Сербская литература
|
Сербская литература (серб. Српска књижевност) — литература на сербском языке.
История Сербской литературы обыкновенно делится на три периода: древний — до конца XIV или начала XV века, средний — до конца XVIII века, и новый (современный).
Древняя литература
Подобно русской письменности, и Сербская развилась на почве хотя и родственной, но все же инославянской, именно благодаря книгам Священного Писания и богослужебным, переведенным с греческого языка на древнецерковнославянский язык святыми Кириллом и Мефодием и их учениками и перешедшим в Сербию из Болгарии. Эти книги вследствие переписки их Сербскими писцами скоро стали пестреть различными особенностями сербской живой речи, и таким образом произошли сербские разновидности (изводы) древнецерковнославявских рукописей, как в России образовались русские. Главною особенностью сербского правописания этих памятников является употребление ь вместо ъ, у — вместо большого юса (как и в русском правописании), е — вместо малого юса, иногда а вместо ь. К древнейшим образцам рукописей сербского извода относятся: «Мирославово евангелие» — превосходно сохранившийся апракос XII века, «Влканово евангелие» — начала XIII века, «Никольское евангелие» — конца XIV или начала XV века. Кроме книг церковного и духовно-нравственного содержания, сербы усвоили себе и почти весь остальной состав старой болгарской письменности, через которую тогдашние славяне восточного обряда знакомились вообще с византийскою литературой.
Вскоре сербы сделались и самостоятельными вкладчиками в общеславянскую литературу востока. Среди сербских книжников вращались те же назидательные сборники духовно-светского, иногда чисто исторического содержания (Палея, Златоструй, Пролог и пр.) или псевдонаучного (Физиолог и др.), какие обращались в Болгарии и России; то же можно сказать и о произведениях повествовательного характера, каковы, например, повести об Александре Македонском, о Троянской войне, о Девгении, о Варлааме и Иоасафе, а также о разных апокрифах и книгах, отвергнутых церковью (сочинения болгарского попа Иеремии, книги богомилов или патаренов и т. п.).
Гораздо более, чем во всех этих книгах, мы находим следов живой сербской речи в произволениях житейной письменности и памятниках права. Из первых особенно важны жития Стефана Немани, составленные сыновьями его Стефаном Первовенчанным и св. Саввой и хиландарским иноком Доментианом, учеником св. Саввы, написавшим также и его житие. Житие св. Саввы нашло и второго составителя в лице инока Феодосия. Болгарскому уроженцу Григорию Цамблаку, известному и по литературной деятельности в России, принадлежит житие Стефана Дечанского, другое жизнеописание которого встречается в житейном сборнике XIV века «Цароставник», или «Родослов».
В общем сербская «житейная» письменность не только не отличалась особенною высотою, но даже подверглась справедливому осуждению со стороны новейших исследователей (особенно А. Ф. Гильфердинга) за неумеренные преувеличения в восхвалениях, лицемерие, лесть и несоответствие велеречивого языка с ужасными иногда деяниями прославляемых лиц. Несколько особняком стоит замечательный для своего времени труд болгарского уроженца, «философа» Константина Костенчского — житие Сербского деспота Стефана, сына царя Лазаря, побеждённого турками на Косовом поле, по приёмам более напоминающее работы новейших историков, чем древних «житейных» писателей, и отличающееся верностью исторических сообщений; это — самое ценное сочинение из всей древнесербской житейной и исторической письменности.
Памятники права — договорные грамоты и т. п. — любопытны не только по своему языку, являющемуся образчиком тогдашней живой сербской речи, но и по подробностям бытового содержания; таковы, например, договор Кулина, бана боснийского, с князем Корвашем, дубровницким посланником (1189), «Винодольский закон» и особенно законник царя Стефана Душана, а также разные дарственные и другие грамоты как этого царя, так и других владетелей, и Фотиев номоканон, то есть сборник церковных постановлений[1].
