Сербский добровольческий корпус (Российская империя)

О воинском формировании Второй мировой войны см. Сербский добровольческий корпус (Вторая мировая война)

Сербский добровольческий корпус Српски добровољачки корпус
Годы существования	1916–1918
Страна	Сербия Российская империя Российская империя
Подчинение	В составе русской армии
Тип	Добровольческие войска
Численность	до 80 000 человек
Дислокация	Штаб в Одессе
Участие в	Первая мировая война Бои в Добрудже Балканский фронт Первой мировой войны Битва при Добро Поле
Командиры
Известные командиры	Михайло Живкович

Сербский добровольческий корпус, также известный как Добровольческий корпус сербов, хорватов и словенцев — воинское формирование, сформированное во время Первой мировой войны из бывших военнослужащих австро-венгерской армии для боевых действий на стороне Антанты.

История создания

С началом Первой мировой войны в ряды австро-венгерской армии были мобилизованы большое число представителей югославянских народов, проживающих на территории Австро-Венгрии: сербов, словенцев, хорватов. На Восточном фронте большинство захваченных в плен или дезертировавших дали согласие сражаться против австро-венгерской армии на стороне Антанты.

Летом 1915 года между Россией и Сербией было достигнуто соглашение об отправке сербских добровольцев (бывших военнослужащих австрийской армии) по Дунаю в Сербию. Однако после вступления Болгарии в войну и отступления сербской армии на Корфу стало не возможным отправлять добровольцев в Сербию. В ноябре 1915 года в Одессе началось формирование 1-й сербской добровольческой дивизии. Формирование 1-й дивизии было завершено весной 1916 года и она насчитывала 18 868 человек. Позже была сформирована и 2-я сербская добровольческая дивизия (приказ о сформировании от 20.10.1916).

Части сербского добровольческого корпуса были включены в состав 47-го армейского корпуса русской армии. Сербский корпус воевал в Добрудже вместе с русскими и румынскими войсками против болгарских, немецких и турецких войск. Однако силы Антанты потерпели поражение в Добрудже, а русским и румынским войскам пришлось отступить. Сербские добровольческие силы понесли тяжёлые потери в ходе этих боёв. Только за период с 25 августа по 16 октября 1916 года были убиты и ранены 231 офицер и 8996 нижних чинов. В октябре 1916 года сербские добровольческие дивизии были объединены в Сербский добровольческий корпус, командиром был назначен генерал Михайло Живкович. Штаб корпуса находился в Одессе, где издавалась даже газета корпуса «Славянский Юг».

Нехватка личного состава привела к тому, что осенью 1916 года набирать стали частично на принудительной основе, что привело к беспорядкам среди военнопленных, не желавшим воевать за сербского короля. Например, осень 1916 года при наборе произошло небольшое волнение, в ходе которого навербованные добровольцы кричали: «Да здравствует Австрия!», «Долой Сербию!», «Долой короля Петра!». При подавлении волнения было убито 3, задавлено 10, а всего пострадало 20 человек.

Национальный состав корпуса

Среди личного состава корпуса абсолютно преобладали сербы. Например, сербский исследователь Г. Милорадович сообщает, что 15 апреля 1916 года в составе прибывшего пополнения были: 9571 серб, 84 хорвата, 14 словенцев, 25 чехов, 8 русских и 22 человека иной национальности.

Участие в Гражданской войне в России

До Февральской революции в корпусе насчитывалось около 40 000 человек. В августе 1917 года управление Сербского добровольческого корпуса было расформировано. Из-за революции в России и фактического развала русской армии, 20 000 представителей корпуса приняли активное участие в Гражданской войне в России. Большинство солдат корпуса вступила в Красную армию и воевала на стороне «красных». В ходе войны в Красной армии воевало около 20 подразделений из южных славян. Однако часть солдат корпуса воевала на стороне белых армий. Подразделения южных славян в составе белой армии участвовали в боях под Мурманском, Архангельском, Казанью и т. д.

Отправка на Балканы

В конце 1917 года оставшиеся части Добровольческого корпуса были вновь отправлены в Добруджу. Однако вскоре они отправились в Сибирь и на Дальний Восток. Из Владивостока части корпуса на британских судах были перевезены на Балканский фронт где участвовали в боевых действиях против болгарских войск до конца войны. Всего на Балканский фронт прибыла одна сербская добровольческая дивизия численностью 12 500 человек.

