Серафим (Александров)
Митрополит Серафим<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"> </td></tr>
<tr><td colspan="2" style="text-align: center;">епископ Челябинский Серафим</td></tr> | ||
| ||
|---|---|---|
| 11 августа 1933 — 15 ноября 1936 | ||
| Предшественник: | Ириней (Шульмин) в/у | |
| Преемник: | Венедикт (Плотников) | |
| ||
| 15 июня 1928 — 11 августа 1933 | ||
| Предшественник: | Фаддей (Успенский) | |
| Преемник: | Афанасий (Малинин) | |
| ||
| 17 сентября 1918 — 15 июня 1928 | ||
| Предшественник: | Серафим (Чичагов) | |
| Преемник: | Фаддей (Успенский) | |
| ||
| 22 апреля 1918 — 29 ноября 1919 | ||
| Предшественник: | Иоанн (Поммер) | |
| Преемник: | Борис (Соколов) | |
| ||
| 19 марта — 22 апреля 1918 | ||
| Предшественник: | Иннокентий (Ястребов) | |
| Преемник: | Иоанн (Поммер) | |
| Имя при рождении: | Дмитрий Александрович Александров | |
Митрополит Серафим (в миру Дмитрий Александрович Александров; 19 (31) октября 1867, село Никитино, Карсунский уезд, Симбирская губерния — 2 декабря 1937, Кустанай) — епископ Русской православной церкви, митрополит Казанской и Свияжский.
Биография
Родился 19 октября 1867 года в семье чиновника.
Окончил Саратовскую духовную семинарию. Ещё в Саратовской духовной семинарии проявил особый интерес к старообрядчеству, участвовал в полемике со старообрядцами. С сентября 1889 года — помощник Саратовского Епархиального Миссионера.
По вступлении в брак в 1890 году рукоположен во диакона. В 1891 году посвящён во священника.
С 1894 года — Самарский епархиальный миссионер.
В 1906 году протоиерей Димитрий Александров принимал участие в Предсоборном присутствии, был членом его четвёртого отдела.
В марте 1909 года перешёл в епархиальную службу, где определён священником Витебской Рынково-Воскресенско Церкви. В том же месяце назначен сверхштатным членом Полоцкой духовной консистории.
В 1910 году возвратился к миссионерской деятельности, став Оренбургским епархиальным миссионером.
14 декабря 1914 года в Оренбурге хиротонисан во епископа Кустанайского, второго викария Оренбургской епархии. Хиротонисанию совершали: епископ Оренбургский Мефодий (Герасимов) с викарным епископом Дионисием (Прозоровским). Следует отметить, что он не имел ни высшего духовного образования, ни даже звания архимандрита; ему было 46 лет, в таком возрасте далеко не все монашествующие с академическим образованием становились архиереями.
С 24 марта 1916 года — епископ Челябинский, первый викарией Оренбургской епархии. В июне 1916 года участвовал в торжествах канонизации митрополита Иоанна Тобольского.
С марта по ноябрь 1917 года временно управлял Екатеринбургской епархией, вместо уволенного Временным правительством епископа Серафима (Голубятникова), отказавшегося признать Февральскую революцию.
Участник Поместного Собора 1917—1918 годов в Москве, на котором был секретарём Соборного епископского совещания. Во время обсуждения вопроса о том, «кто должен стоять во главе епархии — епархиальный собор или епархиальный архиерей» стал глашатаем «консерваторов», остаивавший первый вариант, однако оговорился, что не ратовал за единоличное управление епископа: должно быть единое соборное начало, но во главе этого соборного управления стоит епископ «как носитель божественной власти и силы, но власти, не господства, „не яко обладающе“, но власти — проявляющейся в пастырско-отеческом руководстве решительно всею жизнью Поместной Церкви, при содействии ему в том клира и мирян»[1].
С 19 марта 1918 года — епископ Полоцкий и Витебский.
22 апреля 1918 года был назначен епископом Старицким, викарием Тверской епархии.
С сентября 1918 года — временный управляющий Тверской епархией. С 1919 года — епископ Тверской и Кашинский.
В 1920 году арестован Тверской ГубЧК, через несколько дней отпущен.
С 1920 года — член Священного Синода.
В 1921 году по поручению Патриарха Тихона занимался переговорами с обновленцами, не переходя в обновленчество, старался примирить обновленцев с Патриархом.
4 апреля 1922 года в Москве он был арестован за «сопротивление изъятию церковных ценностей» и помещен во внутреннюю тюрьму ГПУ, а с июня 1922 года по февраль 1923 года находился в Бутырской тюрьме. После освобождения проживал в Москве без права выезда в Тверскую епархию.
