Серафим (Самойлович)

В Википедии существуют статьи о других людях с именем Серафим и фамилией Самойлович.

Архиепископ Серафим<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Архиепископ Угличский, викарий Ярославской епархии
15 февраля 1920 — 11 апреля 1928
Предшественник:	Иосиф (Петровых)
Преемник:	Исаия (Ковалёв)
Заместитель Патриаршего Местоблюстителя
30 ноября 1926 — 2 марта 1927
Предшественник:	Иосиф (Петровых)
Преемник:	Сергий (Страгородский)
Имя при рождении:	Семён Николаевич Самойлович
Рождение:	19 (31) июля 1881(1881-07-31) Миргород, Полтавская губерния, Российская империя
Смерть:	9 ноября 1937(1937-11-09) (56 лет) Кемеровская область
Принятие монашества:	25 сентября 1905 года

Архиепи́скоп Серафи́м (в миру Семён Никола́евич Самойло́вич; 19 (31) июля 1881, Миргород, Полтавская губерния — 9 ноября 1937, Кемеровская область) — епископ Православной Российской Церкви; архиепископ Угличский, викарий Ярославской епархии. С 30 ноября 1926 года по 2 марта 1927 года, в период ареста митрополита Сергия (Страгородского) и ряда других, был заместителем Патриаршего Местоблюстителя — митрополита Крутицкого Петра (Полянского).

Прославлен в лике святых Русской Православной Церковью Заграницей в 1981 году, Московским Патриархатом — в 2000 году.

Биография

Родился 19 июля 1881 года в Полтавской губернии в семье псаломщика из Миргорода. Был потомком гетмана Ивана Самойловича.

В 1896 году окончил Лубенское духовное училище, а в 1902 году — Полтавскую духовную семинарию.

Миссионер на Аляске и в Осетии

В 1902 году, окончив семинарию, отправился в Алеутско-Аляскинскую епархию, во главе которой в то время стоял епископ Тихон (Беллавин).

1 августа 1902 года определён учителем Уналашкинской миссионерской школы.

1 июля 1905 года определён учителем двухклассной миссионерской школы в городе Ситка.

25 сентября 1905 года епи­ско­пом Аляскинский Иннокентий (Пустынский) пострижен в монашество с именем Серафим. 2 октября 1905 года епископом Аля­скинским Иннокентием (Пустынским) был рукоположён в сан иеродиакона с причислением к Ситкинскому Архиерейскому дому.

25 марта 1906 года был рукоположён в сан иеромонаха.

1 августа того же года назначен настоятелем Нугекского прихода и начальником Нугекской духовной миссии.

В книге Михаила Польского «Новые мученики российские» говорится, что архиепископ Тихон «высоко ценил ревностного миссионера, сочетавшего личный аскетизм с умелым подходом не только к полудикой алеутской пастве, но и к американской администрации на Аляске».

25 марта 1908 года назначен преподавателем Священного Писания и основного богословия в Ситкинской духовной семинарии. В тот же день за усердие и ревность по службе был удостоен набедренника.

Расстроенное здоровье и суровый климат побудили его подать прошение об освобождении от занимаемой должности для возвращения на родину.

4 октября 1908 года по состоянию здоровья освобождён от должности. Вернулся в Россию. Служил в Ярославской епархии, куда приехал вслед за высоко ценившим его архиепископом Тихоном (Беллавиным).

25 мая — 25 августа 1909 года — помощник епархиального миссионера Владикавказской епархии.

С 1 сентября 1909 года — духовник Александровской духовной семинарии (в городе Ардоне в Осетии), недолго исполнял обязанности инспектора семинарии с освобождением от должности помощника епархиального миссионера.

Монастырская деятельность

13 апреля 1910 года назначен наместником Могилёво-Братского монастыря, однако принять управление монастырём он, по-видимому, не успел.

29 апреля 1910 года скончался наместник Ярос­лавского Толгского мужского монастыря архимандрит Порфирий (Кулаков). Архи­епископ Тихон сумел добиться от Святейшего Синода назначения иеромонаха Серафима на освободившуюся должность наместника Толгского первоклассного монастыря. Между 13 и 28 мая новый наместник иеромонах Се­рафим (Самойлович) прибыл в Толгский монастырь и де-факто вступил в должность управляющего монастырём, хотя официально его назначение наместником последовало только 23 июня.

Одной из главных забот нового наместника стала подготовка к 600-летию Толгского монастыря, которое должно было состояться в 1914 году.

Наместничество иеромонаха Серафима началось с наведения порядка внутри самой братии монастыря. С самого начала своего наместничества иеромонах Серафим взялся за благоустройство жизни в обители. В августе 1910 года иеромонах Серафим добился разрешения приобрести и носить оружие лесному сторожу и садовнику монастыря. В октябре того же года получил благословение архиепископа Тихона о проведении в монастырь телефонного сообщения и направил об этом заявле­ние в Уездную управу. Точно известно, что за 1913 год Толгский монастырь уже платил за пользование одним телефонным аппа­ратом. Была приведена в порядок порядок мона­стырская пристань в соответствии с новыми правилами, причём Костромская комиссия по освидетельствованию судов в августе 1912 года, по осмотре, признала пристань отвечающей своему назна­чению.

В 1911 году начались большие ре­монтные работы. В 1912 года монастырь переходит к реставрационным работам бо­лее затратным и профессиональным. Был произведён ремонт церковной утвари монастыря.

Весной 1912 года Ярославский комитет Православного миссионерского общества в специальном обращении за подписью Председателя общества архиепископа Тихона просит его «при­нять на себя звание Действительного члена Ярославского коми­тета Православного миссионерского общества и принять участие в правлении сего комитета».

11 мая 1912 года в Толгском монастыре иеромонах Серафим был возведён в сан игумена этого монастыря.

