Сенкевич, Генрик

Генрик Сенкевич
польск. Henryk Sienkiewicz
Имя при рождении:	Henryk Adam Aleksander Pius Sienkiewicz
Дата рождения:	5 мая 1846(1846-05-05)
Место рождения:	Воля-Окшейска на Подляшье, Царство Польское, Российская империя
Дата смерти:	15 ноября 1916(1916-11-15) (70 лет)
Место смерти:	Веве, Швейцария
Подданство:	Российская империя Российская империя
Род деятельности:	писатель
Годы творчества:	1869—1914
Направление:	исторические романы, беллетристика
Жанр:	роман повесть рассказ фельетон (раннее творчество)
Язык произведений:	польский язык
Премии:	Нобелевская премия по литературе (1905)
Награды:
[www.lib.ru/INOSTRHIST/SENKEWICH Произведения на сайте Lib.ru]

Ге́нрик Сенке́вич (польск. Henryk Sienkiewicz, полное имя Хе́нрик А́дам Алекса́ндер Пи́ус Сенке́вич, польск. Henryk Adam Aleksander Pius Sienkiewicz), также Генрих (Генрик) Иосифович Сенкевич (5 мая 1846, Воля-Окшейска на Подляшье, Царство Польское, Российская империя — 15 ноября 1916, Веве, Швейцария) — польский писатель, известен как автор исторических романов, лауреат Нобелевской премии по литературе 1905 года.

Был членом-корреспондентом (с декабря 1896 года) и почётным академиком (с ноября 1914 года) Императорской Санкт-Петербургской академии наук по отделению русского языка и словесности.

Биография

Происходил из обедневшей шляхты. Отец писателя происходил из татар, поселившихся на территории Великого княжества Литовского во время правления Витовта, т. н. «липков». Только в XVIII веке они перешли из ислама в католичество. Мать была из белорусской шляхетской семьи. Окончил гимназию в Варшаве и в 1866—1870 году учился на медицинском и историко-филологическом факультетах в Главной школе (с 1869 года — Варшавский университет). В печати дебютировал студентом в журнале «Еженедельное обозрение» («Przegląd Tygodniowy», 1869). С 1873 года — постоянный фельетонист «Газеты польской» («Gazeta Polska»). С 1874 года заведовал литературным отделом еженедельника «Нива» («Niwa»), позднее с 1882 года — редактор консервативной газеты «Слово» («Słowo»).

В 1881 году женился на Марии Шеткевич, скончавшейся от туберкулёза в 1885 году (осталось двое детей). В 1888 году анонимный поклонник предоставил ему 15 тысяч рублей, на которые Сенкевич создал фонд имени своей покойной жены, выплачивавший стипендии больным туберкулёзом деятелям культуры (стипендиями фонда пользовались, в частности, Мария Конопницкая, Станислав Выспянский, Казимеж Тетмайер). Второй брак с Марией Володкович из Одессы (1893) закончился разводом по инициативе жены (1895). В 1904 году женился на Марии Бабской.

Посетив США (1876—1879), опубликовал «Письма из путешествия» (1876—1878). По возвращении в Европу некоторое время жил в Париже, в 1879 году был во Львове, затем побывал в Венеции и Риме. С тех пор много путешествовал, многократно меняя место жительства (Австрия, Англия, Италия, Литва, Франция, Швейцария, в 1886 году — Румыния, Болгария, Турция, Греция, в 1891 — Египет и Занзибар, и проч.). В 1900 году, в связи с 25-летием литературной деятельности, Сенкевичу было подарено имение Обленгорек (pl:Oblęgorek) в гмине Стравчин в Келецком повяте, приобретённое на собранные общественностью средства (впоследствии — музей писателя).

С началом Первой мировой войны выехал в Швейцарию. Возглавил Комитет помощи жертвам войны в Польше. После смерти в Веве прах первоначально был захоронен в местном католическом храме, в 1924 году перенесён в Варшаву и погребён в крипте кафедрального собора Св. Иоанна Крестителя.

