Серапион (Лятошевич)
| Епископ Серапион | ||
| ||
|---|---|---|
| 29 октября 1753 — декабрь 1761 | ||
| Предшественник: | Пимен (Савёлов) | |
| Преемник: | Иосиф (Золотов) | |
| ||
| 28 февраля — 29 октября 1753 | ||
| Предшественник: | Арсений (Могилянский) | |
| Преемник: | Амвросий (Зертис-Каменский) | |
| ||
| 16 февраля 1746 — 3 марта 1753 | ||
| Предшественник: | викариатство учреждено | |
| Преемник: | Савва (Тихомиров) | |
| Имя при рождении: | Симеон Лятошевич | |
| Рождение: | 1705 | |
| Смерть: | 22 апреля 1762 | |
| Похоронен: | Вологда, Софийский собор | |
Епископ Серапион (в миру Симеон Лятошевич или Лятушевич; 1705 — 22 апреля 1762) — епископ Русской православной церкви, епископ Вологодский и Белозерский.
Биография
Родился в 1705 году. Образование получил в Киевской духовной академии.
В монашество пострижен в Братском Богоявленском монастыре. Был в том монастыре головщиком. Занимал должность члена духовной консистории.
9 марта 1740 года назначен архимандритом Тверского Отроча монастыря.
3 февраля 1741 года перемещен архимандритом Калязинского Макариева Троицкого монастыря.
С 30 марта 1745 года — епископ Можайский и Волоколамский, викарий Переславль-Залесской епархии.
С 3 марта 1753 года — епископ Переславль-Залесский и Дмитровский.
Получив назначение на Переславскую кафедру, он первым делом открыл в своей епархии учебное заведение. Оно соединяло в себе низшие и средние классы: низшее отделение было «русское», где учились читать и писать по-русски и по-славянски, за ним следовала «фара», начальный латинский класс, потом «грамматика», «пиитика», наконец самый высший — «реторика», где преподавались философия и самые необходимые богословские науки.
29 октября 1753 года переведен на кафедру Вологодскую и Белозерскую.
18 ноября 1759 года разбит параличом — отнялся язык, не действовала правая рука; ставленников для посвящения посылали или в Кострому, или в Новгород, а разрешение на постройку церквей давала консистория.
В декабре 1761 года уволен на покой в Спасо-Прилуцкий монастырь.
Скончался там же 22 апреля 1762 года. Погребен в Вологодском Софийском соборе.
Напишите отзыв о статье "Серапион (Лятошевич)"
Ссылки
- Русский биографический словарь: В 25 т. / под наблюдением А. А. Половцова. 1896—1918.
- [pustyn.nerehta.info/10.html Восстановление Переславль-Залесской епархии]
Отрывок, характеризующий Серапион (Лятошевич)
– Нет, постой, пожалуйста. – И Наташа начала доставать из ящика завернутые в бумаги блюда и тарелки.– Блюда надо сюда, в ковры, – сказала она.
– Да еще и ковры то дай бог на три ящика разложить, – сказал буфетчик.
– Да постой, пожалуйста. – И Наташа быстро, ловко начала разбирать. – Это не надо, – говорила она про киевские тарелки, – это да, это в ковры, – говорила она про саксонские блюда.
– Да оставь, Наташа; ну полно, мы уложим, – с упреком говорила Соня.
– Эх, барышня! – говорил дворецкий. Но Наташа не сдалась, выкинула все вещи и быстро начала опять укладывать, решая, что плохие домашние ковры и лишнюю посуду не надо совсем брать. Когда всё было вынуто, начали опять укладывать. И действительно, выкинув почти все дешевое, то, что не стоило брать с собой, все ценное уложили в два ящика. Не закрывалась только крышка коверного ящика. Можно было вынуть немного вещей, но Наташа хотела настоять на своем. Она укладывала, перекладывала, нажимала, заставляла буфетчика и Петю, которого она увлекла за собой в дело укладыванья, нажимать крышку и сама делала отчаянные усилия.
– Да полно, Наташа, – говорила ей Соня. – Я вижу, ты права, да вынь один верхний.
– Не хочу, – кричала Наташа, одной рукой придерживая распустившиеся волосы по потному лицу, другой надавливая ковры. – Да жми же, Петька, жми! Васильич, нажимай! – кричала она. Ковры нажались, и крышка закрылась. Наташа, хлопая в ладоши, завизжала от радости, и слезы брызнули у ней из глаз. Но это продолжалось секунду. Тотчас же она принялась за другое дело, и уже ей вполне верили, и граф не сердился, когда ему говорили, что Наталья Ильинишна отменила его приказанье, и дворовые приходили к Наташе спрашивать: увязывать или нет подводу и довольно ли она наложена? Дело спорилось благодаря распоряжениям Наташи: оставлялись ненужные вещи и укладывались самым тесным образом самые дорогие.
Но как ни хлопотали все люди, к поздней ночи еще не все могло быть уложено. Графиня заснула, и граф, отложив отъезд до утра, пошел спать.
Соня, Наташа спали, не раздеваясь, в диванной. В эту ночь еще нового раненого провозили через Поварскую, и Мавра Кузминишна, стоявшая у ворот, заворотила его к Ростовым. Раненый этот, по соображениям Мавры Кузминишны, был очень значительный человек. Его везли в коляске, совершенно закрытой фартуком и с спущенным верхом. На козлах вместе с извозчиком сидел старик, почтенный камердинер. Сзади в повозке ехали доктор и два солдата.
– Пожалуйте к нам, пожалуйте. Господа уезжают, весь дом пустой, – сказала старушка, обращаясь к старому слуге.
– Да что, – отвечал камердинер, вздыхая, – и довезти не чаем! У нас и свой дом в Москве, да далеко, да и не живет никто.
– К нам милости просим, у наших господ всего много, пожалуйте, – говорила Мавра Кузминишна. – А что, очень нездоровы? – прибавила она.
Камердинер махнул рукой.
– Не чаем довезти! У доктора спросить надо. – И камердинер сошел с козел и подошел к повозке.
– Хорошо, – сказал доктор.
Камердинер подошел опять к коляске, заглянул в нее, покачал головой, велел кучеру заворачивать на двор и остановился подле Мавры Кузминишны.
– Господи Иисусе Христе! – проговорила она.
Мавра Кузминишна предлагала внести раненого в дом.
– Господа ничего не скажут… – говорила она. Но надо было избежать подъема на лестницу, и потому раненого внесли во флигель и положили в бывшей комнате m me Schoss. Раненый этот был князь Андрей Болконский.
Наступил последний день Москвы. Была ясная веселая осенняя погода. Было воскресенье. Как и в обыкновенные воскресенья, благовестили к обедне во всех церквах. Никто, казалось, еще не мог понять того, что ожидает Москву.
Только два указателя состояния общества выражали то положение, в котором была Москва: чернь, то есть сословие бедных людей, и цены на предметы. Фабричные, дворовые и мужики огромной толпой, в которую замешались чиновники, семинаристы, дворяне, в этот день рано утром вышли на Три Горы. Постояв там и не дождавшись Растопчина и убедившись в том, что Москва будет сдана, эта толпа рассыпалась по Москве, по питейным домам и трактирам. Цены в этот день тоже указывали на положение дел. Цены на оружие, на золото, на телеги и лошадей всё шли возвышаясь, а цены на бумажки и на городские вещи всё шли уменьшаясь, так что в середине дня были случаи, что дорогие товары, как сукна, извозчики вывозили исполу, а за мужицкую лошадь платили пятьсот рублей; мебель же, зеркала, бронзы отдавали даром.
