Серов, Анатолий Константинович

Анатолий Константинович Серов
Псевдоним	Родриго Матео
Дата рождения	2 апреля (20 марта) 1910(1910-03-20)
Место рождения	Воронцовский рудник, Верхотурский уезд, Пермская губерния, Российская империя
Дата смерти	11 мая 1939(1939-05-11) (29 лет)
Место смерти	дер. Высокое, Рыбновский район, Рязанская область, РСФСР, СССР
Принадлежность	СССР СССР Вторая Испанская Республика Вторая Испанская Республика
Род войск	Военно-воздушные силы СССР
Годы службы	1929—1939
Звание
Сражения/войны	Гражданская война в Испании
Награды и премии

Анато́лий Константи́нович Серо́в (1910, Воронцовский рудник —1939, дер. Высокое) — советский военный деятель, комбриг (1939). Один из самых популярных советских военных лётчиков 1930-х годов. Признанный мастер высшего пилотажа и организатор собственной пилотажной группы. Участник гражданской войны в Испании.

В Рабоче-крестьянской Красной Армии с 15 мая 1929 года. Пройдя лётную подготовку, с декабря 1931 года служил в строевых частях Военно-воздушных сил Красной Армии. В мае 1936 года перешёл на лётно-испытательную работу в Научно-испытательный институт ВВС РККА.

С мая 1937 года по январь 1938 года под именем Родриго Матео принимал участие в гражданской войне в Испании. Сражаясь на стороне республиканцев на Центральном и Арагонском фронтах, прошёл путь от рядового лётчика до командира истребительной авиагруппы. На истребителе И-15 произвёл более 180 боевых вылетов, в 38 воздушных боях сбил 15 самолётов противника (8 лично и 7 в составе группы).

За время участия в боевых действиях ввёл в практику воздушных боёв ряд новшеств, разработал и успешно применил тактику перехвата вражеских ночных бомбардировщиков, доказал возможность эффективной штурмовки наземных целей истребителями. По ходатайству правительства Испанской Республики за личное мужество и героизм, проявленные при исполнении интернационального долга, старшему лейтенанту Серову Анатолию Константиновичу указом Президиума Верховного Совета СССР от 2 марта 1938 года было присвоено звание Героя Советского Союза.

После возвращения в СССР был назначен начальником Главной лётной инспекции ВВС РККА. С июня 1938 года также входил в состав Совета по авиации при Наркомате обороны СССР. Уделял большое внимание перевооружению авиационных частей и переобучению лётного состава, участвовал в разработке концепции перспективного истребителя нового поколения.

Погиб в авиационной катастрофе 11 мая 1939 года при выполнении учебного полёта вместе с Героем Советского Союза майором П. Д. Осипенко. Похоронен в Кремлёвской стене.

Почётный гражданин города Серова (1979).

Биография

Происхождение

Анатолий Константинович Серов родился 2 апреля (20 марта — по старому стилю) 1910 года в рабочем посёлке Воронцовского медного рудника Турьинской волости Верхотурского уезда Пермской губернии Российской империи (ныне посёлок Воронцовка городского округа Краснотурьинск Свердловской области Российской Федерации) вторым ребёнком в семье горного мастера (штейгера) Константина Терентьевича и домохозяйки Любови Фроловны Серовых. Русский.

Происходил Анатолий Серов из семьи потомственных шахтёров-рудокопов. Его дед, Терентий Семёнович, с девяти лет работал в забое на Фроловском медном руднике (посёлок Фроловские Самосуды). Терентий Серов мечтал дать своим детям образование, но тяжёлая работа подорвала его здоровье. В тридцать три года он умер от ревматизма, оставив свою жену Евдокию Максимовну с пятью детьми на руках. Вдова шахтёра, а затем и старшие дети вынуждены были пойти работать на рудник, но помня завет мужа и отца, младшего Костю решили выучить.

Константин Терентьевич получил начальное образование в народной школе, а затем, по протекции управляющего Богословским горным округом А. А. Ауэрбаха, бесплатно был принят в Турьинское горное училище, которое успешно окончил в 1899 году. Работал штейгером на железном Северо-Песчанском руднике. Мать Анатолия — Любовь Фроловна Серова (в девичестве Платонова) также происходила из шахтёрской семьи (её отец был горным десятником). Она родила и воспитала шестерых детей — Ксению (1906—1988), Анатолия (1910—1939), Евгения (1912—1996), Агнию (1915 г.р.), Надежду (1920 г.р.) и Маргариту (1925 г.р.).

Детство

На Воронцовке прошли только первые четыре года жизни Анатолия Серова. Его отец, Константин Терентьевич, хотя и был мастером, но оставался выходцем из простого народа, и во время трудовых споров и конфликтов на руднике, как правило, становился на сторону рабочих. Его считали неблагонадёжным. Поэтому когда началась Первая мировая война, а заводы и рудники Богословского горного округа были переведены на военное положение, Константина Серова решили отправить в самую глушь, на Покровский рудник, который находился у отрогов Уральских гор. В сентябре 1914 года Серовы переехали в Покровку.

В посёлке рудокопов найти занятие по душе маленькому Анатолию было непросто. Интереснее было проводить время с отцом, который, стремясь развить интерес сына к горному делу, часто брал его с собой на рудник. Любознательный ребёнок живо интересовался машинами и механизмами, особенно паровозом. По выходным отец с сыном ходили за грибами и ягодами в район Кумбы или мордами ловили хариуса на Колонге. То, что Анатолий с отцом добывали своими руками, было большим подспорьем для семьи в условиях, когда продукты постоянно дорожали, а зарплата рабочих и техников оставалась прежней.

Осенью 1917 года к власти в стране пришли большевики, и 7 (20) декабря декретом В. И. Ленина Богословский горный округ был национализирован. Многие инженерно-технические работники отказались сотрудничать с новыми властями, а некоторые и вовсе занимались откровенным саботажем. Инженеры и техники, пользовавшиеся доверием рабочих комитетов, были наперечёт. К числу таких относился штейгер Серов. Константину Терентьевичу предложили возглавить Богословские каменоломни, и в августе 1918 года семья Серовых переехала в посёлок Богословск, по тем временам крупный населённый пункт, столицу Богословского горного округа и всего Северного Урала.

Анатолию уже исполнилось восемь лет, и он собирался идти в школу, но осенью 1918 года в Богословск вошёл отряд колчаковцев. Деятельность учреждений и предприятий посёлка была парализована. Лишь когда летом 1919 года под напором Красной Армии белогвардейцы откатились на восток, Серов смог сесть за школьную парту. Учился он по-разному: то с жадностью набрасывался на учебники, то охладевал к учёбе, начинал пропускать уроки. Но уже тогда Серову было присуще желание всегда и во всём быть первым. К экзаменам подросток подтягивался, и все испытания проходил успешно. В 1923 году Анатолий переболел тифом. Из-за болезни он долго не посещал школу, что грозило ему оставлением на второй год. Но одноклассники помогли ему наверстать упущенное, и переходные экзамены в школу следующей ступени он выдержал, а 1 мая 1923 года ученика 4 класса А. К. Серова приняли в пионеры.

В богословский период жизни началось становление А. К. Серова как лётчика. Как-то на уроке истории учительница рассказала школьникам о ряжском стрельце Иване Серове, который в 1699 году сделал «крылья из крыльев голубей великие» и смог подняться над землёй «аршин на семь». Считая стрельца своим дальним родственником, Анатолий решил повторить его опыт: выкроил крылья из старой ткани, натянул их на деревянную раму и прыгнул с ними с крыши бани своего дома. Почти месяц пролежал с вывихом ноги. За это время сделал гигантского воздушного змея, на котором рассчитывал взлететь в небо, но подъёмной силы конструкции оказалось недостаточно, чтобы поднять в воздух двенадцатилетнего подростка. Неудачи с полётом заставили Анатолия глубже погрузиться в теорию воздухоплавания. У отца хранилось много старых технических журналов. В них он нашёл схемы и изображения воздушного шара, фотографии самолётов и рассказы о подвигах первых российских лётчиков — С. И. Уточкина, Б. В. Матыевич-Мацеевича, П. Н. Нестерова. Из прочитанного подросток понял, что для того, чтобы стать лётчиком, нужно хорошо учиться и иметь хорошую физическую подготовку. С того времени мечта стать пилотом уже не покидала Серова, но реализовать её в российской глубинке, где и самолёт-то был большой редкостью, было практически невозможно.

Летом 1923 года Анатолий Серов окончил Богословскую школу I ступени. Учёбу ему пришлось продолжить в Турьинских рудниках, где была школа-семилетка. Жил Анатолий у бабушки по материнской линии — Пелагеи Денисовны Платоновой. В Турьинских рудниках Серов проучился два неполных учебных года. В 1925 году Константину Терентьевичу предложили работу на Надеждинском металлургическом заводе, и вся семья Серовых переехала в Надеждинск.

В Надеждинске

В Надеждинске перед Анатолием Серовым встал вопрос — продолжить ли обучение в школе или пойти учиться в фабзавуч. Серов выбрал школу фабрично-заводского ученичества при Надеждинском металлургическом заводе, где можно было не только завершить среднее образование, но и получить рабочую профессию.

В 1926 году Анатолия приняли в комсомол. Он быстро вошёл в актив комсомольской организации учебного заведения, был избран в её бюро. Серову поручили работу с молодёжью, а в городском клубе он возглавил участок физкультуры и спорта. При деятельном участии комсомольца Серова в Надеждинске появились новый стадион, плавательная и лыжная станции.

Практику на металлургическом заводе Анатолий проходил в бригаде лучшего сталевара завода Ивана Алексеевича Кучина. Был сначала третьим подручным сталевара, затем вторым.

Серов был склонен к полноте, и чтобы не быть объектом насмешек со стороны более старших фэзэушников и молодых рабочих, он вынужден был изнурять себя физическими нагрузками. Стремясь сбросить лишние килограммы, он стал бегать на лыжах, постоянно увеличивая дистанцию, пока не стал доходить до Ауэрбаховского рудника. Вскоре шестидесятикилометровый лыжный марафон стал обязательным для Анатолия. Регулярные занятия сделали его одним из лучших лыжников Надеждинска и Свердловского округа. Серову удалось собрать вокруг себя большую команду единомышленников, таких же увлечённых лыжными походами. Чтобы сочетать увлечение спортом с общественной работой, физкультурники по предложению парткома завода стали устраивать еженедельные культурно-просветительные лыжные походы по району. Набив рюкзаки свежими газетами, книгами и журналами, лыжники шли по окрестным деревням и посёлкам, где вели агитационную работу, читали лекции, организовывали молодёжный досуг. Зимой 1928 года Анатолия Серова включили в состав сборной лыжной команды Надеждинска, которой предстояло участвовать в военизированном походе по маршруту Надеждинск — Свердловск. Этот поход являлся отборочным соревнованием на Всесоюзный лыжный пробег с финишем в ближнем Подмосковье, проводившийся в рамках Первой Всесоюзной спартакиады. Капитаном команды был Виктор Недосекин, но, по его собственному признанию, тянул весь пробег Серов.

Когда ты тянешься за вторым или третьим, — вспоминал капитан команды, — тебе не надо думать о пути, ты ничего не видишь, кроме лыж, за которыми идёшь. А когда ты первый и ведёшь команду, то должен пробивать дорогу, прокладывать лыжню. Так вот Серов большую часть пути шёл лидером да ещё подбадривал тех, кто сдавал. Мы поражались его силе и выносливости, хотя сами были не последними спортсменами среди уральских спортсменов.

Несмотря на суровые погодные условия (температура воздуха в некоторые дни опускалась до — 47-48°С) команда из Надеждинска пришла первой и стала ядром Свердловской окружной команды. Усиленные тремя лыжниками из Нижнего Тагила и Асбеста, надеждинские спортсмены отправились в Ярославль, откуда стартовали 1 февраля в рамках главного лыжного пробега. За двое с небольшим суток они прошли 270 километров и ранним утром 3 февраля финишировали в подмосковном Пушкино на пять часов ранее контрольного времени. По итогам соревнований команда Свердловского округа заняла первое место по скорости прохождения дистанции, и разделила первое место по дальности маршрута со спортсменами из Архангельской губернии. В следующем 1929 году Серов стал серебряным призёром Уральской области в военизированной лыжной гонке на 20 километров. Лыжные походы были не единственным спортивным увлечением Анатолия Серова. Он являлся организатором в Надеждинске секции конно-лыжного спорта. Летом занимался бегом и теннисом, входил в состав городской команды по футболу. Серов стремился быть лучшим не только в спорте, но и по профессии. Если что-то не получалось, он всё равно добивался цели за счёт упорства и работоспособности. Старожилы завода рассказывали, что Серов лучше других подручных кидал чугунные чушки в мартеновскую печь, а вот точно забрасывать на нужные участки подины магнезитовый порошок во время заправки печи у него получалось недостаточно хорошо. Тогда во время обеденного перерыва он стал тренироваться во дворе цеха — рисовал углём круг на стене и кидал в него лопатой снег с различных дистанций. Коллеги сначала подшучивали над ним, но только до тех пор, пока он не стал лучшим и в этой операции. После этого по методу Серова стали тренироваться и другие подручные.

Стремление быть лучшим в профессии объяснялось не только особенностью характера Серова. Для молодого рабочего это был единственный шанс осуществить свою детскую мечту — стать лётчиком. В то время авиация, как отдельный вид вооружённых сил, находилась в начальной стадии становления, и в школы пилотов отбирали только лучших представителей рабочего класса. На заводе все знали, что мартен для Серова — лишь временный этап на пути в авиацию. Едва вступив в комсомол, Анатолий сразу же подал в райком ВЛКСМ заявку на путёвку в лётное училище. Иван Алексеевич Кучин, наставник Серова, видя в нём потенциальную смену себе, несколько раз пытался отговорить Анатолия от его устремлений и убедить остаться на заводе, но безуспешно. Впоследствии ветеран завода вспоминал:

Работал у меня Толя Серов. Сначала третьим, потом вторым подручным. Вот был парень! С полуслова понимал. Слегка только знак подашь, он уже делает, как надо… Интерес у него был к работе, к искусству нашего дела. Силы в нём было, я вам скажу, — только давай работу. Он сам радовался, когда мог на дело потратить её. Неуёмный парнишка. И такой славный, открытый, такой сердечный, будто светится весь. Как вспомню… с ним работать было ну вроде как праздник. Я даже беспокоиться стал, как бы он не ушёл с завода, не бросил меня… А он всё своё: буду летать! Никак не мог я отвести его думу от этой профессии.

Весной 1929 года в Надеждинск поступило три комсомольские путёвки в школы пилотов. Одну из них без обсуждения выделили персонально Серову, который только что окончил фабзавуч. Пройдя медицинскую комиссию и успешно выдержав экзамены в Нижнем Тагиле, Анатолий 15 мая 1929 года стал курсантом 1-й Объединённой теоретической школы лётчиков и авиатехников в Вольске.

Лётная подготовка

К жизни по уставу Анатолий Серов привыкал трудно. Были и самоволки, и опоздания из увольнения, и пререкания с начальством. Сам Серов о первых месяцах учёбы вспоминал:

В Вольской теоретической школе у меня были случаи недисциплинированности. Комсомольская организация и командование помогли мне устранить этот недостаток, привили любовь к воинской дисциплине.

В Вольской школе курсанты получали только теоретическую подготовку. Серов учился хорошо, особенно ему нравились занятия по самолётовождению и аэронавигации. Увлечённо Анатолий изучал и историю авиации. В свободное время курсант Серов играл в футбол в школьной команде и занимался в струнном оркестре.

В Вольске Анатолий Серов впервые узнал о Валерии Чкалове, который навсегда стал для него идеалом лётчика.

Факты из его жизни представали перед нами, неоперившимися птенцами, как подлинные чудеса, — рассказывал Серов, — Его пример воспламенял нас, молодых авиаторов, открывал перед нами удивительные перспективы, вызывал желание учиться у него, подражать ему… Величие и обаяние Чкалова давно уже пленили нас, молодых лётчиков. Я и мои товарищи лётчики-истребители, росли и формировались под влиянием Чкалова. Не скрою, что желание подражать Чкалову когда-то овладело всем моим существом настолько, что одно время даже и ходить-то я начал по-чкаловски — медленно и слегка раскачиваясь.

Познакомился со своим кумиром лично Серов только в 1938 году, когда уже стал маститым лётчиком, героем войны в Испании. Валерий Павлович сам приехал на аэродром, чтобы оценить мастерство советского аса, о котором он был много наслышан.

Год учёбы в Вольске остался позади, и 29 июня 1930 года А. К. Серов стал учлётом 3-й Оренбургской военной школы лётчиков и лётнабов. Здесь Анатолию предстояло освоить самолётовождение на практике, но на деле ещё три месяца курсанту пришлось изучать теорию аэронавигации, радиосвязь и общеобразовательные предметы — математику, физику, историю, политэкономию, русский язык и литературу, а также нести стартовые наряды. Полёты на У-2 начались только осенью 1930 года. Серов с первых же вылетов с инструктором показывал хорошие результаты. Имея общий налёт менее 45 часов (при норме допуска 60 часов) Анатолий был допущен к первому самостоятельному полёту. Помимо полётов и ежедневной учёбы кандидат в члены ВКП(б) А. К. Серов выполнял большую общественную работу: подтягивал отстающих, был спорторганизатором учебной эскадрильи, участвовал в культмассовой работе. За успехи в учёбе командование школы премировало курсанта часами. 17 декабря 1931 года А. К. Серов был выпущен из 3-й военной школы лётчиков и лётнабов лётчиком-истребителем с отличной оценкой по технике пилотирования. В аттестационной характеристике отмечалось:

Инициативен, имеет силу воли, энергичен, настойчив, решителен, сообразителен, утомляемости нет, знание материальной части прекрасное, общее развитие хорошее, физически развит хорошо…
Степень усвоения пройденного курса — показатели на экзаменах:
специальная подготовка — отличная;
военная — хорошая;
общеполитическая подготовка — хорошая;
усвоение лётной программы — отличное.

После кратковременного отпуска Серов в декабре 1931 года получил назначение на должность младшего лётчика в 1-ю Краснознамённую истребительную эскадрилью имени В. И. Ленина Ленинградского военного округа, которая базировалась на аэродроме в Гатчине.

Строевая служба

В Гатчину Анатолий Серов прибыл вместе с большой группой молодых лётчиков, таких же, как он выпускников лётных школ. С первых полётов он выделялся среди них техникой пилотирования и точностью выполнения поставленных задач. Активно Анатолий включился и в спортивную жизнь части. В лыжах ли, в футболе, хоккее или спортивной гимнастике — везде Серов был заводилой и выходил победителем. По вечерам в клубе вокруг него неизменно собиралась компания молодых лётчиков. Лидерские качества Серова были замечены начальством. Скоро Анатолий был назначен на должность старшего лётчика, а в ноябре 1932 года — командира звена. Его звено быстро стало одним из лучших в эскадрилье, и Серову доверили вводить в строй очередное молодое пополнение. Сам командир звена постоянно совершенствовал своё лётное мастерство, участь у более старших и опытных товарищей. На празднике в честь Дня авиации лётчик Серов блестяще выполнил каскад фигур высшего пилотажа и был премирован новыми лётными очками. Карьера Серова в 1-й истребительной авиаэскадрилье развивалась успешно, но неожиданно в августе 1933 года его вызвали в Москву, где вручили приказ о переводе на Дальний Восток. Военную службу лётчик продолжил в 26-й отдельной истребительной авиационной эскадрилье 26-й тяжёлой бомбардировочной бригады Особой Краснознамённой Дальневосточной армии в должности командира 2-го звена. Эскадрилья, которой командовал М. П. Харитонов, дислоцировалась в Хабаровске.

На Дальнем Востоке Серову пришлось летать на новом для себя истребителе — И-5. В его пилотажном стиле снова появилась резкость и грубость, за что его упрекали ещё в Оренбургской лётной школе. Но Анатолий сумел быстро изжить этот недостаток за счёт упорных тренировок и снова стал лучшим по всем показателям. Его друг Александр Павлович Николаев об этом периоде службы Серова вспоминал:

У Анатолия Константиновича был свой стиль полёта. Остались в прошлом резкость и грубость пилотажа, за которые его справедливо упрекали. Эти недостатки сменились замечательной напористостью, неустрашимостью, решительностью в стиле полёта. Отчаянно, горячо пилотировал. И наши лётчики любовались его пилотажем. Со своим звеном он занимал почти всегда первые места по всем показателям. Помню, он быстрее всех набирал высоту в пять тысяч метров… Стрелял в воздухе великолепно, по меткости стрельбы его никто не мог превзойти. Да и всё звено Серова шло впереди по воздушным и наземным стрельбам.

В отличие от Гатчины, где звено Серова состояло из молодых новичков, в Хабаровске Анатолию пришлось командовать уже опытными лётчиками. Но он сумел завоевать необходимый командиру авторитет. Звено, в состав которого кроме Серова входили лётчики Александр Власов и Андрей Сидоров, быстро слеталось и вышло вперёд по боевой подготовке, дисциплине, политическим и тактическим занятиям.

В конце 1933 года А. К. Серова приняли в ВКП(б) и назначили парторгом отряда, в который входило три авиазвена. Парторг вскоре добился, чтобы не только лётчики его партячейки, но также техники и мотористы по показателям вышли на первое место и стали ведущими в эскадрилье. На достигнутом Серов не успокаивался. Он предложил лётчикам своего звена освоить групповой высший пилотаж. Дело это было новое, но Власов и Сидоров поддержали Серова. Начались упорные тренировки как в воздухе, так и на земле. В шутку лётчиков стали называть «воздушными акробатами», но уже скоро имена Серова, Власова и Сидорова получили известность не только в авиачастях Дальнего Востока, но и по всей стране. Их слаженная работа в небе стала предметом обсуждения во многих соединениях ВВС РККА, а опыт стал внедряться в военную авиацию.

Во время службы на Дальнем Востоке Анатолий Серов не раз демонстрировал образцы лётного мастерства и личного мужества. В газете «Тревога» — печатном органе Особой Дальневосточной Краснознамённой армии, был описан случай, когда Серов довёл до аэродрома и посадил горящий самолёт с неисправным мотором. В другой раз он смог посадить свой И-5 с отцепившейся от амортизатора и наклонившейся вперёд под углом 40 градусов лыжей.

Серов был очень популярен в частях ОКДВА. Писатель З. А. Чалая вспоминала:

Помню, товарищи на Дальнем Востоке говорили мне: — Если вы хотите познакомиться с лучшими представителями советской молодёжи в нашей авиации, то поезжайте в Н-скую часть, там служит командир звена Серов… О Серове знали во всех частях авиации Дальнего Востока, его имя было внесено в Книгу почёта, как имя бесстрашного лётчика, с честью несущего звание коммуниста.

— Чалая З. А. Сын народа//газета «Индустрия». — 1939.

За время службы на Дальнем Востоке А. К. Серов неоднократно становился чемпионом по высшему пилотажу среди лётчиков Особой Краснознамённой Дальневосточной армии, имел 40 поощрений от командования.

Лётчик-испытатель

Отпуск в апреле-мае 1935 года Серов проводил в Москве. Здесь он впервые увидел в деле новые советские истребители И-15 и И-16. Дальневосточник добился разрешения бывать на московских аэродромах, где познакомился со многими лётчиками, техниками и конструкторами. Новые друзья убедили Анатолия, что для успешного продолжения военной карьеры ему необходимо получить академическое образование.