XVII—XVIII века
В среднем периоде сербской литературы исследователи различают, с одной стороны, расцвет её в Дубровнике и, как некоторое отражение этого явления, литературную деятельность писателей в Славонии и Босне, а с другой — возникновение в XVII—XVIII веках замершей было после Косова поля литературы в собственной Сербии и затем у австрийских сербов: это — так называемая славяно-сербская школа писателей, пытавшаяся поддержать старую литературную традицию и отстоять книжное единство с Русью. Дубровницкая литература, развившаяся под влиянием раннего итальянского Возрождения, представила целый ряд блестящих писателей, доведших разработку Сербского языка и стиха до значительной степени силы и красоты (см. Дубровник). Андрей Качич-Миочич (1690—1760), как бы заканчивающий своею плодотворною деятельностью дубровницкую литературу, послужил, быть может, звеном, связывающим её с новым периодом сербской литературы. Из писателей боснийских наиболее замечателен Матия Дивкович (1563—1631), автор книг «Наук крестьански», «Бесиде свьрху (-о) евандельа недильних», «Сто чудеса», стихотворной легенды о св. Катерине и др. Среди писателей, действовавших в Славонии, более других заметен Матия Антун Релькович (1732—1778) с его стихотворным произведением «Сатир или ти диви човик» (1761), произведшим в своё время на сербский читающий мир глубокое впечатление; значение его в истории сербской литературы почти равно значению «Разговора» Качича-Миочича, так как здесь живо отразились духовный облик и материальное благосостояние современного автору славонского общества в изображениях чрезвычайно естественных и правдивых, чуждых чопорности и натянутости большинства тогдашних произведений сербской литературы.
Дубровницкую литературу следует отнести как по языку, так и по её историческим судьбам к одному из исторических периодов хорватской литературы. Вначале она, так же? как и средневековая собственно сербская, является скорее «письменностью», чем литературой. Язык ранней сербской письменности — не сербский народный, а «славяносербский» — смесь из русского, сербского народного и церковно-славянского языков. Эта литература находилась под сильным русским влиянием, так как сербские священники, почти единственные грамотные люди в это время, учились в России или имели русских учителей.
Славяно-сербская школа писателей, деятельностью патриарха Паисия (XVII века) связываемая с древней сербской письменностью, выставила несколько серьёзных деятелей, каковы Христофор Жефарович, Захарие Орфелин, Иоаким Вуич, Ракич, Терлаич и особенно Раич Иоанн (1726—1801), сочинение которого «История разных славянских народов, наипаче болгар, хорватов и сербов», представляя собою связный и систематический, хотя и без умелой критической обработки, рассказ о событиях южно-славянской истории, долго было единственным более или менее ценным источником сведений о прошлом балканских славян. Замечательная литературно-просветительная деятельность Досифея Обрадовича (1731—1811) с одной стороны завершает славяно-сербскую школу, с другой — является провозвестницей тех новых начал, которые легли в основание всей преобразовательной работы знаменитого начинателя новой сербской словесности Вука Караджича, литературным предтечею которого Обрадович может быть назван по преимуществу. Это — тип вечного странника-учителя, для которого интересы просвещения и книжного ученья являются самыми дорогими в свете. Его книга «Живот и приключения», заключающая в себе описание всей его тревожной жизни, полна глубокого интереса (см. Радченко, «Досифей Обрадович»). Другие выдающиеся его сочинения: изданные в Лейпциге в 1784 году «Советы здравого разума» — как бы курс практической морали «для Сербского народа» — и напечатанное в Вене в 1793 году «Собрание разных нравоучительных вещей на пользу и увеселение». Язык его заключает в себе, сравнительно с предшествовавшими писателями, гораздо более народных стихий, хотя ещё далеко не свободен от славянизмов; мировоззрение его в значительной степени носит рационалистический характер (напр., в вопросе о монастырях). В политическом отношении он был сторонником монархизма; Пётр Великий был для него образцом государя, заботящегося о народном благе и просвещении.