В 1922 году возведён в сан архиепископа.
Был известен своими частыми и последовательными контактами с ГПУ. На этот факт указывал митрополит Петр (Полянский) в своём письме 14 января 1926 года Евгению Тучкову писал, что частые посещения митрополитом Серафимом ГПУ истолковывались в народе не в его пользу, и его «народная молва прозвала даже „Лубянским митрополитом“»[2]
С 24 марта 1924 года — митрополит с прежним титулом — Тверской и Кашинский.
21 декабря 1925 года, он был арестован в Твери, но вскоре отпущен.
С 18 мая 1927 года — постоянный член Временного Патриаршего Священного Синода при митрополите Сергии (до его «самоликвидации» в мае 1935 года).
С 15 июня 1928 года — митрополит Саратовский.
С 11 августа 1933 года — митрополит Казанский и Свияжский.
В 1933—1934 годы вёл работу по фиксации изменений в среде архиереев; датируемый 1934 года список обладает значительной полнотой: не упомянуты пять православных российских епископов: Памфил (Лясковский), Августин (Беляев), Дамаскин (Цедрик), Стефан (Адриашенко), Василий (Беляев), причём последний, скорее всего, по причине смерти. Примечательно, что в «Список» включены «непоминающие» епископы, в том числе и настроенные очень радикально, отрицавшие благодатность совершаемых в «сергиевской» Церкви таинств, при этом в «Списке» отсутствуют навходившиеся в расколе обновленцы и григориане, даже поставленные до уклонения в раскол. Отсюда следует, что создатели списка, несмотря на запрещения в отношении «отделившихся», де-факто признавали их полноценными, благодатными архиереями, в отличие от григориан и обновленцев. Такого понимания и сейчас придерживается Русская Православная Церковь.[3].
26 декабря 1935 года награждён правом преднесения креста за богослужением.
15 ноября 1936 года уволен на покой.
20 ноября 1936 года арестован в архиерейской квартире. 27 февраля 1937 года постановлением Особого совещания НКВД приговорён к трем годам ссылки в Северный Казахстан, где его поселили в городе Кустанае, но там он вскоре вновь был арестован. 26 ноября 1937 года постановлением Тройки УНКВД по Северо-Казахстанской области приговорён к высшей мере наказания и 2 декабря расстрелян.
Реабилитирован в 1989 году.
Напишите отзыв о статье "Серафим (Александров)"
Примечания
- ↑ [www.bogoslov.ru/text/220489.html Всероссийский Церковный Собор 1917—1918 гг.]
- ↑ [www.pravoslavie.ru/57503.html «Завещательное послание» Патриарха Тихона и «Декларация» заместителя патриаршего местоблюстителя митрополита Сергия / Православие. Ru]
- ↑ [pstgu.ru/download/1409061530.6ilyashenko.pdf СОСТАВ ИЕРАРХИИ РУССКОЙ ПРАВОСЛАВНОЙ ЦЕРКВИ В ПРЕДДВЕРИИ БОЛЬШОГО ТЕРРОРА СПИСОК АРХИЕРЕЕВ ИЗ АРХИВНО-СЛЕДСТВЕННОГО ДЕЛА МИТРОПОЛИТА СЕРАФИМА (АЛЕКСАНДРОВА) 1937 г.]
Ссылки
- [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_1221 Серафим (Александров)] на сайте «Русское православие»
- [kds.eparhia.ru/bibliot/istoriakazeparhii/arhipastyri/arhipast_14/#4 Архипастыри Казанские 1555—2007]
| ||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Серафим (Александров)
– Э, пустое болтать! – сказал фельдфебель.– Али и тебе хочется того же? – сказал старый солдат, с упреком обращаясь к тому, который сказал, что ноги зазнобил.
– А ты что же думаешь? – вдруг приподнявшись из за костра, пискливым и дрожащим голосом заговорил востроносенький солдат, которого называли ворона. – Кто гладок, так похудает, а худому смерть. Вот хоть бы я. Мочи моей нет, – сказал он вдруг решительно, обращаясь к фельдфебелю, – вели в госпиталь отослать, ломота одолела; а то все одно отстанешь…
– Ну буде, буде, – спокойно сказал фельдфебель. Солдатик замолчал, и разговор продолжался.
– Нынче мало ли французов этих побрали; а сапог, прямо сказать, ни на одном настоящих нет, так, одна названье, – начал один из солдат новый разговор.
– Всё казаки поразули. Чистили для полковника избу, выносили их. Жалости смотреть, ребята, – сказал плясун. – Разворочали их: так живой один, веришь ли, лопочет что то по своему.