К началу празднования 300-летия дома Романо­вых в 1913 году, Толгский монастырь, который планировал посетить император Николай II в ходе поездки по стране, был уже хорошо отреставрирован, так что белоснежная громада монастыря, с сияньем его куполов и крестов, представляла необыкновенно красивый вид.

21 мая 1913 года император Николай II с Августейшей Семьёй посетили город Ярославль и Толгский монастырь. На пристани Толгского монастыря при встрече парохода, как записано в рапорте о посещении монастыря императором, «на­местник игумен Серафим имел счастье выразить Его Императорскому Величеству одушевляющие Толгскую обитель верноподданнические чувства и просить милостиво осчастливить посещением Толгскую обитель».

29 сентября 1913 года прошло тор­жественное открытие школы пчеловод­ства и огородничества во имя святителя Алексия Московского, во имя небесного покровителю Наследника-Цесаревича Алексея Николаевича. Школа предназначалась для детей окрестного населения и была рассчита­на на обучение 25 мальчиков за счёт монастыря и благотворителей, при школе имелся приют.

К юбилею под руко­водством игумена Серафима Дмитрий Орлов составил историко-статистический очерк на 172 страницы с фотографиями: «Ярославский первоклассный Толгский монастырь. 1314—1914».

5 февраля 1914 года, игумен Серафим в составе ярослав­ского духовенства встречал на вокзале нового Ярославского архие­рея архиепископа Агафангела (Преображенского).

Торжества, посвящённые 600-летию монастыря прошли под руко­водством архиепископа Ярославского Агафангела спокойно и бла­гополучно. Их кульминация пришлась на 7 — 10 августа 1914 года. Всё запланированное было сделано в срок, а игумен Серафим за понесённые труды был удостоен ордена Святой Анны 3-й сте­пени. Тем не менее торжества омрачила начавшаяся 6 августа Первая мировая война.

В конце августа, по окончании торжеств, игумен Серафим с братией монастыря пишет прошение на имя архиепископа Агафангела об устройстве и содержании при монастыре лазарета для раненых на 10 коек, об отчислении 500 рублей на нужды раненых, а также о разрешении в продолжение войны 3 % братской кружки отдавать на нужды войны.

В 1915 году по ходатайству игумена Серафима восстановлена должность эконома монастыря, которая с давних пор была отменена, а обязанности нёс так называемый рассадник монастыря.

23 сентября 1915 года определением Святейшего Синода назначен настоятелем Угличского Покровского Паисиева монастыря (однако в большинстве источников ошибочно указывается Углический Алексеевский мужской монастырь).

29 июня 1916 года возведён в сан архимандрита.

Был участником Съезда учёного монашества, проходившеего 7-14 июля 1917 года в Московской духовной академии

Архиерей

С 15 февраля 1920 года — епископ Угличский, викарий Ярославской епархии.

В июле 1922 года был арестован, некоторое время находился в Ярославской тюрьме.

До 15 января 1924 временно управлял Харьковской епархией.

В начале 1924 года он был назначен временно управляющим Ярославской епархией и вскоре патриархом Тихоном возведён в сан архиепископа.

В первой половине 1920-х годов входил в число консервативных архиереев, группировавшихся вокруг настоятеля московского Данилова монастыря архиепископа Феодора (Поздеевского) — так называемых «даниловцев».

12 апреля 1925 года подписал акт о передаче высшей церковной власти митрополиту Крутицкому Петру (Полянскому).

В 1925—1926 годах в связи с пребыванием митрополита Агафангела в Нарымской ссылке архиепископ Серафим вновь несколько месяцев руководил Ярославской епархией.

В начале 1926 года активно поддержал Заместителя Патриаршего Местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского) в его противостоянии григорианским раскольникам.

Во главе церковного управления

29 декабря 1926 года вступил в должность Заместителя Патриаршего местоблюстителя, де-факто возглавив управление Патриаршей Церкви — после того, как были последовательно арестованы Патриарший Местоблюститель митрополит Пётр (Полянский), его Заместители митрополиты Сергий (Страгородский) и Иосиф (Петровых). Последний подписал завещание, согласно которому в случае его ареста права Заместителя передавались архиепископу Свердловскому Корнилию (Соболеву) или (в случае невозможности его приступить к своим обязанностям) архиепископу Астраханскому Фаддею (Успенскому), а если и тот не сможет принять дела — архиепископу Серафиму (Самойловичу).

Власти воспрепятствовали первым двум кандидатам возглавить церковное управление и в обязанности Заместителя местоблюстителя вступил сравнительно малоизвестный и молодой архиепископ Серафим. В своём послании просил епископов до минимума сократить переписку и сношения с главой церкви и все дела, кроме принципиальных и общецерковных (как, например, избрание и хиротония во епископа), решать окончательно на местах. В то же время запретил в священнослужении архиепископа Томского Димитрия (Беликова), объявившего в своей епархии автокефалию.

В марте 1927 года архиепископ Серафим был вызван ответственным сотрудником ГПУ Е. А. Тучковым в Москву и заключён во Внутреннюю тюрьму ГПУ. Через три дня освобождён и выслан обратно в Углич. Отверг попытки вмешательства властей в церковные дела и отклонил предложенный ими состав Синода. Отказался решать принципиальные вопросы без согласия находящихся в заключении старших иерархов.

В апреле 1927 года митрополит Сергий (Страгородский) был освобождён из заключения, и архиепископ Серафим передал ему свои полномочия Заместителя местоблюстителя «без всяких оговорок, по доверию к нему». Таким образом архиепископ Серафим нёс это послушание ровно 100 дней.

Оппонент митрополита Сергия. Уголовное преследование.

6 февраля 1928 года была вместе с митрополитом Ярославским Агафангелом (Преображенским), архиепископом Варлаамом (Ряшенцевым), епископом Евгением (Кобрановым), а также находящимся в Ростове митрополитом Иосифом (Петровых) подписал обращение, а которой осуждали «Декларацию» митрополит Сергия, выразили верность иерархическому подчинению Патриаршему Местоблюстителю митрополиту Петру и объявили о самостоятельном управлении Ярославской епархией.