XIX век
Вук Стефанович Караджич (1787—1864) является едва ли не замечательнейшею личностью новой сербской не только литературы, но и даже истории своего времени, по силе духа и оригинальности. Главнейшее содержание всей его долголетней научно-литературной деятельности может быть сведено к следующим главным пунктам: а) решительное употребление в книге чистого народного языка, взамен господствовавшего дотоле сербо-славяно-русского; б) утверждение в книге нового правописания (вуковица), основанного почти исключительно на звуковом начале и отличающего новую сербскую книгу как от старой сербской, так и от русской с болгарскою, где всё ещё господствует историко-этимологическое начало; в) требование от литературы знания народной жизни и песни и большего соответствия её изображений с действительностью; г) сообщение сербской искусственной поэзии подходящего к ней тонического стихотворного размера, близкого к народному или даже тождественного с ним, вместо господствовавших раньше метрического и силлабического размеров.
Все указанные элементы Вуковых преобразований должны были выдержать полувековую борьбу, прежде чем получили полное признание и затем неограниченное утверждение в литературе и жизни. Важнейшие из трудов Караджича: огромное собрание народных песен («Српске народне пjесме»), Сербская грамматика («Писменица србскога jeзикa»), знаменитый сербский словарь («речник» с немецким и латинским переводом слов — целая сокровищница не только языка, но и народной жизни, её обычаев, преданий, поверий и т. п.), несколько выпусков научно-литературного альманаха «Даница» (денница), С. перевод Нового Завета, «Народне србске пословице», «Ковчежичь за историю, jeзик и обичaje Срба» — сокровищница сербского народоописания, «Примjври србскославенского jeзикa». Деятельность Караджича была оценена не только сербами, но и другими славянами; в России, например, он был выбран в почётные члены разных учёных обществ и учреждений. Общеевропейская наука тоже высоко оценила замечательную деятельность ученого самородка; так, напр., выдающееся значение его трудов неоднократно признавал Якоб Гримм. Благодаря деятельности Вука изменилось и самое направление литературы у сербов: вместо сентиментальных романов и повестей Милована Видаковича (1780—1841) и ложноклассических произведений одописца Лушана Мушицкого (1777—1837) и эпика Симеона Милутиновича (1790—1847), «Сербиянка» которого представляет любопытную, далеко не бездарную смесь свежих народно-поэтических начал с безвкусными привнесениями — появился живой и бодрый романтизм с Алексеем Бранком Радичевичем (1824—1853) во главе[2]. Главнейшие произведения этого маленького сербского Пушкина принадлежат к лирическому роду; поэмы его гораздо слабее, драм он совсем не писал. Наилучшими в сборнике его произведений («Песме») признаются «Дьячки растанак» (ученическое расставание) и «Путь». Первое произведение полно глубокого лиризма и богато роскошными описаниями природы; язык его замечателен: он «чист как слеза», по выражению Бранкова друга, знаменитого сербского филолога Юрия Даничича (1825—1882), проникновенно оценившего общественное и литературное значение поэзии Радичевича.