Вернувшись на Дальний Восток, Серов сразу подал рапорт с просьбой отправить его на учёбу в академию. Командующий ВВС ОКДВА А. Я. Лапин не хотел отпускать своего лучшего лётчика в Москву и назначил Серова командиром отряда, но всё же Анатолий проявил настойчивость и при поддержке партийной организации добился, чтобы его зачислили кандидатом на поступление в Военно-воздушную академию имени профессора Н. Е. Жуковского на 1936 год. Дальше помогли московские знакомые, которые пробили ему вызов в Москву уже в текущем 1935 году. Успешно сдав вступительные экзамены, А. К Серов стал слушателем командного факультета академии. Осенью того же года постановлением СНК за № 2590 в ВВС РККА были введены персональные воинские звания, и Серов получил петлицы старшего лейтенанта. Хотя учился Анатолий хорошо, но академия не оправдала его ожиданий. Уже во время учёбы он понял, что в учебном заведении готовят командиров, управляющих крупными воздушными соединениями преимущественно с земли. За год обучения он если и поднимался в небо, то только в качестве пассажира. Перспектива провести ещё четыре года без полётов угнетала его, и в конце учебного года он подал рапорт с просьбой о переводе в строевую часть или на испытательную работу. Его просьба была удовлетворена, и в мае 1936 года он получил назначение на должность командира звена в Научно-испытательный институт ВВС РККА.

В НИИ ВВС А. К. Серов служил с такими известными лётчиками-испытателями как П. М. Стефановский, А. С. Воеводин, Э. Ю. Преман, А. И. Никашин. Особенно был дружен с В. Г. Раховым. За один год на испытательной работе Анатолий принял участие в контрольных испытаниях четырёх типов самолётов и в двух специальных программах, связанных с боевым применением истребителя И-15. Также Серов привнёс несколько новшеств в работу лётчиков-испытателей. Он усовершенствовал систему буксировки конуса-мишени для воздушной стрельбы, ввёл в практику испытательные полёты на малых высотах при низких скоростях. Удалось лётчику доказать конструкторам, что хорошо знакомый ему И-5 может нести гораздо большую полезную нагрузку, чем это было заявлено в технической документации. Для этого ему пришлось самолётом поднять в воздух планёр с экипажем два человека, гружёный для большего веса песком.

Родриго Матео

Пока Анатолий Серов испытывал истребители в НИИ ВВС, в далёкой Испании уже шла Гражданская война. Советское правительство решило поддержать Испанскую Республику. В сентябре 1936 года первые советские добровольцы отправились воевать на Пиренейский полуостров, а в октябре начались поставки республиканцам советского вооружения. Уже тогда Серов обратился к командованию с просьбой отправить его в Испанию, но его рапорт более полугода пролежал без движения. Анатолий уже опасался, что ему, как Чкалову, откажут, но всё решил случай.

Весной 1937 года руководство Реактивного научно-исследовательского института вдруг решило испытать новейшие неуправляемые ракеты РС-82 в боевых условиях. Для этого в НИИ ВВС для отправки в Испанию были специально подготовлены 5 И-15 с пусковыми установками. Возглавить группу должен был старший лейтенант А. К. Серов. Однако в последний момент от этой затеи решили отказаться из-за опасения, что секретное оружие может попасть в руки потенциального противника. Дело Серова хотели опять положить под сукно, но полковой комиссар Ф. А. Агальцов, будущий комиссар ВВС Испанской Республики, уже включил его в состав очередной группы добровольцев, готовившейся к отправке на Пиренейский полуостров. 14 мая под видом моряка торгового испанского судна «Oldecon» и с документами на имя Родриго Матео А. К. Серов отбыл из Севастополя в Испанию в компании с лётчиками Б. А. Смирновым, А. Е. Минаевым, Н. С. Ивановым, П. П. Бутрымом и Н. А. Волощенко. В испанскую Картахену пароход прибыл 26 мая. Серов как лётчик, имевший практику полётов на И-15, априори попал в эскадрилью «чатос», командиром которой был назначен капитан И. Т. Ерёменко. Но прежде, чем Анатолий приступил к боевой работе, прошло больше месяца. Причиной тому стало то обстоятельство, что подавляющее большинство прибывших в мае в Испанию советских лётчиков не имело опыта пилотирования истребителем И-15 и не горело желанием пересаживаться на пусть и более манёвренные, но менее скоростные машины. Поэтому эскадрилью пришлось формировать по остаточному принципу. Кроме Ерёменко и Серова в её состав вошли советские лётчики Е. С. Антонов, И. М. Карпов, Г. А. Мастеров, М. С. Петров, Л. Г. Рыбкин, Н. Г. Соболев, С. В. Шалыганов и М. Н. Якушин, испанцы Хосе Редонда и Луис Сардино, австрийцы Вальтер Короуз и Томас Добиаш, югослав Божидар Петрович и американец Гарольд Даль. Лётный состав был сразу переведён на тыловой аэродром, где в учебных полётах происходило сколачивание подразделения. 30 июня 1-я истребительная авиационная эскадрилья перебазировалась на фронтовой аэродром Сото в 17 километрах к северу от Мадрида, и 1 июля приступила к боевой работе, но на первые боевые задания летали только опытные лётчики, уже имевшие боевой опыт. Серов и другие новички по приказу Ерёменко должны были перенимать их опыт на земле. Анатолий сильно тяготился вынужденным бездельем и возможно поэтому пошёл на прямое нарушение приказа.

Боевое крещение

Несколько раз Серов наблюдал, как над Сото пролетал самолёт-разведчик франкистов. Решив сбить его во что бы то ни стало, он стал буквально дежурить на аэродроме. И вот в один из дней он заметил в небе чёрную точку. Бросившись к своему самолёту, он быстро взлетел и помчался навстречу врагу. Только сблизившись с противником Серов понял, что влип. Сражаться ему пришлось не с одним, а с девятью самолётами врага. Выручило лётчика виртуозное владение высшим пилотажем. Выписывая в небе различные фигуры, он ловко уклонялся от вражеских атак, при этом успевая вести прицельный огонь из пулемётов. Ему удалось серьёзно повредить две машины неприятеля, но и его И-15 получил до пятидесяти пробоин. Тем не менее, Анатолию удалось продержаться до подхода республиканских истребителей прикрытия, которые отогнали врага. Серов благополучно приземлился, и возможно, дерзкая выходка сошла бы ему с рук, но по недосмотру механика самолёт вспыхнул и полностью выгорел.

Когда командующий республиканских ВВС Игнасио Идальго де Сиснерос узнал об обстоятельствах потери самолёта, он распорядился примерно наказать недисциплинированного лётчика, вплоть до отправки его на родину. В эскадрилью для «разбора полётов» прилетел комиссар Агальцов, но узнав подробности воздушного боя, смягчился. Серов отделался выговором, но с тех пор его авторитет в эскадрилье стал непререкаемым, а капитан Ерёменко включил его в своё командирское звено. Впрочем, ведомым у комэска лётчик был недолго. Уже после первых боевых вылетов он был назначен на должность командира звена.

Брунетская операция

6 июля 1937 года республиканские войска перешли в наступление в рамках Брунетской операции. Наземные силы с воздуха поддерживали до 150 самолётов, в том числе и эскадрилья «чатос». Советские лётчики совершали по 5-6 вылетов в день на прикрытие бомбардировщиков, разведку и отражение воздушных атак противника. Франкисты имели многократное превосходство как на земле, так и в воздухе. По воспоминаниям лётчиков Смирнова, Якушина, Акуленко и других, им редко приходилось участвовать в схватке, где бы враг не имел хотя бы двукратного перевеса в численности. Основная нагрузка в воздушных боях легла на 1-ю истребительную авиаэскадрилью, поскольку лётчики мятежников обычно уклонялись от прямых столкновений с И-16, а вот с И-15 в бой вступали охотно, так как, имея значительное превосходство в скорости, в случае неблагоприятного развития ситуации могли легко от них уйти.

Свою первую воздушную победу Анатолий Серов одержал уже в первый день операции, сбив в паре с Михаилом Якушиным итальянский Fiat CR.32. В этот день эскадрилья Ерёменко в составе 12 самолётов возвращалась из глубокой разведки и ещё над территорией франкистов была перехвачена 10 фиатами 19-й эскадрильи из группы «Asso di Bastoni». Противник подходил со стороны солнца и полагал, что его атака будет неожиданной, но советские лётчики заметили опасность давно и были готовы к нападению. В скоротечном воздушном бою итальянцы потеряли в общей сложности 5 самолётов и поспешно отступили. Эскадрилья же Ерёменко потерь не имела и благополучно вернулась на свой аэродром.

Особенно результативным, но и одним из самых тяжёлых в этот период для Серова стал бой 7 июля над Мадридом. Четвёрке И-15 под его командованием пришлось сражаться с 22 вражескими истребителями. В схватке погиб Иван Карпов, тяжело раненый Сергей Шалыганов вынужден был выйти из боя. Серов лично сбил два вражеских самолёта, но силы были слишком неравными. Серов и Якушин с боем стали отступать к центру Мадрида, зная, что он находится под защитой зенитной артиллерии. Три батареи республиканцев пришли на помощь паре советских лётчиков и отогнали машины врага. В этом бою, в общей сложности, четвёрка Серова уничтожила 7 вражеских самолётов.

Всего в ходе Брунетской операции Анатолий Серов одержал шесть воздушных побед. В этот же период началась воплощаться в жизнь его идея о ночных действиях истребителей.

Ночной охотник

Бомбардировочная авиация франкистов в первые дни Брунетской операции понесла крупные потери от действий республиканских истребителей, и командование противника решило сменить тактику. Бомбардировщики мятежников стали совершать налёты на позиции республиканских войск, аэродромы и объекты инфраструктуры в ночное время. Удары наносились с большой высоты и не отличались точностью, но самолёты франкистов действовали на протяжении всей ночи с интервалом в 15-20 минут, и это оказывало тяжёлое моральное воздействие на войска и мирное население. Командующий ВВС Испанской Республики И. И. де Сиснерос сам обратился за помощью к советским лётчикам. Впоследствии он вспоминал:

Я направился на аэродром эскадрильи «Чато», собрал личный состав и, откровенно рассказав о создавшейся ситуации, попросил высказать своё мнение. Минуту длилось молчание. Затем взял слово советский лётчик Серов, заявив, что готов принять ночной бой.

Анатолий приобрёл большой опыт ночных полётов и полётов вслепую ещё во время службы на Дальнем Востоке. На этом опыте и основывалась предложенная им тактика. Истребители должны были находиться на прифронтовом аэродроме и действовать по наводке наземного поста ПВО. По его сигналу пара самолётов, следуя на разных эшелонах, начинала поиск вражеского бомбардировщика. Серов знал, что противник не может летать в кромешной тьме. Для ориентировки ему необходимо ясное звёздное небо. Задача лётчика-перехватчика — вычислить ориентиры противника с тем, чтобы, оставаясь незаметным на фоне лунного диска, обнаружить самолёт врага в свете луны, атаковать его и сбить. Обнаружить врага, особенно в безлунные ночи, могли также помочь прожектористы зенитных батарей. Идею Серова разделяли не все лётчики эскадрильи. Тогда ещё авиация не знала примеров ночного воздушного боя, и оснований для скептицизма было достаточно: малознакомая местность, трудность ориентировки в ночное время, неподготовленность аэродромов к посадкам ночью, необходимость отвлечения сил от основной боевой деятельности. Серова поддержали Якушин, Антонов, Рыбкин, Кузнецов и Сорокин. Из них и создали команду ночного патруля, который без отрыва от основной работы по ночам стал дежурить на аэродроме в Алкале. Первые пять ночных вылетов группа ночных охотников совершила уже в ночь на 14 июля, но обнаружить противника не удалось. В ту же ночь вышел из строя единственный посадочный прожектор, и заходивший в это время на посадку самолёт Серова попал в воронку. После этого случая полосу стали подсвечивать автомобильными фарами, но скептиков прибавилось. Сомневаться в успехе стали даже лётчики, участвовавшие в ночных полётах. Серову всё чаще советовали отказаться от затеи, пока никто не разбился, но Анатолий был уверен в конечном успехе. И вот в ночь на 18 июня Якушину удалось обнаружить в небе вражеский бомбардировщик и атаковать его. Но тут выяснилось, что вооружение И-15 не может причинить большого вреда хорошо бронированному Ю-52.

Я видел, как сноп трассирующих пуль насквозь прошивал трёхмоторный самолёт «Ю-52», но он не загорался и, не меняя направления, продолжал лететь — вспоминал Якушин. Во избежание столкновения, я вышел из атаки и снова повторил её, не упуская самолёт из поля зрения. Вторая атака была точно такая же. На этот раз я продолжал стрелять до полной потери скорости, пока мой самолёт не свалился в штопор. Пока выводил самолёт из штопора, бомбардировщик был потерян.

Решение нашлось быстро. Изучив конструкцию немецкого бомбардировщика, Серов определил его уязвимое место — незащищённый бронёй бензобак на стыке правого крыла и фюзеляжа. Вооружившись зажигательными патронами, лётчики стали ждать новой встречи с врагом, и вот в ночь с 25 на 26 июля 1937 года в 1 час 45 минут по среднеевропейскому времени Михаил Якушин впервые в истории авиации в ночном воздушном бою в районе Эскориала сбил вражеский самолёт-бомбардировщик. В тот же день, 26 июля, Якушина и Серова вызвали в Мадрид, где председатель правительства Хуан Негрин наградил лётчиков золотыми часами и легковыми автомобилями «Chrysler Imperial». Посчитав подарки испанского руководства авансом, Анатолий Серов следующей ночью отличился сам.

Было уже три часа ночи, когда с наблюдательного поста доложили, что самолёты франкистов бомбят передний край республиканских войск в районе Эскориал — Галапагер. Взлетев в паре с Якушиным, Серов взял курс на северо-запад. При выходе в заданный квадрат на высоте 3000 метров лётчик в свете прожектора обнаружил вражеский бомбардировщик. Чтобы не дать врагу сбросить бомбовую нагрузку, Анатолий открыл по нему огонь с дальней дистанции. Экипаж Ю-52 запаниковал и, открыв беспорядочную стрельбу по невидимому противнику, резко развернулся и ушёл на свою территорию. Тут же Серов увидел внизу разрывы авиабомб, и, ориентируясь по ним, на высоте 3500 метров обнаружил ещё один «Юнкерс». Это был бомбардировщик из состава 1-й эскадрильи эскадры К/88 (экипаж: Иоганнес Ремлинг, Рольф Пирнер, Вальтер Шелльхорн, Бруно Тилебайн (взяты в плен), Август Хейер (погиб)). Зайдя в хвост вражескому самолёту, советский лётчик точными пулемётными очередями зажёг его, заставив экипаж покинуть машину на парашютах. Немецкие лётчики были взяты в плен, и позднее один из них рассказал о ночном бое под Мадридом:

Это случилось как-то внезапно. Мы получили приказ бомбардировать ночью Эскориал, деревни Торельодонес и Галапагер. Вылетели около третьего часа. Видимость, благодаря луне, была очень приличная. Но я почему-то напутал в курсе и когда по времени вышел на цель, цели не оказалось. Проблуждал ещё около 20 минут — Эскориала не вижу. Решил возвращаться в Саламанку, а бомбы сбросить боялся, чтобы они случайно не попали на нашу территорию. Развернулся на 180 градусов и пошёл, но вдруг, вижу, с хвоста искры скачут в направлении носа самолёта. Не сразу поверил, что к нам подкрался сзади истребитель. Это показалось просто невероятным для ночного времени. Но зажигательные пули всё сыпались. Через минуту или две загорелся наш правый мотор. Я сделал вираж, чтобы сбить пламя ветром. В этот момент я увидел противника — небольшую машину незнакомой мне конструкции. Стреляя, она пикировала на нас. Я выровнял самолёт, — истребитель неотступно атаковал с хвоста. В это время правый мотор вспыхнул новым большим пламенем. Мне ничего не оставалось, как прыгать. Экипаж сделал это уже минутой раньше.

— Газета «Правда». 1 августа 1937 года.

Едва расправившись с немецким бомбардировщиком, Серов заметил в свете луны ещё одну вражескую машину. Её пилот, по всей видимости, видел, что случилось с самолётом Ремлинга. Он резко развернулся и, увеличив скорость, стал уходить на свою территорию. Анатолий, охваченный азартом, погнался за ним, забыв, что бензин уже на исходе. Немецкому лётчику удалось скрыться в темноте, а Серову пришлось идти на вынужденную посадку. Ему удалось сесть в расположении республиканских войск. Испанцы помогли достать ему топливо в одной из танковых частей, и к утру лётчик благополучно вернулся в Алкалу.

Вскоре об успехах Якушина и Серова знали уже во всех авиачастях Испанской Республики. Их опыт был взят на вооружение, и скоро вражеские ночные бомбардировщики были сбиты над Сарагосой, Валенсией и Барселоной. Потери заставили франкистов почти полностью прекратить ночные налёты. «После этих боёв, — отметил И. И. де Сиснерос, — фашисты уже не отваживались летать по ночам. Благодаря самоотверженному героизму советских лётчиков Якушина и Серова солдаты республиканской армии могли спокойно отдыхать, чтобы днём ещё лучше сражаться против фашистских войск».

Комэск

В конце июля 1937 года, вскоре после завершения Брунетской операции, А. К. Серова назначили командиром 1-й истребительной авиаэскадрильи И-15 вместо ушедшего на повышение Е. Т. Ерёменко. Вскоре эскадрилья была переброшена на Арагонский фронт, где намечалось новое наступление республиканцев. В ходе начавшейся 24 августа Сарагосской операции Серов и его лётчики действовали с аэродрома Бухаралос, в основном совершая вылеты на прикрытие бомбардировщиков и наземных войск. Крупную победу на Арагонском фронте они одержали 27 августа. В районе населённого пункта Вильямайор к северо-западу от Сарагосы были перехвачены бомбардировщики Heinkel He 45 из состава авиагруппы 6-G-15, шедшие под прикрытием истребителей 20-й эскадрильи группы Asso di Bastoni. В ожесточённом бою Серов и его товарищи сбили три вражеских самолёта, при этом сами потерь не имели.

В боях под Сарагосой Анатолий Серов ломает привычную тактику воздушного боя. Если раньше лётчик-истребитель стремился выйти в хвост противнику и расстрелять его, то теперь Серов активно применяет лобовые атаки, ведёт бой на виражах. Также комэск Серов усовершенствовал тактику взлёта: чтобы обеспечить быстрый взлёт всей эскадрильи, он стал рассредоточивать самолёты по всему лётному полю с таким расчётом, чтобы взлетать с мест стоянок, не выруливая на центр аэродрома. При таком рассредоточении взлёт всей эскадрильи занимал не более полутора-двух минут и позволял взлетать отдельным самолётам даже в момент появления над аэродромом бомбардировщиков неприятеля.

Ахиллесовой пятой республиканской армии являлись средства связи. Из-за их отсутствия долго не удавалось выстроить эффективную систему ВНОС, а также организовать чёткое взаимодействие между отдельными эскадрильями и авиационными группами. Серов предложил свой план организации системы оповещения о воздушных налётах, который был принят во всех авиационных частях Испанской Республики. Согласно ему все дальние и ближние посты наблюдения были расположены так, что могли доступными средствами быстро передавать сигнал тревоги по цепочке. Одновременно в небе на подступах к аэродрому действовал воздушный патруль. Благодаря этим мерам эскадрилья Серова за весь период боевых действий ни разу не была застигнута врасплох вражеской авиацией. Генерал-лейтенант авиации Ф. А. Агальцов впоследствии отмечал: «Не дать себя разбомбить за четыре массированных налёта — для этого понадобился блестящий тактический талант Анатолия Константиновича». Нашёл способ Серов и наладить эффективное взаимодействие между истребительными эскадрильями И-15 и И-16. Борис Смирнов в своих мемуарах отметил:

Бывает, что эскадрилья Серова ведёт бой в районе Сарагосы, а мы в эти же минуты сражаемся где-нибудь возле Теруэля. Скверно то, что связь с главным аэродромом, на котором обычно находится командование, в основном телефонная, а такого рода связь не обеспечивает чёткого управления авиацией. В результате случается так: наша эскадрилья получает распоряжение немедленно вылететь на подмогу Серову, и хотя на сбор и взлёт мы тратим не более трёх минут, всё же и эта мобильность не помогает, эскадрилья прилетает к месту боя с большим опозданием. Командование ответило нам определённо: радиооборудования нет и не будет. Но безвыходных положений не бывает. Мы настойчиво ищем и в конце концов находим новые реальные возможности взаимной выручки. Анатолий Серов первым применил воздушных связистов. Его примеру не замедлили последовать другие подразделения. И вот теперь нередко над нашим аэродромом неожиданно появляется самолёт, который несколько раз покачивает крыльями. Это означает, что где-то поблизости идёт воздушный бой и необходима помощь. Истребители немедленно взлетают и направляются вслед за воздушным делегатом. И теперь, как правило, нам удается подоспеть к району боя вовремя.

Операция республиканских войск в Арагоне заставила противника перебросить на это направление дополнительные силы из-под Мадрида, хотя и не смогла остановить наступление войск Франко в Астурии. Ожесточённость боёв в районе Бельчите, как наземных, так и воздушных, возросла. Интересна запись из записной книжки Ивана Ерёменко:

«1 сентября 1937 года. Рассвет. Район Бельчите. Самый крупный с начала Сарагосской операции воздушный бой. В течение дня эскадрильи совершили по 7-9 боевых вылетов.
Истребитель И-15 испанского лётчика Гонсалеса Чиндосвиндо во время штурмовой атаки получил 130 пробоин. На изрешеченном самолёте Чиндосвиндо совершил повторный вылет. „Чато“ выдержал…
Эскадрилья Анатолия Серова после сопровождения Р-зетов при подходе к Бахаралосу была встречена двенадцатью „фиатами“. У половины лётчиков эскадрильи отсутствовали боеприпасы. У всех кончалось горючее. Бой шёл над самым аэродромом…
У Серова остановился двигатель. Он снижался, а его пытались добить фашисты. Командира прикрыли Михаил Якушин и Евгений Степанов. Истребитель Серова был настолько иссечён пулями, что после посадки у него пришлось менять крылья и хвостовое оперение.
Итог дня: Только на республиканскую территорию упало 26 сбитых самолетов противника. Взято в плен 19 фашистских лётчиков. В числе сбитых известный франкистский ас капитан Карлос Айя…».

Ещё одно крупное воздушное сражение произошло 12 октября. Советские лётчики в этот день заявили о 15 сбитых «Фиатах», семь из которых упали на республиканской территории. Среди сбитых итальянских лётчиков, выбросившихся с парашютом и попавших в плен, оказался капитан, командир эскадрильи, который дал ценные показания. Из рассказа пленного следовало, что противник готовит контрнаступление: к северо-западу от Бельчите сосредоточилась итальянская дивизия «Чёрные стрелы», а на секретном аэродроме Гаррапинильос (Garrapinillos) для поддержки её наступления противник сосредоточил до 80 самолётов. Республиканское командование решило опередить франкистов. Все имевшиеся в распоряжении Арагонского фронта бомбардировочные авиационные соединения под прикрытием истребителей были брошены на штурмовку позиций итальянских легионеров, а наземные войска предприняли атаку. Воздушная операция, в которой участвовала и эскадрилья Серова, прошла успешно. Противнику был нанесён чувствительный урон. Но сорвать планы врага она уже не могла. В результате контрудара противника наступление наземных войск республиканцев было сорвано. Крупную неудачу потерпел 1-й отдельный интернациональный танковый полк: в бою под Фуэнтес-де-Эбро из 45 БТ-5 было потеряно 19 танков и 37 танкистов. Известие о их гибели самым непосредственным образом сказалось на настроении советских лётчиков и заставило их взяться за разработку плана атаки на аэродром Гаррапинильос. Комиссар Ф. А. Агальцов так охарактеризовал операцию «Ход конём»: «Это ответ за гибель наших людей и танков».