Творчество

В ранних повестях и рассказах наблюдается интерес к трем темам: угасание патриархального быта («Старый слуга», 1875; «Ганя», 1876), судьбы крестьянства («Наброски углём», 1877; «Янко-музыкант», 1879 и др.) и его путешествие в США («Za chelebem» («За хлебом»), 1880.

Ранние работы писателя характеризуют его, как позитивиста, но в отличие от других польских позитивистов он также был консерватором.

Его «Latarnik» («Фонарщик на маяке», 1881) считается^[кем?] одним из лучших рассказов в польской литературе. В рассказах 1882 года «Bartek Zwycięzca» («Бартек-победитель», 1882) и «Sachem» («Сахем», 1889) проводится параллель между трагическими судьбами главных героев и жизнью поляков под гнетом оккупации.

Автор исторической трилогии «Огнём и мечом» (1883—1884), «Потоп» (1884—1886), «Пан Володыёвский» (1887—1888). Все эти романы были встречены читателями с восторгом, и сегодня считаются классикой польской литературы. В первом романе отображается борьба шляхетской Речи Посполитой с казаками Хмельницкого. Во второй части трилогии воссоздаётся картина освободительной войны поляков со шведской интервенцией 1655—1656 годов. В третьем романе поэтизируются ратные подвиги польских рыцарей в период турецкого нашествия (1672—1673). Трилогия вместила в себе элементы исторического романа с неповторимым стилем Сенкевича. После публикации в Российской империи критики неоднозначно отнеслись к этому роману, а цензоры предупредили его об ответственности.

В психологическом романе «Без догмата» (1889—1890) изображён тип декадента-аристократа. В нём Сенкевич экспериментирует с самоанализом, выбирая для романа форму дневника, а сам роман, при этом, вмещает и натуралистические черты.

В романе «Семья Поланецких» (1893—1894) с идеализацией дельца из шляхты контрастирует сатирическое изображение светского общества.

В романе-эпопее «Quo vadis» (в некоторых русских переводах «Камо грядеши», 1894—1896) изображается борьба Нерона против христиан. Таким образом проводится параллель борьбы ранних христиан против Нерона с борьбой поляков за независимость. Победа христианской духовности над материализмом Рима — это критика материализма и упадка, а также аллегория воспрянувшего духа в Польше.

Борьбе поляков и литвинов с Тевтонским орденом в конце XIV — начале XV веков посвящён исторический роман «Крестоносцы» (1897—1900). В романе рассказывается о победе поляков над германцами. Роман имел политический подтекст, так как в это время наблюдается попытка германизации польского общества. Книга стала обязательной для чтения в польских школах после обретения Польшей независимости.

Роман «Омут» (1909—1910) касается событий русской революции 1905—1907.

В 1910—1911 годах написал приключенческую повесть для детей «В дебрях Африки». Роман об участии поляков в наполеоновских войнах «Легионы» (1913—1914) остался незаконченным.

Значение

При жизни стал одним из самых известных и популярных польских писателей в Польше и за рубежом. После трилогии «Огнём и мечом», «Потоп», «Пан Володыёвский» стал польским писателем с самыми высокими заработками (за право издания трилогии в течение 20 лет получил от издателя 70 тысяч рублей).

Творчество сыграло большую роль в истории польской культуры и получило всемирное признание (Нобелевская премия по литературе, 1905, «за выдающиеся заслуги в области эпоса»). Роман «Quo vadis» переведён более чем на сорок языков. Роман «Без догмата» (1889—1890) высоко ценили Л. Н. Толстой, Н. С. Лесков, А. П. Чехов, Максим Горький и другие русские писатели. Большинство романов Сенкевича экранизировано. Самые известные экранизации: «Quo vadis» (1951, США), «Огнём и мечом» (1999, Польша), «Quo vadis» (2001, Польша).

Также в его честь был назван самолет Ил-62 с бортовым номером RA-86708.

