Сергий (Гришин)

Архиепископ Сергий<tr><td colspan="2" style="text-align: center; border-top: solid darkgray 1px;"></td></tr>
Архиепископ Горьковский и Арзамасский
13 июля 1942 — 14 октября 1943
Предшественник:	Андрей (Комаров)
Преемник:	Зиновий (Красовский)
Архиепископ Харьковский и Ахтырский
20 мая — 13 июля 1942
Предшественник:	Владимир
Преемник:	Стефан (Проценко)
Архиепископ Горьковский и Арзамасский
ноябрь 1941 — 20 мая 1942
Предшественник:	Феофан (Туляков)
Преемник:	Андрей (Комаров)
Архиепископ Можайский, управляющий Московской епархией
октябрь — ноябрь 1941
Предшественник:	Иоасаф (Шишковский-Дрылевский)
Преемник:	Варфоломей (Городцов)
Архиепископ Владимирский
5 февраля 1935 — май 1936
Предшественник:	Иннокентий (Летяев)
Преемник:	Филипп (Гумилевский)
Архиепископ Вышгородский, викарий Киевской епархии
5 ноября 1934 — 18 февраля 1935
Архиепископ Харьковский
9 июля — 5 ноября 1934
Предшественник:	Константин (Дьяков)
Преемник:	Анатолий (Грисюк) (в/у)
Архиепископ Харьковский
26 июня — 23 октября 1934
Предшественник:	Константин (Дьяков)
Преемник:	Иннокентий (Летяев)
115-й Архиепископ Киевский
21 марта 1932 — 26 июня 1934
Предшественник:	Димитрий (Вербицкий)
Преемник:	Константин (Дьяков)
временный управляющий Днепропетровской епархией
1931 — 1931
Предшественник:	Константин (Дьяков)
Преемник:	Димитрий (Маган)
Архиепископ Полтавский до 9 апреля 1930 — епископ
18 мая 1928 — 21 марта 1932
Апископ Серпуховский, викарий Московской епархии
23 апреля 1927 — 3 апреля 1928
Предшественник:	Алексий (Готовцев)
Преемник:	Мануил (Лемешевский)
Имя при рождении:	Алексей Николаевич Гришин
Рождение:	12 января 1889(1889-01-12) Шимозеро, Лодейнопольский уезд, Олонецкая губерния
Смерть:	14 октября 1943(1943-10-14) (54 года) Москва
Епископская хиротония:	6 мая 1927

Архиепископ Сергий (в миру Алексей Николаевич Гришин; 12 января 1889, Шимозеро, Лодейнопольский уезд, Олонецкая губерния — 14 октября 1943, Москва) — епископ Русской православной церкви, архиепископ Горьковский и Арзамасский.

Биография

Родился 12 января 1889 года в крестьянской семье. Под руководством престарелого священника учился читать и писать. Чуткий священник понимал, что способности Алексея требуют богословского образования, и благословил его на учебу в Духовное училище.

К тому времени скончался отец, и Алексей Гришин лишился материального обеспечения. Пешком, почти без денег юноша отправился в Петрозаводск. Чтобы прожить, он взялся за тяжелую работу, но, благодаря помощи добрых людей, был вскоре все-таки устроен в Петрозаводском духовном училище, окончив которое поступил в Олонецкой духовной семинарии.

По окончании духовной семинарии в 1911 году 22-летний Алексей Гришин, как наиболее одарённый и трудолюбивый ученик, был направлен для продолжения образования в Санкт-Петербургскую духовную академию, на государственное содержание.

На третьем курсе пострижен в монашество. 6 мая 1914 года рукоположен в сан иеромонаха.

В 1915 году направлен на фронт военным священником, из-за чего провёл 2 года на IV курсе и окончил академию в 1916 году.

В 1917 году решением Святейшего Синода иеромонах Сергий был поставлен настоятелем Боровского Пафнутьевского монастыря, в котором настоятельствовал в сане игумена до 1925 года.

В 1925—1927 годах находился в стороне от церковной жизни.

6 мая 1927 года был хиротонисан в сан епископа Серпуховского. Назначен управляющим делами Временного патриаршего Священного Синода, являлся помощником заместителя патриаршего местоблюстителя митрополита Сергия (Страгородского).

