Сербуля
Поделись знанием:
– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Сербу́ля (серб. србуља) — рукописная или старопечатная православная книга, написанная сербским изводом церковнославянского языка. Всего известно около 40 изданий сербуль XV—XVII вв., все они являются библиографическими редкостями, охраняются (по крайней мере в Сербии и России) государством, и все экземпляры известны наперечет (по крайней мере в теории).
Сведения о некоторых сербулях, сербских типографиях и печатниках
- в 1493 г. в Цетинье основал типографию зетский воевода Георгий I Черноевич, управлял ею иеромонах Макарий «из Черногории»; в 1494 г. там издана первая половина «Октоиха» (так называемый «Октоих первогласник»), в 1495 г. начала печататься вторая половина («Октоих пятигласник»), но, вероятно, это издание не было окончено из-за турецкой агрессии: известны лишь фрагменты первых шести тетрадей книги; в 1495 году напечатана «Псалтирь с восследованием»; около 1496 года — «Требник» («Молитвенник»); затем типография прекратила своё существование, а Макарий отправился в Румынию (вероятно, в Тырговиште); есть мнение о том, что в этой же типографии было отпечатано «Четвероевангелие», но это, похоже, миф;
- Божидар из Горажде основал сербскую типографию в Венеции, в которой работали его сыновья — милешевские монахи Джурадж и Теодор Любавичи; в 1519 г. ими издан «Служебник», затем типография была перенесена в Горажде (Герцеговина), «при храме св. вмч. Георгия, что на реке Дрине», где были изданы «Псалтирь» (1521), а затем «Требник»; в 1523 г. Дмитрий Любавич, внук Божидара, перенес типографию в румынское Тырговиште;
- в Венеции в 1520—1597 гг. работала типография, основанная Божидаром Вуковичем из Подгорицы; при его жизни вышло 9 книг, а печатниками были монах Пахомий «из Черногории», иеромонах Моисей «из Сербской земли», иноки Теодосий и Геннадий из монастыря св. Саввы в Милешеве, иеродиакон Моисей из Дечан; в частности, там изданы «Псалтирь» (1520), «Литургиарь» (1520), «Сборник-молитвенник» (1521; содержал азбуку и считается первой книгой, изданной «для народа»), второе издание «Сборника-молитвенника» (1536), «Соборник» или «Минея праздничная» (1536—1538), «Октоих пятигласник» (1537), «Требник» (1538—1540; перепечатка с изменениями издания 1496 г.); после смерти Божидара типографию унаследовал его сын Виценцо, который сам повторил некоторые издания отца («Псалтирь с восследованием» 1546, «Сборник» 1546, «Служебник» 1554, «Сборник» 1560, «Псалтирь с восследованием» 1561), а потом её арендовал Яков «с Каменной реки у Кюстендила» и напечатал в 1566 году «Сборник»; в этой типографии в 1568 г. напечатал одну книгу Стефан Маринович (по другим данным — Стефан Маринкович, в 1561 году, а книга была «Триодь постная») (а ещё одну книгу он же напечатал в 1563 г. в другой типографии, в Скадаре, с упоминанием в послесловии «маэстро» Камило Занети); затем этой типографией владел венецианский печатник Джованни Антонио Рампацето (или Рампацета), при котором трудами иеромонаха Саввы из Дечан вышли «Сборник» и в 1597 г. два издания первого сербского славянского букваря;
- в 1569—1638 гг. в Венеции работала ещё одна сербская типография; её основал Иеролим (Иероним) Загурович из Котора, а управлял Яков Трайков (или Крайков) «из Софии»; там в 1569—1570 изданы «Требник» («Молитвенник») и «Псалтирь с восследованием», затем «Служебник» (перепечатка с издания 1554 г.) и «Октоих пятигласник» (перепечатка с издания 1537 г.); последним владельцем этой типографии был Бартоло Гинами (Варфоломей Джинами), повторивший в 1638 г. издание «Псалтири с восследованием» — где впервые в православном кириллическом книгоиздании применил титульный лист (правда, на нём было лишь название «Псалтирь Дав(и)д(о)вь» без каких-либо украшений) и нумерацию страниц арабскими цифрами;
- в 1539 г. «Октоих пятигласник» издан при митрополите Новобродском Никаноре в монастыре Грачанице; печатником был «Христу раб Димитрий» из семьи упомянутых выше Любавичей из Горажде;
- в 1544 г. в монастыре Милешево иеромонах Мардарий и Теодор напечатали «Псалтирь» литерами, приобретенными в Венеции, а в 1545 диакон Дамиан и Милан напечатали «Требник»; позже, в 1557 г., «Псалтирь» напечатана литерами производства самого монастыря;
- в 1562 г. иеромонах Мардарий напечатал «Евангелие» в Мркшиной церкви у Косерича, а в 1566 г. — «Триодь цветную»;
- ранее, в 1552 г., Мардарий напечатал «Евангелие» в Белграде, в типографии, основанной князем Радишей Дмитровичем (после смерти которого ею управлял Траян Гундулич из Дубровника).