Славу первого сербского поэта делит с Бранком Радичевичем его современник Пётр II Петрович Негош (1814—1851)[3], последний черногорский «владыка», ранняя кончина которого была почти такою же утратою для родной словесности, как и ещё более безвременная смерть Бранка. Крупнейшим произведением Негоша обыкновенно признается «Горски вjeнац», поэма, в драматической форме изображающая историческое событие конца XVII века — избиение черногорцами потурченцев, то есть своих собратий, принявших магометанство. Эта поэма полна замечательных по художественности и народности сцен, изображающих мысли и чувства народной души (русский стихотворный перевод сделан г. Лукьяновским[4]. Поэтический наследник Бранка Радичевича, Йован Йованович-Змай (1833—1904), являлся одним из самых выдающихся серских поэтов своего времени. Это тоже преимущественно лирик, в эпических произведениях являющийся лишь хорошим переводчиком мадьярских поэтов Араньи и Петефи, а также Пушкина, Лермонтова и др. Из лирических сборников его заслуживают особенного внимания «Розы» (Дюличи), «Увядшие розы» (Дюличи увеоци), «Источни (восточный) бисер» (см. «Рассвет», Киев, 1893, «Славянская Муза», СПб.). Хороши также его детские песни и юмористические стихотворения. Со Змаем Иовановичем делили славу Юрий Якшич и Лазарь Костич. Известны еще братья Ильичи: лирик Воислав и драматург Драгутин, а также Качянский. Значительною известностью пользуются и произведения черногорского князя Николая (драма «Балканская царица», «Нова кода» и др.), перу которого принадлежит столь распространенный по всему лицу сербства черногорский гимн «Онамо, онамо» («Туда, туда!», русский перевод В. Бенедиктова). Из драматургов известен еще Трифкович. Среди беллетрических произведений выдаются романы и повести Г. Атанацковича, С. Любиши, П. Адамова, М. Шабчанина, М. Миличевича, И. Веселиновича, С. Матавуля и особенно Лазара Лазаревича, почти все повести которого (напр., «Школьная икона», «У колодца», «Вертер» и др.) переведены и на русский язык[5].
XX век
На пороге XIX—XX веков сербская литература поднимается на высшую ступень. Несмотря на то, что сербская литература в этот период не дала произведений, вошедших в мировую литературу, тем не менее, ряд сербских писателей не отстали от таких же, имеющих «местное» значение писателей других стран.
В двадцатом веке в сербской литературы появились множество молодых и талантливых писателей. Один из них — Иво Андрич, который за книгу «Мост на Дрине» (серб. На Дрини ћуприја), опубликованную в 1945 году, получил в 1961 году Нобелевскую премию по литературе.
С Андрич, Данило Киш рассматривается как один из самых известных сербских авторов, наряду с такими писателями, как Милош Црнянский, Меша Селимович, Борислав Пекич, Милорад Павич, Давид Албахари, Миодраг Булатович, Добрица Чосич, Зоран Живкович, Елена Димитриевич, Исидора Секулич и многие другие. Милорад Павич, пожалуй, наиболее известный сербский автор сегодня, прежде всего за его «Хазарский словарь» (серб. Хазарски речник), переведённый на 24 языка.
Напишите отзыв о статье "Сербская литература"
Примечания
- ↑ Тимофей Флоринский, «Памятники законодательной деятельности Душана», Киев, 1888
- ↑ «Очерки из истории славянских литератур» А. Степовича, Киев, 1893
- ↑ П. Лаврова, «П. П. Негош», М., 1887, и П. Ровинского, «П. П. Негош», СПб., 1889
- ↑ впрочем, неудовлетворительно: «Горный венец», М., 1887; перевод отрывка см. в «Поэзии славян», Гербеля)
- ↑ «Русская мысль», 1887 г., «Вестник Европы», 1888 г. и др.
Литература
- Пыпин и Спасович, «История славянских литератур» (т. I—II, СПб., 1879 — 81);
- А.И. Степович, «Очерки истории сербо-хорватской литературы» (Киев, 1899, 400 стр.).
- «История сербо-хорватской литературы» (1871; перевод книги Ягича, сделанный Петровским)
- русский перев. книги Новаковича, «Историja србске книжевности» (1877).
- [slovari.yandex.ru/dict/litenc/article/lea/lea-6611.htm Сербская литература] — статья из Литературной энциклопедии 1929—1939
- Сербская литература // Энциклопедический словарь Брокгауза и Ефрона : в 86 т. (82 т. и 4 доп.). — СПб., 1890—1907.
| ||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||||
| ||||||||||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Сербская литература
Пьер побежал вниз.«Нет, теперь они оставят это, теперь они ужаснутся того, что они сделали!» – думал Пьер, бесцельно направляясь за толпами носилок, двигавшихся с поля сражения.