С 16 апреля 1928 года — епископ Олонецкий и Петрозаводский.

С 18 мая 1928 года — епископ Полтавский. 22 апреля 1930 года возведён в сан архиепископа.

С 3 апреля 1932 года — архиепископ Киевский.

С 9 июля 1934 года после переноса административного Украинского Экзархата в Киев назначен архиепископом Харьковским. В связи с тем, что экзарх митрополит Константин (Дьяков) не смог сразу переехать в Киев, 5 ноября 1934 года назначен архиепископом Вышгородским, викарием Киевской епархии.

С 18 февраля 1935 года — архиепископ Владимирский.

Прибыл на кафедру с несколькими священниками из Киевской епархии. Служил в храме святого Никиты Мученика, бывшем тогда кафедральным собором.

Период его управления кафедрой ознаменовался уникальным по тому времени явлением — всё это время при канцелярии епархии действовало, как потом говорил архиепископ, «нечто вроде академии по повышению общего и богословского образования служителей культа», которую посещало по 4-8 человек. Лекции читались епископом Ювеналием (Машковским), незадолго до этого вернувшимся из обновленчества, где имел сан митрополита, и административно высланным из Ленинграда профессором П. Г. Васенко.

18 апреля 1936 года в числе 18 клириков Владимирской епархии был арестован. Архиепископ Сергий проходил как главный обвиняемый. У него из квартиры были конфискованы: церковная библиотека, пишущая машинка и другие предметы нелегальной духовной академии. Само же дело было направлено на рассмотрение Особого Совещания при НКВД СССР.

21 сентября того же года он был осуждён Особым Совещанием при НКВД СССР за «контрреволюционную деятельность» на пять лет ИТЛ. Заключение отбывал в Ухто-Ижемском ИТЛ, работал конюхом. Освобождён по отбытии срока 26 апреля 1941 года.

Осенью 1941 года вернулся в Москву. До эвакуации из Москвы митрополит Сергий смог получить для него разрешение на регистрацию в качестве викария Московского митрополита, с присвоением титула «Можайский». С этим титулом он был указан в завещании митрополита Сергия, составленном 12 октября 1941 года, как 2-й кандидат на должность Патриаршего Местоблюстителя.

В октябре 1941 года сопровождал митрополита Сергия (Страгородского) при эвакуации патриархии в Ульяновск, затем вернулся в Москву.

С ноября—декабря 1941 года — архиепископ Горьковский и Арзамасский.

20 мая 1942 года назначен архиепископом Харьковским и Ахтырским, экзархом Патриархии «в областях Украины, освобождаемых от фашистской оккупации». Однако Харьковская военная операция того года провалилась, и, по ходатайству депутации горьковской православной общины 13 июля 1942 года он был восстановлен на Горьковской кафедре.

8 сентября 1943 года участвовал в Архиерейском Соборе в Москве, где стал одним из трёх постоянных членов Священного синода при патриархе.

Скончался в Москве 14 октября 1943 от брюшного тифа, которым проболел 5 дней. Отпевание архиепископа Сергия состоялось 16 октября в Николо-Хамовническом храме в Москве, после чего гроб с телом был перевезён на Введенское кладбище и после литии погребен недалеко от могилы митрополита Трифона (Туркестанова).

Впоследствии на могиле архиепископа Сергия поставили памятник из черного мрамора, где в надгробной надписи титул «архиепископ Горьковский» был заменен на «архиепископ Нижегородский».

Ссылки

• [drevo-info.ru/articles/16408.html Сергий (Гришин)] // Открытая православная энциклопедия «Древо»
• [www.nne.ru/bishops/b_38.php СЕРГИЙ (ГРИШИН) архиепископ Горьковский и Арзамасский (1942—1943)] на официальном сайте Нижегородской епархии
• [www.ortho-rus.ru/cgi-bin/ps_file.cgi?2_1702 Сергий (Гришин)] на сайте «Русское православие»
• [www.pstbi.ru/cgi-htm/db.exe/ans/nm/?HYZ9EJxGHoxITcGZeu-yPqhi9X6sTdGiseuXs81Ye8VyALuIfi8ic8jgcOugTdGisetyPqhi9H6t9adkNru2dOiUTaxfPWsmCE* pstbi.ru]

Отрывок, характеризующий Сергий (Гришин)

Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.