– А чистый народ, ребята, – сказал первый. – Белый, вот как береза белый, и бравые есть, скажи, благородные.
– А ты думаешь как? У него от всех званий набраны.
– А ничего не знают по нашему, – с улыбкой недоумения сказал плясун. – Я ему говорю: «Чьей короны?», а он свое лопочет. Чудесный народ!
– Ведь то мудрено, братцы мои, – продолжал тот, который удивлялся их белизне, – сказывали мужики под Можайским, как стали убирать битых, где страженья то была, так ведь что, говорит, почитай месяц лежали мертвые ихние то. Что ж, говорит, лежит, говорит, ихний то, как бумага белый, чистый, ни синь пороха не пахнет.
– Что ж, от холода, что ль? – спросил один.
– Эка ты умный! От холода! Жарко ведь было. Кабы от стужи, так и наши бы тоже не протухли. А то, говорит, подойдешь к нашему, весь, говорит, прогнил в червях. Так, говорит, платками обвяжемся, да, отворотя морду, и тащим; мочи нет. А ихний, говорит, как бумага белый; ни синь пороха не пахнет.
Все помолчали.
– Должно, от пищи, – сказал фельдфебель, – господскую пищу жрали.
Никто не возражал.
– Сказывал мужик то этот, под Можайским, где страженья то была, их с десяти деревень согнали, двадцать дён возили, не свозили всех, мертвых то. Волков этих что, говорит…
– Та страженья была настоящая, – сказал старый солдат. – Только и было чем помянуть; а то всё после того… Так, только народу мученье.
– И то, дядюшка. Позавчера набежали мы, так куда те, до себя не допущают. Живо ружья покидали. На коленки. Пардон – говорит. Так, только пример один. Сказывали, самого Полиона то Платов два раза брал. Слова не знает. Возьмет возьмет: вот на те, в руках прикинется птицей, улетит, да и улетит. И убить тоже нет положенья.
– Эка врать здоров ты, Киселев, посмотрю я на тебя.
– Какое врать, правда истинная.
– А кабы на мой обычай, я бы его, изловимши, да в землю бы закопал. Да осиновым колом. А то что народу загубил.
– Все одно конец сделаем, не будет ходить, – зевая, сказал старый солдат.
Разговор замолк, солдаты стали укладываться.
– Вишь, звезды то, страсть, так и горят! Скажи, бабы холсты разложили, – сказал солдат, любуясь на Млечный Путь.
– Это, ребята, к урожайному году.
– Дровец то еще надо будет.
– Спину погреешь, а брюха замерзла. Вот чуда.
– О, господи!
– Что толкаешься то, – про тебя одного огонь, что ли? Вишь… развалился.
Из за устанавливающегося молчания послышался храп некоторых заснувших; остальные поворачивались и грелись, изредка переговариваясь. От дальнего, шагов за сто, костра послышался дружный, веселый хохот.
– Вишь, грохочат в пятой роте, – сказал один солдат. – И народу что – страсть!
Один солдат поднялся и пошел к пятой роте.
– То то смеху, – сказал он, возвращаясь. – Два хранцуза пристали. Один мерзлый вовсе, а другой такой куражный, бяда! Песни играет.
– О о? пойти посмотреть… – Несколько солдат направились к пятой роте.
Пятая рота стояла подле самого леса. Огромный костер ярко горел посреди снега, освещая отягченные инеем ветви деревьев.
В середине ночи солдаты пятой роты услыхали в лесу шаги по снегу и хряск сучьев.
– Ребята, ведмедь, – сказал один солдат. Все подняли головы, прислушались, и из леса, в яркий свет костра, выступили две, держащиеся друг за друга, человеческие, странно одетые фигуры.
Это были два прятавшиеся в лесу француза. Хрипло говоря что то на непонятном солдатам языке, они подошли к костру. Один был повыше ростом, в офицерской шляпе, и казался совсем ослабевшим. Подойдя к костру, он хотел сесть, но упал на землю. Другой, маленький, коренастый, обвязанный платком по щекам солдат, был сильнее. Он поднял своего товарища и, указывая на свой рот, говорил что то. Солдаты окружили французов, подстелили больному шинель и обоим принесли каши и водки.
Ослабевший французский офицер был Рамбаль; повязанный платком был его денщик Морель.
