Серебряный Бор

Историческая местность в Москве

Серебряный Бор
Озеро Бездонное
История
В составе Москвы с	1940-е годы
Другие названия	нет
Расположение
Округа	СЗАО
Районы	Хорошёво-Мнёвники
Серебряный Бор на Викискладе
Координаты	55°46′49″ с. ш. 37°24′58″ в. д.55.7805000° с. ш. 37.4162000° в. д. / 55.7805000; 37.4162000

Серебряный Бор (Хорошёвский лесопарк) — лесной массив на северо-западе Москвы, в излучине Москвы-реки.

Территория

Серебряный Бор находится на искусственном острове, образованном каналом Хорошёвское спрямление. Связан с проспектом Маршала Жукова автомобильным мостом. Популярная среди москвичей зона отдыха.

Начало соснового бора, известного как Серебряный Бор, находится в Москве около платформы Покровское-Стрешнево Рижского направления, потом мимо Курчатовского института, по острову Серебряный Бор, мимо Сосновки и госдач, далее за МКАД, — Рублёво, Барвиха, Успенское — и конец в районе города Звенигорода.

В советское время к Серебряному Бору также относили территорию заказника Лохин Остров, напротив деревни Барвиха через Москву-реку.

Происхождение названия

Точной истории происхождения названия не сохранилось, но в межевой грамоте периода Смутного времени можно встретить слова «Серебряный овраг».

Есть теория, что название «Серебряный Бор» данный сосновый лес (бор) получил из-за того, что летом на рассвете сосны в общем массиве блестели, как начищенная серебряная посуда. Это явление ранее можно было наблюдать очень отчетливо в районе деревни Барвиха (даже были походы «выходного дня», чтобы увидеть это явление), но теперь, в связи с ухудшением экологической обстановки (задымление воздуха), оно наблюдается очень редко.

История

С XVII века Серебряный Бор был знаменит своим сосновым лесом. Через полуостров Серебряный Бор проходила дорога на Звенигород, закрытая после того, как царь Алексей Михайлович создал на территории Бора место для соколиной охоты. В 1885 году, по императорскому указу, местные угодья отвели под конный завод. К нему приписали сотни десятков пастбищ, пойменных земель, лесных угодий, в том числе и 143 десятины леса за Москвой-рекой, называемых Серебряным Бором. В XIX веке в Серебряном Бору размещался артиллерийский парк и стоял Фанагорийский полк. До начала XX века там существовали колонии цапли, а в лесу гнездились соколы — предположительно потомки царских соколов.

Во второй половине XX века, сразу после Великой Отечественной войны, Серебряный Бор стал популярным местом воскресного и летнего отдыха москвичей. На топографической карте середины XX века местность обозначается как «Хорошевский серебряный бор». С 1991 года Серебряный Бор является памятником природы регионального значения. В 1995 году правительство Москвы приняло специальное постановление о комплексном развитии уникального природного места на территории.

Советское время

Для спрямления извилистой и мелкой излучины Москвы-реки у Серебряного Бора в 1937 году по проекту архитектора В. А. Петрова сооружён Хорошёвский судоходный канал, с постройкой которого длина судоходного фарватера сократилась на 4,6 км. До начала строительных работ по месту, где решено было проложить канал, протекал Слободской ручей, который в 1935 году был загнан в коллектор. В северной входной части Хорошёвского канала были построены заградительные ворота, преграждавшие вход в канал во время отсутствия навигации, направляя воды Москвы-реки в старое русло вокруг Серебряного Бора, очищая их от ила и придонного мусора. Интересно, что конструкция заградительных ворот на Хорошёвском спрямлении в СССР была применена впервые. При прокладке канала пришлось пожертвовать некоторыми дачами в конце первой линии, оказавшимися на его трассе (на старых картах отчетливо видно, что первая, вторая и третья линии имеют одинаковую длину в то время как сейчас первая линия короче и выходит точно к причалу).

Создание Хорошёвского канала отрезало Серебряный Бор от суши, создав таким образом искусственный остров, поэтому для соединения с городом в 1937 г. по проекту архитектора И. С. Фридлянда и инженера А. А. Белоголового сооружён большой Хорошёвский железобетонный мост шириной 25 м, соединивший Серебряный Бор с Хорошёвским шоссе. В Серебряном Бору на набережной канала между Хорошёвским мостом и заградительными воротами была построена пассажирская пристань «Серебряный Бор», оформленная лёгкой колоннадой и облицованная гранитом, лестница которой выходила на дачный поселок, уютно расположившийся в тени многолетних сосен (сейчас к этому месту выходит первая линия Хорошёвского Серебряного Бора). Недалеко от пристани была установлена скульптурная группа «Волейбол», несохранинвшаяся до наших дней.

В южной части образовавшегося острова, на месте болот и разработок песка, было вырыто полуискусственное озеро Бездонное, ставшее одной из жемчужин парка. Вдоль юго-восточного берега было построено несколько гребных баз.

Наше время

Со времён СССР и по сегодняшний день здесь находятся дачи высокопоставленных госслужащих и иностранных дипломатов. В советское время из двухсот здешних дач 11 принадлежало МВД, пять — КГБ, 16 — Моссовету. В разное время здесь располагались дачи посольских работников Аргентины, Болгарии, Японии, Франции, Англии, Кореи, Ливана, дома отдыха ЦК КПСС, «Правды», «Московского Комсомольца», Большого театра.

С конца 1990-х годов идёт активная застройка и скупка земель на острове. Покупатели, в основном, олигархи, генералы и дети чиновников (дочь Патрушева, Вагит Алекперов, Леонид Федун, бывшая жена Игоря Сечина — Марина и прочие). Земли скупались по 20 % от кадастровой стоимости. В настоящее время стоимость одной сотки доходит до 714 285 долларов США.