В сентябре 1917 года 2-я Сербская добровольческая пехотная дивизия была отправлена из Одессы на Салоникский фронт (через Архангельск) и, прибыв туда, составила основу Юго-Славянской (Вардарской) дивизии Сербской армии.

В октябре 1917 года 1-я Сербская добровольческая пехотная дивизия была вывезена с левобережья Дуная и также отправлена на Салоникский фронт. 1-й бригаде удалось добраться до Архангельска, откуда в ноябре она отправилась через Ньюкастл, Оранж, Таранто на Салоникский фронт и в начале января 1918 года вошла в состав Юго-Славянской дивизии. 2-я бригада, выдвинувшаяся позднее, в ноябре 1917 года была задержана большевиками в Вологде и направлена через Екатеринбург, Челябинск, Омск, Ново-Николаевск, Иркутск и Читу во Владивосток (для переправки затем на Салоникский фронт). Бригада добралась до Дальнего Востока в январе 1918 года, откуда через Индийский океан, Красное море и Суэц попала (к апрелю 1918 года) на Салоникский фронт и там соединилась с Юго-Славянской дивизией.

Внутренний конфликт в корпусе

В сербском корпусе также существовали внутренние разногласия. Солдаты корпуса хорватской и словенской национальности считали, что будущее Югославянского государства должно быть федерацией равноправных народов. Офицерский состав состоявший из сербов желал после войны создание «Великой Сербии». В результате этого в корпусе начался конфликт. После Февральской революции хорваты и словенцы резко осудили сербский шовинизм и заявили, что воюют за создание Югославянской федерации, где все три народа будут равноправными. В ответ командование, состоявшее из сербских офицеров-националистов резко отреагировало на подобные проявления. Тогда значительная часть хорватов и словенцев вышла из состава корпуса и вступила в ряды русской армии. В этих условиях сербское командование пошло на уступки, переименовав Сербский добровольческий корпус в Добровольческий корпус сербов, хорватов и словенцев.

См. также

• Югославянский комитет
• Дундич, Олеко

Литература

• Задохин А. Г., Низовский А. Ю. [militera.lib.ru/h/zadohin_nizovsky/index.html Пороховой погреб Европы]. — М.: Вече, 2000. — 416 с. — (Военные тайны XX века). — 10 000 экз. — ISBN 5-7838-0719-2.
• Душан Бабац, Србија и Русија у Великом рату, Београд 2014. ISBN 978-86-505-2616-3

Отрывок, характеризующий Сербский добровольческий корпус (Российская империя)