Через три дня после выхода Ярославской декларации, 9 февраля 1928 года было передано и вручено митрополиту Сергию письмо архиепископа Серафима, датированное тем же числом, что и Ярославская декларация.

Арестован 17 февраля 1928 года и выслан в Могилёв, находясь в заключении в 6 верстах от города в Буйничском Свято-Духовом монастыре.

11 апреля 1928 года митрополит Сергий и Временный Патриарший Священный Синод при нём приняли решение уволить архиепископа Серафима от управления Угличским викариатством. Однако митрополит Сергий ценил архиепископа Серафима. По свидетельству современников, архиепископу Серафиму в случае примирения с митрополитом Сергием был предложен сан митрополита и любая епархия, но он ответил: «предпочитаю страдать за Церковь».

В мае 1928 ими же было принято решение предать его каноническому суду, запретить временно священнослужение в Ярославской и Московской епархиях и потребовать в месячный срок выразить послушание митрополиту Сергию и его Синоду. Существует информация, что в мае 1928 он примирился с митрополитом Сергием, однако, в любом случае, остался при своей позиции. По другим данным, владыка Серафим направил Заместителю местоблюстителя новое послание, повторяющее основные мысли предыдущего. В любом случае, назначений на церковные должности от митрополита Сергия он не принимал. Его дальнейшая судьба — постоянное пребывание в ссылке и лагерях — свидетельствует об отказе от тех компромиссов с властями, которые владыка Серафим считал недопустимыми.

20 января 1929 года написал «Послание», в котором продолжал обличать политику митрополита Сергия; послание, в чстности, гласило: «<…> все прещения, наложенные и налагаемые так называемым Заместителем Патриаршего Местоблюстителя м. Сергием и его так называемым временным Патриаршим Синодом, незаконны и неканоничны, ибо м. Сергий и его единомышленники нарушили соборность, прикрывши её „олигархической коллегией“, попрали внутреннюю свободу Церкви Божией, уничтожили самый принцип выборного начала епископата <…> М. Сергий, увлекающий ныне малодушных и немощных братий наших в новообновленчество, нашего доверия не оправдал.». Послание было опубликовано в официальном органе Архиерейского Синода РПЦЗ «Церковныя Вѣдомости». Вскоре по издании «Послания» (редакция журнала «Церковныя Вѣдомости» считала, что вследствие напечатания его на страницах их издания).

Послание не имело большого влияния, если не считать некоторых попыток представителей Русской Зарубежной Церкви опереться на него. Например, в 1930 году редакция «Церковных ведомостей» сообщает: «В настоящее время подавляющее большинство епархий окончательно отделилось от м[итрополита] Сергия и руководствуется в своей церковной жизни известным посланием Высокопреосвященнейшего Серафима, епископа Угличского». 2 марта 1929 году был арестован в Буйничском монастыре. 14 марта ему было предъявлено обвинение в распространении антисоветских документов (ст.58-10, 11 УК РСФСР); 17 мая 1929 года осуждён Особым совещанием при Коллегии ОГПУ СССР по указанной статье и приговорён к 3 годам заключения в Соловецком лагере особого назначения.

На Соловках на строительных работах, поднимая кирпичи на постройку двухэтажного здания, упал с лесов и переломал себе рёбра, которые неудачно срослись, что сделало его инвалидом.

Осенью 1930 года архиепископ Серафим был отправлен на строительство Беломорканала. Протопресвитер Михаил Польский приводит рассказ узника, отбывавшего с ним заключение:

Тут я впервые увидел… работая лекпомом при приёмке этапа, архиепископа Серафима — высокого согбенного старца, с уже остриженными под машинку № 1 головой и лицом … мы, лекпомы, старались помочь Владыке, страдавшем двухсторонним хроническим плевритом при декомпенсированном миокарде и общем артериосклерозе. Раз, в конце октября, в сырой ненастный день, проходя мимо землянки — дезокамеры, где производилась дезинфекция вещей при герметически закрытой двери, а заключённый-инвалид караулил снаружи камеру …, я услышал, что зовут меня по имени. Подойдя, я увидел продрогшего архиепископа Серафима, — "На эти посты ставят на 2 часа по очереди нас, инвалидов; я стою с 12 дня и меня не сменяют (Было около 6-ти часов вечера)

Осенью 1931 года переведён на материк (командировка «Новая биржа» около Май-Губы), где находился на инвалидных работах.

В марте 1932 года отправлен в Коми-Зырянскую область. Протопресвитер Михаил Польский в своей книге «Новые мученики Российские» приводит рассказ того же свидетеля:

Он слабел телесно, но духом был твёрд. Он считал, что в эпоху гонений не должно быть единого централизованного Церковного Управления. Епископ должен управлять сам своей епархией; в ссылке он возглавляет тайную Церковь там, где проживает, ставит тайных священников, совершает тайные постриги. <…> Больной — Владыка Серафим часто вспоминался мне в скитаниях по тюрьмам и ссылкам, когда лишённый физического общения с верующими, я мысленно в молитве поминал его; мне представлялось его кротко улыбающееся измождённое лицо и, склонив в молитве голову, я словно чувствовал на ней его исхудалую, огрубевшую, покрытую ссадинами архипастырскую руку.

В 1933 году вновь был осуждён к трём годам ссылки, которую отбывал в Архангельске.

Существуют сведения, что примерно в 1934 году им было написано ещё одно Послание, в котором митрополит Сергий (Страгородский) объявлялся запрещённым в священнослужении за свою «антиканоническую деятельность», начиная с 1927 года.

В 1934 году вновь арестован по обвинению в создании новой «контрреволюционной организации сторонников истинно-православной церкви» и приговорён к пяти годам лишения свободы в лагере. Заключение отбывал в Кемеровском ИТЛ.

В 1937 году был арестован в лагере и расстрелян вместе с другими «членами контрреволюционной группы» (напр., Александром Андреевым).