Операция «Ход конём»

По всеобщему мнению идея удара по аэродрому Гаррапинильос принадлежала советнику командующего ВВС Испанской Республики генералу Е. С. Птухину. О существовании этого аэродрома республиканское командование знало давно. Ещё в августе 1937 года его бомбила эскадрилья СБ. Тогда это была второстепенная площадка, использовавшаяся в качестве аэродрома подскока. Но уже в течение сентября итальянцы создали на ней крупную базу для своих и немецких бомбардировщиков. Аэродром был хорошо замаскирован, надёжно прикрыт зенитными средствами и истребителями. Все последующие попытки республиканской бомбардировочной авиации пробиться в тот район оказались безрезультатными. Особенно сложной для бомбардировщиков ситуация стала с появлением под Сарагосой скоростных немецких истребителей «Мессершмитт», которые, если не имели задачи сопровождения своих бомбардировщиков, уклонялись от схваток с республиканскими истребителями и охотились исключительно на СБ и Р-Z. После пленения итальянского капитана республиканское командование получило сведения о функционировании аэродрома Гаррапинильос и средствах его защиты, но было понятно, что нанести по нему удар силами бомбардировщиков без больших потерь невозможно. По всей видимости, именно тогда родилась идея осуществить штурмовку исключительно истребителями И-15, и Анатолий Серов имел к ней непосредственное отношение. Случилось так, что в момент подготовки налёта на Гаррапинильос лётчики эскадрильи Серова Евгений Антонов и Илья Финн принудили к посадке заблудившийся итальянский «Фиат». Во время допроса пленный лётчик показал, что франкисты планируют 15 октября нанести мощные бомбовые удары по переднему краю республиканских войск и аэродромам. Для этой цели на Гаррапинильос сосредоточено около 80 итальянских и немецких бомбардировщиков. Понимая ценность этих сведений для командования, Серов немедленно позвонил в Каспе Птухину. Генерал «Хосе» лично прибыл допрашивать итальянца, а после беседовал с комэском Серовым. Вероятно, именно тогда и прозвучало предложение провести операцию без привлечения бомбардировщиков. Поручив Серову подготовить предложения, Птухин вернулся в Каспе и вскоре вызвал в штаб ВВС всех командиров истребительных эскадрилий. На совещании у Сиснероса Евгений Саввич озвучил план штурмовки вражеского аэродрома исключительно силами истребителей. Оценивая свои первые впечатления от предложения генерала Хосе, присутствовавший на этом совещании Борис Смирнов отметил:

Мы изумлены и ещё не можем осознать всю сложность, а точнее говоря, необычность задачи. Ведь ещё нигде, никогда истребители не применялись для штурмовки аэродромов без взаимодействия с бомбардировщиками. У нас нет пушек, нет бомб. Одни пулемёты. Можно ли только пулемётным огнём уничтожить боевую технику, размещённую на земле, и уничтожить не один, не два самолёта, а по крайней мере десяток? Иначе налёт не даст желаемого результата. Но задача заманчивая, очень заманчивая.

Необычность и по новизне, и по смелости тактического замысла отметил в своих мемуарах и А. И. Гусев. После Птухина слово было предоставлено Серову, который изложил детали плана.

Задача по штурмовке вражеского аэродрома возлагалась на группу из 20 истребителей «чатос» под командованием Родриго Матео, в состав которой кроме его эскадрильи вошла эскадрилья И-15 Гонсалеса Чиндосвиндо. Для этой цели Птухин распорядился все имеющиеся в арсенале зажигательные патроны перевезти на аэродром Бухаралос. Прикрывать действия группы Серова должны были 5 эскадрилий И-16 (всего 44 самолёта). Эскадрилья И. Г. Девотченко блокировала аэродром с целью недопущения взлёта вражеских самолётов, Б. А. Смирнов со своими лётчиками прикрывал подходы к аэродрому с северо-запада, а А. И. Гусев — с юго-запада и запада. Эскадрильи Г. П. Плещенко и К. М. Сараусы, располагаясь на разных эшелонах над Гаррапинильосом, составляли резерв, а после завершения операции обеспечивали отход группы Серова. Непосредственное командование операцией было возложено на И. Т. Ерёменко. Группа из 16 СБ А. С. Сенаторова в это время должна была нанести отвлекающий удар по казармам и военному заводу «Эскориас» в Сарагосе.

После окончания совещания Сиснерос, Птухин и Серов втроём ещё долго обсуждали детали предстоящей операции. Сигнал к её началу прозвучал 15 октября в 5.42 утра. Через несколько минут все участвовавшие в операции эскадрильи собрались в точке сбора в долине Эбро и всей армадой взяли курс на Гаррапинильос. Передний край, как предусматривал план, пересекли ещё затемно, а с первыми лучами солнца вышли к цели. На аэродроме было очень тесно. На лётном поле в виде буквы «П» плотными рядами, буквально крылом к крылу, стояло от 60 до 80 самолётов: «Юнкерсов», «Хейнкелей» и «Фиатов». Полным ходом шла предполётная подготовка, на аэродроме находились топливозаправщики и машины с боеприпасами. Атака началась в 5.57. Группа Серова вышла к аэродрому на бреющем полёте и, быстро набрав горкой высоту в 200 метров, начала пикировать на цель. Шедший первым Серов сразу же зажёг один из «Фиатов». Следом открыли огонь другие лётчики. После первого захода на цель на земле горели 8 вражеских машин. От пожара начали детонировать подвешенные под крыльями авиабомбы, а сильный ветер разнёс огонь по всему аэродрому. Многочисленные зенитные средства противника молчали — их расчёты попросту разбежались. Сопротивление пытались оказать лишь два зенитных пулемёта, но и они были сразу же подавлены лётчиками Серова. Не встретив практически никакого противодействия, республиканские лётчики вместо двух-трёх предусмотренных планом заходов сделали семь-девять, пока не расстреляли весь боекомплект. Горели не только самолёты, но и склады, ёмкости с топливом, аэродромные постройки. Пожар был такой силы, что его было видно с вершины горы Монте-Оскуро, где находился наблюдательный пункт генерала Птухина (примерно в 60 километрах от места боя). После окончания штурмовки эскадрильи И-15 взяли курс на Бухаралос. На обратном пути окрылённые успехом пилоты И-16 произвели штурмовку попавшейся им по дороге автоколонны. Безоружные истребители группы Серова до самой посадки прикрывали испанские лётчики из эскадрильи Сараусы. В 7.00 все республиканские самолёты вернулись на свои аэродромы.

Количество уничтоженных на Гаррапинильосе франкистских самолётов оценивается по-разному. По самым скромным подсчётам в этот день республиканские ВВС уничтожили на земле не менее 30 вражеских самолётов. Борис Смирнов оценил потери врага в 40 машин. Некоторые источники приводят цифру 60 самолётов. Сами итальянцы признали потерю 12 машин (3 Ju 52, 3 Не 46, и 6 Fiat CR.32), а также серьёзный ущерб аэродромному хозяйству, однако по жёсткости реакции итальянских властей видно, что эти цифры сильно занижены. По личному приказу Муссолини была создана специальная комиссия, которая расследовала обстоятельства происшедшего. На основании её выводов были показательно расстреляны комендант аэродрома и дежурившие в то утро зенитные расчёты (20 человек). Сбитый в этот же день в районе Каспе немецкий майор Пиют на допросе показал, что из более чем ста самолётов на Гаррапинильос в результате налёта 80 были полностью уничтожены, остальные получили различные повреждения.

Возвращение в СССР

16 октября 1937 года Сарагосская операция завершилась, а ещё через два дня приказом командующего ВВС Испанской Республики И. И. де Сиснероса в целях оптимизации управления все истребительные эскадрильи были сведены в две авиагруппы. Одну из них возглавил А. К. Серов. В состав его авиагруппы вошли три действующие авиаэскадрильи «чатос»: 1-я, которой теперь командовал Евгений Смирнов, 2-я — Гонсалеса Чиндосвиндо, 3-я — Хуана Комаса, и одна, находившаяся в стадии формирования. В начале ноября авиагруппа Серова была переброшена на средиземноморское побережье и в течение ноября-декабря 1937 года, действуя с аэродромов Сабадель, Сельра и Барракас, прикрывала от налётов вражеской авиации Барселону и Валенсию.

В январе 1938 года испанская командировка старшего лейтенанта А. К. Серова подошла к концу. Сначала он на машине отравился во французский Гавр, а уже оттуда на советском теплоходе — в Ленинград. 21 января Серов вернулся на родину. За время пребывания в Испании Анатолий Константинович совершил около 180 боевых вылетов с общим налётом 240 часов, провёл 38 воздушных боёв, в которых одержал 15 побед (8 лично и 7 в группе). Лётчики эскадрильи Серова сбили более 70 вражеских самолётов. За организацию ночных воздушных боёв и успешную штурмовку аэродрома Гаррапинильос он был награждён двумя орденами Красного Знамени, а испанское правительство ходатайствовало о присвоении лётчику звания Героя Советского Союза. Высокую оценку боевой работе Серова, его организаторским способностям и тактическому таланту в своих мемуарах дал бывший командующий ВВС Испанской Республики Игнасио Идальго де Сиснерос. Особые заслуги Анатолия Серова и его эскадрильи в деле защиты неба над Мадридом отметила лидер испанских коммунистов Долорес Ибаррури.

Звание Героя Советского Союза было присвоено Анатолию Константиновичу Серову указом Президиума Верховного Совета СССР от 2 марта 1938 года. Грамоту о присвоении звания 7 марта в Кремле ему вручил председатель ВЦИК М. И. Калинин.

Начальник лётной инспекции

Во второй половине 1930-х годов, в самый разгар сталинских репрессий, вернувшиеся из специальных государственных командировок военные специалисты пользовались особым доверием руководства страны и быстро продвигались по служебной лестнице. Не стал исключением и Анатолий Серов. Ещё в январе 1938 года ему присвоили внеочередное звание полковника. В мае того же года его назначили начальником Главной лётной инспекции, а 28 июня он вошёл в состав Совета по авиации при НКО СССР. 9 февраля 1939 года А. К. Серову было присвоено воинское звание комбрига.

Серов с энтузиазмом взялся за новое дело. Прежде всего, он привлёк к работе в инспекции лётчиков, имевших опыт реальных воздушных боёв, своих товарищей по Испании Якушина, Смирнова, Антонова и других. Анатолия Константиновича трудно было застать на одном месте. Он постоянно летал по воинским частям, проверял учебно-боевую подготовку лётных кадров, делился своим боевым опытом с пилотами, внедрял новые методы ведения воздушного боя. Считая, что молодёжь должна приходить на службу с хорошей подготовкой, Серов добился, чтобы всё новое, что появлялось в отечественной военной авиации, поступало не только в строевые части, но и в лётные школы.

Боевой опыт Серова был интересен не только лётчикам, но и авиаконструкторам. Анатолий Константинович был частым гостем в НИИ ВВС и ЦАГИ, участвовал в разработке принципов новой сверхскоростной боевой машины. Серов активно ратовал за создание скоростного моноплана, обладающего высокой манёвренностью. Анатолий Константинович был инициатором скорейшего переучивания лётных кадров с устаревших И-5 на более современные машины. Инструкторов не хватало, и он сам часто проводил занятия с лётчиками, а также привлёк к инструкторской работе немало опытных специалистов. Несмотря на высокую занятость на работе, весной 1938 года Анатолий Серов взялся за создание собственной пилотажной группы. В то время групповой высший пилотаж считался вершиной лётного мастерства и был уделом немногих. В СССР тогда существовала только одна постоянная пилотажная группа — Красная пятёрка, в которую входили самые опытные лётчики НИИ ВВС. Серов же решил подготовить свою пятёрку всего за два месяца, уже к ближайшему воздушному параду в Тушино, из строевых лётчиков ВВС. Он пригласил в команду хорошо знакомых ему Михаила Якушина, Бориса Смирнова, Виктора Иванова и Виктора Рахова. Некоторые из них относились к затее Серова скептически, но он быстро сумел убедить их, что они способны показать высший групповой пилотаж не только не хуже, но и лучше своих предшественников. Тренировки проходили ежедневно по два раза в день на аэродроме в Тушино. Накануне праздника — Дня воздушного флота, государственная комиссия дала высокую оценку мастерству пилотажной группы Серова и допустила пятёрку к участию в воздушном параде.

18 августа 1938 года при большом скоплении людей, в присутствии партийного руководства и членов правительства пилотажная группа Серова произвела фурор. Её работа в небе получила отклики как в советской, так и зарубежной прессе. Этот успех имел два последствия: осенью 1938 года пятёрка Серова стала семёркой (в состав пилотажной группы вошли А. П. Николаев и И. А. Лакеев), а затем Анатолия Константиновича назначили ответственным за подготовку и проведение первомайского воздушного парада 1939 года в Москве. В тот день комбриг Серов пролетел над Красной площадью дважды — сначала в качестве ведущего группы истребителей, а затем во главе своей пилотажной группы. Мероприятие прошло успешно, и Серову была объявлена благодарность от имени наркома обороны К. Е. Ворошилова.

Должность начальника лётной инспекции ВВС и активная работа в ЦАГИ вновь поставили перед Серовым вопрос о необходимости получения академического образования. В ноябре 1938 года Анатолий Константинович стал слушателем Академии Генерального штаба РККА. Но доучиться ему так и не удалось.

Гибель

В начале мая 1939 года Военный совет РККА принял решение о проведении при Рязанских авиационных курсах усовершенствования начальствующего состава Центральных сборов по слепым полётам истребительной авиации. Начальником сборов был назначен комбриг А. К. Серов.

9 мая Анатолий Константинович прибыл на аэродром Дягилево. Вместе с начальником КУНС майором С. И. Абрамычевым он составил план предстоящих учебных мероприятий. С учётом того, что полёты должны были осуществляться на новом учебном самолёте УТИ-4, незнакомом для большинства участников сборов, первый день было решено посвятить работе на тренажёрах. Десятого мая для практического ознакомления с машиной летали с опытными инструкторами, а на 11 мая были запланированы полёты друг с другом.

Согласно воспоминаниям М. Н. Якушина, пара Серов — Осипенко сформировалась случайно — один из лётчиков не прибыл на сборы, и начальник сборов сам решил лететь с оставшейся без напарника лётчицей. Самолёт, подготовленный для комбрига, был практически новый. УТИ-4 с заводским номером 1521544 был выпущен 24 июня 1938 года заводом № 21 и имел общий налёт 49 часов при ресурсе до первого ремонта 390 часов. Авиационный двигатель М-25-А к моменту вылета Серова и Осипенко проработал на земле 15 часов 50 минут, в воздухе — 33 часа 10 минут. Машину к полёту готовили опытные авиационные специалисты — воентехник 1 ранга Д. А. Ладохин, авиатехник 2-го ранга С. А. Воронов и моторист сверхсрочник Л. В. Русак.

11 мая в 8 часов 2 минуты УТИ-4 с экипажем в составе комбрига А. К. Серова и майора П. Д. Осипенко вылетел с Дягилевского аэродрома в отведённую для выполнения учебного задания зону № 1 (район Рыбное, деревня Высокое) для отработки вслепую виражей и змеек в горизонтальной плоскости с последующими разворотами на заданный курс. Первой под колпаком работала Полина Осипенко. Комбриг Серов корректировал её действия из передней, открытой кабины. Пара успешно выполнила весь предписанный комплекс упражнений на высоте 1000 метров и 8 часов 40 минут вернулась на аэродром. После осмотра и заправки в 8 часов 49 минут самолёт снова поднялся в воздух. На этот раз под колпаком находился Серов, а Осипенко контролировала полёт из инструкторской кабины. Полёт был рассчитан на 40 минут, но в расчётное время лётчики на базу не вернулись. В 9 часов 40 минут на их поиски вылетел майор Литвинов, который обнаружил УТИ-4 Серова — Осипенко разбившимся между деревнями Высокое и Фурсово, в 25 километрах северо-западнее Рязани. Согласно свидетельствам многочисленных очевидцев, лётчик снизил самолёт до высоты 300—500 метров, после чего приступил к выполнению виражей. Первый вираж был выполнен успешно, но при переходе на второй пилот сильно задрал нос, вследствие чего машина потеряла скорость и свалилась в штопор. По тому, что колпак кабины Серова был откинут, а УТИ-4 вошёл в землю в начальной стадии пикирования было понятно — экипаж понимал, что происходит, и пытался вывести самолёт из штопора. Наручные часы лётчика, остановившиеся от удара, показывали время 9 часов 9 минут.

Прибывшие из Москвы специалисты Центральной аварийной комиссии во главе с бригадным инженером Репиным, осмотрев обломки самолёта, сделали заключение, что самолёт врезался в землю под углом 55 градусов с работающим на малых оборотах мотором (700—900 оборотов в минуту) и показаниями приборов: техническая скорость 210 километров в час, зажигания обеих магнето включены, пожарный кран открыт. Все элементы системы управления машиной комиссия признала исправно работавшими до момента катастрофы. При исследовании мотора самолёта никаких дефектов обнаружено не было.

На основании проведённого расследования был сделан следующий вывод о причинах катастрофы:
1) потеря высоты до 500—300 метров вместо заданной не ниже 1000 метров;
2) совершая полёт под колпаком, А. К. Серов совершил пилотажную ошибку на малой высоте, потеряв скорость, свалился в штопор;
3) инструктор-контролёр П. Д. Осипенко не сумела своевременно вмешаться в управление самолётом и скорректировать допущенную ошибку.

В приказе НКО «О мерах по предотвращению аварийности в частях Военно-Воздушных Сил РККА» № 070 4 июня 1939 года действия комбрига Серова и майора Осипенко были охарактеризованы как «безобразное, больше того, преступное нарушение элементарных правил полётов, обязательных для каждого лётчика, и начальников — в первую голову».

Таким образом, вся ответственность за катастрофу была возложена исключительно на экипаж самолёта. Безусловно, неоправданный риск со стороны комбрига Серова действительно имел место. Тем не менее, многие биографы А. К. Серова и исследователи авиации отметили, что выводы комиссии и сделанные после катастрофы публичные оргвыводы имеют оттенок политической конъюнктурности. Из расследования была полностью исключена техническая составляющая катастрофы, потому что «ни в коем случае нельзя было говорить о недостатках машины» — «наша авиация — самая лучшая», а «разговоры о недостатках нашего оружия перед войной трактовались, как измена Родине». Многие советские лётчики и авиационные специалисты действительно отмечали серьёзные конструктивные недостатки истребителя И-16 и его учебной модификации УТИ-4. В частности лётчик-испытатель Ю. К. Станкевич отмечал:

Вследствие неустойчивости самолёта даже небольшие продольные усилия «от себя», порядка 4-5 кг на установившихся режимах полёта для лётчика неприятны (утомляется рука). На фигурах возникают резкие перепады давления на ручку, неприятные для лётчика. Открытые щитки ухудшают продольную устойчивость и увеличивают усилия «от себя». При открытии щитков самолёт кабрирует, при уборке резко проваливается и имеет тенденцию к пикированию. …При переходе на большие углы атаки неустойчивость резко возрастает… При высоком выравнивании сваливается на правое крыло, эффект элеронов для парирования сваливания недостаточен.

Зинаида Чалая в своей книге воспроизводит мнение анонимного эксперта о самолёте УТИ-4 как о чрезвычайно чуткой машине, требующей исключительной бдительности во время полёта и пилотирования. Малейшая оплошность, легко поправимая на другом самолёте, на этой машине влекла за собой аварию и даже катастрофу. Неудивительно, что число лётных происшествий в 1939 году, по оценке Главного военного совета РККА, «достигло чрезвычайных размеров». Только за период с 1 января по 15 мая 1939 года в 34 авиакатастрофах погибло 70 лётчиков. За тот же период времени было зафиксировано 129 аварий, в которых разбит 91 самолёт. С октября 1938 года по май 1939 года ВВС страны потеряли пять Героев Советского Союза — Бряндинского, Чкалова, Губенко, Серова и Осипенко.

Ещё одной вероятной причиной катастрофы могла стать неудовлетворительная работа прибора «Пионер», являвшегося комбинированным указателем поворота и скольжения. Михаил Якушин вспоминал, что после первого вылета Полина Осипенко пожаловалась Серову на подозрительные показания прибора. Именно работу «Пионера» и планировал проверить Анатолий Константинович во время второго полёта. Неточные показания прибора в условиях слепого полёта вполне могли привести к штопору.

Похороны

Политдонесение о гибели комбрига А. К. Серова и майора П. Д. Осипенко, подписанное военкомом Центральных сборов по слепым полётам полковым комиссаром С. Першиным и содержащее результаты расследования Центральной аварийной комиссии, датировано 13 мая, но есть все основания считать, что выводы комиссии по линии НКВД и НКО СССР были доведены до членов правительства в день катастрофы, 11 мая, ещё до специального заседания политбюро ЦК ВКП(б). Тем не менее, нелицеприятная критика в адрес экипажа разбившегося самолёта никак не повлияла на решение высшего партийного руководства «принять на счёт государства» похороны Серова и Осипенко и захоронить их «на Красной площади у Кремлёвской стены». Для организации похорон Героев Советского Союза была создана специальная правительственная комиссия под председательством Н. А Булганина, в которую вошли Маршал Советского Союза С. М. Будённый, начальник Политуправления РККА армейский комиссар 1 ранга Л. З. Мехлис, партийный функционер А. С. Щербаков, начальник ВВС РККА командарм 2 ранга А. Д. Локтионов, заместитель начальника ВВС РККА комкор Я. В. Смушкевич, лётчицы — Герои Советского Союза В. С. Гризодубова и М. М. Раскова.

12 мая в передовице газеты «Правда» была опубликована информация о гибели А. К. Серова и П. Д. Осипенко. Вечером того же дня, в 22 часа 30 минут, их тела были кремированы, а ранним утром 13 мая урны с прахом были выставлены в Колонном зале Дома Союзов. Проститься со знаменитыми лётчиками пришли более 170 тысяч человек, ещё несколько десятков тысяч москвичей и гостей столицы собрались на Красной площади, где должен был состояться траурный митинг. В 16 часов 30 минут траурная процессия двинулась от Колонного зала к мавзолею Ленина. Катафалки с чёрными урнами на своих плечах несли И. В. Сталин, Д. А. Локтионов, А. Ф. Горкин, А. А. Андреев, Г. М. Попов, Л. З. Мехлис, В. М. Молотов, В. И. Шевченко, другие руководители партии и правительства, видные военачальники. В небе над процессией пролетела авиационная группа, ведомая И. Т. Ерёменко, строй которой замыкала пилотажная группа Серова. После траурного митинга урны с прахом А. К. Серова и П. Д. Осипенко под артиллерийские залпы были замурованы в Кремлёвской стене.

Личная жизнь

Анатолий Серов был женат на известной актрисе Валентине Васильевне Половиковой (1919—1975). Они познакомились 3 мая 1938 года на вечеринке у Анатолия Ляпидевского. Роман их был бурным и скоротечным. Через три дня Серов сделал Валентине предложение, и 11 мая 1938 года, на девятый день знакомства, они расписались. Медовый месяц провели в Ленинграде. Жили в гостинице «Европейская». Там же прошла шуточная церемония бракосочетания. Молодых венчал переодетый в священника друг Серовых Никита Богословский, шаферами стали Михаил Якушин и Борис Смирнов, на роль мальчика с образом выбрали писателя Бориса Ласкина, который благословил брачующихся портретом Николая Крючкова.

Серов имел квартиру в посёлке Чкаловский, но привести туда молодую жену он не мог. Вместе с Анатолием в Подмосковье жили родители и младшие сёстры (на Урале остался только брат Евгений). Поэтому на лето он арендовал дачный домик в Архангельском. Затем молодые снимали номер в гостинице «Москва». В сентябре 1938 года Серову выделили квартиру в жилом доме жилищного кооператива «Военный строитель» (Лубянский проезд, 17), ту самую, которая ранее принадлежала репрессированному маршалу А. И. Егорову. 3 мая 1939 года в кругу друзей Анатолий и Валентина отметили годовщину знакомства, а на вечер 11 мая была запланирована вечеринка по случаю первой годовщины бракосочетания. Но утром того дня Анатолий Серов разбился. 14 сентября, через четыре месяца после гибели мужа, Валентина Серова родила сына, которого назвала Анатолием. Судьба единственного сына «крылатого комбрига» не сложилась.

Ему исполнилось двенадцать. Он плохо учился, плохо себя вёл, был, что называется, трудным подростком, а возможно, имел какие-то проблемы с психикой… А может быть, Толя был просто избалованным, а может просто неприсмотренным. Так или иначе, он был трудным. Ни у Валентины, ни у Симонова не хватило воспитательского таланта и души на то, чтобы его выправить. И мальчик оказался словно в стороне от их семейного счастья. Кончилось для него всё плохо: Толя Серов начал пить, ограбил и поджёг чужую дачу, оказался в колонии. Потом мыкался по провинции, спивался и, видимо, все-таки был не в себе, потому что был пироманом — регулярно устраивал поджоги, и его снова сажали. Близкие Анатолия Серова пытались позаботиться о нём, но не справились. Винили во всём Валентину, но её собственная жизнь тоже летела под откос и ей было не до Толи…

Анатолий Анатольевич Серов умер в июне 1975 года, немного не дожив до своего тридцатишестилетия. Похоронен в Монино.