Силы двунадесяти языков Европы ворвались в Россию. Русское войско и население отступают, избегая столкновения, до Смоленска и от Смоленска до Бородина. Французское войско с постоянно увеличивающеюся силой стремительности несется к Москве, к цели своего движения. Сила стремительности его, приближаясь к цели, увеличивается подобно увеличению быстроты падающего тела по мере приближения его к земле. Назади тысяча верст голодной, враждебной страны; впереди десятки верст, отделяющие от цели. Это чувствует всякий солдат наполеоновской армии, и нашествие надвигается само собой, по одной силе стремительности.
В русском войске по мере отступления все более и более разгорается дух озлобления против врага: отступая назад, оно сосредоточивается и нарастает. Под Бородиным происходит столкновение. Ни то, ни другое войско не распадаются, но русское войско непосредственно после столкновения отступает так же необходимо, как необходимо откатывается шар, столкнувшись с другим, с большей стремительностью несущимся на него шаром; и так же необходимо (хотя и потерявший всю свою силу в столкновении) стремительно разбежавшийся шар нашествия прокатывается еще некоторое пространство.
Русские отступают за сто двадцать верст – за Москву, французы доходят до Москвы и там останавливаются. В продолжение пяти недель после этого нет ни одного сражения. Французы не двигаются. Подобно смертельно раненному зверю, который, истекая кровью, зализывает свои раны, они пять недель остаются в Москве, ничего не предпринимая, и вдруг, без всякой новой причины, бегут назад: бросаются на Калужскую дорогу (и после победы, так как опять поле сражения осталось за ними под Малоярославцем), не вступая ни в одно серьезное сражение, бегут еще быстрее назад в Смоленск, за Смоленск, за Вильну, за Березину и далее.
В вечер 26 го августа и Кутузов, и вся русская армия были уверены, что Бородинское сражение выиграно. Кутузов так и писал государю. Кутузов приказал готовиться на новый бой, чтобы добить неприятеля не потому, чтобы он хотел кого нибудь обманывать, но потому, что он знал, что враг побежден, так же как знал это каждый из участников сражения.
Но в тот же вечер и на другой день стали, одно за другим, приходить известия о потерях неслыханных, о потере половины армии, и новое сражение оказалось физически невозможным.
Нельзя было давать сражения, когда еще не собраны были сведения, не убраны раненые, не пополнены снаряды, не сочтены убитые, не назначены новые начальники на места убитых, не наелись и не выспались люди.
А вместе с тем сейчас же после сражения, на другое утро, французское войско (по той стремительной силе движения, увеличенного теперь как бы в обратном отношении квадратов расстояний) уже надвигалось само собой на русское войско. Кутузов хотел атаковать на другой день, и вся армия хотела этого. Но для того чтобы атаковать, недостаточно желания сделать это; нужно, чтоб была возможность это сделать, а возможности этой не было. Нельзя было не отступить на один переход, потом точно так же нельзя было не отступить на другой и на третий переход, и наконец 1 го сентября, – когда армия подошла к Москве, – несмотря на всю силу поднявшегося чувства в рядах войск, сила вещей требовала того, чтобы войска эти шли за Москву. И войска отступили ещо на один, на последний переход и отдали Москву неприятелю.
Для тех людей, которые привыкли думать, что планы войн и сражений составляются полководцами таким же образом, как каждый из нас, сидя в своем кабинете над картой, делает соображения о том, как и как бы он распорядился в таком то и таком то сражении, представляются вопросы, почему Кутузов при отступлении не поступил так то и так то, почему он не занял позиции прежде Филей, почему он не отступил сразу на Калужскую дорогу, оставил Москву, и т. д. Люди, привыкшие так думать, забывают или не знают тех неизбежных условий, в которых всегда происходит деятельность всякого главнокомандующего. Деятельность полководца не имеет ни малейшего подобия с тою деятельностью, которую мы воображаем себе, сидя свободно в кабинете, разбирая какую нибудь кампанию на карте с известным количеством войска, с той и с другой стороны, и в известной местности, и начиная наши соображения с какого нибудь известного момента. Главнокомандующий никогда не бывает в тех условиях начала какого нибудь события, в которых мы всегда рассматриваем событие. Главнокомандующий всегда находится в средине движущегося ряда событий, и так, что никогда, ни в какую минуту, он не бывает в состоянии обдумать все значение совершающегося события. Событие незаметно, мгновение за мгновением, вырезается в свое значение, и в каждый момент этого последовательного, непрерывного вырезывания события главнокомандующий находится в центре сложнейшей игры, интриг, забот, зависимости, власти, проектов, советов, угроз, обманов, находится постоянно в необходимости отвечать на бесчисленное количество предлагаемых ему, всегда противоречащих один другому, вопросов.
Нам пресерьезно говорят ученые военные, что Кутузов еще гораздо прежде Филей должен был двинуть войска на Калужскую дорогу, что даже кто то предлагал таковой проект. Но перед главнокомандующим, особенно в трудную минуту, бывает не один проект, а всегда десятки одновременно. И каждый из этих проектов, основанных на стратегии и тактике, противоречит один другому. Дело главнокомандующего, казалось бы, состоит только в том, чтобы выбрать один из этих проектов. Но и этого он не может сделать. События и время не ждут. Ему предлагают, положим, 28 го числа перейти на Калужскую дорогу, но в это время прискакивает адъютант от Милорадовича и спрашивает, завязывать ли сейчас дело с французами или отступить. Ему надо сейчас, сию минуту, отдать приказанье. А приказанье отступить сбивает нас с поворота на Калужскую дорогу. И вслед за адъютантом интендант спрашивает, куда везти провиант, а начальник госпиталей – куда везти раненых; а курьер из Петербурга привозит письмо государя, не допускающее возможности оставить Москву, а соперник главнокомандующего, тот, кто подкапывается под него (такие всегда есть, и не один, а несколько), предлагает новый проект, диаметрально противоположный плану выхода на Калужскую дорогу; а силы самого главнокомандующего требуют сна и подкрепления; а обойденный наградой почтенный генерал приходит жаловаться, а жители умоляют о защите; посланный офицер для осмотра местности приезжает и доносит совершенно противоположное тому, что говорил перед ним посланный офицер; а лазутчик, пленный и делавший рекогносцировку генерал – все описывают различно положение неприятельской армии. Люди, привыкшие не понимать или забывать эти необходимые условия деятельности всякого главнокомандующего, представляют нам, например, положение войск в Филях и при этом предполагают, что главнокомандующий мог 1 го сентября совершенно свободно разрешать вопрос об оставлении или защите Москвы, тогда как при положении русской армии в пяти верстах от Москвы вопроса этого не могло быть. Когда же решился этот вопрос? И под Дриссой, и под Смоленском, и ощутительнее всего 24 го под Шевардиным, и 26 го под Бородиным, и в каждый день, и час, и минуту отступления от Бородина до Филей.