Но солнце, застилаемое дымом, стояло еще высоко, и впереди, и в особенности налево у Семеновского, кипело что то в дыму, и гул выстрелов, стрельба и канонада не только не ослабевали, но усиливались до отчаянности, как человек, который, надрываясь, кричит из последних сил.
Главное действие Бородинского сражения произошло на пространстве тысячи сажен между Бородиным и флешами Багратиона. (Вне этого пространства с одной стороны была сделана русскими в половине дня демонстрация кавалерией Уварова, с другой стороны, за Утицей, было столкновение Понятовского с Тучковым; но это были два отдельные и слабые действия в сравнении с тем, что происходило в середине поля сражения.) На поле между Бородиным и флешами, у леса, на открытом и видном с обеих сторон протяжении, произошло главное действие сражения, самым простым, бесхитростным образом.
Сражение началось канонадой с обеих сторон из нескольких сотен орудий.
Потом, когда дым застлал все поле, в этом дыму двинулись (со стороны французов) справа две дивизии, Дессе и Компана, на флеши, и слева полки вице короля на Бородино.
От Шевардинского редута, на котором стоял Наполеон, флеши находились на расстоянии версты, а Бородино более чем в двух верстах расстояния по прямой линии, и поэтому Наполеон не мог видеть того, что происходило там, тем более что дым, сливаясь с туманом, скрывал всю местность. Солдаты дивизии Дессе, направленные на флеши, были видны только до тех пор, пока они не спустились под овраг, отделявший их от флеш. Как скоро они спустились в овраг, дым выстрелов орудийных и ружейных на флешах стал так густ, что застлал весь подъем той стороны оврага. Сквозь дым мелькало там что то черное – вероятно, люди, и иногда блеск штыков. Но двигались ли они или стояли, были ли это французы или русские, нельзя было видеть с Шевардинского редута.
Солнце взошло светло и било косыми лучами прямо в лицо Наполеона, смотревшего из под руки на флеши. Дым стлался перед флешами, и то казалось, что дым двигался, то казалось, что войска двигались. Слышны были иногда из за выстрелов крики людей, но нельзя было знать, что они там делали.
Наполеон, стоя на кургане, смотрел в трубу, и в маленький круг трубы он видел дым и людей, иногда своих, иногда русских; но где было то, что он видел, он не знал, когда смотрел опять простым глазом.
Он сошел с кургана и стал взад и вперед ходить перед ним.
Изредка он останавливался, прислушивался к выстрелам и вглядывался в поле сражения.
Не только с того места внизу, где он стоял, не только с кургана, на котором стояли теперь некоторые его генералы, но и с самых флешей, на которых находились теперь вместе и попеременно то русские, то французские, мертвые, раненые и живые, испуганные или обезумевшие солдаты, нельзя было понять того, что делалось на этом месте. В продолжение нескольких часов на этом месте, среди неумолкаемой стрельбы, ружейной и пушечной, то появлялись одни русские, то одни французские, то пехотные, то кавалерийские солдаты; появлялись, падали, стреляли, сталкивались, не зная, что делать друг с другом, кричали и бежали назад.
С поля сражения беспрестанно прискакивали к Наполеону его посланные адъютанты и ординарцы его маршалов с докладами о ходе дела; но все эти доклады были ложны: и потому, что в жару сражения невозможно сказать, что происходит в данную минуту, и потому, что многие адъютапты не доезжали до настоящего места сражения, а передавали то, что они слышали от других; и еще потому, что пока проезжал адъютант те две три версты, которые отделяли его от Наполеона, обстоятельства изменялись и известие, которое он вез, уже становилось неверно. Так от вице короля прискакал адъютант с известием, что Бородино занято и мост на Колоче в руках французов. Адъютант спрашивал у Наполеона, прикажет ли он пореходить войскам? Наполеон приказал выстроиться на той стороне и ждать; но не только в то время как Наполеон отдавал это приказание, но даже когда адъютант только что отъехал от Бородина, мост уже был отбит и сожжен русскими, в той самой схватке, в которой участвовал Пьер в самом начале сраженья.