Когда Морель выпил водки и доел котелок каши, он вдруг болезненно развеселился и начал не переставая говорить что то не понимавшим его солдатам. Рамбаль отказывался от еды и молча лежал на локте у костра, бессмысленными красными глазами глядя на русских солдат. Изредка он издавал протяжный стон и опять замолкал. Морель, показывая на плечи, внушал солдатам, что это был офицер и что его надо отогреть. Офицер русский, подошедший к костру, послал спросить у полковника, не возьмет ли он к себе отогреть французского офицера; и когда вернулись и сказали, что полковник велел привести офицера, Рамбалю передали, чтобы он шел. Он встал и хотел идти, но пошатнулся и упал бы, если бы подле стоящий солдат не поддержал его.
– Что? Не будешь? – насмешливо подмигнув, сказал один солдат, обращаясь к Рамбалю.
– Э, дурак! Что врешь нескладно! То то мужик, право, мужик, – послышались с разных сторон упреки пошутившему солдату. Рамбаля окружили, подняли двое на руки, перехватившись ими, и понесли в избу. Рамбаль обнял шеи солдат и, когда его понесли, жалобно заговорил:
– Oh, nies braves, oh, mes bons, mes bons amis! Voila des hommes! oh, mes braves, mes bons amis! [О молодцы! О мои добрые, добрые друзья! Вот люди! О мои добрые друзья!] – и, как ребенок, головой склонился на плечо одному солдату.
Между тем Морель сидел на лучшем месте, окруженный солдатами.
Морель, маленький коренастый француз, с воспаленными, слезившимися глазами, обвязанный по бабьи платком сверх фуражки, был одет в женскую шубенку. Он, видимо, захмелев, обнявши рукой солдата, сидевшего подле него, пел хриплым, перерывающимся голосом французскую песню. Солдаты держались за бока, глядя на него.
– Ну ка, ну ка, научи, как? Я живо перейму. Как?.. – говорил шутник песенник, которого обнимал Морель.
Vive Henri Quatre,
Vive ce roi vaillanti –
[Да здравствует Генрих Четвертый!
Да здравствует сей храбрый король!
и т. д. (французская песня) ]
пропел Морель, подмигивая глазом.
Сe diable a quatre…
– Виварика! Виф серувару! сидябляка… – повторил солдат, взмахнув рукой и действительно уловив напев.
– Вишь, ловко! Го го го го го!.. – поднялся с разных сторон грубый, радостный хохот. Морель, сморщившись, смеялся тоже.
– Ну, валяй еще, еще!
Qui eut le triple talent,
De boire, de battre,
Et d'etre un vert galant…
[Имевший тройной талант,
пить, драться
и быть любезником…]
– A ведь тоже складно. Ну, ну, Залетаев!..
– Кю… – с усилием выговорил Залетаев. – Кью ю ю… – вытянул он, старательно оттопырив губы, – летриптала, де бу де ба и детравагала, – пропел он.
– Ай, важно! Вот так хранцуз! ой… го го го го! – Что ж, еще есть хочешь?
– Дай ему каши то; ведь не скоро наестся с голоду то.
Опять ему дали каши; и Морель, посмеиваясь, принялся за третий котелок. Радостные улыбки стояли на всех лицах молодых солдат, смотревших на Мореля. Старые солдаты, считавшие неприличным заниматься такими пустяками, лежали с другой стороны костра, но изредка, приподнимаясь на локте, с улыбкой взглядывали на Мореля.
– Тоже люди, – сказал один из них, уворачиваясь в шинель. – И полынь на своем кореню растет.
– Оо! Господи, господи! Как звездно, страсть! К морозу… – И все затихло.
Звезды, как будто зная, что теперь никто не увидит их, разыгрались в черном небе. То вспыхивая, то потухая, то вздрагивая, они хлопотливо о чем то радостном, но таинственном перешептывались между собой.
Х
Войска французские равномерно таяли в математически правильной прогрессии. И тот переход через Березину, про который так много было писано, была только одна из промежуточных ступеней уничтожения французской армии, а вовсе не решительный эпизод кампании. Ежели про Березину так много писали и пишут, то со стороны французов это произошло только потому, что на Березинском прорванном мосту бедствия, претерпеваемые французской армией прежде равномерно, здесь вдруг сгруппировались в один момент и в одно трагическое зрелище, которое у всех осталось в памяти. Со стороны же русских так много говорили и писали про Березину только потому, что вдали от театра войны, в Петербурге, был составлен план (Пфулем же) поимки в стратегическую западню Наполеона на реке Березине. Все уверились, что все будет на деле точно так, как в плане, и потому настаивали на том, что именно Березинская переправа погубила французов. В сущности же, результаты Березинской переправы были гораздо менее гибельны для французов потерей орудий и пленных, чем Красное, как то показывают цифры.