В Риме, на Старой Аппиевой дороге (Via Appia Antica), стоит церковь «Quo Vadis» (по преданию, на этом месте апостол Пётр, убегавший из Рима от гонений, встретил Христа и повернул обратно — этот эпизод описан в романе Сенкевича «Quo vadis»). В церкви имеется бюст Сенкевича, поставленный польскими эмигрантами.К:Википедия:Статьи без источников (тип: не указан)

• Henryk Sienkiewicz.PNG

  На портрете 1899 года

• IVLOCzest-Pomnik.JPG

  Памятник в Ченстохове

• Poland Oblegorek - H.Sienkiewicz Museum.jpg

  Музей Сенкевича в Обленгорке

Произведения

Романы

1. Историческая трилогия о Речи Посполитой
   1. «Огнём и мечом» / польск. Ogniem i mieczem (1883 — 1884)
   2. «Потоп» / польск. Potop (1884 — 1886)
   3. «Пан Володыёвский» / польск. Pan Wołodyjowski (1887 — 1888)
2. «Без догмата» / польск. Bez dogmatu (1889 — 1890)
3. «Семья Поланецких» / польск. Rodzina Połanieckich (1893 — 1894)
4. «Камо грядеши» / лат. Quo vadis (1894 — 1896)
5. «Крестоносцы» / польск. Krzyżacy (1897 — 1900)
6. «Омуты» / польск. Wiry (1909 — 1910)
7. «Легионы» / польск. Legiony (1913 — 1914)

Повести и рассказы

1. «Напрасно» / польск. Na marne (1872)
2. «Юморески из портфеля Воршиллы» / польск. Humoreski z teki Worszyłły (1872)
3. «Старый слуга» / польск. Stary sługa (1875)
4. «Письма из путешествия» / польск. Listy z podróży (1876 — 1878)
5. «Ганя» / польск. Hania (1876)
6. «Селим Мирза» / польск. Selim Mirza (1877)
7. «Эскизы углем» / польск. Szkice węglem (1877)
8. «Янко-музыкант» / польск. Janko Muzykant (1878)
9. «Из дневника познанского учителя» / польск. Z pamiętnika poznańsķiego nauczyciela (1879)
10. «В прериях» / польск. Przez stepy (1879)
11. «За хлебом» / польск. Za chlebem (1880)
12. «Фонарщик на маяке» / польск. Latarnik (1881)
13. «Бартек-победитель» / польск. Bartek Zwycięzca (1882)
14. «Ангел» / польск. Jamioł (1882)
15. «Та третья» / польск. Ta trzecia (1888)
16. «Сахем» / польск. Sachem (1889)
17. «Воспоминание о Марипозе» / польск. Wspomnienie z Maripozy (1889)
18. «В пустыне и пуще» / польск. W pustyni i w puszczy (1910 — 1911)

Многотомные издания

• Сенкевич Генрик. Собр. соч. в 9 томах. М.: Художественная лит-ра, 1983–1985.
• Сенкевич Генрик. Собр. соч. в 9 томах. М.: Терра-Книжный клуб, 1998. — ISBN 5-300-00745-5