Список известных побед А. К. Серова в Испании

№	Дата	Тип самолёта	Место боя	примечание
1	06.07.1937	Fiat CR.32	Брунете	в паре с М. Н. Якушиным
2	07.07.1937	Fiat CR.32	Мадрид	с М. Н. Якушиным и И. Т. Ерёменко
3	07.07.1937	Fiat CR.32	Мадрид
4	07.07.1937	Fiat CR.32	Мадрид
5	24.07.1937	Dornier Do 17	Брунете
6	27.07.1937	Junkers Ju 52	Мадрид	в ночное время
7	22.08.1937	Romeo Ro.37	Уэрва	в группе
8	22.08.1937	Romeo Ro.37	Уэрва	в группе
9	22.08.1937	Romeo Ro.37	Уэрва	в группе
10	08.1937	Dornier Do 17	Сарагоса	в паре с В. Короузом
11	12.10.1937	Junkers Ju 52	Сарагоса	с Е. Н. Степановым и И. А. Финном

Награды и звания

• Звание Героя Советского Союза с вручением ордена Ленина № 3596 (02.03.1938);
• два ордена Красного Знамени (31.07.1937 № 94, 02.10.1937 № 1313);
• медаль «XX лет Рабоче-Крестьянской Красной Армии» (24.01.1938).
• почётный гражданин города Серова (13.09.1979).
• памятная медаль советского комитета ветеранов войны «Участнику национально-революционной войны в Испании 1936—1939 гг.».

Память

• В целях увековечения памяти Героя Советского Союза комбрига А. К. Серова указом Президиума Верхового Совета СССР от 7 июня 1939 года город Надеждинск был переименован в город Серов. 11 мая 1949 года, в десятую годовщину гибели Серова, в сквере у металлургического завода был установлен бюст лётчика работы скульптора М. П. Крамского и архитектора Г. П. Беспамятных (ныне находится по адресу: улица Ленина, 167). Именем Анатолия Серова назван проспект в микрорайоне Сортировка. Его имя увековечено на мемориальном стенде серовцев — Героев Советского Союза у военного комиссариата (улица Зелёная, 28).
• Бюст Анатолия Серова установлен в Краснодаре на территории Краснодарского высшего военного авиационного училища лётчиков, которое с 1939 по 2010 год носило его имя (улица Дзержинского, 135).
• В посёлке Воронцовка Свердловской области на доме, где родился А. К. Серов (улица Северная, 23), установлена мемориальная доска с барельефом лётчика и текстом: «В этом доме родился лётчик-испытатель Герой Советского Союза Анатолий Константинович Серов 1910—1939».
• Имя комбрига А. К. Серова увековечено на мемориале Героев в городе Вольске (территория Вольского филиала Военной академии материально-технического обеспечения имени А. В. Хрулёва).
• В посёлке Чкаловский на фасаде дома по адресу: улица Ленина, 7, установлена мемориальная доска с текстом: «В этом доме жил с 1938 по 1939 г. Герой Советского Союза Серов Анатолий Константинович».
• В городе Карпинске, на доме, где жила семья Серовых (улица Республики, 8) установлена мемориальная доска с текстом: «В этом доме прошли детские годы [1918—1923] прославленного лётчика Героя Советского Союза Серова Анатолия Константиновича». Одна из улиц города носит его имя.
• В честь Серова названы площадь и улица города Омска. Также его именем названы улицы, проспекты и переулки в Архангельске, Балаково, Билярске, Витебске, Вольске, Воронеже, Зее, Ижевске, Ирбите, Краснотурьинске, Лиде, Минске, Новокузнецке, Перми, Саратове, Свободном, Ставрополе, Твери, Шимановске, Щёлково, Электростали, Элисте, Ярославле, других городах и населённых пунктах.
• На месте гибели лётчика, в деревне Высокое Рязанской области, 27 мая 1972 года был открыт обелиск.
• Памяти А. К. Серова посвящено стихотворение советского поэта Михаила Матусовского «Переменится мир, и пройдёт бесконечное время…».
• В 2002 году Почтой России был выпущен маркированный конверт, посвящённый городу Серову, с изображением установленного в нём бюста А. К. Серова и надписью «г. Серов Свердловской области. Памятник А. К. Серову» (художник Г. Раков). В 2010 году в честь 100-летия со дня рождения А. К. Серова были выпущены почтовая марка (№ 1387, художник Р. Комса) и конверт первого дня (№ 1612. 100 лет со дня рождения А. К. Серова (1910—1939), дизайнер Р. Комса). Также в Москве спецгашением (№ 2ш-2010. А. К. Серов (1910—1939 гг.). 100 лет со дня рождения) были погашены неофициальные картмаксимумы, посвящённые 100-летию лётчика.

Отзывы и мнения

Нашим кумиром был Анатолий Серов, командир эскадрильи И-15. Мы знали его как одного из умелых и вдумчивых лётчиков-добровольцев. Он по праву считался мастером воздушного боя с немецкими и итальянскими лётчиками. Толя был отзывчив, очень вежлив в обращении с товарищами, жизнерадостен. С его симпатичного лица не сходила улыбка, а глаза излучали теплоту.

— Герой Советского Союза генерал-майор А. И. Гусев.

Я всегда замечал, что люди, знавшие Серова, говорили о нём с искренним удовольствием. Даже человек меланхоличный, вялый оживлялся, вспоминая об Анатолии, словно в самом воспоминании о человеке мощной, редкой энергии была какая-то будоражащая сила.

…риск, вернее, безбоязненное стремление к риску всегда жило в Серове, проявлялось в его дерзких и неожиданных, почти неповторимых подвигах. Он был лётчиком-новатором, а новые пути всегда таят неизвестность.

— Герой Советского Союза генерал-майор Б. М. Смирнов.

Среди многих тысяч замечательных военных лётчиков нашей страны Анатолий Серов был лучшим военным лётчиком-истребителем. Такую оценку А. К. Серову дала вся масса лётного состава. Его знали все военные лётчики, им гордились, его бесконечно любили, стремились подражать и учиться у него, желая стать таким же лётчиком, каким был Серов. Чтобы иметь такую огромную популярность и получить такую высокую оценку мастеров советской авиации, надо обладать большим лётным талантом, твёрдой волей, бесстрашием, храбростью и отличным знанием авиационной техники. Этими качествами в полной мере обладал А. К. Серов, и потому он так резко выделялся среди всего лётного состава. На войне в борьбе с врагами Серов показал классические образцы воздушных боёв, Он не знал поражений и из каждого воздушного боя выходил победителем. На примерах и опыте воздушных боёв Серова учится и будет учиться весь лётный состав Военных Воздушных Сил Красной Армии.

— Дважды Герой Советского Союза, командарм Я. В. Смушкевич.

На фронте все знали: есть среди нас человек, к которому все тянутся в трудную минуту. Этим человеком был Серов. Я просто не могу объяснить почему, но, когда мы летели на боевую операцию, я, в преддверии боя, всегда подходил к Серову под крыло и прижимался к нему плотнее. Вот есть такая вера в человека, в то, что он тебя не подведёт и всегда выведет из любого сражения живым и невредимым, а противника разгромит… Серов во многом был похож на Чкалова. Простота, скромность, прямодушие, безумная храбрость в сочетании с совершенным владением техникой, глубочайший патриотизм, стремление передать свой опыт другим — вот что роднило Чкалова и Серова… Анатолий был мастером воздушного боя. Лётчик-истребитель, он не ограничивался непосредственной практикой, но постоянно искал и находил новое, обобщал опыт, смотрел далеко вперёд. Ни у Чкалова, ни у Серова не было ни тени эгоизма и тщеславия. Свои находки, достижения, опыт они немедленно передавали другим. Руководила ими любовь к советской авиации, любовь к Родине.

— Генерал-майор авиации М. Н. Якушин.

Образ А. К. Серова в культуре

Анатолий Серов является главным действующим лицом пьесы А. Ю. Вилинского-Боголюбова «Смелое сердце». Героическая драма в трёх действиях была впервые поставлена на сцене Свердловского театра юного зрителя в 1958 году.

В 1977 году на сцене Серовского драматического театра имени А. П. Чехова была поставлена пьеса В. Карасёва «Легенда об Икаре», главным героем которой также является А. К. Серов.

Анатолий Серов является прототипом лётчика Анатолия Седова, одного из персонажей телесериала «Звезда эпохи» (режиссёр Юрий Кара, 2005 год), которого сыграл Сергей Жигунов.

См. также

Теплоход «Анатолий Серов»

Документы

• [www.e-reading.club/chapter.php/20457/17/Drabkin_-_Ya_dralsya_na_istrebitele._Prinyavshie_pervyii_udar._1941-1942.html Приказ о мерах по предотвращению аварийности в частях Военно-Воздушных Сил РККА № 070 4 июня 1939 года].

Литература

• Абрамов А. С. У Кремлёвской стены. — 7-е изд., доп. — М.: Политиздат, 1987. — С. 237—239. — 382 с.
• Абросов С. В. небе Испании. 1936–1939 годы. — М., 2003. — 430 с. — ISBN 5-08-0040-89-0.
• Водопьянов М. В. Уральский сокол: Докумументальная повесть о лётчике Герое Советского Союза А. К. Серове. — М.: ДОСААФ, 1964. — 95 с.
• Гагин В. В. Воздушная война в Испании. — Воронеж: Издательский литературный дом «Воронежский альманах», 1998. — 80 с. — (Россия, проснись!). — 500 экз. — ISBN 5-86937-008-8.
• Гусев А. И. Гневное небо Испании. — М.: Воениздат, 1973. — 326 с. — (Военные мемуары). — 65 000 экз.
• Дзюбинский Л. И. Герои города Серова. — Серов, 2010. — С. 17—32. — 414 с. — 1000 экз.
• Дзюбинский Л. И. Три имени города. — Екатеринбург: Средне-Уральское книжное издательство, 1999. — С. 124—187. — 192 с. — 5000 экз. — ISBN 5-7529-0706-3.
• Кузнецов И. И., Джога И. М. Первые герои Советского Союза (1936—1939). — Иркутск: Издательство Иркутского университета, 1983. — С. 58—59. — 223 с.
• Ланской М. Жизнь и подвиги Анатолия Серова. — Серов, 2000. — 49 с. — 999 экз.
• Постников С. В. Боевые звёзды Вольска: Очерк о вольчанах — Героях Советского Союза. — Саратов: Научная книга, 2008. — С. 173—174. — 230 с. — 200 экз. — ISBN 978-5-9758-0625-3.
• Сиснерос И. Меняю курс. — М.: Плитиздат, 1967. — 431 с. — 50 000 экз.
• Смирнов Б. А. Небо моей молодости. — М.: Воениздат, 1990. — 320 с.
• Чалая З. А. Анатолий Серов. — Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1970. — 328 с. — (Замечательные люди Урала). — 50 000 экз.
• Шингарёв С. И. «Чатос» идут в атаку. — 2-е изд. — М.: Московский рабочий, 1986. — 287 с. — 50 000 экз.
• Герои огненных лет: очерки о москвичах — Героях Советского Союза / ред. Синицын А. М. — М.: Московский рабочий, 1982. — Т. 5. — С. 57—62. — 664 с. — 39 000 экз.
• [www.az-libr.ru/Persons/000/Src/0009/951991ce.shtml Серов Анатолий Константинович] //Герои Советского Союза: Краткий биографический словарь / Пред. ред. коллегии И. Н. Шкадов. — М.: Воениздат, 1988. — Т. 2 /Любов — Ящук/. — С. 449. — 863 с. — 100 000 экз. — ISBN 5-203-00536-2.
• Станцев В. Серов Анатолий Константинович // Золотые Звёзды свердловчан: сборник очерков и воспоминаний о свердловчанах — Героях Советского Союза / сост.: С. Г. Александров, П. В. Яблонских. — 2-е изд., испр. и доп. — Свердловск: Средне-Уральское книжное издательство, 1970. — С. 256—259. — 454 с.
• Их именами названы…: Энциклопедический справочник / Редкол.: И. П. Шамякин (гл. ред.) и др. — Минск: БелСЭ, 1987. — 711 с. — 30 000 экз.
• Сахаров В. А. Расследование обстоятельств гибели комбрига Анатолия Серова и майора Полины Осипенко в авиационной катастрофе 11 мая 1939 г. // Вестник архивиста : журнал. — 2009. — № 2. — С. 262—275.
• Карьков В. Оборванный полёт // Серовский рабочий : газета. — 2004. — 14 мая. — С. 2.

Другие источники

• Серов А. К. Автобиография. — НСА МБУК «Серовский исторический музей». Дело 102. Т. 3, 1938.

Аудио- и видеоматериалы

• [sovmusic.ru/download.php?fname=serovrec Звукозапись речи А. К. Серова].
• [www.youtube.com/watch?v=lRCo8WBeZ2U Анатолий Константинович Серов (видео)].

Отрывок, характеризующий Серов, Анатолий Константинович

– Кончено! – сказал Борис.
– Навсегда? – сказала девочка. – До самой смерти?
И, взяв его под руку, она с счастливым лицом тихо пошла с ним рядом в диванную.


Графиня так устала от визитов, что не велела принимать больше никого, и швейцару приказано было только звать непременно кушать всех, кто будет еще приезжать с поздравлениями. Графине хотелось с глазу на глаз поговорить с другом своего детства, княгиней Анной Михайловной, которую она не видала хорошенько с ее приезда из Петербурга. Анна Михайловна, с своим исплаканным и приятным лицом, подвинулась ближе к креслу графини.
– С тобой я буду совершенно откровенна, – сказала Анна Михайловна. – Уж мало нас осталось, старых друзей! От этого я так и дорожу твоею дружбой.
Анна Михайловна посмотрела на Веру и остановилась. Графиня пожала руку своему другу.
– Вера, – сказала графиня, обращаясь к старшей дочери, очевидно, нелюбимой. – Как у вас ни на что понятия нет? Разве ты не чувствуешь, что ты здесь лишняя? Поди к сестрам, или…
Красивая Вера презрительно улыбнулась, видимо не чувствуя ни малейшего оскорбления.
– Ежели бы вы мне сказали давно, маменька, я бы тотчас ушла, – сказала она, и пошла в свою комнату.
Но, проходя мимо диванной, она заметила, что в ней у двух окошек симметрично сидели две пары. Она остановилась и презрительно улыбнулась. Соня сидела близко подле Николая, который переписывал ей стихи, в первый раз сочиненные им. Борис с Наташей сидели у другого окна и замолчали, когда вошла Вера. Соня и Наташа с виноватыми и счастливыми лицами взглянули на Веру.
Весело и трогательно было смотреть на этих влюбленных девочек, но вид их, очевидно, не возбуждал в Вере приятного чувства.
– Сколько раз я вас просила, – сказала она, – не брать моих вещей, у вас есть своя комната.
Она взяла от Николая чернильницу.
– Сейчас, сейчас, – сказал он, мокая перо.
– Вы всё умеете делать не во время, – сказала Вера. – То прибежали в гостиную, так что всем совестно сделалось за вас.
Несмотря на то, или именно потому, что сказанное ею было совершенно справедливо, никто ей не отвечал, и все четверо только переглядывались между собой. Она медлила в комнате с чернильницей в руке.
– И какие могут быть в ваши года секреты между Наташей и Борисом и между вами, – всё одни глупости!
– Ну, что тебе за дело, Вера? – тихеньким голоском, заступнически проговорила Наташа.
Она, видимо, была ко всем еще более, чем всегда, в этот день добра и ласкова.
– Очень глупо, – сказала Вера, – мне совестно за вас. Что за секреты?…
– У каждого свои секреты. Мы тебя с Бергом не трогаем, – сказала Наташа разгорячаясь.
– Я думаю, не трогаете, – сказала Вера, – потому что в моих поступках никогда ничего не может быть дурного. А вот я маменьке скажу, как ты с Борисом обходишься.
– Наталья Ильинишна очень хорошо со мной обходится, – сказал Борис. – Я не могу жаловаться, – сказал он.
– Оставьте, Борис, вы такой дипломат (слово дипломат было в большом ходу у детей в том особом значении, какое они придавали этому слову); даже скучно, – сказала Наташа оскорбленным, дрожащим голосом. – За что она ко мне пристает? Ты этого никогда не поймешь, – сказала она, обращаясь к Вере, – потому что ты никогда никого не любила; у тебя сердца нет, ты только madame de Genlis [мадам Жанлис] (это прозвище, считавшееся очень обидным, было дано Вере Николаем), и твое первое удовольствие – делать неприятности другим. Ты кокетничай с Бергом, сколько хочешь, – проговорила она скоро.
– Да уж я верно не стану перед гостями бегать за молодым человеком…
– Ну, добилась своего, – вмешался Николай, – наговорила всем неприятностей, расстроила всех. Пойдемте в детскую.
Все четверо, как спугнутая стая птиц, поднялись и пошли из комнаты.
– Мне наговорили неприятностей, а я никому ничего, – сказала Вера.
– Madame de Genlis! Madame de Genlis! – проговорили смеющиеся голоса из за двери.
Красивая Вера, производившая на всех такое раздражающее, неприятное действие, улыбнулась и видимо не затронутая тем, что ей было сказано, подошла к зеркалу и оправила шарф и прическу. Глядя на свое красивое лицо, она стала, повидимому, еще холоднее и спокойнее.

В гостиной продолжался разговор.
– Ah! chere, – говорила графиня, – и в моей жизни tout n'est pas rose. Разве я не вижу, что du train, que nous allons, [не всё розы. – при нашем образе жизни,] нашего состояния нам не надолго! И всё это клуб, и его доброта. В деревне мы живем, разве мы отдыхаем? Театры, охоты и Бог знает что. Да что обо мне говорить! Ну, как же ты это всё устроила? Я часто на тебя удивляюсь, Annette, как это ты, в свои годы, скачешь в повозке одна, в Москву, в Петербург, ко всем министрам, ко всей знати, со всеми умеешь обойтись, удивляюсь! Ну, как же это устроилось? Вот я ничего этого не умею.
– Ах, душа моя! – отвечала княгиня Анна Михайловна. – Не дай Бог тебе узнать, как тяжело остаться вдовой без подпоры и с сыном, которого любишь до обожания. Всему научишься, – продолжала она с некоторою гордостью. – Процесс мой меня научил. Ежели мне нужно видеть кого нибудь из этих тузов, я пишу записку: «princesse une telle [княгиня такая то] желает видеть такого то» и еду сама на извозчике хоть два, хоть три раза, хоть четыре, до тех пор, пока не добьюсь того, что мне надо. Мне всё равно, что бы обо мне ни думали.
– Ну, как же, кого ты просила о Бореньке? – спросила графиня. – Ведь вот твой уже офицер гвардии, а Николушка идет юнкером. Некому похлопотать. Ты кого просила?
– Князя Василия. Он был очень мил. Сейчас на всё согласился, доложил государю, – говорила княгиня Анна Михайловна с восторгом, совершенно забыв всё унижение, через которое она прошла для достижения своей цели.
– Что он постарел, князь Василий? – спросила графиня. – Я его не видала с наших театров у Румянцевых. И думаю, забыл про меня. Il me faisait la cour, [Он за мной волочился,] – вспомнила графиня с улыбкой.
– Всё такой же, – отвечала Анна Михайловна, – любезен, рассыпается. Les grandeurs ne lui ont pas touriene la tete du tout. [Высокое положение не вскружило ему головы нисколько.] «Я жалею, что слишком мало могу вам сделать, милая княгиня, – он мне говорит, – приказывайте». Нет, он славный человек и родной прекрасный. Но ты знаешь, Nathalieie, мою любовь к сыну. Я не знаю, чего я не сделала бы для его счастья. А обстоятельства мои до того дурны, – продолжала Анна Михайловна с грустью и понижая голос, – до того дурны, что я теперь в самом ужасном положении. Мой несчастный процесс съедает всё, что я имею, и не подвигается. У меня нет, можешь себе представить, a la lettre [буквально] нет гривенника денег, и я не знаю, на что обмундировать Бориса. – Она вынула платок и заплакала. – Мне нужно пятьсот рублей, а у меня одна двадцатипятирублевая бумажка. Я в таком положении… Одна моя надежда теперь на графа Кирилла Владимировича Безухова. Ежели он не захочет поддержать своего крестника, – ведь он крестил Борю, – и назначить ему что нибудь на содержание, то все мои хлопоты пропадут: мне не на что будет обмундировать его.
Графиня прослезилась и молча соображала что то.
– Часто думаю, может, это и грех, – сказала княгиня, – а часто думаю: вот граф Кирилл Владимирович Безухой живет один… это огромное состояние… и для чего живет? Ему жизнь в тягость, а Боре только начинать жить.
– Он, верно, оставит что нибудь Борису, – сказала графиня.
– Бог знает, chere amie! [милый друг!] Эти богачи и вельможи такие эгоисты. Но я всё таки поеду сейчас к нему с Борисом и прямо скажу, в чем дело. Пускай обо мне думают, что хотят, мне, право, всё равно, когда судьба сына зависит от этого. – Княгиня поднялась. – Теперь два часа, а в четыре часа вы обедаете. Я успею съездить.
И с приемами петербургской деловой барыни, умеющей пользоваться временем, Анна Михайловна послала за сыном и вместе с ним вышла в переднюю.
– Прощай, душа моя, – сказала она графине, которая провожала ее до двери, – пожелай мне успеха, – прибавила она шопотом от сына.
– Вы к графу Кириллу Владимировичу, ma chere? – сказал граф из столовой, выходя тоже в переднюю. – Коли ему лучше, зовите Пьера ко мне обедать. Ведь он у меня бывал, с детьми танцовал. Зовите непременно, ma chere. Ну, посмотрим, как то отличится нынче Тарас. Говорит, что у графа Орлова такого обеда не бывало, какой у нас будет.