Прискакавший с флеш с бледным испуганным лицом адъютант донес Наполеону, что атака отбита и что Компан ранен и Даву убит, а между тем флеши были заняты другой частью войск, в то время как адъютанту говорили, что французы были отбиты, и Даву был жив и только слегка контужен. Соображаясь с таковыми необходимо ложными донесениями, Наполеон делал свои распоряжения, которые или уже были исполнены прежде, чем он делал их, или же не могли быть и не были исполняемы.
Маршалы и генералы, находившиеся в более близком расстоянии от поля сражения, но так же, как и Наполеон, не участвовавшие в самом сражении и только изредка заезжавшие под огонь пуль, не спрашиваясь Наполеона, делали свои распоряжения и отдавали свои приказания о том, куда и откуда стрелять, и куда скакать конным, и куда бежать пешим солдатам. Но даже и их распоряжения, точно так же как распоряжения Наполеона, точно так же в самой малой степени и редко приводились в исполнение. Большей частью выходило противное тому, что они приказывали. Солдаты, которым велено было идти вперед, подпав под картечный выстрел, бежали назад; солдаты, которым велено было стоять на месте, вдруг, видя против себя неожиданно показавшихся русских, иногда бежали назад, иногда бросались вперед, и конница скакала без приказания догонять бегущих русских. Так, два полка кавалерии поскакали через Семеновский овраг и только что въехали на гору, повернулись и во весь дух поскакали назад. Так же двигались и пехотные солдаты, иногда забегая совсем не туда, куда им велено было. Все распоряжение о том, куда и когда подвинуть пушки, когда послать пеших солдат – стрелять, когда конных – топтать русских пеших, – все эти распоряжения делали сами ближайшие начальники частей, бывшие в рядах, не спрашиваясь даже Нея, Даву и Мюрата, не только Наполеона. Они не боялись взыскания за неисполнение приказания или за самовольное распоряжение, потому что в сражении дело касается самого дорогого для человека – собственной жизни, и иногда кажется, что спасение заключается в бегстве назад, иногда в бегстве вперед, и сообразно с настроением минуты поступали эти люди, находившиеся в самом пылу сражения. В сущности же, все эти движения вперед и назад не облегчали и не изменяли положения войск. Все их набегания и наскакивания друг на друга почти не производили им вреда, а вред, смерть и увечья наносили ядра и пули, летавшие везде по тому пространству, по которому метались эти люди. Как только эти люди выходили из того пространства, по которому летали ядра и пули, так их тотчас же стоявшие сзади начальники формировали, подчиняли дисциплине и под влиянием этой дисциплины вводили опять в область огня, в которой они опять (под влиянием страха смерти) теряли дисциплину и метались по случайному настроению толпы.
Генералы Наполеона – Даву, Ней и Мюрат, находившиеся в близости этой области огня и даже иногда заезжавшие в нее, несколько раз вводили в эту область огня стройные и огромные массы войск. Но противно тому, что неизменно совершалось во всех прежних сражениях, вместо ожидаемого известия о бегстве неприятеля, стройные массы войск возвращались оттуда расстроенными, испуганными толпами. Они вновь устроивали их, но людей все становилось меньше. В половине дня Мюрат послал к Наполеону своего адъютанта с требованием подкрепления.
Наполеон сидел под курганом и пил пунш, когда к нему прискакал адъютант Мюрата с уверениями, что русские будут разбиты, ежели его величество даст еще дивизию.
– Подкрепления? – сказал Наполеон с строгим удивлением, как бы не понимая его слов и глядя на красивого мальчика адъютанта с длинными завитыми черными волосами (так же, как носил волоса Мюрат). «Подкрепления! – подумал Наполеон. – Какого они просят подкрепления, когда у них в руках половина армии, направленной на слабое, неукрепленное крыло русских!»
