Сеньоры, графы и герцоги де Гиз

Поделись знанием:
Перейти к: навигация, поиск

Донжон де Гиз (фр. Guise) был построен около 950 года Готье I, графом Амьена, Вексена и Валуа.





Сеньоры де Гиз (950—1417)

Ненаследственные сеньоры

Графы Валуа назначали шателена замка Гиз, без права передачи наследнику. Среди шателенов известны:

  • в 1010 : Рене
  • в 1048 : Бушар
  • в 1058 : Готье I де Гиз. Этот Готье был первым сеньором де Гиз, который передал владение своим потомкам. При этом известно, что Готье де Вексен, сын Рауля III де Вексен, графа Валуа, также получил сеньорию де Гиз от своего брата Рауля IV де Крепи. Из этого можно сделать вывод, что Готье I де Гиз и Готье де Вексен, по-видимому, одно и то же лицо.

Дом де Гиз

  •  ????-???? : Годфруа де Гиз, сын предыдущего
    жена — Ада де Мондидье
  •  ????-1141 : Ги де Гиз (ок. 1070—1141), сын предыдущего
    жена — Аделаида де Монморанси
  • 1141-???? : Бушар II де Гиз, сын предыдущего
    жена — Аделаида де Супер
  •  ????-???? : Аделвия де Гиз, дочь предыдущего
    муж — Жак, сеньор д’Авен

Дом д'Авен

Дом де Шатильон

Анжуйская династия

Графы де Гиз (1417—1528)

Этот период связан с борьбой между отдельными ветвями потомства, которые, пользуясь перипетиями Столетней войны, пытались утвердить за собой сеньорию Гиз, занимавшую стратегическое положение между королевством Франции и Нидерландами, постепенно переходившими под власть герцогов Бургундии.

Анжуйский дом

  • 1417-1425 : Рене I (1409 † 1480), герцог Лотарингии и Бара, титулярный король Неаполя, граф Прованса, второй сын предыдущего
    жена — Изабелла Лотарингская.

Люксембургский дом

Претензии Люксембургского дома восходили к Ги де Шатильону, старшему брату Юга (Гуго) де Шатильона, сеньора де Гиза. Люксембурги считали, что Ги должен был бы наследовать Гиз вместо своего брата. И тогда Гиз переходил бы по наследству именно им. Жан Люксембургский, пользуясь поддержкой своих союзников — англичан, взял замок штурмом в 1425 г.

Анжуйский дом

Шарль Анжуйский, младший брат Рене I Анжуйского, в 1440 предъявляет права на Гиз. Его шансы возрастают в связи с женитьбой в 1443 г. на Изабелле Люксембургской, сестре Луи. В итоге Карл VII передает ему Гиз, но Лотарингский дом, потомки Рене, требуют Гиз себе.

  • 1444-1473 : Карл IV Анжуйский (1414 † 1472/3), граф дю Мэн
    первым браком (1434) женат на Кобелле Руффо, графине ди Монтальто и ди Корильяно (†1442).
    вторым браком (1443) женат на Изабелле Люксембургской (†1472).
  • 1473-1481 : Карл V Анжуйский (1436 † 1481), герцог Анжуйский, граф дю Мэн и граф Прованский, титулярный король Неаполя, сын предыдущего.
    жена с 1474 — Жанна Лотарингская-Водемон (1458 † 1480)

Дом д'Арманьяк

Дом де Роган

  • 1503-1504 : Пьер де Роган-Жье († 1513), сеньор де Жье
    первым браком женат на Франсуазе де Паноэ (Penhoet)
    вторым браком женат на Маргарите д’Арманьяк († 1503), сестре Луи д’Арманьяка
  • 1504-1520 : Шарль де Роган-Жье († 1528), сеньор де Жье, сын предыдущего от первого брака
    женат на Шарлотте д’Арманьяк († 1504), сестре Луи д’Арманьяка и Маргариты д’Арманьяк

Дом де Гиз из Лотарингской династии

Рене II, герцог Лотарингский, внук Рене I д’Анжу, выдвинул свои права на Гиз еще в 1480 годе, после смерти своего деда. Он умер в 1508 году, передав все свои французские владения своему второму сыну, Клоду. Тот был соратником Франциска I при Мариньяне и добился подтверждения его владения графством Гиз Парижским парламентом в 1520 году.

Герцоги де Гиз (1528—1789)

Дом де Гиз из Лотарингской династии

В 1528 году король Франциск I возвёл владение Гиз в герцогство-пэрство.