Ссылки

• Генрик Сенкевич (англ.) на сайте Internet Movie Database

</center>

Отрывок, характеризующий Сенкевич, Генрик

– Однако до лжно же будет принять сражение? – сказал князь Андрей.
– До лжно будет, если все этого захотят, нечего делать… А ведь, голубчик: нет сильнее тех двух воинов, терпение и время; те всё сделают, да советчики n'entendent pas de cette oreille, voila le mal. [этим ухом не слышат, – вот что плохо.] Одни хотят, другие не хотят. Что ж делать? – спросил он, видимо, ожидая ответа. – Да, что ты велишь делать? – повторил он, и глаза его блестели глубоким, умным выражением. – Я тебе скажу, что делать, – проговорил он, так как князь Андрей все таки не отвечал. – Я тебе скажу, что делать и что я делаю. Dans le doute, mon cher, – он помолчал, – abstiens toi, [В сомнении, мой милый, воздерживайся.] – выговорил он с расстановкой.
– Ну, прощай, дружок; помни, что я всей душой несу с тобой твою потерю и что я тебе не светлейший, не князь и не главнокомандующий, а я тебе отец. Ежели что нужно, прямо ко мне. Прощай, голубчик. – Он опять обнял и поцеловал его. И еще князь Андрей не успел выйти в дверь, как Кутузов успокоительно вздохнул и взялся опять за неконченный роман мадам Жанлис «Les chevaliers du Cygne».
Как и отчего это случилось, князь Андрей не мог бы никак объяснить; но после этого свидания с Кутузовым он вернулся к своему полку успокоенный насчет общего хода дела и насчет того, кому оно вверено было. Чем больше он видел отсутствие всего личного в этом старике, в котором оставались как будто одни привычки страстей и вместо ума (группирующего события и делающего выводы) одна способность спокойного созерцания хода событий, тем более он был спокоен за то, что все будет так, как должно быть. «У него не будет ничего своего. Он ничего не придумает, ничего не предпримет, – думал князь Андрей, – но он все выслушает, все запомнит, все поставит на свое место, ничему полезному не помешает и ничего вредного не позволит. Он понимает, что есть что то сильнее и значительнее его воли, – это неизбежный ход событий, и он умеет видеть их, умеет понимать их значение и, ввиду этого значения, умеет отрекаться от участия в этих событиях, от своей личной волн, направленной на другое. А главное, – думал князь Андрей, – почему веришь ему, – это то, что он русский, несмотря на роман Жанлис и французские поговорки; это то, что голос его задрожал, когда он сказал: „До чего довели!“, и что он захлипал, говоря о том, что он „заставит их есть лошадиное мясо“. На этом же чувстве, которое более или менее смутно испытывали все, и основано было то единомыслие и общее одобрение, которое сопутствовало народному, противному придворным соображениям, избранию Кутузова в главнокомандующие.