– Dites au roi de Naples, – строго сказал Наполеон, – qu'il n'est pas midi et que je ne vois pas encore clair sur mon echiquier. Allez… [Скажите неаполитанскому королю, что теперь еще не полдень и что я еще не ясно вижу на своей шахматной доске. Ступайте…]
Красивый мальчик адъютанта с длинными волосами, не отпуская руки от шляпы, тяжело вздохнув, поскакал опять туда, где убивали людей.
Наполеон встал и, подозвав Коленкура и Бертье, стал разговаривать с ними о делах, не касающихся сражения.
В середине разговора, который начинал занимать Наполеона, глаза Бертье обратились на генерала с свитой, который на потной лошади скакал к кургану. Это был Бельяр. Он, слезши с лошади, быстрыми шагами подошел к императору и смело, громким голосом стал доказывать необходимость подкреплений. Он клялся честью, что русские погибли, ежели император даст еще дивизию.
Наполеон вздернул плечами и, ничего не ответив, продолжал свою прогулку. Бельяр громко и оживленно стал говорить с генералами свиты, окружившими его.
– Вы очень пылки, Бельяр, – сказал Наполеон, опять подходя к подъехавшему генералу. – Легко ошибиться в пылу огня. Поезжайте и посмотрите, и тогда приезжайте ко мне.
Не успел еще Бельяр скрыться из вида, как с другой стороны прискакал новый посланный с поля сражения.
– Eh bien, qu'est ce qu'il y a? [Ну, что еще?] – сказал Наполеон тоном человека, раздраженного беспрестанными помехами.
– Sire, le prince… [Государь, герцог…] – начал адъютант.
– Просит подкрепления? – с гневным жестом проговорил Наполеон. Адъютант утвердительно наклонил голову и стал докладывать; но император отвернулся от него, сделав два шага, остановился, вернулся назад и подозвал Бертье. – Надо дать резервы, – сказал он, слегка разводя руками. – Кого послать туда, как вы думаете? – обратился он к Бертье, к этому oison que j'ai fait aigle [гусенку, которого я сделал орлом], как он впоследствии называл его.
– Государь, послать дивизию Клапареда? – сказал Бертье, помнивший наизусть все дивизии, полки и батальоны.
Наполеон утвердительно кивнул головой.
Адъютант поскакал к дивизии Клапареда. И чрез несколько минут молодая гвардия, стоявшая позади кургана, тронулась с своего места. Наполеон молча смотрел по этому направлению.
– Нет, – обратился он вдруг к Бертье, – я не могу послать Клапареда. Пошлите дивизию Фриана, – сказал он.
Хотя не было никакого преимущества в том, чтобы вместо Клапареда посылать дивизию Фриана, и даже было очевидное неудобство и замедление в том, чтобы остановить теперь Клапареда и посылать Фриана, но приказание было с точностью исполнено. Наполеон не видел того, что он в отношении своих войск играл роль доктора, который мешает своими лекарствами, – роль, которую он так верно понимал и осуждал.
Дивизия Фриана, так же как и другие, скрылась в дыму поля сражения. С разных сторон продолжали прискакивать адъютанты, и все, как бы сговорившись, говорили одно и то же. Все просили подкреплений, все говорили, что русские держатся на своих местах и производят un feu d'enfer [адский огонь], от которого тает французское войско.
Наполеон сидел в задумчивости на складном стуле.
Проголодавшийся с утра m r de Beausset, любивший путешествовать, подошел к императору и осмелился почтительно предложить его величеству позавтракать.
– Я надеюсь, что теперь уже я могу поздравить ваше величество с победой, – сказал он.
Наполеон молча отрицательно покачал головой. Полагая, что отрицание относится к победе, а не к завтраку, m r de Beausset позволил себе игриво почтительно заметить, что нет в мире причин, которые могли бы помешать завтракать, когда можно это сделать.