После её смерти, в связи с прекращением мужского потомства старшей ветви дома Гизов, герцогство Гиз присоединяется к короне, позже оно передается потомкам Гизов, Бурбонам-Конде:

  • Франсуа I, герцог де Гиз, был отцом:
  • Шарля II, герцога де Майенна, женатого на Анриетте Савойской-Виллар, отца:

Дом де Бурбон-Конде

После его смерти титул переходит Луи-Филиппу I, королю французов.

Титулярный герцог при Июльской Монархии

Титулярные герцоги

См. также

Напишите отзыв о статье "Сеньоры, графы и герцоги де Гиз"

Отрывок, характеризующий Сеньоры, графы и герцоги де Гиз

Он подозвал к себе старших генералов.
– Ma tete fut elle bonne ou mauvaise, n'a qu'a s'aider d'elle meme, [Хороша ли, плоха ли моя голова, а положиться больше не на кого,] – сказал он, вставая с лавки, и поехал в Фили, где стояли его экипажи.


В просторной, лучшей избе мужика Андрея Савостьянова в два часа собрался совет. Мужики, бабы и дети мужицкой большой семьи теснились в черной избе через сени. Одна только внучка Андрея, Малаша, шестилетняя девочка, которой светлейший, приласкав ее, дал за чаем кусок сахара, оставалась на печи в большой избе. Малаша робко и радостно смотрела с печи на лица, мундиры и кресты генералов, одного за другим входивших в избу и рассаживавшихся в красном углу, на широких лавках под образами. Сам дедушка, как внутренне называла Maлаша Кутузова, сидел от них особо, в темном углу за печкой. Он сидел, глубоко опустившись в складное кресло, и беспрестанно покряхтывал и расправлял воротник сюртука, который, хотя и расстегнутый, все как будто жал его шею. Входившие один за другим подходили к фельдмаршалу; некоторым он пожимал руку, некоторым кивал головой. Адъютант Кайсаров хотел было отдернуть занавеску в окне против Кутузова, но Кутузов сердито замахал ему рукой, и Кайсаров понял, что светлейший не хочет, чтобы видели его лицо.
Вокруг мужицкого елового стола, на котором лежали карты, планы, карандаши, бумаги, собралось так много народа, что денщики принесли еще лавку и поставили у стола. На лавку эту сели пришедшие: Ермолов, Кайсаров и Толь. Под самыми образами, на первом месте, сидел с Георгием на шее, с бледным болезненным лицом и с своим высоким лбом, сливающимся с голой головой, Барклай де Толли. Второй уже день он мучился лихорадкой, и в это самое время его знобило и ломало. Рядом с ним сидел Уваров и негромким голосом (как и все говорили) что то, быстро делая жесты, сообщал Барклаю. Маленький, кругленький Дохтуров, приподняв брови и сложив руки на животе, внимательно прислушивался. С другой стороны сидел, облокотивши на руку свою широкую, с смелыми чертами и блестящими глазами голову, граф Остерман Толстой и казался погруженным в свои мысли. Раевский с выражением нетерпения, привычным жестом наперед курчавя свои черные волосы на висках, поглядывал то на Кутузова, то на входную дверь. Твердое, красивое и доброе лицо Коновницына светилось нежной и хитрой улыбкой. Он встретил взгляд Малаши и глазами делал ей знаки, которые заставляли девочку улыбаться.
Все ждали Бенигсена, который доканчивал свой вкусный обед под предлогом нового осмотра позиции. Его ждали от четырех до шести часов, и во все это время не приступали к совещанию и тихими голосами вели посторонние разговоры.
Только когда в избу вошел Бенигсен, Кутузов выдвинулся из своего угла и подвинулся к столу, но настолько, что лицо его не было освещено поданными на стол свечами.
Бенигсен открыл совет вопросом: «Оставить ли без боя священную и древнюю столицу России или защищать ее?» Последовало долгое и общее молчание. Все лица нахмурились, и в тишине слышалось сердитое кряхтенье и покашливанье Кутузова. Все глаза смотрели на него. Малаша тоже смотрела на дедушку. Она ближе всех была к нему и видела, как лицо его сморщилось: он точно собрался плакать. Но это продолжалось недолго.
– Священную древнюю столицу России! – вдруг заговорил он, сердитым голосом повторяя слова Бенигсена и этим указывая на фальшивую ноту этих слов. – Позвольте вам сказать, ваше сиятельство, что вопрос этот не имеет смысла для русского человека. (Он перевалился вперед своим тяжелым телом.) Такой вопрос нельзя ставить, и такой вопрос не имеет смысла. Вопрос, для которого я просил собраться этих господ, это вопрос военный. Вопрос следующий: «Спасенье России в армии. Выгоднее ли рисковать потерею армии и Москвы, приняв сраженье, или отдать Москву без сражения? Вот на какой вопрос я желаю знать ваше мнение». (Он откачнулся назад на спинку кресла.)