После отъезда государя из Москвы московская жизнь потекла прежним, обычным порядком, и течение этой жизни было так обычно, что трудно было вспомнить о бывших днях патриотического восторга и увлечения, и трудно было верить, что действительно Россия в опасности и что члены Английского клуба суть вместе с тем и сыны отечества, готовые для него на всякую жертву. Одно, что напоминало о бывшем во время пребывания государя в Москве общем восторженно патриотическом настроении, было требование пожертвований людьми и деньгами, которые, как скоро они были сделаны, облеклись в законную, официальную форму и казались неизбежны.
С приближением неприятеля к Москве взгляд москвичей на свое положение не только не делался серьезнее, но, напротив, еще легкомысленнее, как это всегда бывает с людьми, которые видят приближающуюся большую опасность. При приближении опасности всегда два голоса одинаково сильно говорят в душе человека: один весьма разумно говорит о том, чтобы человек обдумал самое свойство опасности и средства для избавления от нее; другой еще разумнее говорит, что слишком тяжело и мучительно думать об опасности, тогда как предвидеть все и спастись от общего хода дела не во власти человека, и потому лучше отвернуться от тяжелого, до тех пор пока оно не наступило, и думать о приятном. В одиночестве человек большею частью отдается первому голосу, в обществе, напротив, – второму. Так было и теперь с жителями Москвы. Давно так не веселились в Москве, как этот год.
Растопчинские афишки с изображением вверху питейного дома, целовальника и московского мещанина Карпушки Чигирина, который, быв в ратниках и выпив лишний крючок на тычке, услыхал, будто Бонапарт хочет идти на Москву, рассердился, разругал скверными словами всех французов, вышел из питейного дома и заговорил под орлом собравшемуся народу, читались и обсуживались наравне с последним буриме Василия Львовича Пушкина.
В клубе, в угловой комнате, собирались читать эти афиши, и некоторым нравилось, как Карпушка подтрунивал над французами, говоря, что они от капусты раздуются, от каши перелопаются, от щей задохнутся, что они все карлики и что их троих одна баба вилами закинет. Некоторые не одобряли этого тона и говорила, что это пошло и глупо. Рассказывали о том, что французов и даже всех иностранцев Растопчин выслал из Москвы, что между ними шпионы и агенты Наполеона; но рассказывали это преимущественно для того, чтобы при этом случае передать остроумные слова, сказанные Растопчиным при их отправлении. Иностранцев отправляли на барке в Нижний, и Растопчин сказал им: «Rentrez en vous meme, entrez dans la barque et n'en faites pas une barque ne Charon». [войдите сами в себя и в эту лодку и постарайтесь, чтобы эта лодка не сделалась для вас лодкой Харона.] Рассказывали, что уже выслали из Москвы все присутственные места, и тут же прибавляли шутку Шиншина, что за это одно Москва должна быть благодарна Наполеону. Рассказывали, что Мамонову его полк будет стоить восемьсот тысяч, что Безухов еще больше затратил на своих ратников, но что лучше всего в поступке Безухова то, что он сам оденется в мундир и поедет верхом перед полком и ничего не будет брать за места с тех, которые будут смотреть на него.
– Вы никому не делаете милости, – сказала Жюли Друбецкая, собирая и прижимая кучку нащипанной корпии тонкими пальцами, покрытыми кольцами.
Жюли собиралась на другой день уезжать из Москвы и делала прощальный вечер.
– Безухов est ridicule [смешон], но он так добр, так мил. Что за удовольствие быть так caustique [злоязычным]?
– Штраф! – сказал молодой человек в ополченском мундире, которого Жюли называла «mon chevalier» [мой рыцарь] и который с нею вместе ехал в Нижний.
В обществе Жюли, как и во многих обществах Москвы, было положено говорить только по русски, и те, которые ошибались, говоря французские слова, платили штраф в пользу комитета пожертвований.
– Другой штраф за галлицизм, – сказал русский писатель, бывший в гостиной. – «Удовольствие быть не по русски.
– Вы никому не делаете милости, – продолжала Жюли к ополченцу, не обращая внимания на замечание сочинителя. – За caustique виновата, – сказала она, – и плачу, но за удовольствие сказать вам правду я готова еще заплатить; за галлицизмы не отвечаю, – обратилась она к сочинителю: – у меня нет ни денег, ни времени, как у князя Голицына, взять учителя и учиться по русски. А вот и он, – сказала Жюли. – Quand on… [Когда.] Нет, нет, – обратилась она к ополченцу, – не поймаете. Когда говорят про солнце – видят его лучи, – сказала хозяйка, любезно улыбаясь Пьеру. – Мы только говорили о вас, – с свойственной светским женщинам свободой лжи сказала Жюли. – Мы говорили, что ваш полк, верно, будет лучше мамоновского.