В настоящее время на территории Серебряного Бора расположены благоустроенные и охраняемые бесплатные пляжи (для тихого семейного отдыха пляж № 2 и молодёжный пляж № 3, пляж № 1, пляжно-развлекательный комплекс «Серебряный Бор»). Серебряный Бор также известен нудистским пляжем.

Флора

Сосну, растущую в Серебряном Бору, предполагалось выделить в отдельный подвид сосны обыкновенной, но не нашлось необходимого обоснования (по краеведческим материалам, опубликованным в начале 1970-х годов в газете «Авангард» г. Красногорска Московской области).

См. также

• Москворецкий (природно-исторический парк)
• Серебряноборское лесничество
• Серебряноборский тоннель

Ссылки

• Дякун Ф. А. [www.ecolife.ru/les/3736/ Памятник природы Серебряный бор] // ЭКОЛОГИЯ И ЖИЗНЬ. № 11 (120) 2011.
• [maps.yandex.ru/?text=55°46′49.8″%20с.%20ш.%2037°24′58.32″%20в.%20д.&sll=37.83218803138267,55.871071742453566&sspn=0.117416,0.053663&ll=37.438836,55.777541&spn=0.013733,0.007740&z=14&l=map,stv&ol=stv&oll=37.43883572,55.77754101&ost=dir:-128.7042005804363,3.950520408609962~spn:90,78.21294153586982 Серебряный Бор] на сервисе Яндекс.Панорамы.

Отрывок, характеризующий Серебряный Бор

– А ты давно здесь? – спросил Пьер, дожевывая последнюю картошку.
– Я то? В то воскресенье меня взяли из гошпиталя в Москве.
– Ты кто же, солдат?
– Солдаты Апшеронского полка. От лихорадки умирал. Нам и не сказали ничего. Наших человек двадцать лежало. И не думали, не гадали.
– Что ж, тебе скучно здесь? – спросил Пьер.
– Как не скучно, соколик. Меня Платоном звать; Каратаевы прозвище, – прибавил он, видимо, с тем, чтобы облегчить Пьеру обращение к нему. – Соколиком на службе прозвали. Как не скучать, соколик! Москва, она городам мать. Как не скучать на это смотреть. Да червь капусту гложе, а сам прежде того пропадае: так то старички говаривали, – прибавил он быстро.
– Как, как это ты сказал? – спросил Пьер.
– Я то? – спросил Каратаев. – Я говорю: не нашим умом, а божьим судом, – сказал он, думая, что повторяет сказанное. И тотчас же продолжал: – Как же у вас, барин, и вотчины есть? И дом есть? Стало быть, полная чаша! И хозяйка есть? А старики родители живы? – спрашивал он, и хотя Пьер не видел в темноте, но чувствовал, что у солдата морщились губы сдержанною улыбкой ласки в то время, как он спрашивал это. Он, видимо, был огорчен тем, что у Пьера не было родителей, в особенности матери.
– Жена для совета, теща для привета, а нет милей родной матушки! – сказал он. – Ну, а детки есть? – продолжал он спрашивать. Отрицательный ответ Пьера опять, видимо, огорчил его, и он поспешил прибавить: – Что ж, люди молодые, еще даст бог, будут. Только бы в совете жить…
– Да теперь все равно, – невольно сказал Пьер.
– Эх, милый человек ты, – возразил Платон. – От сумы да от тюрьмы никогда не отказывайся. – Он уселся получше, прокашлялся, видимо приготовляясь к длинному рассказу. – Так то, друг мой любезный, жил я еще дома, – начал он. – Вотчина у нас богатая, земли много, хорошо живут мужики, и наш дом, слава тебе богу. Сам сем батюшка косить выходил. Жили хорошо. Христьяне настоящие были. Случилось… – И Платон Каратаев рассказал длинную историю о том, как он поехал в чужую рощу за лесом и попался сторожу, как его секли, судили и отдали ь солдаты. – Что ж соколик, – говорил он изменяющимся от улыбки голосом, – думали горе, ан радость! Брату бы идти, кабы не мой грех. А у брата меньшого сам пят ребят, – а у меня, гляди, одна солдатка осталась. Была девочка, да еще до солдатства бог прибрал. Пришел я на побывку, скажу я тебе. Гляжу – лучше прежнего живут. Животов полон двор, бабы дома, два брата на заработках. Один Михайло, меньшой, дома. Батюшка и говорит: «Мне, говорит, все детки равны: какой палец ни укуси, все больно. А кабы не Платона тогда забрили, Михайле бы идти». Позвал нас всех – веришь – поставил перед образа. Михайло, говорит, поди сюда, кланяйся ему в ноги, и ты, баба, кланяйся, и внучата кланяйтесь. Поняли? говорит. Так то, друг мой любезный. Рок головы ищет. А мы всё судим: то не хорошо, то не ладно. Наше счастье, дружок, как вода в бредне: тянешь – надулось, а вытащишь – ничего нету. Так то. – И Платон пересел на своей соломе.
Помолчав несколько времени, Платон встал.
– Что ж, я чай, спать хочешь? – сказал он и быстро начал креститься, приговаривая:
– Господи, Иисус Христос, Никола угодник, Фрола и Лавра, господи Иисус Христос, Никола угодник! Фрола и Лавра, господи Иисус Христос – помилуй и спаси нас! – заключил он, поклонился в землю, встал и, вздохнув, сел на свою солому. – Вот так то. Положи, боже, камушком, подними калачиком, – проговорил он и лег, натягивая на себя шинель.
– Какую это ты молитву читал? – спросил Пьер.
– Ась? – проговорил Платон (он уже было заснул). – Читал что? Богу молился. А ты рази не молишься?
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?
– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.


В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.