– Mon cher Boris, [Дорогой Борис,] – сказала княгиня Анна Михайловна сыну, когда карета графини Ростовой, в которой они сидели, проехала по устланной соломой улице и въехала на широкий двор графа Кирилла Владимировича Безухого. – Mon cher Boris, – сказала мать, выпрастывая руку из под старого салопа и робким и ласковым движением кладя ее на руку сына, – будь ласков, будь внимателен. Граф Кирилл Владимирович всё таки тебе крестный отец, и от него зависит твоя будущая судьба. Помни это, mon cher, будь мил, как ты умеешь быть…
– Ежели бы я знал, что из этого выйдет что нибудь, кроме унижения… – отвечал сын холодно. – Но я обещал вам и делаю это для вас.
Несмотря на то, что чья то карета стояла у подъезда, швейцар, оглядев мать с сыном (которые, не приказывая докладывать о себе, прямо вошли в стеклянные сени между двумя рядами статуй в нишах), значительно посмотрев на старенький салоп, спросил, кого им угодно, княжен или графа, и, узнав, что графа, сказал, что их сиятельству нынче хуже и их сиятельство никого не принимают.
– Мы можем уехать, – сказал сын по французски.
– Mon ami! [Друг мой!] – сказала мать умоляющим голосом, опять дотрогиваясь до руки сына, как будто это прикосновение могло успокоивать или возбуждать его.
Борис замолчал и, не снимая шинели, вопросительно смотрел на мать.
– Голубчик, – нежным голоском сказала Анна Михайловна, обращаясь к швейцару, – я знаю, что граф Кирилл Владимирович очень болен… я затем и приехала… я родственница… Я не буду беспокоить, голубчик… А мне бы только надо увидать князя Василия Сергеевича: ведь он здесь стоит. Доложи, пожалуйста.
Швейцар угрюмо дернул снурок наверх и отвернулся.
– Княгиня Друбецкая к князю Василию Сергеевичу, – крикнул он сбежавшему сверху и из под выступа лестницы выглядывавшему официанту в чулках, башмаках и фраке.
Мать расправила складки своего крашеного шелкового платья, посмотрелась в цельное венецианское зеркало в стене и бодро в своих стоптанных башмаках пошла вверх по ковру лестницы.
– Mon cher, voue m'avez promis, [Мой друг, ты мне обещал,] – обратилась она опять к Сыну, прикосновением руки возбуждая его.
Сын, опустив глаза, спокойно шел за нею.
Они вошли в залу, из которой одна дверь вела в покои, отведенные князю Василью.
В то время как мать с сыном, выйдя на середину комнаты, намеревались спросить дорогу у вскочившего при их входе старого официанта, у одной из дверей повернулась бронзовая ручка и князь Василий в бархатной шубке, с одною звездой, по домашнему, вышел, провожая красивого черноволосого мужчину. Мужчина этот был знаменитый петербургский доктор Lorrain.
– C'est donc positif? [Итак, это верно?] – говорил князь.
– Mon prince, «errare humanum est», mais… [Князь, человеку ошибаться свойственно.] – отвечал доктор, грассируя и произнося латинские слова французским выговором.
– C'est bien, c'est bien… [Хорошо, хорошо…]
Заметив Анну Михайловну с сыном, князь Василий поклоном отпустил доктора и молча, но с вопросительным видом, подошел к ним. Сын заметил, как вдруг глубокая горесть выразилась в глазах его матери, и слегка улыбнулся.
– Да, в каких грустных обстоятельствах пришлось нам видеться, князь… Ну, что наш дорогой больной? – сказала она, как будто не замечая холодного, оскорбительного, устремленного на нее взгляда.
Князь Василий вопросительно, до недоумения, посмотрел на нее, потом на Бориса. Борис учтиво поклонился. Князь Василий, не отвечая на поклон, отвернулся к Анне Михайловне и на ее вопрос отвечал движением головы и губ, которое означало самую плохую надежду для больного.
– Неужели? – воскликнула Анна Михайловна. – Ах, это ужасно! Страшно подумать… Это мой сын, – прибавила она, указывая на Бориса. – Он сам хотел благодарить вас.
Борис еще раз учтиво поклонился.
– Верьте, князь, что сердце матери никогда не забудет того, что вы сделали для нас.
– Я рад, что мог сделать вам приятное, любезная моя Анна Михайловна, – сказал князь Василий, оправляя жабо и в жесте и голосе проявляя здесь, в Москве, перед покровительствуемою Анною Михайловной еще гораздо большую важность, чем в Петербурге, на вечере у Annette Шерер.
– Старайтесь служить хорошо и быть достойным, – прибавил он, строго обращаясь к Борису. – Я рад… Вы здесь в отпуску? – продиктовал он своим бесстрастным тоном.
– Жду приказа, ваше сиятельство, чтоб отправиться по новому назначению, – отвечал Борис, не выказывая ни досады за резкий тон князя, ни желания вступить в разговор, но так спокойно и почтительно, что князь пристально поглядел на него.
– Вы живете с матушкой?
– Я живу у графини Ростовой, – сказал Борис, опять прибавив: – ваше сиятельство.
– Это тот Илья Ростов, который женился на Nathalie Шиншиной, – сказала Анна Михайловна.
– Знаю, знаю, – сказал князь Василий своим монотонным голосом. – Je n'ai jamais pu concevoir, comment Nathalieie s'est decidee a epouser cet ours mal – leche l Un personnage completement stupide et ridicule.Et joueur a ce qu'on dit. [Я никогда не мог понять, как Натали решилась выйти замуж за этого грязного медведя. Совершенно глупая и смешная особа. К тому же игрок, говорят.]
– Mais tres brave homme, mon prince, [Но добрый человек, князь,] – заметила Анна Михайловна, трогательно улыбаясь, как будто и она знала, что граф Ростов заслуживал такого мнения, но просила пожалеть бедного старика. – Что говорят доктора? – спросила княгиня, помолчав немного и опять выражая большую печаль на своем исплаканном лице.
– Мало надежды, – сказал князь.
– А мне так хотелось еще раз поблагодарить дядю за все его благодеяния и мне и Боре. C'est son filleuil, [Это его крестник,] – прибавила она таким тоном, как будто это известие должно было крайне обрадовать князя Василия.
Князь Василий задумался и поморщился. Анна Михайловна поняла, что он боялся найти в ней соперницу по завещанию графа Безухого. Она поспешила успокоить его.
– Ежели бы не моя истинная любовь и преданность дяде, – сказала она, с особенною уверенностию и небрежностию выговаривая это слово: – я знаю его характер, благородный, прямой, но ведь одни княжны при нем…Они еще молоды… – Она наклонила голову и прибавила шопотом: – исполнил ли он последний долг, князь? Как драгоценны эти последние минуты! Ведь хуже быть не может; его необходимо приготовить ежели он так плох. Мы, женщины, князь, – она нежно улыбнулась, – всегда знаем, как говорить эти вещи. Необходимо видеть его. Как бы тяжело это ни было для меня, но я привыкла уже страдать.
Князь, видимо, понял, и понял, как и на вечере у Annette Шерер, что от Анны Михайловны трудно отделаться.
– Не было бы тяжело ему это свидание, chere Анна Михайловна, – сказал он. – Подождем до вечера, доктора обещали кризис.
– Но нельзя ждать, князь, в эти минуты. Pensez, il у va du salut de son ame… Ah! c'est terrible, les devoirs d'un chretien… [Подумайте, дело идет о спасения его души! Ах! это ужасно, долг христианина…]
Из внутренних комнат отворилась дверь, и вошла одна из княжен племянниц графа, с угрюмым и холодным лицом и поразительно несоразмерною по ногам длинною талией.
Князь Василий обернулся к ней.
– Ну, что он?
– Всё то же. И как вы хотите, этот шум… – сказала княжна, оглядывая Анну Михайловну, как незнакомую.
– Ah, chere, je ne vous reconnaissais pas, [Ах, милая, я не узнала вас,] – с счастливою улыбкой сказала Анна Михайловна, легкою иноходью подходя к племяннице графа. – Je viens d'arriver et je suis a vous pour vous aider a soigner mon oncle . J`imagine, combien vous avez souffert, [Я приехала помогать вам ходить за дядюшкой. Воображаю, как вы настрадались,] – прибавила она, с участием закатывая глаза.
Княжна ничего не ответила, даже не улыбнулась и тотчас же вышла. Анна Михайловна сняла перчатки и в завоеванной позиции расположилась на кресле, пригласив князя Василья сесть подле себя.
– Борис! – сказала она сыну и улыбнулась, – я пройду к графу, к дяде, а ты поди к Пьеру, mon ami, покаместь, да не забудь передать ему приглашение от Ростовых. Они зовут его обедать. Я думаю, он не поедет? – обратилась она к князю.
– Напротив, – сказал князь, видимо сделавшийся не в духе. – Je serais tres content si vous me debarrassez de ce jeune homme… [Я был бы очень рад, если бы вы меня избавили от этого молодого человека…] Сидит тут. Граф ни разу не спросил про него.
Он пожал плечами. Официант повел молодого человека вниз и вверх по другой лестнице к Петру Кирилловичу.


Пьер так и не успел выбрать себе карьеры в Петербурге и, действительно, был выслан в Москву за буйство. История, которую рассказывали у графа Ростова, была справедлива. Пьер участвовал в связываньи квартального с медведем. Он приехал несколько дней тому назад и остановился, как всегда, в доме своего отца. Хотя он и предполагал, что история его уже известна в Москве, и что дамы, окружающие его отца, всегда недоброжелательные к нему, воспользуются этим случаем, чтобы раздражить графа, он всё таки в день приезда пошел на половину отца. Войдя в гостиную, обычное местопребывание княжен, он поздоровался с дамами, сидевшими за пяльцами и за книгой, которую вслух читала одна из них. Их было три. Старшая, чистоплотная, с длинною талией, строгая девица, та самая, которая выходила к Анне Михайловне, читала; младшие, обе румяные и хорошенькие, отличавшиеся друг от друга только тем, что у одной была родинка над губой, очень красившая ее, шили в пяльцах. Пьер был встречен как мертвец или зачумленный. Старшая княжна прервала чтение и молча посмотрела на него испуганными глазами; младшая, без родинки, приняла точно такое же выражение; самая меньшая, с родинкой, веселого и смешливого характера, нагнулась к пяльцам, чтобы скрыть улыбку, вызванную, вероятно, предстоящею сценой, забавность которой она предвидела. Она притянула вниз шерстинку и нагнулась, будто разбирая узоры и едва удерживаясь от смеха.
– Bonjour, ma cousine, – сказал Пьер. – Vous ne me гесоnnaissez pas? [Здравствуйте, кузина. Вы меня не узнаете?]
– Я слишком хорошо вас узнаю, слишком хорошо.
– Как здоровье графа? Могу я видеть его? – спросил Пьер неловко, как всегда, но не смущаясь.
– Граф страдает и физически и нравственно, и, кажется, вы позаботились о том, чтобы причинить ему побольше нравственных страданий.
– Могу я видеть графа? – повторил Пьер.
– Гм!.. Ежели вы хотите убить его, совсем убить, то можете видеть. Ольга, поди посмотри, готов ли бульон для дяденьки, скоро время, – прибавила она, показывая этим Пьеру, что они заняты и заняты успокоиваньем его отца, тогда как он, очевидно, занят только расстроиванием.
Ольга вышла. Пьер постоял, посмотрел на сестер и, поклонившись, сказал:
– Так я пойду к себе. Когда можно будет, вы мне скажите.
Он вышел, и звонкий, но негромкий смех сестры с родинкой послышался за ним.
На другой день приехал князь Василий и поместился в доме графа. Он призвал к себе Пьера и сказал ему:
– Mon cher, si vous vous conduisez ici, comme a Petersbourg, vous finirez tres mal; c'est tout ce que je vous dis. [Мой милый, если вы будете вести себя здесь, как в Петербурге, вы кончите очень дурно; больше мне нечего вам сказать.] Граф очень, очень болен: тебе совсем не надо его видеть.
С тех пор Пьера не тревожили, и он целый день проводил один наверху, в своей комнате.
В то время как Борис вошел к нему, Пьер ходил по своей комнате, изредка останавливаясь в углах, делая угрожающие жесты к стене, как будто пронзая невидимого врага шпагой, и строго взглядывая сверх очков и затем вновь начиная свою прогулку, проговаривая неясные слова, пожимая плечами и разводя руками.
– L'Angleterre a vecu, [Англии конец,] – проговорил он, нахмуриваясь и указывая на кого то пальцем. – M. Pitt comme traitre a la nation et au droit des gens est condamiene a… [Питт, как изменник нации и народному праву, приговаривается к…] – Он не успел договорить приговора Питту, воображая себя в эту минуту самим Наполеоном и вместе с своим героем уже совершив опасный переезд через Па де Кале и завоевав Лондон, – как увидал входившего к нему молодого, стройного и красивого офицера. Он остановился. Пьер оставил Бориса четырнадцатилетним мальчиком и решительно не помнил его; но, несмотря на то, с свойственною ему быстрою и радушною манерой взял его за руку и дружелюбно улыбнулся.
– Вы меня помните? – спокойно, с приятной улыбкой сказал Борис. – Я с матушкой приехал к графу, но он, кажется, не совсем здоров.
– Да, кажется, нездоров. Его всё тревожат, – отвечал Пьер, стараясь вспомнить, кто этот молодой человек.
Борис чувствовал, что Пьер не узнает его, но не считал нужным называть себя и, не испытывая ни малейшего смущения, смотрел ему прямо в глаза.
– Граф Ростов просил вас нынче приехать к нему обедать, – сказал он после довольно долгого и неловкого для Пьера молчания.
– А! Граф Ростов! – радостно заговорил Пьер. – Так вы его сын, Илья. Я, можете себе представить, в первую минуту не узнал вас. Помните, как мы на Воробьевы горы ездили c m me Jacquot… [мадам Жако…] давно.
– Вы ошибаетесь, – неторопливо, с смелою и несколько насмешливою улыбкой проговорил Борис. – Я Борис, сын княгини Анны Михайловны Друбецкой. Ростова отца зовут Ильей, а сына – Николаем. И я m me Jacquot никакой не знал.
Пьер замахал руками и головой, как будто комары или пчелы напали на него.
– Ах, ну что это! я всё спутал. В Москве столько родных! Вы Борис…да. Ну вот мы с вами и договорились. Ну, что вы думаете о булонской экспедиции? Ведь англичанам плохо придется, ежели только Наполеон переправится через канал? Я думаю, что экспедиция очень возможна. Вилльнев бы не оплошал!
Борис ничего не знал о булонской экспедиции, он не читал газет и о Вилльневе в первый раз слышал.
– Мы здесь в Москве больше заняты обедами и сплетнями, чем политикой, – сказал он своим спокойным, насмешливым тоном. – Я ничего про это не знаю и не думаю. Москва занята сплетнями больше всего, – продолжал он. – Теперь говорят про вас и про графа.
Пьер улыбнулся своей доброю улыбкой, как будто боясь за своего собеседника, как бы он не сказал чего нибудь такого, в чем стал бы раскаиваться. Но Борис говорил отчетливо, ясно и сухо, прямо глядя в глаза Пьеру.
– Москве больше делать нечего, как сплетничать, – продолжал он. – Все заняты тем, кому оставит граф свое состояние, хотя, может быть, он переживет всех нас, чего я от души желаю…
– Да, это всё очень тяжело, – подхватил Пьер, – очень тяжело. – Пьер всё боялся, что этот офицер нечаянно вдастся в неловкий для самого себя разговор.
– А вам должно казаться, – говорил Борис, слегка краснея, но не изменяя голоса и позы, – вам должно казаться, что все заняты только тем, чтобы получить что нибудь от богача.
«Так и есть», подумал Пьер.
– А я именно хочу сказать вам, чтоб избежать недоразумений, что вы очень ошибетесь, ежели причтете меня и мою мать к числу этих людей. Мы очень бедны, но я, по крайней мере, за себя говорю: именно потому, что отец ваш богат, я не считаю себя его родственником, и ни я, ни мать никогда ничего не будем просить и не примем от него.
Пьер долго не мог понять, но когда понял, вскочил с дивана, ухватил Бориса за руку снизу с свойственною ему быстротой и неловкостью и, раскрасневшись гораздо более, чем Борис, начал говорить с смешанным чувством стыда и досады.
– Вот это странно! Я разве… да и кто ж мог думать… Я очень знаю…
Но Борис опять перебил его:
– Я рад, что высказал всё. Может быть, вам неприятно, вы меня извините, – сказал он, успокоивая Пьера, вместо того чтоб быть успокоиваемым им, – но я надеюсь, что не оскорбил вас. Я имею правило говорить всё прямо… Как же мне передать? Вы приедете обедать к Ростовым?
И Борис, видимо свалив с себя тяжелую обязанность, сам выйдя из неловкого положения и поставив в него другого, сделался опять совершенно приятен.
– Нет, послушайте, – сказал Пьер, успокоиваясь. – Вы удивительный человек. То, что вы сейчас сказали, очень хорошо, очень хорошо. Разумеется, вы меня не знаете. Мы так давно не видались…детьми еще… Вы можете предполагать во мне… Я вас понимаю, очень понимаю. Я бы этого не сделал, у меня недостало бы духу, но это прекрасно. Я очень рад, что познакомился с вами. Странно, – прибавил он, помолчав и улыбаясь, – что вы во мне предполагали! – Он засмеялся. – Ну, да что ж? Мы познакомимся с вами лучше. Пожалуйста. – Он пожал руку Борису. – Вы знаете ли, я ни разу не был у графа. Он меня не звал… Мне его жалко, как человека… Но что же делать?
– И вы думаете, что Наполеон успеет переправить армию? – спросил Борис, улыбаясь.
Пьер понял, что Борис хотел переменить разговор, и, соглашаясь с ним, начал излагать выгоды и невыгоды булонского предприятия.
Лакей пришел вызвать Бориса к княгине. Княгиня уезжала. Пьер обещался приехать обедать затем, чтобы ближе сойтись с Борисом, крепко жал его руку, ласково глядя ему в глаза через очки… По уходе его Пьер долго еще ходил по комнате, уже не пронзая невидимого врага шпагой, а улыбаясь при воспоминании об этом милом, умном и твердом молодом человеке.
Как это бывает в первой молодости и особенно в одиноком положении, он почувствовал беспричинную нежность к этому молодому человеку и обещал себе непременно подружиться с ним.
Князь Василий провожал княгиню. Княгиня держала платок у глаз, и лицо ее было в слезах.
– Это ужасно! ужасно! – говорила она, – но чего бы мне ни стоило, я исполню свой долг. Я приеду ночевать. Его нельзя так оставить. Каждая минута дорога. Я не понимаю, чего мешкают княжны. Может, Бог поможет мне найти средство его приготовить!… Adieu, mon prince, que le bon Dieu vous soutienne… [Прощайте, князь, да поддержит вас Бог.]
– Adieu, ma bonne, [Прощайте, моя милая,] – отвечал князь Василий, повертываясь от нее.
– Ах, он в ужасном положении, – сказала мать сыну, когда они опять садились в карету. – Он почти никого не узнает.
– Я не понимаю, маменька, какие его отношения к Пьеру? – спросил сын.
– Всё скажет завещание, мой друг; от него и наша судьба зависит…
– Но почему вы думаете, что он оставит что нибудь нам?
– Ах, мой друг! Он так богат, а мы так бедны!
– Ну, это еще недостаточная причина, маменька.
– Ах, Боже мой! Боже мой! Как он плох! – восклицала мать.


Когда Анна Михайловна уехала с сыном к графу Кириллу Владимировичу Безухому, графиня Ростова долго сидела одна, прикладывая платок к глазам. Наконец, она позвонила.
– Что вы, милая, – сказала она сердито девушке, которая заставила себя ждать несколько минут. – Не хотите служить, что ли? Так я вам найду место.
Графиня была расстроена горем и унизительною бедностью своей подруги и поэтому была не в духе, что выражалось у нее всегда наименованием горничной «милая» и «вы».
– Виновата с, – сказала горничная.
– Попросите ко мне графа.
Граф, переваливаясь, подошел к жене с несколько виноватым видом, как и всегда.
– Ну, графинюшка! Какое saute au madere [сотэ на мадере] из рябчиков будет, ma chere! Я попробовал; не даром я за Тараску тысячу рублей дал. Стоит!
Он сел подле жены, облокотив молодецки руки на колена и взъерошивая седые волосы.
– Что прикажете, графинюшка?
– Вот что, мой друг, – что это у тебя запачкано здесь? – сказала она, указывая на жилет. – Это сотэ, верно, – прибавила она улыбаясь. – Вот что, граф: мне денег нужно.
Лицо ее стало печально.
– Ах, графинюшка!…
И граф засуетился, доставая бумажник.
– Мне много надо, граф, мне пятьсот рублей надо.
И она, достав батистовый платок, терла им жилет мужа.
– Сейчас, сейчас. Эй, кто там? – крикнул он таким голосом, каким кричат только люди, уверенные, что те, кого они кличут, стремглав бросятся на их зов. – Послать ко мне Митеньку!
Митенька, тот дворянский сын, воспитанный у графа, который теперь заведывал всеми его делами, тихими шагами вошел в комнату.
– Вот что, мой милый, – сказал граф вошедшему почтительному молодому человеку. – Принеси ты мне… – он задумался. – Да, 700 рублей, да. Да смотри, таких рваных и грязных, как тот раз, не приноси, а хороших, для графини.
– Да, Митенька, пожалуйста, чтоб чистенькие, – сказала графиня, грустно вздыхая.
– Ваше сиятельство, когда прикажете доставить? – сказал Митенька. – Изволите знать, что… Впрочем, не извольте беспокоиться, – прибавил он, заметив, как граф уже начал тяжело и часто дышать, что всегда было признаком начинавшегося гнева. – Я было и запамятовал… Сию минуту прикажете доставить?
– Да, да, то то, принеси. Вот графине отдай.
– Экое золото у меня этот Митенька, – прибавил граф улыбаясь, когда молодой человек вышел. – Нет того, чтобы нельзя. Я же этого терпеть не могу. Всё можно.
– Ах, деньги, граф, деньги, сколько от них горя на свете! – сказала графиня. – А эти деньги мне очень нужны.
– Вы, графинюшка, мотовка известная, – проговорил граф и, поцеловав у жены руку, ушел опять в кабинет.
Когда Анна Михайловна вернулась опять от Безухого, у графини лежали уже деньги, всё новенькими бумажками, под платком на столике, и Анна Михайловна заметила, что графиня чем то растревожена.
– Ну, что, мой друг? – спросила графиня.
– Ах, в каком он ужасном положении! Его узнать нельзя, он так плох, так плох; я минутку побыла и двух слов не сказала…
– Annette, ради Бога, не откажи мне, – сказала вдруг графиня, краснея, что так странно было при ее немолодом, худом и важном лице, доставая из под платка деньги.
Анна Михайловна мгновенно поняла, в чем дело, и уж нагнулась, чтобы в должную минуту ловко обнять графиню.
– Вот Борису от меня, на шитье мундира…
Анна Михайловна уж обнимала ее и плакала. Графиня плакала тоже. Плакали они о том, что они дружны; и о том, что они добры; и о том, что они, подруги молодости, заняты таким низким предметом – деньгами; и о том, что молодость их прошла… Но слезы обеих были приятны…


Графиня Ростова с дочерьми и уже с большим числом гостей сидела в гостиной. Граф провел гостей мужчин в кабинет, предлагая им свою охотницкую коллекцию турецких трубок. Изредка он выходил и спрашивал: не приехала ли? Ждали Марью Дмитриевну Ахросимову, прозванную в обществе le terrible dragon, [страшный дракон,] даму знаменитую не богатством, не почестями, но прямотой ума и откровенною простотой обращения. Марью Дмитриевну знала царская фамилия, знала вся Москва и весь Петербург, и оба города, удивляясь ей, втихомолку посмеивались над ее грубостью, рассказывали про нее анекдоты; тем не менее все без исключения уважали и боялись ее.
В кабинете, полном дыма, шел разговор о войне, которая была объявлена манифестом, о наборе. Манифеста еще никто не читал, но все знали о его появлении. Граф сидел на отоманке между двумя курившими и разговаривавшими соседями. Граф сам не курил и не говорил, а наклоняя голову, то на один бок, то на другой, с видимым удовольствием смотрел на куривших и слушал разговор двух соседей своих, которых он стравил между собой.
Один из говоривших был штатский, с морщинистым, желчным и бритым худым лицом, человек, уже приближавшийся к старости, хотя и одетый, как самый модный молодой человек; он сидел с ногами на отоманке с видом домашнего человека и, сбоку запустив себе далеко в рот янтарь, порывисто втягивал дым и жмурился. Это был старый холостяк Шиншин, двоюродный брат графини, злой язык, как про него говорили в московских гостиных. Он, казалось, снисходил до своего собеседника. Другой, свежий, розовый, гвардейский офицер, безупречно вымытый, застегнутый и причесанный, держал янтарь у середины рта и розовыми губами слегка вытягивал дымок, выпуская его колечками из красивого рта. Это был тот поручик Берг, офицер Семеновского полка, с которым Борис ехал вместе в полк и которым Наташа дразнила Веру, старшую графиню, называя Берга ее женихом. Граф сидел между ними и внимательно слушал. Самое приятное для графа занятие, за исключением игры в бостон, которую он очень любил, было положение слушающего, особенно когда ему удавалось стравить двух говорливых собеседников.
– Ну, как же, батюшка, mon tres honorable [почтеннейший] Альфонс Карлыч, – говорил Шиншин, посмеиваясь и соединяя (в чем и состояла особенность его речи) самые народные русские выражения с изысканными французскими фразами. – Vous comptez vous faire des rentes sur l'etat, [Вы рассчитываете иметь доход с казны,] с роты доходец получать хотите?
– Нет с, Петр Николаич, я только желаю показать, что в кавалерии выгод гораздо меньше против пехоты. Вот теперь сообразите, Петр Николаич, мое положение…
Берг говорил всегда очень точно, спокойно и учтиво. Разговор его всегда касался только его одного; он всегда спокойно молчал, пока говорили о чем нибудь, не имеющем прямого к нему отношения. И молчать таким образом он мог несколько часов, не испытывая и не производя в других ни малейшего замешательства. Но как скоро разговор касался его лично, он начинал говорить пространно и с видимым удовольствием.
– Сообразите мое положение, Петр Николаич: будь я в кавалерии, я бы получал не более двухсот рублей в треть, даже и в чине поручика; а теперь я получаю двести тридцать, – говорил он с радостною, приятною улыбкой, оглядывая Шиншина и графа, как будто для него было очевидно, что его успех всегда будет составлять главную цель желаний всех остальных людей.
– Кроме того, Петр Николаич, перейдя в гвардию, я на виду, – продолжал Берг, – и вакансии в гвардейской пехоте гораздо чаще. Потом, сами сообразите, как я мог устроиться из двухсот тридцати рублей. А я откладываю и еще отцу посылаю, – продолжал он, пуская колечко.
– La balance у est… [Баланс установлен…] Немец на обухе молотит хлебец, comme dit le рroverbe, [как говорит пословица,] – перекладывая янтарь на другую сторону ртa, сказал Шиншин и подмигнул графу.
Граф расхохотался. Другие гости, видя, что Шиншин ведет разговор, подошли послушать. Берг, не замечая ни насмешки, ни равнодушия, продолжал рассказывать о том, как переводом в гвардию он уже выиграл чин перед своими товарищами по корпусу, как в военное время ротного командира могут убить, и он, оставшись старшим в роте, может очень легко быть ротным, и как в полку все любят его, и как его папенька им доволен. Берг, видимо, наслаждался, рассказывая всё это, и, казалось, не подозревал того, что у других людей могли быть тоже свои интересы. Но всё, что он рассказывал, было так мило степенно, наивность молодого эгоизма его была так очевидна, что он обезоруживал своих слушателей.
– Ну, батюшка, вы и в пехоте, и в кавалерии, везде пойдете в ход; это я вам предрекаю, – сказал Шиншин, трепля его по плечу и спуская ноги с отоманки.
Берг радостно улыбнулся. Граф, а за ним и гости вышли в гостиную.