Канонизация

В 1981 году решением Архиерейского Собора Русской православной церкви заграницей канонизирован со включением Собор новомучеников и исповедников Российских с установлением памяти 27 декабря.

Причислен к лику святых Новомучеников и Исповедников Российских 20 августа 2000 года на Юбилейном Архиерейском Соборе Русской Православной Церкви по представлению Московской епархии.

Труды

• История Толгского монастыря, 1314—1914 гг.
• «Проект декларации архиепископа Серафима (Самойловича) об отделении Ярославской епархии от митрополита Сергия (Страгородского)» // [pstgu.ru/download/1415703645.11nikolaev.pdf Проект священномученика архиепископа Угличского Серафима (Самойловича) Декларации об отделении Ярославской епархии от митрополита Сергия (Страгородского)], Вестник ПСТГУ II: История. История Русской Православной Церкви. 2014. Вып. 5 (60). С. 162—165
• «Послание б. Заместителя Патриаршего Местоблюстителя Высокопреосвященного Серафима, Архиепископа Угличского. Возлюбленным о Господе архипастырям, пастырям и пасомым Православной Российской Церкви». // «Церковные Ведомости» (Архиерейского Синода, Королевство С. Х. С.). 1 (14) — 15 (28) марта 1930, № 5—6 (192—193), стр. 2—3.

Литература

• Архиепископ Угличский Серафим (Самойлович). Епископ Романовский Вениамин (Воскресенский); Священнослужители и миряне; Ч. 2-3. — Б. м., 2000. — 136 c. ISBN 5-901094-29-8
• [pstgu.ru/download/1432898763.Kaplin_129-135.pdf Архиепископ Серафим (Самойловичч) и Е. А. Тучков] // Вестник ПСТГУ II: История. История Русской Православной Церкви 2006. Вып. 3 (20). С. 129—135
• Поляков А. Г. Викторианское течение в Русской Православной Церкви. Киров, 2009.
• Поляков А. Г. Управление Викторианским течением в Русской Православной Церкви (апрель 1928 — май 1931 гг.) // Вестник Ленинградского государственного университета имени А. С. Пушкина. Научный журнал. 2011. № 2. Том.4. История. С.106-112.
• [pstgu.ru/download/1415703645.11nikolaev.pdf Проект священномученика Архиепископа Угличского Серафима (Самойловича) декларации об отделении Ярославской епархии от Митрополита Сергия (Страгородского)]. // Вестник ПСТГУ II: История. История Русской Православной Церкви. 2014. Вып. 5 (60). С. 149—166
• О. Косик. [pstgu.ru/download/1237467458.kosik.pdf «Послание ко всей Церкви» священномученика Серафима Угличского от 20 января 1929 года] // Вестник ПСТГУ. Предыстория. Богословский сборник № 11, cтр. 302—329
• Правда В. Л. [www.kemrsl.ru/documents/litmap/35/works/_Delo_arhiepiskopa_Samoylovicha.pdf Дело архиепископа Самойловича в Сусловском ОЛП Сиблага] // Вестник Кузбасского государственного технического университета. Выпуск № 5 (99) / 2013, стр. 160—164

Ссылки

• [www.krotov.info/acts/20/1920/1928samo.html Св. Серафим Самойлович] (Биографическая справка и документы)
• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_3929 Серафим (Самойлович)] На сайте Русское Православие
• [www.solovki.ca/new_saints_12/12_10.php Владыка в Соловках]
• [www.pravoslavie.ru/put/sv/seraphim_sam.htm Житие] сайт Православие.Ru, составлено священником Афанасием Гумеровым
• диакон Сергий Николаев [montolga.ru/conf_9/ Священномученик Серафим (Самойлович), архиепископ Угличский - период игуменства в Толгском мужском монастыре]
• [www.sedmitza.ru/text/409259.html Сто дней Русской Православной Церкви под управлением Ярославского викария (комментарий в цифрах и фактах)]

Отрывок, характеризующий Серафим (Самойлович)

