Сенявин, Наум Акимович

Наум Акимович Сенявин
Период жизни	умер в мае 1738 года
Место смерти	Очаков, Российская империя
Принадлежность	Российская империя Российская империя
Род войск	флот
Годы службы	1698 — 1738
Звание	вице-адмирал
Командовал	Днепровская военная флотилия
Сражения/войны	Северная война, Прутский поход, Осада Данцинга
Награды и премии

Наум Акимович (Якимович) Сенявин (умер в мае 1738 года, Очаков) — русский военно-морской деятель из рода Сенявиных. Первый вице-адмирал русского флота, начальник Днепровской флотилии. Отец адмирала Алексея Сенявина.

Биография

Начал службу в 1698 году солдатом бомбардирской роты Преображенского полка. В 1699 году участвовал в Керченском походе, состоя матросом на корабле «Отворенные врата» под командою Петра Михайлова. Наум Сенявин, в отличие от своих братьев Ивана и Ульяна, не попал в состав великого посольства, учившихся морскому делу за границей вместе с государем, но он вскоре приобрел мореходные познания на русских военных судах и быстро выдвинулся, обогнав своих братьев.

В 1702—1704 годах участвовал в военных действиях под Шлиссельбургом, Концами, Юрьевом и Нарвою. В 1705—1708 годы состоял в команде шнявы «Мункер», которою нередко командовал сам Пётр. 12 октября 1706 года участвовал и был тяжко ранен в бою пяти небольших русских лодок с шведским ботом «Эсперном» под Выборгом. Во время боя команды лодок численностью в 48 человек, взяли бот на абордаж, а затем отбили нападение другого шведского бота, подоспевшего на помощь атакованному. В 1707 году был произведен в боцманы и вскоре за тем в поручики. В 1708 году ездил в Воронеж, по возвращении оттуда, в мае месяце ходил на бригантинах под начальством Боциса, в шхеры, к городу Борго.

В августе 1708 года получил поручение охранять с двумя бригантинами переправу через Неву. Когда шведский генерал Любекер подошёл к переправе, то Сенявин встретил его сильным огнём из пушек, так что «привел неприятеля в конфузию». Шведы оправились и огнём с батареи в 12 пушек пробили в двух местах одну из бригантин, сломав на ней мачту. Тогда Сенявин сошёл на берег и вместе с майором Грековым овладел шведским траншементом. В октябре того же года, командуя гренадерской ротой за капитана, отличился в кровопролитном сражении у Сойкиной мызы, окончившемся поражением шведов, и в этом деле был ранен в ногу.

В 1709—1712 годах постоянно сопровождал Петра I в поездках, исполняя на пути поручения по снаряжению судов и заготовке провианта. В 1709 году сопутствовал Петру в поездке в Азов, отсюда в армию и из Полтавы в Петербург и Москву. 23 декабря 1709 года произведен в поручики Преображенского полка. В 1710 году во время ледового похода Балтийского флота он находился на шняве «Мункер». В 1711 году сопровождал Петра в Прутском походе, а в 1712 году в плавании на корабле «Самсон» и в поездке в Померанию.

В 1712 году получил поручение от Петра I, начавшего закупку за границей военных судов для русского флота, снарядить и привести в Ревель из Кёнигсберга три первых купленных в Голландии корабля. Наскоро исправив повреждения в судах, найдя офицеров и матросов, Сенявин избег крейсировавшего в Балтийском море шведского флота и 2 марта 1713 года достиг ревельского рейда, за что получил чин капитан-поручика и должность командира одного из трех купленных кораблей — «Рандольфа». В 1715 году получил от Петра I поручение вооружить корабль «Ингерманланд», в постройке которого Петр сам принимал участие и на котором затем в первый раз поднял свой вице-адмиральский флаг. В августе того же года Петр отправил Сенявина в Англию и Голландию на корабле «Страфорд» с поручением купить пушки и шлюпки, нанять матросов и людей, «которые в воду ходят под колоколом», привезти «огородные деревья» и семена. После посещения Лондона, в январе 1716 года корабль Сенявина был затерт льдами у острова Текселя.

В апреле 1716 года он вторично посетил Англию, а затем отправился в Копенгаген, где принял в команду корабль «Девоншир» и фрегат «Самсон». В Копенгагене у него вышло с любимцем Петра, Девьером, крупное столкновение. Генерал-адъютант Девьер, придя на судно Сенявина, сделал какие-то резкие замечания на его счет, и был им за это жестоко избит. Девьер жаловался кабинет-секретарю Макарову:

Можно сказать, что никакой шельмы, который достоен ругания, не можно так ругать, как он надо мною делал, я лежал более недели на постели, что поворотиться от побой не могу

Выйдя в море на кораблях из Копенгагена Сенявин смог отстоять честь военного флага, поднятого на корабле, когда голландский капитан хотел подвергнуть осмотру его корабль «Девоншир», как торговое судно. Когда голландцы стали грозить арестом судна, он решительно писал нашему торговому агенту Соловьеву:

разве и весь голландский флот на мя подвигнется и тот добровольно осматривать не может, разве силою; правда, мы здесь только сильны одним флагом и вымпелом, для чего не боимся и всего их флота; а за оные его такие непотребные слова вашей милости бы надлежало бы донесть кому подлежит, понеже, хотя бы на бударе был поставлен флаг и вымпел Е. Ц. В-ва, то уже стал военный, а не торговый, которому на море всегда голландский военный корабль мусит салютовать и вымпел свой спустить, что мы сколько раз видели и впредь будем

13 августа 1716 года отправился в крейсерство между Рюгеном и Борнгольмом, «проведать, нет ли каких неприятельских фрегатов, которых искать отогнать или с помощью Божией разорить». В январе 1719 года Пётр вновь отправил Сенявина за границу, в Гамбург, поручив ему принять там в команду корабль «Рандольф» и яхту, подаренную Петру прусским королём, и доставить эти суда в Россию. В Гамбурге, когда капитан гамбургского конвойного воинского корабля отказался салютовать русскому военному судну, заявив, что «он не знает русского флага», Сенявин выстрелил ядрами из трех пушек по его вымпелу.