Начались прения. Бенигсен не считал еще игру проигранною. Допуская мнение Барклая и других о невозможности принять оборонительное сражение под Филями, он, проникнувшись русским патриотизмом и любовью к Москве, предлагал перевести войска в ночи с правого на левый фланг и ударить на другой день на правое крыло французов. Мнения разделились, были споры в пользу и против этого мнения. Ермолов, Дохтуров и Раевский согласились с мнением Бенигсена. Руководимые ли чувством потребности жертвы пред оставлением столицы или другими личными соображениями, но эти генералы как бы не понимали того, что настоящий совет не мог изменить неизбежного хода дел и что Москва уже теперь оставлена. Остальные генералы понимали это и, оставляя в стороне вопрос о Москве, говорили о том направлении, которое в своем отступлении должно было принять войско. Малаша, которая, не спуская глаз, смотрела на то, что делалось перед ней, иначе понимала значение этого совета. Ей казалось, что дело было только в личной борьбе между «дедушкой» и «длиннополым», как она называла Бенигсена. Она видела, что они злились, когда говорили друг с другом, и в душе своей она держала сторону дедушки. В средине разговора она заметила быстрый лукавый взгляд, брошенный дедушкой на Бенигсена, и вслед за тем, к радости своей, заметила, что дедушка, сказав что то длиннополому, осадил его: Бенигсен вдруг покраснел и сердито прошелся по избе. Слова, так подействовавшие на Бенигсена, были спокойным и тихим голосом выраженное Кутузовым мнение о выгоде и невыгоде предложения Бенигсена: о переводе в ночи войск с правого на левый фланг для атаки правого крыла французов.
– Я, господа, – сказал Кутузов, – не могу одобрить плана графа. Передвижения войск в близком расстоянии от неприятеля всегда бывают опасны, и военная история подтверждает это соображение. Так, например… (Кутузов как будто задумался, приискивая пример и светлым, наивным взглядом глядя на Бенигсена.) Да вот хоть бы Фридландское сражение, которое, как я думаю, граф хорошо помнит, было… не вполне удачно только оттого, что войска наши перестроивались в слишком близком расстоянии от неприятеля… – Последовало, показавшееся всем очень продолжительным, минутное молчание.
Прения опять возобновились, но часто наступали перерывы, и чувствовалось, что говорить больше не о чем.
Во время одного из таких перерывов Кутузов тяжело вздохнул, как бы сбираясь говорить. Все оглянулись на него.
– Eh bien, messieurs! Je vois que c'est moi qui payerai les pots casses, [Итак, господа, стало быть, мне платить за перебитые горшки,] – сказал он. И, медленно приподнявшись, он подошел к столу. – Господа, я слышал ваши мнения. Некоторые будут несогласны со мной. Но я (он остановился) властью, врученной мне моим государем и отечеством, я – приказываю отступление.
Вслед за этим генералы стали расходиться с той же торжественной и молчаливой осторожностью, с которой расходятся после похорон.
Некоторые из генералов негромким голосом, совсем в другом диапазоне, чем когда они говорили на совете, передали кое что главнокомандующему.
Малаша, которую уже давно ждали ужинать, осторожно спустилась задом с полатей, цепляясь босыми ножонками за уступы печки, и, замешавшись между ног генералов, шмыгнула в дверь.
Отпустив генералов, Кутузов долго сидел, облокотившись на стол, и думал все о том же страшном вопросе: «Когда же, когда же наконец решилось то, что оставлена Москва? Когда было сделано то, что решило вопрос, и кто виноват в этом?»
– Этого, этого я не ждал, – сказал он вошедшему к нему, уже поздно ночью, адъютанту Шнейдеру, – этого я не ждал! Этого я не думал!
– Вам надо отдохнуть, ваша светлость, – сказал Шнейдер.
– Да нет же! Будут же они лошадиное мясо жрать, как турки, – не отвечая, прокричал Кутузов, ударяя пухлым кулаком по столу, – будут и они, только бы…


В противоположность Кутузову, в то же время, в событии еще более важнейшем, чем отступление армии без боя, в оставлении Москвы и сожжении ее, Растопчин, представляющийся нам руководителем этого события, действовал совершенно иначе.
Событие это – оставление Москвы и сожжение ее – было так же неизбежно, как и отступление войск без боя за Москву после Бородинского сражения.