– Allez vous… [Убирайтесь к…] – вдруг мрачно сказал Наполеон и отвернулся. Блаженная улыбка сожаления, раскаяния и восторга просияла на лице господина Боссе, и он плывущим шагом отошел к другим генералам.
Наполеон испытывал тяжелое чувство, подобное тому, которое испытывает всегда счастливый игрок, безумно кидавший свои деньги, всегда выигрывавший и вдруг, именно тогда, когда он рассчитал все случайности игры, чувствующий, что чем более обдуман его ход, тем вернее он проигрывает.
Войска были те же, генералы те же, те же были приготовления, та же диспозиция, та же proclamation courte et energique [прокламация короткая и энергическая], он сам был тот же, он это знал, он знал, что он был даже гораздо опытнее и искуснее теперь, чем он был прежде, даже враг был тот же, как под Аустерлицем и Фридландом; но страшный размах руки падал волшебно бессильно.
Все те прежние приемы, бывало, неизменно увенчиваемые успехом: и сосредоточение батарей на один пункт, и атака резервов для прорвания линии, и атака кавалерии des hommes de fer [железных людей], – все эти приемы уже были употреблены, и не только не было победы, но со всех сторон приходили одни и те же известия об убитых и раненых генералах, о необходимости подкреплений, о невозможности сбить русских и о расстройстве войск.
Прежде после двух трех распоряжений, двух трех фраз скакали с поздравлениями и веселыми лицами маршалы и адъютанты, объявляя трофеями корпуса пленных, des faisceaux de drapeaux et d'aigles ennemis, [пуки неприятельских орлов и знамен,] и пушки, и обозы, и Мюрат просил только позволения пускать кавалерию для забрания обозов. Так было под Лоди, Маренго, Арколем, Иеной, Аустерлицем, Ваграмом и так далее, и так далее. Теперь же что то странное происходило с его войсками.
Несмотря на известие о взятии флешей, Наполеон видел, что это было не то, совсем не то, что было во всех его прежних сражениях. Он видел, что то же чувство, которое испытывал он, испытывали и все его окружающие люди, опытные в деле сражений. Все лица были печальны, все глаза избегали друг друга. Только один Боссе не мог понимать значения того, что совершалось. Наполеон же после своего долгого опыта войны знал хорошо, что значило в продолжение восьми часов, после всех употрсбленных усилий, невыигранное атакующим сражение. Он знал, что это было почти проигранное сражение и что малейшая случайность могла теперь – на той натянутой точке колебания, на которой стояло сражение, – погубить его и его войска.
Когда он перебирал в воображении всю эту странную русскую кампанию, в которой не было выиграно ни одного сраженья, в которой в два месяца не взято ни знамен, ни пушек, ни корпусов войск, когда глядел на скрытно печальные лица окружающих и слушал донесения о том, что русские всё стоят, – страшное чувство, подобное чувству, испытываемому в сновидениях, охватывало его, и ему приходили в голову все несчастные случайности, могущие погубить его. Русские могли напасть на его левое крыло, могли разорвать его середину, шальное ядро могло убить его самого. Все это было возможно. В прежних сражениях своих он обдумывал только случайности успеха, теперь же бесчисленное количество несчастных случайностей представлялось ему, и он ожидал их всех. Да, это было как во сне, когда человеку представляется наступающий на него злодей, и человек во сне размахнулся и ударил своего злодея с тем страшным усилием, которое, он знает, должно уничтожить его, и чувствует, что рука его, бессильная и мягкая, падает, как тряпка, и ужас неотразимой погибели обхватывает беспомощного человека.
Известие о том, что русские атакуют левый фланг французской армии, возбудило в Наполеоне этот ужас. Он молча сидел под курганом на складном стуле, опустив голову и положив локти на колена. Бертье подошел к нему и предложил проехаться по линии, чтобы убедиться, в каком положении находилось дело.
– Что? Что вы говорите? – сказал Наполеон. – Да, велите подать мне лошадь.