Было то время перед званым обедом, когда собравшиеся гости не начинают длинного разговора в ожидании призыва к закуске, а вместе с тем считают необходимым шевелиться и не молчать, чтобы показать, что они нисколько не нетерпеливы сесть за стол. Хозяева поглядывают на дверь и изредка переглядываются между собой. Гости по этим взглядам стараются догадаться, кого или чего еще ждут: важного опоздавшего родственника или кушанья, которое еще не поспело.
Пьер приехал перед самым обедом и неловко сидел посредине гостиной на первом попавшемся кресле, загородив всем дорогу. Графиня хотела заставить его говорить, но он наивно смотрел в очки вокруг себя, как бы отыскивая кого то, и односложно отвечал на все вопросы графини. Он был стеснителен и один не замечал этого. Большая часть гостей, знавшая его историю с медведем, любопытно смотрели на этого большого толстого и смирного человека, недоумевая, как мог такой увалень и скромник сделать такую штуку с квартальным.
– Вы недавно приехали? – спрашивала у него графиня.
– Oui, madame, [Да, сударыня,] – отвечал он, оглядываясь.
– Вы не видали моего мужа?
– Non, madame. [Нет, сударыня.] – Он улыбнулся совсем некстати.
– Вы, кажется, недавно были в Париже? Я думаю, очень интересно.
– Очень интересно..
Графиня переглянулась с Анной Михайловной. Анна Михайловна поняла, что ее просят занять этого молодого человека, и, подсев к нему, начала говорить об отце; но так же, как и графине, он отвечал ей только односложными словами. Гости были все заняты между собой. Les Razoumovsky… ca a ete charmant… Vous etes bien bonne… La comtesse Apraksine… [Разумовские… Это было восхитительно… Вы очень добры… Графиня Апраксина…] слышалось со всех сторон. Графиня встала и пошла в залу.
– Марья Дмитриевна? – послышался ее голос из залы.
– Она самая, – послышался в ответ грубый женский голос, и вслед за тем вошла в комнату Марья Дмитриевна.
Все барышни и даже дамы, исключая самых старых, встали. Марья Дмитриевна остановилась в дверях и, с высоты своего тучного тела, высоко держа свою с седыми буклями пятидесятилетнюю голову, оглядела гостей и, как бы засучиваясь, оправила неторопливо широкие рукава своего платья. Марья Дмитриевна всегда говорила по русски.
– Имениннице дорогой с детками, – сказала она своим громким, густым, подавляющим все другие звуки голосом. – Ты что, старый греховодник, – обратилась она к графу, целовавшему ее руку, – чай, скучаешь в Москве? Собак гонять негде? Да что, батюшка, делать, вот как эти пташки подрастут… – Она указывала на девиц. – Хочешь – не хочешь, надо женихов искать.
– Ну, что, казак мой? (Марья Дмитриевна казаком называла Наташу) – говорила она, лаская рукой Наташу, подходившую к ее руке без страха и весело. – Знаю, что зелье девка, а люблю.
Она достала из огромного ридикюля яхонтовые сережки грушками и, отдав их именинно сиявшей и разрумянившейся Наташе, тотчас же отвернулась от нее и обратилась к Пьеру.
– Э, э! любезный! поди ка сюда, – сказала она притворно тихим и тонким голосом. – Поди ка, любезный…
И она грозно засучила рукава еще выше.
Пьер подошел, наивно глядя на нее через очки.
– Подойди, подойди, любезный! Я и отцу то твоему правду одна говорила, когда он в случае был, а тебе то и Бог велит.
Она помолчала. Все молчали, ожидая того, что будет, и чувствуя, что было только предисловие.
– Хорош, нечего сказать! хорош мальчик!… Отец на одре лежит, а он забавляется, квартального на медведя верхом сажает. Стыдно, батюшка, стыдно! Лучше бы на войну шел.
Она отвернулась и подала руку графу, который едва удерживался от смеха.
– Ну, что ж, к столу, я чай, пора? – сказала Марья Дмитриевна.
Впереди пошел граф с Марьей Дмитриевной; потом графиня, которую повел гусарский полковник, нужный человек, с которым Николай должен был догонять полк. Анна Михайловна – с Шиншиным. Берг подал руку Вере. Улыбающаяся Жюли Карагина пошла с Николаем к столу. За ними шли еще другие пары, протянувшиеся по всей зале, и сзади всех по одиночке дети, гувернеры и гувернантки. Официанты зашевелились, стулья загремели, на хорах заиграла музыка, и гости разместились. Звуки домашней музыки графа заменились звуками ножей и вилок, говора гостей, тихих шагов официантов.
На одном конце стола во главе сидела графиня. Справа Марья Дмитриевна, слева Анна Михайловна и другие гостьи. На другом конце сидел граф, слева гусарский полковник, справа Шиншин и другие гости мужского пола. С одной стороны длинного стола молодежь постарше: Вера рядом с Бергом, Пьер рядом с Борисом; с другой стороны – дети, гувернеры и гувернантки. Граф из за хрусталя, бутылок и ваз с фруктами поглядывал на жену и ее высокий чепец с голубыми лентами и усердно подливал вина своим соседям, не забывая и себя. Графиня так же, из за ананасов, не забывая обязанности хозяйки, кидала значительные взгляды на мужа, которого лысина и лицо, казалось ей, своею краснотой резче отличались от седых волос. На дамском конце шло равномерное лепетанье; на мужском всё громче и громче слышались голоса, особенно гусарского полковника, который так много ел и пил, всё более и более краснея, что граф уже ставил его в пример другим гостям. Берг с нежной улыбкой говорил с Верой о том, что любовь есть чувство не земное, а небесное. Борис называл новому своему приятелю Пьеру бывших за столом гостей и переглядывался с Наташей, сидевшей против него. Пьер мало говорил, оглядывал новые лица и много ел. Начиная от двух супов, из которых он выбрал a la tortue, [черепаховый,] и кулебяки и до рябчиков он не пропускал ни одного блюда и ни одного вина, которое дворецкий в завернутой салфеткою бутылке таинственно высовывал из за плеча соседа, приговаривая или «дрей мадера», или «венгерское», или «рейнвейн». Он подставлял первую попавшуюся из четырех хрустальных, с вензелем графа, рюмок, стоявших перед каждым прибором, и пил с удовольствием, всё с более и более приятным видом поглядывая на гостей. Наташа, сидевшая против него, глядела на Бориса, как глядят девочки тринадцати лет на мальчика, с которым они в первый раз только что поцеловались и в которого они влюблены. Этот самый взгляд ее иногда обращался на Пьера, и ему под взглядом этой смешной, оживленной девочки хотелось смеяться самому, не зная чему.
Николай сидел далеко от Сони, подле Жюли Карагиной, и опять с той же невольной улыбкой что то говорил с ней. Соня улыбалась парадно, но, видимо, мучилась ревностью: то бледнела, то краснела и всеми силами прислушивалась к тому, что говорили между собою Николай и Жюли. Гувернантка беспокойно оглядывалась, как бы приготавливаясь к отпору, ежели бы кто вздумал обидеть детей. Гувернер немец старался запомнить вое роды кушаний, десертов и вин с тем, чтобы описать всё подробно в письме к домашним в Германию, и весьма обижался тем, что дворецкий, с завернутою в салфетку бутылкой, обносил его. Немец хмурился, старался показать вид, что он и не желал получить этого вина, но обижался потому, что никто не хотел понять, что вино нужно было ему не для того, чтобы утолить жажду, не из жадности, а из добросовестной любознательности.


На мужском конце стола разговор всё более и более оживлялся. Полковник рассказал, что манифест об объявлении войны уже вышел в Петербурге и что экземпляр, который он сам видел, доставлен ныне курьером главнокомандующему.
– И зачем нас нелегкая несет воевать с Бонапартом? – сказал Шиншин. – II a deja rabattu le caquet a l'Autriche. Je crains, que cette fois ce ne soit notre tour. [Он уже сбил спесь с Австрии. Боюсь, не пришел бы теперь наш черед.]
Полковник был плотный, высокий и сангвинический немец, очевидно, служака и патриот. Он обиделся словами Шиншина.
– А затэ м, мы лосты вый государ, – сказал он, выговаривая э вместо е и ъ вместо ь . – Затэм, что импэ ратор это знаэ т. Он в манифэ стэ сказал, что нэ можэ т смотрэт равнодушно на опасности, угрожающие России, и что бэ зопасност империи, достоинство ее и святост союзов , – сказал он, почему то особенно налегая на слово «союзов», как будто в этом была вся сущность дела.
И с свойственною ему непогрешимою, официальною памятью он повторил вступительные слова манифеста… «и желание, единственную и непременную цель государя составляющее: водворить в Европе на прочных основаниях мир – решили его двинуть ныне часть войска за границу и сделать к достижению „намерения сего новые усилия“.
– Вот зачэм, мы лосты вый государ, – заключил он, назидательно выпивая стакан вина и оглядываясь на графа за поощрением.
– Connaissez vous le proverbe: [Знаете пословицу:] «Ерема, Ерема, сидел бы ты дома, точил бы свои веретена», – сказал Шиншин, морщась и улыбаясь. – Cela nous convient a merveille. [Это нам кстати.] Уж на что Суворова – и того расколотили, a plate couture, [на голову,] а где y нас Суворовы теперь? Je vous demande un peu, [Спрашиваю я вас,] – беспрестанно перескакивая с русского на французский язык, говорил он.
– Мы должны и драться до послэ днэ капли кров, – сказал полковник, ударяя по столу, – и умэ р р рэ т за своэ го импэ ратора, и тогда всэ й будэ т хорошо. А рассуждать как мо о ожно (он особенно вытянул голос на слове «можно»), как мо о ожно менше, – докончил он, опять обращаясь к графу. – Так старые гусары судим, вот и всё. А вы как судитэ , молодой человек и молодой гусар? – прибавил он, обращаясь к Николаю, который, услыхав, что дело шло о войне, оставил свою собеседницу и во все глаза смотрел и всеми ушами слушал полковника.
– Совершенно с вами согласен, – отвечал Николай, весь вспыхнув, вертя тарелку и переставляя стаканы с таким решительным и отчаянным видом, как будто в настоящую минуту он подвергался великой опасности, – я убежден, что русские должны умирать или побеждать, – сказал он, сам чувствуя так же, как и другие, после того как слово уже было сказано, что оно было слишком восторженно и напыщенно для настоящего случая и потому неловко.
– C'est bien beau ce que vous venez de dire, [Прекрасно! прекрасно то, что вы сказали,] – сказала сидевшая подле него Жюли, вздыхая. Соня задрожала вся и покраснела до ушей, за ушами и до шеи и плеч, в то время как Николай говорил. Пьер прислушался к речам полковника и одобрительно закивал головой.
– Вот это славно, – сказал он.
– Настоящэ й гусар, молодой человэк, – крикнул полковник, ударив опять по столу.
– О чем вы там шумите? – вдруг послышался через стол басистый голос Марьи Дмитриевны. – Что ты по столу стучишь? – обратилась она к гусару, – на кого ты горячишься? верно, думаешь, что тут французы перед тобой?
– Я правду говору, – улыбаясь сказал гусар.
– Всё о войне, – через стол прокричал граф. – Ведь у меня сын идет, Марья Дмитриевна, сын идет.
– А у меня четыре сына в армии, а я не тужу. На всё воля Божья: и на печи лежа умрешь, и в сражении Бог помилует, – прозвучал без всякого усилия, с того конца стола густой голос Марьи Дмитриевны.
– Это так.
И разговор опять сосредоточился – дамский на своем конце стола, мужской на своем.
– А вот не спросишь, – говорил маленький брат Наташе, – а вот не спросишь!
– Спрошу, – отвечала Наташа.
Лицо ее вдруг разгорелось, выражая отчаянную и веселую решимость. Она привстала, приглашая взглядом Пьера, сидевшего против нее, прислушаться, и обратилась к матери:
– Мама! – прозвучал по всему столу ее детски грудной голос.
– Что тебе? – спросила графиня испуганно, но, по лицу дочери увидев, что это была шалость, строго замахала ей рукой, делая угрожающий и отрицательный жест головой.
Разговор притих.
– Мама! какое пирожное будет? – еще решительнее, не срываясь, прозвучал голосок Наташи.
Графиня хотела хмуриться, но не могла. Марья Дмитриевна погрозила толстым пальцем.
– Казак, – проговорила она с угрозой.
Большинство гостей смотрели на старших, не зная, как следует принять эту выходку.
– Вот я тебя! – сказала графиня.
– Мама! что пирожное будет? – закричала Наташа уже смело и капризно весело, вперед уверенная, что выходка ее будет принята хорошо.
Соня и толстый Петя прятались от смеха.
– Вот и спросила, – прошептала Наташа маленькому брату и Пьеру, на которого она опять взглянула.
– Мороженое, только тебе не дадут, – сказала Марья Дмитриевна.
Наташа видела, что бояться нечего, и потому не побоялась и Марьи Дмитриевны.
– Марья Дмитриевна? какое мороженое! Я сливочное не люблю.
– Морковное.
– Нет, какое? Марья Дмитриевна, какое? – почти кричала она. – Я хочу знать!
Марья Дмитриевна и графиня засмеялись, и за ними все гости. Все смеялись не ответу Марьи Дмитриевны, но непостижимой смелости и ловкости этой девочки, умевшей и смевшей так обращаться с Марьей Дмитриевной.
Наташа отстала только тогда, когда ей сказали, что будет ананасное. Перед мороженым подали шампанское. Опять заиграла музыка, граф поцеловался с графинюшкою, и гости, вставая, поздравляли графиню, через стол чокались с графом, детьми и друг с другом. Опять забегали официанты, загремели стулья, и в том же порядке, но с более красными лицами, гости вернулись в гостиную и кабинет графа.


Раздвинули бостонные столы, составили партии, и гости графа разместились в двух гостиных, диванной и библиотеке.
Граф, распустив карты веером, с трудом удерживался от привычки послеобеденного сна и всему смеялся. Молодежь, подстрекаемая графиней, собралась около клавикорд и арфы. Жюли первая, по просьбе всех, сыграла на арфе пьеску с вариациями и вместе с другими девицами стала просить Наташу и Николая, известных своею музыкальностью, спеть что нибудь. Наташа, к которой обратились как к большой, была, видимо, этим очень горда, но вместе с тем и робела.
– Что будем петь? – спросила она.
– «Ключ», – отвечал Николай.
– Ну, давайте скорее. Борис, идите сюда, – сказала Наташа. – А где же Соня?
Она оглянулась и, увидав, что ее друга нет в комнате, побежала за ней.
Вбежав в Сонину комнату и не найдя там свою подругу, Наташа пробежала в детскую – и там не было Сони. Наташа поняла, что Соня была в коридоре на сундуке. Сундук в коридоре был место печалей женского молодого поколения дома Ростовых. Действительно, Соня в своем воздушном розовом платьице, приминая его, лежала ничком на грязной полосатой няниной перине, на сундуке и, закрыв лицо пальчиками, навзрыд плакала, подрагивая своими оголенными плечиками. Лицо Наташи, оживленное, целый день именинное, вдруг изменилось: глаза ее остановились, потом содрогнулась ее широкая шея, углы губ опустились.
– Соня! что ты?… Что, что с тобой? У у у!…
И Наташа, распустив свой большой рот и сделавшись совершенно дурною, заревела, как ребенок, не зная причины и только оттого, что Соня плакала. Соня хотела поднять голову, хотела отвечать, но не могла и еще больше спряталась. Наташа плакала, присев на синей перине и обнимая друга. Собравшись с силами, Соня приподнялась, начала утирать слезы и рассказывать.
– Николенька едет через неделю, его… бумага… вышла… он сам мне сказал… Да я бы всё не плакала… (она показала бумажку, которую держала в руке: то были стихи, написанные Николаем) я бы всё не плакала, но ты не можешь… никто не может понять… какая у него душа.
И она опять принялась плакать о том, что душа его была так хороша.
– Тебе хорошо… я не завидую… я тебя люблю, и Бориса тоже, – говорила она, собравшись немного с силами, – он милый… для вас нет препятствий. А Николай мне cousin… надобно… сам митрополит… и то нельзя. И потом, ежели маменьке… (Соня графиню и считала и называла матерью), она скажет, что я порчу карьеру Николая, у меня нет сердца, что я неблагодарная, а право… вот ей Богу… (она перекрестилась) я так люблю и ее, и всех вас, только Вера одна… За что? Что я ей сделала? Я так благодарна вам, что рада бы всем пожертвовать, да мне нечем…
Соня не могла больше говорить и опять спрятала голову в руках и перине. Наташа начинала успокоиваться, но по лицу ее видно было, что она понимала всю важность горя своего друга.
– Соня! – сказала она вдруг, как будто догадавшись о настоящей причине огорчения кузины. – Верно, Вера с тобой говорила после обеда? Да?
– Да, эти стихи сам Николай написал, а я списала еще другие; она и нашла их у меня на столе и сказала, что и покажет их маменьке, и еще говорила, что я неблагодарная, что маменька никогда не позволит ему жениться на мне, а он женится на Жюли. Ты видишь, как он с ней целый день… Наташа! За что?…
И опять она заплакала горьче прежнего. Наташа приподняла ее, обняла и, улыбаясь сквозь слезы, стала ее успокоивать.
– Соня, ты не верь ей, душенька, не верь. Помнишь, как мы все втроем говорили с Николенькой в диванной; помнишь, после ужина? Ведь мы всё решили, как будет. Я уже не помню как, но, помнишь, как было всё хорошо и всё можно. Вот дяденьки Шиншина брат женат же на двоюродной сестре, а мы ведь троюродные. И Борис говорил, что это очень можно. Ты знаешь, я ему всё сказала. А он такой умный и такой хороший, – говорила Наташа… – Ты, Соня, не плачь, голубчик милый, душенька, Соня. – И она целовала ее, смеясь. – Вера злая, Бог с ней! А всё будет хорошо, и маменьке она не скажет; Николенька сам скажет, и он и не думал об Жюли.
И она целовала ее в голову. Соня приподнялась, и котеночек оживился, глазки заблистали, и он готов был, казалось, вот вот взмахнуть хвостом, вспрыгнуть на мягкие лапки и опять заиграть с клубком, как ему и было прилично.
– Ты думаешь? Право? Ей Богу? – сказала она, быстро оправляя платье и прическу.
– Право, ей Богу! – отвечала Наташа, оправляя своему другу под косой выбившуюся прядь жестких волос.
И они обе засмеялись.
– Ну, пойдем петь «Ключ».
– Пойдем.
– А знаешь, этот толстый Пьер, что против меня сидел, такой смешной! – сказала вдруг Наташа, останавливаясь. – Мне очень весело!
И Наташа побежала по коридору.
Соня, отряхнув пух и спрятав стихи за пазуху, к шейке с выступавшими костями груди, легкими, веселыми шагами, с раскрасневшимся лицом, побежала вслед за Наташей по коридору в диванную. По просьбе гостей молодые люди спели квартет «Ключ», который всем очень понравился; потом Николай спел вновь выученную им песню.
В приятну ночь, при лунном свете,
Представить счастливо себе,
Что некто есть еще на свете,
Кто думает и о тебе!
Что и она, рукой прекрасной,
По арфе золотой бродя,
Своей гармониею страстной
Зовет к себе, зовет тебя!
Еще день, два, и рай настанет…
Но ах! твой друг не доживет!
И он не допел еще последних слов, когда в зале молодежь приготовилась к танцам и на хорах застучали ногами и закашляли музыканты.

Пьер сидел в гостиной, где Шиншин, как с приезжим из за границы, завел с ним скучный для Пьера политический разговор, к которому присоединились и другие. Когда заиграла музыка, Наташа вошла в гостиную и, подойдя прямо к Пьеру, смеясь и краснея, сказала:
– Мама велела вас просить танцовать.
– Я боюсь спутать фигуры, – сказал Пьер, – но ежели вы хотите быть моим учителем…
И он подал свою толстую руку, низко опуская ее, тоненькой девочке.
Пока расстанавливались пары и строили музыканты, Пьер сел с своей маленькой дамой. Наташа была совершенно счастлива; она танцовала с большим , с приехавшим из за границы . Она сидела на виду у всех и разговаривала с ним, как большая. У нее в руке был веер, который ей дала подержать одна барышня. И, приняв самую светскую позу (Бог знает, где и когда она этому научилась), она, обмахиваясь веером и улыбаясь через веер, говорила с своим кавалером.
– Какова, какова? Смотрите, смотрите, – сказала старая графиня, проходя через залу и указывая на Наташу.
Наташа покраснела и засмеялась.
– Ну, что вы, мама? Ну, что вам за охота? Что ж тут удивительного?