Первые войска двинулись в ночь. Войска, шедшие ночью, не торопились и двигались медленно и степенно; но на рассвете двигавшиеся войска, подходя к Дорогомиловскому мосту, увидали впереди себя, на другой стороне, теснящиеся, спешащие по мосту и на той стороне поднимающиеся и запружающие улицы и переулки, и позади себя – напирающие, бесконечные массы войск. И беспричинная поспешность и тревога овладели войсками. Все бросилось вперед к мосту, на мост, в броды и в лодки. Кутузов велел обвезти себя задними улицами на ту сторону Москвы.
К десяти часам утра 2 го сентября в Дорогомиловском предместье оставались на просторе одни войска ариергарда. Армия была уже на той стороне Москвы и за Москвою.
В это же время, в десять часов утра 2 го сентября, Наполеон стоял между своими войсками на Поклонной горе и смотрел на открывавшееся перед ним зрелище. Начиная с 26 го августа и по 2 е сентября, от Бородинского сражения и до вступления неприятеля в Москву, во все дни этой тревожной, этой памятной недели стояла та необычайная, всегда удивляющая людей осенняя погода, когда низкое солнце греет жарче, чем весной, когда все блестит в редком, чистом воздухе так, что глаза режет, когда грудь крепнет и свежеет, вдыхая осенний пахучий воздух, когда ночи даже бывают теплые и когда в темных теплых ночах этих с неба беспрестанно, пугая и радуя, сыплются золотые звезды.
2 го сентября в десять часов утра была такая погода. Блеск утра был волшебный. Москва с Поклонной горы расстилалась просторно с своей рекой, своими садами и церквами и, казалось, жила своей жизнью, трепеща, как звезды, своими куполами в лучах солнца.
При виде странного города с невиданными формами необыкновенной архитектуры Наполеон испытывал то несколько завистливое и беспокойное любопытство, которое испытывают люди при виде форм не знающей о них, чуждой жизни. Очевидно, город этот жил всеми силами своей жизни. По тем неопределимым признакам, по которым на дальнем расстоянии безошибочно узнается живое тело от мертвого. Наполеон с Поклонной горы видел трепетание жизни в городе и чувствовал как бы дыханио этого большого и красивого тела.
– Cette ville asiatique aux innombrables eglises, Moscou la sainte. La voila donc enfin, cette fameuse ville! Il etait temps, [Этот азиатский город с бесчисленными церквами, Москва, святая их Москва! Вот он, наконец, этот знаменитый город! Пора!] – сказал Наполеон и, слезши с лошади, велел разложить перед собою план этой Moscou и подозвал переводчика Lelorgne d'Ideville. «Une ville occupee par l'ennemi ressemble a une fille qui a perdu son honneur, [Город, занятый неприятелем, подобен девушке, потерявшей невинность.] – думал он (как он и говорил это Тучкову в Смоленске). И с этой точки зрения он смотрел на лежавшую перед ним, невиданную еще им восточную красавицу. Ему странно было самому, что, наконец, свершилось его давнишнее, казавшееся ему невозможным, желание. В ясном утреннем свете он смотрел то на город, то на план, проверяя подробности этого города, и уверенность обладания волновала и ужасала его.
«Но разве могло быть иначе? – подумал он. – Вот она, эта столица, у моих ног, ожидая судьбы своей. Где теперь Александр и что думает он? Странный, красивый, величественный город! И странная и величественная эта минута! В каком свете представляюсь я им! – думал он о своих войсках. – Вот она, награда для всех этих маловерных, – думал он, оглядываясь на приближенных и на подходившие и строившиеся войска. – Одно мое слово, одно движение моей руки, и погибла эта древняя столица des Czars. Mais ma clemence est toujours prompte a descendre sur les vaincus. [царей. Но мое милосердие всегда готово низойти к побежденным.] Я должен быть великодушен и истинно велик. Но нет, это не правда, что я в Москве, – вдруг приходило ему в голову. – Однако вот она лежит у моих ног, играя и дрожа золотыми куполами и крестами в лучах солнца. Но я пощажу ее. На древних памятниках варварства и деспотизма я напишу великие слова справедливости и милосердия… Александр больнее всего поймет именно это, я знаю его. (Наполеону казалось, что главное значение того, что совершалось, заключалось в личной борьбе его с Александром.) С высот Кремля, – да, это Кремль, да, – я дам им законы справедливости, я покажу им значение истинной цивилизации, я заставлю поколения бояр с любовью поминать имя своего завоевателя. Я скажу депутации, что я не хотел и не хочу войны; что я вел войну только с ложной политикой их двора, что я люблю и уважаю Александра и что приму условия мира в Москве, достойные меня и моих народов. Я не хочу воспользоваться счастьем войны для унижения уважаемого государя. Бояре – скажу я им: я не хочу войны, а хочу мира и благоденствия всех моих подданных. Впрочем, я знаю, что присутствие их воодушевит меня, и я скажу им, как я всегда говорю: ясно, торжественно и велико. Но неужели это правда, что я в Москве? Да, вот она!»
– Qu'on m'amene les boyards, [Приведите бояр.] – обратился он к свите. Генерал с блестящей свитой тотчас же поскакал за боярами.
Прошло два часа. Наполеон позавтракал и опять стоял на том же месте на Поклонной горе, ожидая депутацию. Речь его к боярам уже ясно сложилась в его воображении. Речь эта была исполнена достоинства и того величия, которое понимал Наполеон.
Тот тон великодушия, в котором намерен был действовать в Москве Наполеон, увлек его самого. Он в воображении своем назначал дни reunion dans le palais des Czars [собраний во дворце царей.], где должны были сходиться русские вельможи с вельможами французского императора. Он назначал мысленно губернатора, такого, который бы сумел привлечь к себе население. Узнав о том, что в Москве много богоугодных заведений, он в воображении своем решал, что все эти заведения будут осыпаны его милостями. Он думал, что как в Африке надо было сидеть в бурнусе в мечети, так в Москве надо было быть милостивым, как цари. И, чтобы окончательно тронуть сердца русских, он, как и каждый француз, не могущий себе вообразить ничего чувствительного без упоминания о ma chere, ma tendre, ma pauvre mere, [моей милой, нежной, бедной матери ,] он решил, что на всех этих заведениях он велит написать большими буквами: Etablissement dedie a ma chere Mere. Нет, просто: Maison de ma Mere, [Учреждение, посвященное моей милой матери… Дом моей матери.] – решил он сам с собою. «Но неужели я в Москве? Да, вот она передо мной. Но что же так долго не является депутация города?» – думал он.
Между тем в задах свиты императора происходило шепотом взволнованное совещание между его генералами и маршалами. Посланные за депутацией вернулись с известием, что Москва пуста, что все уехали и ушли из нее. Лица совещавшихся были бледны и взволнованны. Не то, что Москва была оставлена жителями (как ни важно казалось это событие), пугало их, но их пугало то, каким образом объявить о том императору, каким образом, не ставя его величество в то страшное, называемое французами ridicule [смешным] положение, объявить ему, что он напрасно ждал бояр так долго, что есть толпы пьяных, но никого больше. Одни говорили, что надо было во что бы то ни стало собрать хоть какую нибудь депутацию, другие оспаривали это мнение и утверждали, что надо, осторожно и умно приготовив императора, объявить ему правду.
– Il faudra le lui dire tout de meme… – говорили господа свиты. – Mais, messieurs… [Однако же надо сказать ему… Но, господа…] – Положение было тем тяжеле, что император, обдумывая свои планы великодушия, терпеливо ходил взад и вперед перед планом, посматривая изредка из под руки по дороге в Москву и весело и гордо улыбаясь.
– Mais c'est impossible… [Но неловко… Невозможно…] – пожимая плечами, говорили господа свиты, не решаясь выговорить подразумеваемое страшное слово: le ridicule…
Между тем император, уставши от тщетного ожидания и своим актерским чутьем чувствуя, что величественная минута, продолжаясь слишком долго, начинает терять свою величественность, подал рукою знак. Раздался одинокий выстрел сигнальной пушки, и войска, с разных сторон обложившие Москву, двинулись в Москву, в Тверскую, Калужскую и Дорогомиловскую заставы. Быстрее и быстрее, перегоняя одни других, беглым шагом и рысью, двигались войска, скрываясь в поднимаемых ими облаках пыли и оглашая воздух сливающимися гулами криков.
Увлеченный движением войск, Наполеон доехал с войсками до Дорогомиловской заставы, но там опять остановился и, слезши с лошади, долго ходил у Камер коллежского вала, ожидая депутации.