Русские войска, отступив от Бородина, стояли у Филей. Ермолов, ездивший для осмотра позиции, подъехал к фельдмаршалу.
– Драться на этой позиции нет возможности, – сказал он. Кутузов удивленно посмотрел на него и заставил его повторить сказанные слова. Когда он проговорил, Кутузов протянул ему руку.
– Дай ка руку, – сказал он, и, повернув ее так, чтобы ощупать его пульс, он сказал: – Ты нездоров, голубчик. Подумай, что ты говоришь.
Кутузов на Поклонной горе, в шести верстах от Дорогомиловской заставы, вышел из экипажа и сел на лавку на краю дороги. Огромная толпа генералов собралась вокруг него. Граф Растопчин, приехав из Москвы, присоединился к ним. Все это блестящее общество, разбившись на несколько кружков, говорило между собой о выгодах и невыгодах позиции, о положении войск, о предполагаемых планах, о состоянии Москвы, вообще о вопросах военных. Все чувствовали, что хотя и не были призваны на то, что хотя это не было так названо, но что это был военный совет. Разговоры все держались в области общих вопросов. Ежели кто и сообщал или узнавал личные новости, то про это говорилось шепотом, и тотчас переходили опять к общим вопросам: ни шуток, ни смеха, ни улыбок даже не было заметно между всеми этими людьми. Все, очевидно, с усилием, старались держаться на высота положения. И все группы, разговаривая между собой, старались держаться в близости главнокомандующего (лавка которого составляла центр в этих кружках) и говорили так, чтобы он мог их слышать. Главнокомандующий слушал и иногда переспрашивал то, что говорили вокруг него, но сам не вступал в разговор и не выражал никакого мнения. Большей частью, послушав разговор какого нибудь кружка, он с видом разочарования, – как будто совсем не о том они говорили, что он желал знать, – отворачивался. Одни говорили о выбранной позиции, критикуя не столько самую позицию, сколько умственные способности тех, которые ее выбрали; другие доказывали, что ошибка была сделана прежде, что надо было принять сраженье еще третьего дня; третьи говорили о битве при Саламанке, про которую рассказывал только что приехавший француз Кросар в испанском мундире. (Француз этот вместе с одним из немецких принцев, служивших в русской армии, разбирал осаду Сарагоссы, предвидя возможность так же защищать Москву.) В четвертом кружке граф Растопчин говорил о том, что он с московской дружиной готов погибнуть под стенами столицы, но что все таки он не может не сожалеть о той неизвестности, в которой он был оставлен, и что, ежели бы он это знал прежде, было бы другое… Пятые, выказывая глубину своих стратегических соображений, говорили о том направлении, которое должны будут принять войска. Шестые говорили совершенную бессмыслицу. Лицо Кутузова становилось все озабоченнее и печальнее. Из всех разговоров этих Кутузов видел одно: защищать Москву не было никакой физической возможности в полном значении этих слов, то есть до такой степени не было возможности, что ежели бы какой нибудь безумный главнокомандующий отдал приказ о даче сражения, то произошла бы путаница и сражения все таки бы не было; не было бы потому, что все высшие начальники не только признавали эту позицию невозможной, но в разговорах своих обсуждали только то, что произойдет после несомненного оставления этой позиции. Как же могли начальники вести свои войска на поле сражения, которое они считали невозможным? Низшие начальники, даже солдаты (которые тоже рассуждают), также признавали позицию невозможной и потому не могли идти драться с уверенностью поражения. Ежели Бенигсен настаивал на защите этой позиции и другие еще обсуждали ее, то вопрос этот уже не имел значения сам по себе, а имел значение только как предлог для спора и интриги. Это понимал Кутузов.