В середине третьего экосеза зашевелились стулья в гостиной, где играли граф и Марья Дмитриевна, и большая часть почетных гостей и старички, потягиваясь после долгого сиденья и укладывая в карманы бумажники и кошельки, выходили в двери залы. Впереди шла Марья Дмитриевна с графом – оба с веселыми лицами. Граф с шутливою вежливостью, как то по балетному, подал округленную руку Марье Дмитриевне. Он выпрямился, и лицо его озарилось особенною молодецки хитрою улыбкой, и как только дотанцовали последнюю фигуру экосеза, он ударил в ладоши музыкантам и закричал на хоры, обращаясь к первой скрипке:
– Семен! Данилу Купора знаешь?
Это был любимый танец графа, танцованный им еще в молодости. (Данило Купор была собственно одна фигура англеза .)
– Смотрите на папа, – закричала на всю залу Наташа (совершенно забыв, что она танцует с большим), пригибая к коленам свою кудрявую головку и заливаясь своим звонким смехом по всей зале.
Действительно, всё, что только было в зале, с улыбкою радости смотрело на веселого старичка, который рядом с своею сановитою дамой, Марьей Дмитриевной, бывшей выше его ростом, округлял руки, в такт потряхивая ими, расправлял плечи, вывертывал ноги, слегка притопывая, и всё более и более распускавшеюся улыбкой на своем круглом лице приготовлял зрителей к тому, что будет. Как только заслышались веселые, вызывающие звуки Данилы Купора, похожие на развеселого трепачка, все двери залы вдруг заставились с одной стороны мужскими, с другой – женскими улыбающимися лицами дворовых, вышедших посмотреть на веселящегося барина.
– Батюшка то наш! Орел! – проговорила громко няня из одной двери.
Граф танцовал хорошо и знал это, но его дама вовсе не умела и не хотела хорошо танцовать. Ее огромное тело стояло прямо с опущенными вниз мощными руками (она передала ридикюль графине); только одно строгое, но красивое лицо ее танцовало. Что выражалось во всей круглой фигуре графа, у Марьи Дмитриевны выражалось лишь в более и более улыбающемся лице и вздергивающемся носе. Но зато, ежели граф, всё более и более расходясь, пленял зрителей неожиданностью ловких выверток и легких прыжков своих мягких ног, Марья Дмитриевна малейшим усердием при движении плеч или округлении рук в поворотах и притопываньях, производила не меньшее впечатление по заслуге, которую ценил всякий при ее тучности и всегдашней суровости. Пляска оживлялась всё более и более. Визави не могли ни на минуту обратить на себя внимания и даже не старались о том. Всё было занято графом и Марьею Дмитриевной. Наташа дергала за рукава и платье всех присутствовавших, которые и без того не спускали глаз с танцующих, и требовала, чтоб смотрели на папеньку. Граф в промежутках танца тяжело переводил дух, махал и кричал музыкантам, чтоб они играли скорее. Скорее, скорее и скорее, лише, лише и лише развертывался граф, то на цыпочках, то на каблуках, носясь вокруг Марьи Дмитриевны и, наконец, повернув свою даму к ее месту, сделал последнее па, подняв сзади кверху свою мягкую ногу, склонив вспотевшую голову с улыбающимся лицом и округло размахнув правою рукой среди грохота рукоплесканий и хохота, особенно Наташи. Оба танцующие остановились, тяжело переводя дыхание и утираясь батистовыми платками.
– Вот как в наше время танцовывали, ma chere, – сказал граф.
– Ай да Данила Купор! – тяжело и продолжительно выпуская дух и засучивая рукава, сказала Марья Дмитриевна.


В то время как у Ростовых танцовали в зале шестой англез под звуки от усталости фальшививших музыкантов, и усталые официанты и повара готовили ужин, с графом Безухим сделался шестой удар. Доктора объявили, что надежды к выздоровлению нет; больному дана была глухая исповедь и причастие; делали приготовления для соборования, и в доме была суетня и тревога ожидания, обыкновенные в такие минуты. Вне дома, за воротами толпились, скрываясь от подъезжавших экипажей, гробовщики, ожидая богатого заказа на похороны графа. Главнокомандующий Москвы, который беспрестанно присылал адъютантов узнавать о положении графа, в этот вечер сам приезжал проститься с знаменитым Екатерининским вельможей, графом Безухим.
Великолепная приемная комната была полна. Все почтительно встали, когда главнокомандующий, пробыв около получаса наедине с больным, вышел оттуда, слегка отвечая на поклоны и стараясь как можно скорее пройти мимо устремленных на него взглядов докторов, духовных лиц и родственников. Князь Василий, похудевший и побледневший за эти дни, провожал главнокомандующего и что то несколько раз тихо повторил ему.
Проводив главнокомандующего, князь Василий сел в зале один на стул, закинув высоко ногу на ногу, на коленку упирая локоть и рукою закрыв глаза. Посидев так несколько времени, он встал и непривычно поспешными шагами, оглядываясь кругом испуганными глазами, пошел чрез длинный коридор на заднюю половину дома, к старшей княжне.
Находившиеся в слабо освещенной комнате неровным шопотом говорили между собой и замолкали каждый раз и полными вопроса и ожидания глазами оглядывались на дверь, которая вела в покои умирающего и издавала слабый звук, когда кто нибудь выходил из нее или входил в нее.
– Предел человеческий, – говорил старичок, духовное лицо, даме, подсевшей к нему и наивно слушавшей его, – предел положен, его же не прейдеши.
– Я думаю, не поздно ли соборовать? – прибавляя духовный титул, спрашивала дама, как будто не имея на этот счет никакого своего мнения.
– Таинство, матушка, великое, – отвечало духовное лицо, проводя рукою по лысине, по которой пролегало несколько прядей зачесанных полуседых волос.
– Это кто же? сам главнокомандующий был? – спрашивали в другом конце комнаты. – Какой моложавый!…
– А седьмой десяток! Что, говорят, граф то не узнает уж? Хотели соборовать?
– Я одного знал: семь раз соборовался.
Вторая княжна только вышла из комнаты больного с заплаканными глазами и села подле доктора Лоррена, который в грациозной позе сидел под портретом Екатерины, облокотившись на стол.
– Tres beau, – говорил доктор, отвечая на вопрос о погоде, – tres beau, princesse, et puis, a Moscou on se croit a la campagne. [прекрасная погода, княжна, и потом Москва так похожа на деревню.]
– N'est ce pas? [Не правда ли?] – сказала княжна, вздыхая. – Так можно ему пить?
Лоррен задумался.
– Он принял лекарство?
– Да.
Доктор посмотрел на брегет.
– Возьмите стакан отварной воды и положите une pincee (он своими тонкими пальцами показал, что значит une pincee) de cremortartari… [щепотку кремортартара…]
– Не пило слушай , – говорил немец доктор адъютанту, – чтопи с третий удар шивь оставался .
– А какой свежий был мужчина! – говорил адъютант. – И кому пойдет это богатство? – прибавил он шопотом.
– Окотник найдутся , – улыбаясь, отвечал немец.
Все опять оглянулись на дверь: она скрипнула, и вторая княжна, сделав питье, показанное Лорреном, понесла его больному. Немец доктор подошел к Лоррену.
– Еще, может, дотянется до завтрашнего утра? – спросил немец, дурно выговаривая по французски.
Лоррен, поджав губы, строго и отрицательно помахал пальцем перед своим носом.
– Сегодня ночью, не позже, – сказал он тихо, с приличною улыбкой самодовольства в том, что ясно умеет понимать и выражать положение больного, и отошел.

Между тем князь Василий отворил дверь в комнату княжны.
В комнате было полутемно; только две лампадки горели перед образами, и хорошо пахло куреньем и цветами. Вся комната была установлена мелкою мебелью шифоньерок, шкапчиков, столиков. Из за ширм виднелись белые покрывала высокой пуховой кровати. Собачка залаяла.
– Ах, это вы, mon cousin?
Она встала и оправила волосы, которые у нее всегда, даже и теперь, были так необыкновенно гладки, как будто они были сделаны из одного куска с головой и покрыты лаком.
– Что, случилось что нибудь? – спросила она. – Я уже так напугалась.
– Ничего, всё то же; я только пришел поговорить с тобой, Катишь, о деле, – проговорил князь, устало садясь на кресло, с которого она встала. – Как ты нагрела, однако, – сказал он, – ну, садись сюда, causons. [поговорим.]
– Я думала, не случилось ли что? – сказала княжна и с своим неизменным, каменно строгим выражением лица села против князя, готовясь слушать.
– Хотела уснуть, mon cousin, и не могу.
– Ну, что, моя милая? – сказал князь Василий, взяв руку княжны и пригибая ее по своей привычке книзу.
Видно было, что это «ну, что» относилось ко многому такому, что, не называя, они понимали оба.
Княжна, с своею несообразно длинною по ногам, сухою и прямою талией, прямо и бесстрастно смотрела на князя выпуклыми серыми глазами. Она покачала головой и, вздохнув, посмотрела на образа. Жест ее можно было объяснить и как выражение печали и преданности, и как выражение усталости и надежды на скорый отдых. Князь Василий объяснил этот жест как выражение усталости.
– А мне то, – сказал он, – ты думаешь, легче? Je suis ereinte, comme un cheval de poste; [Я заморен, как почтовая лошадь;] а всё таки мне надо с тобой поговорить, Катишь, и очень серьезно.
Князь Василий замолчал, и щеки его начинали нервически подергиваться то на одну, то на другую сторону, придавая его лицу неприятное выражение, какое никогда не показывалось на лице князя Василия, когда он бывал в гостиных. Глаза его тоже были не такие, как всегда: то они смотрели нагло шутливо, то испуганно оглядывались.
Княжна, своими сухими, худыми руками придерживая на коленях собачку, внимательно смотрела в глаза князю Василию; но видно было, что она не прервет молчания вопросом, хотя бы ей пришлось молчать до утра.
– Вот видите ли, моя милая княжна и кузина, Катерина Семеновна, – продолжал князь Василий, видимо, не без внутренней борьбы приступая к продолжению своей речи, – в такие минуты, как теперь, обо всём надо подумать. Надо подумать о будущем, о вас… Я вас всех люблю, как своих детей, ты это знаешь.
Княжна так же тускло и неподвижно смотрела на него.
– Наконец, надо подумать и о моем семействе, – сердито отталкивая от себя столик и не глядя на нее, продолжал князь Василий, – ты знаешь, Катишь, что вы, три сестры Мамонтовы, да еще моя жена, мы одни прямые наследники графа. Знаю, знаю, как тебе тяжело говорить и думать о таких вещах. И мне не легче; но, друг мой, мне шестой десяток, надо быть ко всему готовым. Ты знаешь ли, что я послал за Пьером, и что граф, прямо указывая на его портрет, требовал его к себе?
Князь Василий вопросительно посмотрел на княжну, но не мог понять, соображала ли она то, что он ей сказал, или просто смотрела на него…
– Я об одном не перестаю молить Бога, mon cousin, – отвечала она, – чтоб он помиловал его и дал бы его прекрасной душе спокойно покинуть эту…
– Да, это так, – нетерпеливо продолжал князь Василий, потирая лысину и опять с злобой придвигая к себе отодвинутый столик, – но, наконец…наконец дело в том, ты сама знаешь, что прошлою зимой граф написал завещание, по которому он всё имение, помимо прямых наследников и нас, отдавал Пьеру.
– Мало ли он писал завещаний! – спокойно сказала княжна. – Но Пьеру он не мог завещать. Пьер незаконный.
– Ma chere, – сказал вдруг князь Василий, прижав к себе столик, оживившись и начав говорить скорей, – но что, ежели письмо написано государю, и граф просит усыновить Пьера? Понимаешь, по заслугам графа его просьба будет уважена…
Княжна улыбнулась, как улыбаются люди, которые думают что знают дело больше, чем те, с кем разговаривают.
– Я тебе скажу больше, – продолжал князь Василий, хватая ее за руку, – письмо было написано, хотя и не отослано, и государь знал о нем. Вопрос только в том, уничтожено ли оно, или нет. Ежели нет, то как скоро всё кончится , – князь Василий вздохнул, давая этим понять, что он разумел под словами всё кончится , – и вскроют бумаги графа, завещание с письмом будет передано государю, и просьба его, наверно, будет уважена. Пьер, как законный сын, получит всё.
– А наша часть? – спросила княжна, иронически улыбаясь так, как будто всё, но только не это, могло случиться.
– Mais, ma pauvre Catiche, c'est clair, comme le jour. [Но, моя дорогая Катишь, это ясно, как день.] Он один тогда законный наследник всего, а вы не получите ни вот этого. Ты должна знать, моя милая, были ли написаны завещание и письмо, и уничтожены ли они. И ежели почему нибудь они забыты, то ты должна знать, где они, и найти их, потому что…
– Этого только недоставало! – перебила его княжна, сардонически улыбаясь и не изменяя выражения глаз. – Я женщина; по вашему мы все глупы; но я настолько знаю, что незаконный сын не может наследовать… Un batard, [Незаконный,] – прибавила она, полагая этим переводом окончательно показать князю его неосновательность.
– Как ты не понимаешь, наконец, Катишь! Ты так умна: как ты не понимаешь, – ежели граф написал письмо государю, в котором просит его признать сына законным, стало быть, Пьер уж будет не Пьер, а граф Безухой, и тогда он по завещанию получит всё? И ежели завещание с письмом не уничтожены, то тебе, кроме утешения, что ты была добродетельна et tout ce qui s'en suit, [и всего, что отсюда вытекает,] ничего не останется. Это верно.
– Я знаю, что завещание написано; но знаю тоже, что оно недействительно, и вы меня, кажется, считаете за совершенную дуру, mon cousin, – сказала княжна с тем выражением, с которым говорят женщины, полагающие, что они сказали нечто остроумное и оскорбительное.
– Милая ты моя княжна Катерина Семеновна, – нетерпеливо заговорил князь Василий. – Я пришел к тебе не за тем, чтобы пикироваться с тобой, а за тем, чтобы как с родной, хорошею, доброю, истинною родной, поговорить о твоих же интересах. Я тебе говорю десятый раз, что ежели письмо к государю и завещание в пользу Пьера есть в бумагах графа, то ты, моя голубушка, и с сестрами, не наследница. Ежели ты мне не веришь, то поверь людям знающим: я сейчас говорил с Дмитрием Онуфриичем (это был адвокат дома), он то же сказал.
Видимо, что то вдруг изменилось в мыслях княжны; тонкие губы побледнели (глаза остались те же), и голос, в то время как она заговорила, прорывался такими раскатами, каких она, видимо, сама не ожидала.
– Это было бы хорошо, – сказала она. – Я ничего не хотела и не хочу.
Она сбросила свою собачку с колен и оправила складки платья.
– Вот благодарность, вот признательность людям, которые всем пожертвовали для него, – сказала она. – Прекрасно! Очень хорошо! Мне ничего не нужно, князь.
– Да, но ты не одна, у тебя сестры, – ответил князь Василий.
Но княжна не слушала его.
– Да, я это давно знала, но забыла, что, кроме низости, обмана, зависти, интриг, кроме неблагодарности, самой черной неблагодарности, я ничего не могла ожидать в этом доме…
– Знаешь ли ты или не знаешь, где это завещание? – спрашивал князь Василий еще с большим, чем прежде, подергиванием щек.
– Да, я была глупа, я еще верила в людей и любила их и жертвовала собой. А успевают только те, которые подлы и гадки. Я знаю, чьи это интриги.
Княжна хотела встать, но князь удержал ее за руку. Княжна имела вид человека, вдруг разочаровавшегося во всем человеческом роде; она злобно смотрела на своего собеседника.
– Еще есть время, мой друг. Ты помни, Катишь, что всё это сделалось нечаянно, в минуту гнева, болезни, и потом забыто. Наша обязанность, моя милая, исправить его ошибку, облегчить его последние минуты тем, чтобы не допустить его сделать этой несправедливости, не дать ему умереть в мыслях, что он сделал несчастными тех людей…
– Тех людей, которые всем пожертвовали для него, – подхватила княжна, порываясь опять встать, но князь не пустил ее, – чего он никогда не умел ценить. Нет, mon cousin, – прибавила она со вздохом, – я буду помнить, что на этом свете нельзя ждать награды, что на этом свете нет ни чести, ни справедливости. На этом свете надо быть хитрою и злою.
– Ну, voyons, [послушай,] успокойся; я знаю твое прекрасное сердце.
– Нет, у меня злое сердце.
– Я знаю твое сердце, – повторил князь, – ценю твою дружбу и желал бы, чтобы ты была обо мне того же мнения. Успокойся и parlons raison, [поговорим толком,] пока есть время – может, сутки, может, час; расскажи мне всё, что ты знаешь о завещании, и, главное, где оно: ты должна знать. Мы теперь же возьмем его и покажем графу. Он, верно, забыл уже про него и захочет его уничтожить. Ты понимаешь, что мое одно желание – свято исполнить его волю; я затем только и приехал сюда. Я здесь только затем, чтобы помогать ему и вам.
– Теперь я всё поняла. Я знаю, чьи это интриги. Я знаю, – говорила княжна.
– Hе в том дело, моя душа.
– Это ваша protegee, [любимица,] ваша милая княгиня Друбецкая, Анна Михайловна, которую я не желала бы иметь горничной, эту мерзкую, гадкую женщину.
– Ne perdons point de temps. [Не будем терять время.]
– Ax, не говорите! Прошлую зиму она втерлась сюда и такие гадости, такие скверности наговорила графу на всех нас, особенно Sophie, – я повторить не могу, – что граф сделался болен и две недели не хотел нас видеть. В это время, я знаю, что он написал эту гадкую, мерзкую бумагу; но я думала, что эта бумага ничего не значит.
– Nous у voila, [В этом то и дело.] отчего же ты прежде ничего не сказала мне?
– В мозаиковом портфеле, который он держит под подушкой. Теперь я знаю, – сказала княжна, не отвечая. – Да, ежели есть за мной грех, большой грех, то это ненависть к этой мерзавке, – почти прокричала княжна, совершенно изменившись. – И зачем она втирается сюда? Но я ей выскажу всё, всё. Придет время!


В то время как такие разговоры происходили в приемной и в княжниной комнатах, карета с Пьером (за которым было послано) и с Анной Михайловной (которая нашла нужным ехать с ним) въезжала во двор графа Безухого. Когда колеса кареты мягко зазвучали по соломе, настланной под окнами, Анна Михайловна, обратившись к своему спутнику с утешительными словами, убедилась в том, что он спит в углу кареты, и разбудила его. Очнувшись, Пьер за Анною Михайловной вышел из кареты и тут только подумал о том свидании с умирающим отцом, которое его ожидало. Он заметил, что они подъехали не к парадному, а к заднему подъезду. В то время как он сходил с подножки, два человека в мещанской одежде торопливо отбежали от подъезда в тень стены. Приостановившись, Пьер разглядел в тени дома с обеих сторон еще несколько таких же людей. Но ни Анна Михайловна, ни лакей, ни кучер, которые не могли не видеть этих людей, не обратили на них внимания. Стало быть, это так нужно, решил сам с собой Пьер и прошел за Анною Михайловной. Анна Михайловна поспешными шагами шла вверх по слабо освещенной узкой каменной лестнице, подзывая отстававшего за ней Пьера, который, хотя и не понимал, для чего ему надо было вообще итти к графу, и еще меньше, зачем ему надо было итти по задней лестнице, но, судя по уверенности и поспешности Анны Михайловны, решил про себя, что это было необходимо нужно. На половине лестницы чуть не сбили их с ног какие то люди с ведрами, которые, стуча сапогами, сбегали им навстречу. Люди эти прижались к стене, чтобы пропустить Пьера с Анной Михайловной, и не показали ни малейшего удивления при виде их.
– Здесь на половину княжен? – спросила Анна Михайловна одного из них…
– Здесь, – отвечал лакей смелым, громким голосом, как будто теперь всё уже было можно, – дверь налево, матушка.
– Может быть, граф не звал меня, – сказал Пьер в то время, как он вышел на площадку, – я пошел бы к себе.
Анна Михайловна остановилась, чтобы поровняться с Пьером.
– Ah, mon ami! – сказала она с тем же жестом, как утром с сыном, дотрогиваясь до его руки: – croyez, que je souffre autant, que vous, mais soyez homme. [Поверьте, я страдаю не меньше вас, но будьте мужчиной.]
– Право, я пойду? – спросил Пьер, ласково чрез очки глядя на Анну Михайловну.
– Ah, mon ami, oubliez les torts qu'on a pu avoir envers vous, pensez que c'est votre pere… peut etre a l'agonie. – Она вздохнула. – Je vous ai tout de suite aime comme mon fils. Fiez vous a moi, Pierre. Je n'oublirai pas vos interets. [Забудьте, друг мой, в чем были против вас неправы. Вспомните, что это ваш отец… Может быть, в агонии. Я тотчас полюбила вас, как сына. Доверьтесь мне, Пьер. Я не забуду ваших интересов.]
Пьер ничего не понимал; опять ему еще сильнее показалось, что всё это так должно быть, и он покорно последовал за Анною Михайловной, уже отворявшею дверь.
Дверь выходила в переднюю заднего хода. В углу сидел старик слуга княжен и вязал чулок. Пьер никогда не был на этой половине, даже не предполагал существования таких покоев. Анна Михайловна спросила у обгонявшей их, с графином на подносе, девушки (назвав ее милой и голубушкой) о здоровье княжен и повлекла Пьера дальше по каменному коридору. Из коридора первая дверь налево вела в жилые комнаты княжен. Горничная, с графином, второпях (как и всё делалось второпях в эту минуту в этом доме) не затворила двери, и Пьер с Анною Михайловной, проходя мимо, невольно заглянули в ту комнату, где, разговаривая, сидели близко друг от друга старшая княжна с князем Васильем. Увидав проходящих, князь Василий сделал нетерпеливое движение и откинулся назад; княжна вскочила и отчаянным жестом изо всей силы хлопнула дверью, затворяя ее.
Жест этот был так не похож на всегдашнее спокойствие княжны, страх, выразившийся на лице князя Василья, был так несвойствен его важности, что Пьер, остановившись, вопросительно, через очки, посмотрел на свою руководительницу.
Анна Михайловна не выразила удивления, она только слегка улыбнулась и вздохнула, как будто показывая, что всего этого она ожидала.
– Soyez homme, mon ami, c'est moi qui veillerai a vos interets, [Будьте мужчиною, друг мой, я же стану блюсти за вашими интересами.] – сказала она в ответ на его взгляд и еще скорее пошла по коридору.
Пьер не понимал, в чем дело, и еще меньше, что значило veiller a vos interets, [блюсти ваши интересы,] но он понимал, что всё это так должно быть. Коридором они вышли в полуосвещенную залу, примыкавшую к приемной графа. Это была одна из тех холодных и роскошных комнат, которые знал Пьер с парадного крыльца. Но и в этой комнате, посередине, стояла пустая ванна и была пролита вода по ковру. Навстречу им вышли на цыпочках, не обращая на них внимания, слуга и причетник с кадилом. Они вошли в знакомую Пьеру приемную с двумя итальянскими окнами, выходом в зимний сад, с большим бюстом и во весь рост портретом Екатерины. Все те же люди, почти в тех же положениях, сидели, перешептываясь, в приемной. Все, смолкнув, оглянулись на вошедшую Анну Михайловну, с ее исплаканным, бледным лицом, и на толстого, большого Пьера, который, опустив голову, покорно следовал за нею.
На лице Анны Михайловны выразилось сознание того, что решительная минута наступила; она, с приемами деловой петербургской дамы, вошла в комнату, не отпуская от себя Пьера, еще смелее, чем утром. Она чувствовала, что так как она ведет за собою того, кого желал видеть умирающий, то прием ее был обеспечен. Быстрым взглядом оглядев всех, бывших в комнате, и заметив графова духовника, она, не то что согнувшись, но сделавшись вдруг меньше ростом, мелкою иноходью подплыла к духовнику и почтительно приняла благословение одного, потом другого духовного лица.
– Слава Богу, что успели, – сказала она духовному лицу, – мы все, родные, так боялись. Вот этот молодой человек – сын графа, – прибавила она тише. – Ужасная минута!
Проговорив эти слова, она подошла к доктору.
– Cher docteur, – сказала она ему, – ce jeune homme est le fils du comte… y a t il de l'espoir? [этот молодой человек – сын графа… Есть ли надежда?]
Доктор молча, быстрым движением возвел кверху глаза и плечи. Анна Михайловна точно таким же движением возвела плечи и глаза, почти закрыв их, вздохнула и отошла от доктора к Пьеру. Она особенно почтительно и нежно грустно обратилась к Пьеру.
– Ayez confiance en Sa misericorde, [Доверьтесь Его милосердию,] – сказала она ему, указав ему диванчик, чтобы сесть подождать ее, сама неслышно направилась к двери, на которую все смотрели, и вслед за чуть слышным звуком этой двери скрылась за нею.
Пьер, решившись во всем повиноваться своей руководительнице, направился к диванчику, который она ему указала. Как только Анна Михайловна скрылась, он заметил, что взгляды всех, бывших в комнате, больше чем с любопытством и с участием устремились на него. Он заметил, что все перешептывались, указывая на него глазами, как будто со страхом и даже с подобострастием. Ему оказывали уважение, какого прежде никогда не оказывали: неизвестная ему дама, которая говорила с духовными лицами, встала с своего места и предложила ему сесть, адъютант поднял уроненную Пьером перчатку и подал ему; доктора почтительно замолкли, когда он проходил мимо их, и посторонились, чтобы дать ему место. Пьер хотел сначала сесть на другое место, чтобы не стеснять даму, хотел сам поднять перчатку и обойти докторов, которые вовсе и не стояли на дороге; но он вдруг почувствовал, что это было бы неприлично, он почувствовал, что он в нынешнюю ночь есть лицо, которое обязано совершить какой то страшный и ожидаемый всеми обряд, и что поэтому он должен был принимать от всех услуги. Он принял молча перчатку от адъютанта, сел на место дамы, положив свои большие руки на симметрично выставленные колени, в наивной позе египетской статуи, и решил про себя, что всё это так именно должно быть и что ему в нынешний вечер, для того чтобы не потеряться и не наделать глупостей, не следует действовать по своим соображениям, а надобно предоставить себя вполне на волю тех, которые руководили им.
Не прошло и двух минут, как князь Василий, в своем кафтане с тремя звездами, величественно, высоко неся голову, вошел в комнату. Он казался похудевшим с утра; глаза его были больше обыкновенного, когда он оглянул комнату и увидал Пьера. Он подошел к нему, взял руку (чего он прежде никогда не делал) и потянул ее книзу, как будто он хотел испытать, крепко ли она держится.
– Courage, courage, mon ami. Il a demande a vous voir. C'est bien… [Не унывать, не унывать, мой друг. Он пожелал вас видеть. Это хорошо…] – и он хотел итти.
Но Пьер почел нужным спросить:
– Как здоровье…
Он замялся, не зная, прилично ли назвать умирающего графом; назвать же отцом ему было совестно.
– Il a eu encore un coup, il y a une demi heure. Еще был удар. Courage, mon аmi… [Полчаса назад у него был еще удар. Не унывать, мой друг…]
Пьер был в таком состоянии неясности мысли, что при слове «удар» ему представился удар какого нибудь тела. Он, недоумевая, посмотрел на князя Василия и уже потом сообразил, что ударом называется болезнь. Князь Василий на ходу сказал несколько слов Лоррену и прошел в дверь на цыпочках. Он не умел ходить на цыпочках и неловко подпрыгивал всем телом. Вслед за ним прошла старшая княжна, потом прошли духовные лица и причетники, люди (прислуга) тоже прошли в дверь. За этою дверью послышалось передвиженье, и наконец, всё с тем же бледным, но твердым в исполнении долга лицом, выбежала Анна Михайловна и, дотронувшись до руки Пьера, сказала:
– La bonte divine est inepuisable. C'est la ceremonie de l'extreme onction qui va commencer. Venez. [Милосердие Божие неисчерпаемо. Соборование сейчас начнется. Пойдемте.]
Пьер прошел в дверь, ступая по мягкому ковру, и заметил, что и адъютант, и незнакомая дама, и еще кто то из прислуги – все прошли за ним, как будто теперь уж не надо было спрашивать разрешения входить в эту комнату.


