после рассылок адъютантов с противуприказаниями, когда уже стало ясно, что неприятель везде бежит и сражения не может быть и не будет, Кутузов выехал из Красного и поехал в Доброе, куда была переведена в нынешний день главная квартира.
День был ясный, морозный. Кутузов с огромной свитой недовольных им, шушукающихся за ним генералов, верхом на своей жирной белой лошадке ехал к Доброму. По всей дороге толпились, отогреваясь у костров, партии взятых нынешний день французских пленных (их взято было в этот день семь тысяч). Недалеко от Доброго огромная толпа оборванных, обвязанных и укутанных чем попало пленных гудела говором, стоя на дороге подле длинного ряда отпряженных французских орудий. При приближении главнокомандующего говор замолк, и все глаза уставились на Кутузова, который в своей белой с красным околышем шапке и ватной шинели, горбом сидевшей на его сутуловатых плечах, медленно подвигался по дороге. Один из генералов докладывал Кутузову, где взяты орудия и пленные.
Кутузов, казалось, чем то озабочен и не слышал слов генерала. Он недовольно щурился и внимательно и пристально вглядывался в те фигуры пленных, которые представляли особенно жалкий вид. Большая часть лиц французских солдат были изуродованы отмороженными носами и щеками, и почти у всех были красные, распухшие и гноившиеся глаза.
Одна кучка французов стояла близко у дороги, и два солдата – лицо одного из них было покрыто болячками – разрывали руками кусок сырого мяса. Что то было страшное и животное в том беглом взгляде, который они бросили на проезжавших, и в том злобном выражении, с которым солдат с болячками, взглянув на Кутузова, тотчас же отвернулся и продолжал свое дело.
Кутузов долго внимательно поглядел на этих двух солдат; еще более сморщившись, он прищурил глаза и раздумчиво покачал головой. В другом месте он заметил русского солдата, который, смеясь и трепля по плечу француза, что то ласково говорил ему. Кутузов опять с тем же выражением покачал головой.
– Что ты говоришь? Что? – спросил он у генерала, продолжавшего докладывать и обращавшего внимание главнокомандующего на французские взятые знамена, стоявшие перед фронтом Преображенского полка.
– А, знамена! – сказал Кутузов, видимо с трудом отрываясь от предмета, занимавшего его мысли. Он рассеянно оглянулся. Тысячи глаз со всех сторон, ожидая его сло ва, смотрели на него.
Перед Преображенским полком он остановился, тяжело вздохнул и закрыл глаза. Кто то из свиты махнул, чтобы державшие знамена солдаты подошли и поставили их древками знамен вокруг главнокомандующего. Кутузов помолчал несколько секунд и, видимо неохотно, подчиняясь необходимости своего положения, поднял голову и начал говорить. Толпы офицеров окружили его. Он внимательным взглядом обвел кружок офицеров, узнав некоторых из них.
– Благодарю всех! – сказал он, обращаясь к солдатам и опять к офицерам. В тишине, воцарившейся вокруг него, отчетливо слышны были его медленно выговариваемые слова. – Благодарю всех за трудную и верную службу. Победа совершенная, и Россия не забудет вас. Вам слава вовеки! – Он помолчал, оглядываясь.
– Нагни, нагни ему голову то, – сказал он солдату, державшему французского орла и нечаянно опустившему его перед знаменем преображенцев. – Пониже, пониже, так то вот. Ура! ребята, – быстрым движением подбородка обратись к солдатам, проговорил он.
– Ура ра ра! – заревели тысячи голосов. Пока кричали солдаты, Кутузов, согнувшись на седле, склонил голову, и глаз его засветился кротким, как будто насмешливым, блеском.
– Вот что, братцы, – сказал он, когда замолкли голоса…
И вдруг голос и выражение лица его изменились: перестал говорить главнокомандующий, а заговорил простой, старый человек, очевидно что то самое нужное желавший сообщить теперь своим товарищам.
В толпе офицеров и в рядах солдат произошло движение, чтобы яснее слышать то, что он скажет теперь.
– А вот что, братцы. Я знаю, трудно вам, да что же делать! Потерпите; недолго осталось. Выпроводим гостей, отдохнем тогда. За службу вашу вас царь не забудет. Вам трудно, да все же вы дома; а они – видите, до чего они дошли, – сказал он, указывая на пленных. – Хуже нищих последних. Пока они были сильны, мы себя не жалели, а теперь их и пожалеть можно. Тоже и они люди. Так, ребята?
Он смотрел вокруг себя, и в упорных, почтительно недоумевающих, устремленных на него взглядах он читал сочувствие своим словам: лицо его становилось все светлее и светлее от старческой кроткой улыбки, звездами морщившейся в углах губ и глаз. Он помолчал и как бы в недоумении опустил голову.
– А и то сказать, кто же их к нам звал? Поделом им, м… и… в г…. – вдруг сказал он, подняв голову. И, взмахнув нагайкой, он галопом, в первый раз во всю кампанию, поехал прочь от радостно хохотавших и ревевших ура, расстроивавших ряды солдат.
Слова, сказанные Кутузовым, едва ли были поняты войсками. Никто не сумел бы передать содержания сначала торжественной и под конец простодушно стариковской речи фельдмаршала; но сердечный смысл этой речи не только был понят, но то самое, то самое чувство величественного торжества в соединении с жалостью к врагам и сознанием своей правоты, выраженное этим, именно этим стариковским, добродушным ругательством, – это самое (чувство лежало в душе каждого солдата и выразилось радостным, долго не умолкавшим криком. Когда после этого один из генералов с вопросом о том, не прикажет ли главнокомандующий приехать коляске, обратился к нему, Кутузов, отвечая, неожиданно всхлипнул, видимо находясь в сильном волнении.