В начале мая 1719 года вернулся в Россию из-за границы и Петр тотчас же назначил его начальником крейсерского отряда из 6 кораблей и одной шнявы. Имея брейд-вымпел на корабле «Портсмут», 25 мая, между островами Эзелем и Готско-Сандо Сенявин атаковал три шведских военных судна под командою капитан-командора Врангеля: корабль, фрегат и бригантину, и после жаркого часового боя заставил их сдаться. За эту победу был пожалован 17 июня через чин в капитан-командоры, а затем получил поместье (в Рязанском уезде из деревень Соловьева, отписанных в казну). В июле и августе того же 1719 года, командуя отрядом из пяти судов, охранял наш галерный флот, действовавший у берегов Швеции, и ходил с отрядом из 3 кораблей в Никепингу для наблюдения за неприятельскими судами.

По учреждении Адмиралтейской коллегии в 1721 году назначен был присутствующим в коллегии. В этом году же командовал кораблем «Святой Андрей» в котлинской эскадре, состоявшей под начальством самого Петра I, а затем, имея брейд-вымпел на корабле «Святой Александр», командовал эскадрой кораблей, отправленной в крейсерство к Гельсингфорсу.

По случаю заключения Ништадтского мира 22 октября 1721 года был произведен в шаутбенахты (контр-адмиралы), и Пётр был очень доволен, что мог по заслугам ввести русского человека в ряд иностранцев, занимавших высшие чины в русском флоте (Гордон, Крюйс, Сандерс, Сиверс, Фангофт). В феврале 1722 года ездил в отпуск лечиться от ран «к марциальным водам». Затем, помимо командировок в Воронеж и в Москву, командовал кораблем «Св. Андрей» и плавал с эскадрами генерал-адмирала Апраксина и вице-адмирала Вильстера.

Императрица Екатерина I по вступлении на престол пожаловала Сенявину орден Св. Александра Невского. 6 мая 1727 года был произведен в вице-адмиралы. Осенью 1726 года совершил морское плавание в Ревель на корабле «Нептунус» с отрядом судов, а в 1727 году в Киль на корабле «Дербент» для сопровождения герцога и герцогини Голштинских. В 1728 году назначен главным командиром над галерным флотом и исполнял эту должность с небольшими перерывами до 1732 года, когда был произведен в вице-адмиралы синего флага и сдал команду над галерным флотом адмиралу И. М. Головину.

С 1732 года являлся членом Воинской морской комиссии, созданной по указу императрицы Анны Иоанновны. Вместе с контр-адмиралом Бредалем стал инициатором строительства постоянной военно-морской верфи в Архангельске, которая стала главной судостроительной базой Балтийского флота в XVIII веке.

В 1733 году, в качестве депутата от Коллегии, наблюдал за вооружением и разоружением флота в Кронштадте, произвел, согласно новому положению, расписание команд по ротам и в декабре, за отсутствием Гордона, исполнял должность главного командира в Кронштадте. В 1734 году принимал участие в военных действиях флота под Данцигом, имея флаг на корабле «Св. Александр». По возвращении послан с отрядом судов в Ревель, где исполнял должность главного командира. В 1735 году наблюдал в Риге за отправкою хлеба на военных судах в Кронштадт.

В 1737 году был назначен начальником Днепровской флотилии и в следующем году, в мае, скончался в Очакове во время эпидемии чумы.

Семья

От брака с Неонилой Фёдоровной Языковой (1688—1738) дети:

• Федосья, жена Матвея Васильевича Ржевского, мать братьев Ржевских — Степана, Павла, Ивана и Владимира.
• Евдокия, жена генерала Николая Ивановича Зиновьева, мать мемуариста Василия Зиновьева и графини Екатерины Орловой.
• Алексей (1722-97), адмирал и член Адмиралтейств-коллегии.

С братьев Сенявиных начинаются славные флотские традиции этого рода. Адмирал Дмитрий Николаевич Сенявин приходился ему внучатым племянником.

См. также

• Список адмиралов Российского Императорского флота

Источники

• Сенявин (Синявин), Наум Акимович // Русский биографический словарь : в 25 томах. — СПб.—М., 1896—1918.
• Сенявин Н. А. [memoirs.ru/texts/Seniavin1852.htm Морские журналы Наума Акимовича Сенявина, 1705-12 годов // Записки Гидрографического департамента Морского министерства. — 1852. — Ч. 10. — С. 326—359].
• «Юрнал» вице-адмирала Я. С. Барша. [www.vostlit.info/Texts/Dokumenty/Russ/XVIII/1700-1720/Barsch_Ja_S/text2.htm Часть вторая. 1726—1740]

Отрывок, характеризующий Сенявин, Наум Акимович

Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.