Москва между тем была пуста. В ней были еще люди, в ней оставалась еще пятидесятая часть всех бывших прежде жителей, но она была пуста. Она была пуста, как пуст бывает домирающий обезматочивший улей.
В обезматочившем улье уже нет жизни, но на поверхностный взгляд он кажется таким же живым, как и другие.
Так же весело в жарких лучах полуденного солнца вьются пчелы вокруг обезматочившего улья, как и вокруг других живых ульев; так же издалека пахнет от него медом, так же влетают и вылетают из него пчелы. Но стоит приглядеться к нему, чтобы понять, что в улье этом уже нет жизни. Не так, как в живых ульях, летают пчелы, не тот запах, не тот звук поражают пчеловода. На стук пчеловода в стенку больного улья вместо прежнего, мгновенного, дружного ответа, шипенья десятков тысяч пчел, грозно поджимающих зад и быстрым боем крыльев производящих этот воздушный жизненный звук, – ему отвечают разрозненные жужжания, гулко раздающиеся в разных местах пустого улья. Из летка не пахнет, как прежде, спиртовым, душистым запахом меда и яда, не несет оттуда теплом полноты, а с запахом меда сливается запах пустоты и гнили. У летка нет больше готовящихся на погибель для защиты, поднявших кверху зады, трубящих тревогу стражей. Нет больше того ровного и тихого звука, трепетанья труда, подобного звуку кипенья, а слышится нескладный, разрозненный шум беспорядка. В улей и из улья робко и увертливо влетают и вылетают черные продолговатые, смазанные медом пчелы грабительницы; они не жалят, а ускользают от опасности. Прежде только с ношами влетали, а вылетали пустые пчелы, теперь вылетают с ношами. Пчеловод открывает нижнюю колодезню и вглядывается в нижнюю часть улья. Вместо прежде висевших до уза (нижнего дна) черных, усмиренных трудом плетей сочных пчел, держащих за ноги друг друга и с непрерывным шепотом труда тянущих вощину, – сонные, ссохшиеся пчелы в разные стороны бредут рассеянно по дну и стенкам улья. Вместо чисто залепленного клеем и сметенного веерами крыльев пола на дне лежат крошки вощин, испражнения пчел, полумертвые, чуть шевелящие ножками и совершенно мертвые, неприбранные пчелы.
Пчеловод открывает верхнюю колодезню и осматривает голову улья. Вместо сплошных рядов пчел, облепивших все промежутки сотов и греющих детву, он видит искусную, сложную работу сотов, но уже не в том виде девственности, в котором она бывала прежде. Все запущено и загажено. Грабительницы – черные пчелы – шныряют быстро и украдисто по работам; свои пчелы, ссохшиеся, короткие, вялые, как будто старые, медленно бродят, никому не мешая, ничего не желая и потеряв сознание жизни. Трутни, шершни, шмели, бабочки бестолково стучатся на лету о стенки улья. Кое где между вощинами с мертвыми детьми и медом изредка слышится с разных сторон сердитое брюзжание; где нибудь две пчелы, по старой привычке и памяти очищая гнездо улья, старательно, сверх сил, тащат прочь мертвую пчелу или шмеля, сами не зная, для чего они это делают. В другом углу другие две старые пчелы лениво дерутся, или чистятся, или кормят одна другую, сами не зная, враждебно или дружелюбно они это делают. В третьем месте толпа пчел, давя друг друга, нападает на какую нибудь жертву и бьет и душит ее. И ослабевшая или убитая пчела медленно, легко, как пух, спадает сверху в кучу трупов. Пчеловод разворачивает две средние вощины, чтобы видеть гнездо. Вместо прежних сплошных черных кругов спинка с спинкой сидящих тысяч пчел и блюдущих высшие тайны родного дела, он видит сотни унылых, полуживых и заснувших остовов пчел. Они почти все умерли, сами не зная этого, сидя на святыне, которую они блюли и которой уже нет больше. От них пахнет гнилью и смертью. Только некоторые из них шевелятся, поднимаются, вяло летят и садятся на руку врагу, не в силах умереть, жаля его, – остальные, мертвые, как рыбья чешуя, легко сыплются вниз. Пчеловод закрывает колодезню, отмечает мелом колодку и, выбрав время, выламывает и выжигает ее.
Так пуста была Москва, когда Наполеон, усталый, беспокойный и нахмуренный, ходил взад и вперед у Камерколлежского вала, ожидая того хотя внешнего, но необходимого, по его понятиям, соблюдения приличий, – депутации.
В разных углах Москвы только бессмысленно еще шевелились люди, соблюдая старые привычки и не понимая того, что они делали.
Когда Наполеону с должной осторожностью было объявлено, что Москва пуста, он сердито взглянул на доносившего об этом и, отвернувшись, продолжал ходить молча.
– Подать экипаж, – сказал он. Он сел в карету рядом с дежурным адъютантом и поехал в предместье.
– «Moscou deserte. Quel evenemeDt invraisemblable!» [«Москва пуста. Какое невероятное событие!»] – говорил он сам с собой.
Он не поехал в город, а остановился на постоялом дворе Дорогомиловского предместья.
Le coup de theatre avait rate. [Не удалась развязка театрального представления.]