Итак, последняя сербуля была издана в 1638 году, и на этом православное сербское книгоиздание прервалось почти на целый век. Книги некоторое время продолжали переписываться от руки, но постепенно сербская ветвь церковнославянского языка заглохла, вытесненная более доступными книгами русского извода московских и киевских изданий. Возобновившееся в XVIII веке сербское книгопечатание в светских книгах перешло на приближенный к разговорному славяносербский язык (который, в свою очередь, в XIX веке уступил место языку собственно сербскому), а церковные книги с тех пор и поныне печатаются практически в том же виде, как и российские.
Напишите отзыв о статье "Сербуля"
Литература
- Петар Ђорђић. Историја српске Ћирилице. — Београд: Завод за издавање уџбеника СР Србије, 1971.
- Загорка Јанц. Насловна страна српске штампане књиге. — Београд: Музеј примењене уметности, 1965.
- Е. Л. Немировский. История славянского книгопечатания XV — начала XVII века. Книга 2: Начало книгопечатания у южных славян. Часть 2: Издания первой черногорской типографии. — М.: «Наука», 2005. — ISBN 5-02-033223-2.
Отрывок, характеризующий Сербуля
– Э, соколик, не тужи, – сказал он с той нежно певучей лаской, с которой говорят старые русские бабы. – Не тужи, дружок: час терпеть, а век жить! Вот так то, милый мой. А живем тут, слава богу, обиды нет. Тоже люди и худые и добрые есть, – сказал он и, еще говоря, гибким движением перегнулся на колени, встал и, прокашливаясь, пошел куда то.– Ишь, шельма, пришла! – услыхал Пьер в конце балагана тот же ласковый голос. – Пришла шельма, помнит! Ну, ну, буде. – И солдат, отталкивая от себя собачонку, прыгавшую к нему, вернулся к своему месту и сел. В руках у него было что то завернуто в тряпке.
– Вот, покушайте, барин, – сказал он, опять возвращаясь к прежнему почтительному тону и развертывая и подавая Пьеру несколько печеных картошек. – В обеде похлебка была. А картошки важнеющие!
Пьер не ел целый день, и запах картофеля показался ему необыкновенно приятным. Он поблагодарил солдата и стал есть.
– Что ж, так то? – улыбаясь, сказал солдат и взял одну из картошек. – А ты вот как. – Он достал опять складной ножик, разрезал на своей ладони картошку на равные две половины, посыпал соли из тряпки и поднес Пьеру.
– Картошки важнеющие, – повторил он. – Ты покушай вот так то.
Пьеру казалось, что он никогда не ел кушанья вкуснее этого.
– Нет, мне все ничего, – сказал Пьер, – но за что они расстреляли этих несчастных!.. Последний лет двадцати.
– Тц, тц… – сказал маленький человек. – Греха то, греха то… – быстро прибавил он, и, как будто слова его всегда были готовы во рту его и нечаянно вылетали из него, он продолжал: – Что ж это, барин, вы так в Москве то остались?
– Я не думал, что они так скоро придут. Я нечаянно остался, – сказал Пьер.
– Да как же они взяли тебя, соколик, из дома твоего?
– Нет, я пошел на пожар, и тут они схватили меня, судили за поджигателя.
– Где суд, там и неправда, – вставил маленький человек.
– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