– Ах, не говорите мне про мой полк, – отвечал Пьер, целуя руку хозяйке и садясь подле нее. – Он мне так надоел!
– Вы ведь, верно, сами будете командовать им? – сказала Жюли, хитро и насмешливо переглянувшись с ополченцем.
Ополченец в присутствии Пьера был уже не так caustique, и в лице его выразилось недоуменье к тому, что означала улыбка Жюли. Несмотря на свою рассеянность и добродушие, личность Пьера прекращала тотчас же всякие попытки на насмешку в его присутствии.
– Нет, – смеясь, отвечал Пьер, оглядывая свое большое, толстое тело. – В меня слишком легко попасть французам, да и я боюсь, что не влезу на лошадь…
В числе перебираемых лиц для предмета разговора общество Жюли попало на Ростовых.
– Очень, говорят, плохи дела их, – сказала Жюли. – И он так бестолков – сам граф. Разумовские хотели купить его дом и подмосковную, и все это тянется. Он дорожится.
– Нет, кажется, на днях состоится продажа, – сказал кто то. – Хотя теперь и безумно покупать что нибудь в Москве.
– Отчего? – сказала Жюли. – Неужели вы думаете, что есть опасность для Москвы?
– Отчего же вы едете?
– Я? Вот странно. Я еду, потому… ну потому, что все едут, и потом я не Иоанна д'Арк и не амазонка.
– Ну, да, да, дайте мне еще тряпочек.
– Ежели он сумеет повести дела, он может заплатить все долги, – продолжал ополченец про Ростова.
– Добрый старик, но очень pauvre sire [плох]. И зачем они живут тут так долго? Они давно хотели ехать в деревню. Натали, кажется, здорова теперь? – хитро улыбаясь, спросила Жюли у Пьера.
– Они ждут меньшого сына, – сказал Пьер. – Он поступил в казаки Оболенского и поехал в Белую Церковь. Там формируется полк. А теперь они перевели его в мой полк и ждут каждый день. Граф давно хотел ехать, но графиня ни за что не согласна выехать из Москвы, пока не приедет сын.
– Я их третьего дня видела у Архаровых. Натали опять похорошела и повеселела. Она пела один романс. Как все легко проходит у некоторых людей!
– Что проходит? – недовольно спросил Пьер. Жюли улыбнулась.
– Вы знаете, граф, что такие рыцари, как вы, бывают только в романах madame Suza.
– Какой рыцарь? Отчего? – краснея, спросил Пьер.
– Ну, полноте, милый граф, c'est la fable de tout Moscou. Je vous admire, ma parole d'honneur. [это вся Москва знает. Право, я вам удивляюсь.]
– Штраф! Штраф! – сказал ополченец.
– Ну, хорошо. Нельзя говорить, как скучно!
– Qu'est ce qui est la fable de tout Moscou? [Что знает вся Москва?] – вставая, сказал сердито Пьер.
– Полноте, граф. Вы знаете!
– Ничего не знаю, – сказал Пьер.
– Я знаю, что вы дружны были с Натали, и потому… Нет, я всегда дружнее с Верой. Cette chere Vera! [Эта милая Вера!]
– Non, madame, [Нет, сударыня.] – продолжал Пьер недовольным тоном. – Я вовсе не взял на себя роль рыцаря Ростовой, и я уже почти месяц не был у них. Но я не понимаю жестокость…
– Qui s'excuse – s'accuse, [Кто извиняется, тот обвиняет себя.] – улыбаясь и махая корпией, говорила Жюли и, чтобы за ней осталось последнее слово, сейчас же переменила разговор. – Каково, я нынче узнала: бедная Мари Волконская приехала вчера в Москву. Вы слышали, она потеряла отца?
– Неужели! Где она? Я бы очень желал увидать ее, – сказал Пьер.
– Я вчера провела с ней вечер. Она нынче или завтра утром едет в подмосковную с племянником.
– Ну что она, как? – сказал Пьер.
– Ничего, грустна. Но знаете, кто ее спас? Это целый роман. Nicolas Ростов. Ее окружили, хотели убить, ранили ее людей. Он бросился и спас ее…
– Еще роман, – сказал ополченец. – Решительно это общее бегство сделано, чтобы все старые невесты шли замуж. Catiche – одна, княжна Болконская – другая.
– Вы знаете, что я в самом деле думаю, что она un petit peu amoureuse du jeune homme. [немножечко влюблена в молодого человека.]
– Штраф! Штраф! Штраф!
– Но как же это по русски сказать?..


Когда Пьер вернулся домой, ему подали две принесенные в этот день афиши Растопчина.
В первой говорилось о том, что слух, будто графом Растопчиным запрещен выезд из Москвы, – несправедлив и что, напротив, граф Растопчин рад, что из Москвы уезжают барыни и купеческие жены. «Меньше страху, меньше новостей, – говорилось в афише, – но я жизнью отвечаю, что злодей в Москве не будет». Эти слова в первый раз ясно ыоказали Пьеру, что французы будут в Москве. Во второй афише говорилось, что главная квартира наша в Вязьме, что граф Витгснштейн победил французов, но что так как многие жители желают вооружиться, то для них есть приготовленное в арсенале оружие: сабли, пистолеты, ружья, которые жители могут получать по дешевой цене. Тон афиш был уже не такой шутливый, как в прежних чигиринских разговорах. Пьер задумался над этими афишами. Очевидно, та страшная грозовая туча, которую он призывал всеми силами своей души и которая вместе с тем возбуждала в нем невольный ужас, – очевидно, туча эта приближалась.