Русские войска проходили через Москву с двух часов ночи и до двух часов дня и увлекали за собой последних уезжавших жителей и раненых.
Самая большая давка во время движения войск происходила на мостах Каменном, Москворецком и Яузском.
В то время как, раздвоившись вокруг Кремля, войска сперлись на Москворецком и Каменном мостах, огромное число солдат, пользуясь остановкой и теснотой, возвращались назад от мостов и украдчиво и молчаливо прошныривали мимо Василия Блаженного и под Боровицкие ворота назад в гору, к Красной площади, на которой по какому то чутью они чувствовали, что можно брать без труда чужое. Такая же толпа людей, как на дешевых товарах, наполняла Гостиный двор во всех его ходах и переходах. Но не было ласково приторных, заманивающих голосов гостинодворцев, не было разносчиков и пестрой женской толпы покупателей – одни были мундиры и шинели солдат без ружей, молчаливо с ношами выходивших и без ноши входивших в ряды. Купцы и сидельцы (их было мало), как потерянные, ходили между солдатами, отпирали и запирали свои лавки и сами с молодцами куда то выносили свои товары. На площади у Гостиного двора стояли барабанщики и били сбор. Но звук барабана заставлял солдат грабителей не, как прежде, сбегаться на зов, а, напротив, заставлял их отбегать дальше от барабана. Между солдатами, по лавкам и проходам, виднелись люди в серых кафтанах и с бритыми головами. Два офицера, один в шарфе по мундиру, на худой темно серой лошади, другой в шинели, пешком, стояли у угла Ильинки и о чем то говорили. Третий офицер подскакал к ним.
– Генерал приказал во что бы то ни стало сейчас выгнать всех. Что та, это ни на что не похоже! Половина людей разбежалась.
– Ты куда?.. Вы куда?.. – крикнул он на трех пехотных солдат, которые, без ружей, подобрав полы шинелей, проскользнули мимо него в ряды. – Стой, канальи!
– Да, вот извольте их собрать! – отвечал другой офицер. – Их не соберешь; надо идти скорее, чтобы последние не ушли, вот и всё!
– Как же идти? там стали, сперлися на мосту и не двигаются. Или цепь поставить, чтобы последние не разбежались?
– Да подите же туда! Гони ж их вон! – крикнул старший офицер.
Офицер в шарфе слез с лошади, кликнул барабанщика и вошел с ним вместе под арки. Несколько солдат бросилось бежать толпой. Купец, с красными прыщами по щекам около носа, с спокойно непоколебимым выражением расчета на сытом лице, поспешно и щеголевато, размахивая руками, подошел к офицеру.
– Ваше благородие, – сказал он, – сделайте милость, защитите. Нам не расчет пустяк какой ни на есть, мы с нашим удовольствием! Пожалуйте, сукна сейчас вынесу, для благородного человека хоть два куска, с нашим удовольствием! Потому мы чувствуем, а это что ж, один разбой! Пожалуйте! Караул, что ли, бы приставили, хоть запереть дали бы…
Несколько купцов столпилось около офицера.
– Э! попусту брехать то! – сказал один из них, худощавый, с строгим лицом. – Снявши голову, по волосам не плачут. Бери, что кому любо! – И он энергическим жестом махнул рукой и боком повернулся к офицеру.
– Тебе, Иван Сидорыч, хорошо говорить, – сердито заговорил первый купец. – Вы пожалуйте, ваше благородие.
– Что говорить! – крикнул худощавый. – У меня тут в трех лавках на сто тысяч товару. Разве убережешь, когда войско ушло. Эх, народ, божью власть не руками скласть!
– Пожалуйте, ваше благородие, – говорил первый купец, кланяясь. Офицер стоял в недоумении, и на лице его видна была нерешительность.
– Да мне что за дело! – крикнул он вдруг и пошел быстрыми шагами вперед по ряду. В одной отпертой лавке слышались удары и ругательства, и в то время как офицер подходил к ней, из двери выскочил вытолкнутый человек в сером армяке и с бритой головой.
Человек этот, согнувшись, проскочил мимо купцов и офицера. Офицер напустился на солдат, бывших в лавке. Но в это время страшные крики огромной толпы послышались на Москворецком мосту, и офицер выбежал на площадь.
– Что такое? Что такое? – спрашивал он, но товарищ его уже скакал по направлению к крикам, мимо Василия Блаженного. Офицер сел верхом и поехал за ним. Когда он подъехал к мосту, он увидал снятые с передков две пушки, пехоту, идущую по мосту, несколько поваленных телег, несколько испуганных лиц и смеющиеся лица солдат. Подле пушек стояла одна повозка, запряженная парой. За повозкой сзади колес жались четыре борзые собаки в ошейниках. На повозке была гора вещей, и на самом верху, рядом с детским, кверху ножками перевернутым стульчиком сидела баба, пронзительно и отчаянно визжавшая. Товарищи рассказывали офицеру, что крик толпы и визги бабы произошли оттого, что наехавший на эту толпу генерал Ермолов, узнав, что солдаты разбредаются по лавкам, а толпы жителей запружают мост, приказал снять орудия с передков и сделать пример, что он будет стрелять по мосту. Толпа, валя повозки, давя друг друга, отчаянно кричала, теснясь, расчистила мост, и войска двинулись вперед.


В самом городе между тем было пусто. По улицам никого почти не было. Ворота и лавки все были заперты; кое где около кабаков слышались одинокие крики или пьяное пенье. Никто не ездил по улицам, и редко слышались шаги пешеходов. На Поварской было совершенно тихо и пустынно. На огромном дворе дома Ростовых валялись объедки сена, помет съехавшего обоза и не было видно ни одного человека. В оставшемся со всем своим добром доме Ростовых два человека были в большой гостиной. Это были дворник Игнат и казачок Мишка, внук Васильича, оставшийся в Москве с дедом. Мишка, открыв клавикорды, играл на них одним пальцем. Дворник, подбоченившись и радостно улыбаясь, стоял пред большим зеркалом.
– Вот ловко то! А? Дядюшка Игнат! – говорил мальчик, вдруг начиная хлопать обеими руками по клавишам.
– Ишь ты! – отвечал Игнат, дивуясь на то, как все более и более улыбалось его лицо в зеркале.
– Бессовестные! Право, бессовестные! – заговорил сзади их голос тихо вошедшей Мавры Кузминишны. – Эка, толсторожий, зубы то скалит. На это вас взять! Там все не прибрано, Васильич с ног сбился. Дай срок!
Игнат, поправляя поясок, перестав улыбаться и покорно опустив глаза, пошел вон из комнаты.
– Тетенька, я полегоньку, – сказал мальчик.
– Я те дам полегоньку. Постреленок! – крикнула Мавра Кузминишна, замахиваясь на него рукой. – Иди деду самовар ставь.
Мавра Кузминишна, смахнув пыль, закрыла клавикорды и, тяжело вздохнув, вышла из гостиной и заперла входную дверь.
Выйдя на двор, Мавра Кузминишна задумалась о том, куда ей идти теперь: пить ли чай к Васильичу во флигель или в кладовую прибрать то, что еще не было прибрано?
В тихой улице послышались быстрые шаги. Шаги остановились у калитки; щеколда стала стучать под рукой, старавшейся отпереть ее.
Мавра Кузминишна подошла к калитке.
– Кого надо?
– Графа, графа Илью Андреича Ростова.
– Да вы кто?
– Я офицер. Мне бы видеть нужно, – сказал русский приятный и барский голос.
Мавра Кузминишна отперла калитку. И на двор вошел лет восемнадцати круглолицый офицер, типом лица похожий на Ростовых.
– Уехали, батюшка. Вчерашнего числа в вечерни изволили уехать, – ласково сказала Мавра Кузмипишна.
Молодой офицер, стоя в калитке, как бы в нерешительности войти или не войти ему, пощелкал языком.
– Ах, какая досада!.. – проговорил он. – Мне бы вчера… Ах, как жалко!..
Мавра Кузминишна между тем внимательно и сочувственно разглядывала знакомые ей черты ростовской породы в лице молодого человека, и изорванную шинель, и стоптанные сапоги, которые были на нем.
– Вам зачем же графа надо было? – спросила она.
– Да уж… что делать! – с досадой проговорил офицер и взялся за калитку, как бы намереваясь уйти. Он опять остановился в нерешительности.
– Видите ли? – вдруг сказал он. – Я родственник графу, и он всегда очень добр был ко мне. Так вот, видите ли (он с доброй и веселой улыбкой посмотрел на свой плащ и сапоги), и обносился, и денег ничего нет; так я хотел попросить графа…
Мавра Кузминишна не дала договорить ему.
– Вы минуточку бы повременили, батюшка. Одною минуточку, – сказала она. И как только офицер отпустил руку от калитки, Мавра Кузминишна повернулась и быстрым старушечьим шагом пошла на задний двор к своему флигелю.
В то время как Мавра Кузминишна бегала к себе, офицер, опустив голову и глядя на свои прорванные сапоги, слегка улыбаясь, прохаживался по двору. «Как жалко, что я не застал дядюшку. А славная старушка! Куда она побежала? И как бы мне узнать, какими улицами мне ближе догнать полк, который теперь должен подходить к Рогожской?» – думал в это время молодой офицер. Мавра Кузминишна с испуганным и вместе решительным лицом, неся в руках свернутый клетчатый платочек, вышла из за угла. Не доходя несколько шагов, она, развернув платок, вынула из него белую двадцатипятирублевую ассигнацию и поспешно отдала ее офицеру.
– Были бы их сиятельства дома, известно бы, они бы, точно, по родственному, а вот может… теперича… – Мавра Кузминишна заробела и смешалась. Но офицер, не отказываясь и не торопясь, взял бумажку и поблагодарил Мавру Кузминишну. – Как бы граф дома были, – извиняясь, все говорила Мавра Кузминишна. – Христос с вами, батюшка! Спаси вас бог, – говорила Мавра Кузминишна, кланяясь и провожая его. Офицер, как бы смеясь над собою, улыбаясь и покачивая головой, почти рысью побежал по пустым улицам догонять свой полк к Яузскому мосту.
А Мавра Кузминишна еще долго с мокрыми глазами стояла перед затворенной калиткой, задумчиво покачивая головой и чувствуя неожиданный прилив материнской нежности и жалости к неизвестному ей офицерику.


В недостроенном доме на Варварке, внизу которого был питейный дом, слышались пьяные крики и песни. На лавках у столов в небольшой грязной комнате сидело человек десять фабричных. Все они, пьяные, потные, с мутными глазами, напруживаясь и широко разевая рты, пели какую то песню. Они пели врозь, с трудом, с усилием, очевидно, не для того, что им хотелось петь, но для того только, чтобы доказать, что они пьяны и гуляют. Один из них, высокий белокурый малый в чистой синей чуйке, стоял над ними. Лицо его с тонким прямым носом было бы красиво, ежели бы не тонкие, поджатые, беспрестанно двигающиеся губы и мутные и нахмуренные, неподвижные глаза. Он стоял над теми, которые пели, и, видимо воображая себе что то, торжественно и угловато размахивал над их головами засученной по локоть белой рукой, грязные пальцы которой он неестественно старался растопыривать. Рукав его чуйки беспрестанно спускался, и малый старательно левой рукой опять засучивал его, как будто что то было особенно важное в том, чтобы эта белая жилистая махавшая рука была непременно голая. В середине песни в сенях и на крыльце послышались крики драки и удары. Высокий малый махнул рукой.
– Шабаш! – крикнул он повелительно. – Драка, ребята! – И он, не переставая засучивать рукав, вышел на крыльцо.