Пьер хорошо знал эту большую, разделенную колоннами и аркой комнату, всю обитую персидскими коврами. Часть комнаты за колоннами, где с одной стороны стояла высокая красного дерева кровать, под шелковыми занавесами, а с другой – огромный киот с образами, была красно и ярко освещена, как бывают освещены церкви во время вечерней службы. Под освещенными ризами киота стояло длинное вольтеровское кресло, и на кресле, обложенном вверху снежно белыми, не смятыми, видимо, только – что перемененными подушками, укрытая до пояса ярко зеленым одеялом, лежала знакомая Пьеру величественная фигура его отца, графа Безухого, с тою же седою гривой волос, напоминавших льва, над широким лбом и с теми же характерно благородными крупными морщинами на красивом красно желтом лице. Он лежал прямо под образами; обе толстые, большие руки его были выпростаны из под одеяла и лежали на нем. В правую руку, лежавшую ладонью книзу, между большим и указательным пальцами вставлена была восковая свеча, которую, нагибаясь из за кресла, придерживал в ней старый слуга. Над креслом стояли духовные лица в своих величественных блестящих одеждах, с выпростанными на них длинными волосами, с зажженными свечами в руках, и медленно торжественно служили. Немного позади их стояли две младшие княжны, с платком в руках и у глаз, и впереди их старшая, Катишь, с злобным и решительным видом, ни на мгновение не спуская глаз с икон, как будто говорила всем, что не отвечает за себя, если оглянется. Анна Михайловна, с кроткою печалью и всепрощением на лице, и неизвестная дама стояли у двери. Князь Василий стоял с другой стороны двери, близко к креслу, за резным бархатным стулом, который он поворотил к себе спинкой, и, облокотив на нее левую руку со свечой, крестился правою, каждый раз поднимая глаза кверху, когда приставлял персты ко лбу. Лицо его выражало спокойную набожность и преданность воле Божией. «Ежели вы не понимаете этих чувств, то тем хуже для вас», казалось, говорило его лицо.
Сзади его стоял адъютант, доктора и мужская прислуга; как бы в церкви, мужчины и женщины разделились. Всё молчало, крестилось, только слышны были церковное чтение, сдержанное, густое басовое пение и в минуты молчания перестановка ног и вздохи. Анна Михайловна, с тем значительным видом, который показывал, что она знает, что делает, перешла через всю комнату к Пьеру и подала ему свечу. Он зажег ее и, развлеченный наблюдениями над окружающими, стал креститься тою же рукой, в которой была свеча.
Младшая, румяная и смешливая княжна Софи, с родинкою, смотрела на него. Она улыбнулась, спрятала свое лицо в платок и долго не открывала его; но, посмотрев на Пьера, опять засмеялась. Она, видимо, чувствовала себя не в силах глядеть на него без смеха, но не могла удержаться, чтобы не смотреть на него, и во избежание искушений тихо перешла за колонну. В середине службы голоса духовенства вдруг замолкли; духовные лица шопотом сказали что то друг другу; старый слуга, державший руку графа, поднялся и обратился к дамам. Анна Михайловна выступила вперед и, нагнувшись над больным, из за спины пальцем поманила к себе Лоррена. Француз доктор, – стоявший без зажженной свечи, прислонившись к колонне, в той почтительной позе иностранца, которая показывает, что, несмотря на различие веры, он понимает всю важность совершающегося обряда и даже одобряет его, – неслышными шагами человека во всей силе возраста подошел к больному, взял своими белыми тонкими пальцами его свободную руку с зеленого одеяла и, отвернувшись, стал щупать пульс и задумался. Больному дали чего то выпить, зашевелились около него, потом опять расступились по местам, и богослужение возобновилось. Во время этого перерыва Пьер заметил, что князь Василий вышел из за своей спинки стула и, с тем же видом, который показывал, что он знает, что делает, и что тем хуже для других, ежели они не понимают его, не подошел к больному, а, пройдя мимо его, присоединился к старшей княжне и с нею вместе направился в глубь спальни, к высокой кровати под шелковыми занавесами. От кровати и князь и княжна оба скрылись в заднюю дверь, но перед концом службы один за другим возвратились на свои места. Пьер обратил на это обстоятельство не более внимания, как и на все другие, раз навсегда решив в своем уме, что всё, что совершалось перед ним нынешний вечер, было так необходимо нужно.
Звуки церковного пения прекратились, и послышался голос духовного лица, которое почтительно поздравляло больного с принятием таинства. Больной лежал всё так же безжизненно и неподвижно. Вокруг него всё зашевелилось, послышались шаги и шопоты, из которых шопот Анны Михайловны выдавался резче всех.
Пьер слышал, как она сказала:
– Непременно надо перенести на кровать, здесь никак нельзя будет…
Больного так обступили доктора, княжны и слуги, что Пьер уже не видал той красно желтой головы с седою гривой, которая, несмотря на то, что он видел и другие лица, ни на мгновение не выходила у него из вида во всё время службы. Пьер догадался по осторожному движению людей, обступивших кресло, что умирающего поднимали и переносили.
– За мою руку держись, уронишь так, – послышался ему испуганный шопот одного из слуг, – снизу… еще один, – говорили голоса, и тяжелые дыхания и переступанья ногами людей стали торопливее, как будто тяжесть, которую они несли, была сверх сил их.
Несущие, в числе которых была и Анна Михайловна, поровнялись с молодым человеком, и ему на мгновение из за спин и затылков людей показалась высокая, жирная, открытая грудь, тучные плечи больного, приподнятые кверху людьми, державшими его под мышки, и седая курчавая, львиная голова. Голова эта, с необычайно широким лбом и скулами, красивым чувственным ртом и величественным холодным взглядом, была не обезображена близостью смерти. Она была такая же, какою знал ее Пьер назад тому три месяца, когда граф отпускал его в Петербург. Но голова эта беспомощно покачивалась от неровных шагов несущих, и холодный, безучастный взгляд не знал, на чем остановиться.
Прошло несколько минут суетни около высокой кровати; люди, несшие больного, разошлись. Анна Михайловна дотронулась до руки Пьера и сказала ему: «Venez». [Идите.] Пьер вместе с нею подошел к кровати, на которой, в праздничной позе, видимо, имевшей отношение к только что совершенному таинству, был положен больной. Он лежал, высоко опираясь головой на подушки. Руки его были симметрично выложены на зеленом шелковом одеяле ладонями вниз. Когда Пьер подошел, граф глядел прямо на него, но глядел тем взглядом, которого смысл и значение нельзя понять человеку. Или этот взгляд ровно ничего не говорил, как только то, что, покуда есть глаза, надо же глядеть куда нибудь, или он говорил слишком многое. Пьер остановился, не зная, что ему делать, и вопросительно оглянулся на свою руководительницу Анну Михайловну. Анна Михайловна сделала ему торопливый жест глазами, указывая на руку больного и губами посылая ей воздушный поцелуй. Пьер, старательно вытягивая шею, чтоб не зацепить за одеяло, исполнил ее совет и приложился к ширококостной и мясистой руке. Ни рука, ни один мускул лица графа не дрогнули. Пьер опять вопросительно посмотрел на Анну Михайловну, спрашивая теперь, что ему делать. Анна Михайловна глазами указала ему на кресло, стоявшее подле кровати. Пьер покорно стал садиться на кресло, глазами продолжая спрашивать, то ли он сделал, что нужно. Анна Михайловна одобрительно кивнула головой. Пьер принял опять симметрично наивное положение египетской статуи, видимо, соболезнуя о том, что неуклюжее и толстое тело его занимало такое большое пространство, и употребляя все душевные силы, чтобы казаться как можно меньше. Он смотрел на графа. Граф смотрел на то место, где находилось лицо Пьера, в то время как он стоял. Анна Михайловна являла в своем положении сознание трогательной важности этой последней минуты свидания отца с сыном. Это продолжалось две минуты, которые показались Пьеру часом. Вдруг в крупных мускулах и морщинах лица графа появилось содрогание. Содрогание усиливалось, красивый рот покривился (тут только Пьер понял, до какой степени отец его был близок к смерти), из перекривленного рта послышался неясный хриплый звук. Анна Михайловна старательно смотрела в глаза больному и, стараясь угадать, чего было нужно ему, указывала то на Пьера, то на питье, то шопотом вопросительно называла князя Василия, то указывала на одеяло. Глаза и лицо больного выказывали нетерпение. Он сделал усилие, чтобы взглянуть на слугу, который безотходно стоял у изголовья постели.
– На другой бочок перевернуться хотят, – прошептал слуга и поднялся, чтобы переворотить лицом к стене тяжелое тело графа.
Пьер встал, чтобы помочь слуге.
В то время как графа переворачивали, одна рука его беспомощно завалилась назад, и он сделал напрасное усилие, чтобы перетащить ее. Заметил ли граф тот взгляд ужаса, с которым Пьер смотрел на эту безжизненную руку, или какая другая мысль промелькнула в его умирающей голове в эту минуту, но он посмотрел на непослушную руку, на выражение ужаса в лице Пьера, опять на руку, и на лице его явилась так не шедшая к его чертам слабая, страдальческая улыбка, выражавшая как бы насмешку над своим собственным бессилием. Неожиданно, при виде этой улыбки, Пьер почувствовал содрогание в груди, щипанье в носу, и слезы затуманили его зрение. Больного перевернули на бок к стене. Он вздохнул.
– Il est assoupi, [Он задремал,] – сказала Анна Михайловна, заметив приходившую на смену княжну. – Аllons. [Пойдем.]
Пьер вышел.


В приемной никого уже не было, кроме князя Василия и старшей княжны, которые, сидя под портретом Екатерины, о чем то оживленно говорили. Как только они увидали Пьера с его руководительницей, они замолчали. Княжна что то спрятала, как показалось Пьеру, и прошептала:
– Не могу видеть эту женщину.
– Catiche a fait donner du the dans le petit salon, – сказал князь Василий Анне Михайловне. – Allez, ma pauvre Анна Михайловна, prenez quelque сhose, autrement vous ne suffirez pas. [Катишь велела подать чаю в маленькой гостиной. Вы бы пошли, бедная Анна Михайловна, подкрепили себя, а то вас не хватит.]
Пьеру он ничего не сказал, только пожал с чувством его руку пониже плеча. Пьер с Анной Михайловной прошли в petit salon. [маленькую гостиную.]
– II n'y a rien qui restaure, comme une tasse de cet excellent the russe apres une nuit blanche, [Ничто так не восстановляет после бессонной ночи, как чашка этого превосходного русского чаю.] – говорил Лоррен с выражением сдержанной оживленности, отхлебывая из тонкой, без ручки, китайской чашки, стоя в маленькой круглой гостиной перед столом, на котором стоял чайный прибор и холодный ужин. Около стола собрались, чтобы подкрепить свои силы, все бывшие в эту ночь в доме графа Безухого. Пьер хорошо помнил эту маленькую круглую гостиную, с зеркалами и маленькими столиками. Во время балов в доме графа, Пьер, не умевший танцовать, любил сидеть в этой маленькой зеркальной и наблюдать, как дамы в бальных туалетах, брильянтах и жемчугах на голых плечах, проходя через эту комнату, оглядывали себя в ярко освещенные зеркала, несколько раз повторявшие их отражения. Теперь та же комната была едва освещена двумя свечами, и среди ночи на одном маленьком столике беспорядочно стояли чайный прибор и блюда, и разнообразные, непраздничные люди, шопотом переговариваясь, сидели в ней, каждым движением, каждым словом показывая, что никто не забывает и того, что делается теперь и имеет еще совершиться в спальне. Пьер не стал есть, хотя ему и очень хотелось. Он оглянулся вопросительно на свою руководительницу и увидел, что она на цыпочках выходила опять в приемную, где остался князь Василий с старшею княжной. Пьер полагал, что и это было так нужно, и, помедлив немного, пошел за ней. Анна Михайловна стояла подле княжны, и обе они в одно время говорили взволнованным шопотом:
– Позвольте мне, княгиня, знать, что нужно и что ненужно, – говорила княжна, видимо, находясь в том же взволнованном состоянии, в каком она была в то время, как захлопывала дверь своей комнаты.
– Но, милая княжна, – кротко и убедительно говорила Анна Михайловна, заступая дорогу от спальни и не пуская княжну, – не будет ли это слишком тяжело для бедного дядюшки в такие минуты, когда ему нужен отдых? В такие минуты разговор о мирском, когда его душа уже приготовлена…
Князь Василий сидел на кресле, в своей фамильярной позе, высоко заложив ногу на ногу. Щеки его сильно перепрыгивали и, опустившись, казались толще внизу; но он имел вид человека, мало занятого разговором двух дам.
– Voyons, ma bonne Анна Михайловна, laissez faire Catiche. [Оставьте Катю делать, что она знает.] Вы знаете, как граф ее любит.
– Я и не знаю, что в этой бумаге, – говорила княжна, обращаясь к князю Василью и указывая на мозаиковый портфель, который она держала в руках. – Я знаю только, что настоящее завещание у него в бюро, а это забытая бумага…
Она хотела обойти Анну Михайловну, но Анна Михайловна, подпрыгнув, опять загородила ей дорогу.
– Я знаю, милая, добрая княжна, – сказала Анна Михайловна, хватаясь рукой за портфель и так крепко, что видно было, она не скоро его пустит. – Милая княжна, я вас прошу, я вас умоляю, пожалейте его. Je vous en conjure… [Умоляю вас…]
Княжна молчала. Слышны были только звуки усилий борьбы зa портфель. Видно было, что ежели она заговорит, то заговорит не лестно для Анны Михайловны. Анна Михайловна держала крепко, но, несмотря на то, голос ее удерживал всю свою сладкую тягучесть и мягкость.
– Пьер, подойдите сюда, мой друг. Я думаю, что он не лишний в родственном совете: не правда ли, князь?
– Что же вы молчите, mon cousin? – вдруг вскрикнула княжна так громко, что в гостиной услыхали и испугались ее голоса. – Что вы молчите, когда здесь Бог знает кто позволяет себе вмешиваться и делать сцены на пороге комнаты умирающего. Интриганка! – прошептала она злобно и дернула портфель изо всей силы.
Но Анна Михайловна сделала несколько шагов, чтобы не отстать от портфеля, и перехватила руку.
– Oh! – сказал князь Василий укоризненно и удивленно. Он встал. – C'est ridicule. Voyons, [Это смешно. Ну, же,] пустите. Я вам говорю.
Княжна пустила.
– И вы!
Анна Михайловна не послушалась его.
– Пустите, я вам говорю. Я беру всё на себя. Я пойду и спрошу его. Я… довольно вам этого.
– Mais, mon prince, [Но, князь,] – говорила Анна Михайловна, – после такого великого таинства дайте ему минуту покоя. Вот, Пьер, скажите ваше мнение, – обратилась она к молодому человеку, который, вплоть подойдя к ним, удивленно смотрел на озлобленное, потерявшее всё приличие лицо княжны и на перепрыгивающие щеки князя Василья.
– Помните, что вы будете отвечать за все последствия, – строго сказал князь Василий, – вы не знаете, что вы делаете.
– Мерзкая женщина! – вскрикнула княжна, неожиданно бросаясь на Анну Михайловну и вырывая портфель.
Князь Василий опустил голову и развел руками.
В эту минуту дверь, та страшная дверь, на которую так долго смотрел Пьер и которая так тихо отворялась, быстро, с шумом откинулась, стукнув об стену, и средняя княжна выбежала оттуда и всплеснула руками.
– Что вы делаете! – отчаянно проговорила она. – II s'en va et vous me laissez seule. [Он умирает, а вы меня оставляете одну.]
Старшая княжна выронила портфель. Анна Михайловна быстро нагнулась и, подхватив спорную вещь, побежала в спальню. Старшая княжна и князь Василий, опомнившись, пошли за ней. Через несколько минут первая вышла оттуда старшая княжна с бледным и сухим лицом и прикушенною нижнею губой. При виде Пьера лицо ее выразило неудержимую злобу.
– Да, радуйтесь теперь, – сказала она, – вы этого ждали.
И, зарыдав, она закрыла лицо платком и выбежала из комнаты.
За княжной вышел князь Василий. Он, шатаясь, дошел до дивана, на котором сидел Пьер, и упал на него, закрыв глаза рукой. Пьер заметил, что он был бледен и что нижняя челюсть его прыгала и тряслась, как в лихорадочной дрожи.
– Ах, мой друг! – сказал он, взяв Пьера за локоть; и в голосе его была искренность и слабость, которых Пьер никогда прежде не замечал в нем. – Сколько мы грешим, сколько мы обманываем, и всё для чего? Мне шестой десяток, мой друг… Ведь мне… Всё кончится смертью, всё. Смерть ужасна. – Он заплакал.
Анна Михайловна вышла последняя. Она подошла к Пьеру тихими, медленными шагами.
– Пьер!… – сказала она.
Пьер вопросительно смотрел на нее. Она поцеловала в лоб молодого человека, увлажая его слезами. Она помолчала.
– II n'est plus… [Его не стало…]
Пьер смотрел на нее через очки.
– Allons, je vous reconduirai. Tachez de pleurer. Rien ne soulage, comme les larmes. [Пойдемте, я вас провожу. Старайтесь плакать: ничто так не облегчает, как слезы.]
Она провела его в темную гостиную и Пьер рад был, что никто там не видел его лица. Анна Михайловна ушла от него, и когда она вернулась, он, подложив под голову руку, спал крепким сном.
На другое утро Анна Михайловна говорила Пьеру:
– Oui, mon cher, c'est une grande perte pour nous tous. Je ne parle pas de vous. Mais Dieu vous soutndra, vous etes jeune et vous voila a la tete d'une immense fortune, je l'espere. Le testament n'a pas ete encore ouvert. Je vous connais assez pour savoir que cela ne vous tourienera pas la tete, mais cela vous impose des devoirs, et il faut etre homme. [Да, мой друг, это великая потеря для всех нас, не говоря о вас. Но Бог вас поддержит, вы молоды, и вот вы теперь, надеюсь, обладатель огромного богатства. Завещание еще не вскрыто. Я довольно вас знаю и уверена, что это не вскружит вам голову; но это налагает на вас обязанности; и надо быть мужчиной.]
Пьер молчал.
– Peut etre plus tard je vous dirai, mon cher, que si je n'avais pas ete la, Dieu sait ce qui serait arrive. Vous savez, mon oncle avant hier encore me promettait de ne pas oublier Boris. Mais il n'a pas eu le temps. J'espere, mon cher ami, que vous remplirez le desir de votre pere. [После я, может быть, расскажу вам, что если б я не была там, то Бог знает, что бы случилось. Вы знаете, что дядюшка третьего дня обещал мне не забыть Бориса, но не успел. Надеюсь, мой друг, вы исполните желание отца.]
Пьер, ничего не понимая и молча, застенчиво краснея, смотрел на княгиню Анну Михайловну. Переговорив с Пьером, Анна Михайловна уехала к Ростовым и легла спать. Проснувшись утром, она рассказывала Ростовым и всем знакомым подробности смерти графа Безухого. Она говорила, что граф умер так, как и она желала бы умереть, что конец его был не только трогателен, но и назидателен; последнее же свидание отца с сыном было до того трогательно, что она не могла вспомнить его без слез, и что она не знает, – кто лучше вел себя в эти страшные минуты: отец ли, который так всё и всех вспомнил в последние минуты и такие трогательные слова сказал сыну, или Пьер, на которого жалко было смотреть, как он был убит и как, несмотря на это, старался скрыть свою печаль, чтобы не огорчить умирающего отца. «C'est penible, mais cela fait du bien; ca eleve l'ame de voir des hommes, comme le vieux comte et son digne fils», [Это тяжело, но это спасительно; душа возвышается, когда видишь таких людей, как старый граф и его достойный сын,] говорила она. О поступках княжны и князя Василья она, не одобряя их, тоже рассказывала, но под большим секретом и шопотом.


В Лысых Горах, имении князя Николая Андреевича Болконского, ожидали с каждым днем приезда молодого князя Андрея с княгиней; но ожидание не нарушало стройного порядка, по которому шла жизнь в доме старого князя. Генерал аншеф князь Николай Андреевич, по прозванию в обществе le roi de Prusse, [король прусский,] с того времени, как при Павле был сослан в деревню, жил безвыездно в своих Лысых Горах с дочерью, княжною Марьей, и при ней компаньонкой, m lle Bourienne. [мадмуазель Бурьен.] И в новое царствование, хотя ему и был разрешен въезд в столицы, он также продолжал безвыездно жить в деревне, говоря, что ежели кому его нужно, то тот и от Москвы полтораста верст доедет до Лысых Гор, а что ему никого и ничего не нужно. Он говорил, что есть только два источника людских пороков: праздность и суеверие, и что есть только две добродетели: деятельность и ум. Он сам занимался воспитанием своей дочери и, чтобы развивать в ней обе главные добродетели, до двадцати лет давал ей уроки алгебры и геометрии и распределял всю ее жизнь в беспрерывных занятиях. Сам он постоянно был занят то писанием своих мемуаров, то выкладками из высшей математики, то точением табакерок на станке, то работой в саду и наблюдением над постройками, которые не прекращались в его имении. Так как главное условие для деятельности есть порядок, то и порядок в его образе жизни был доведен до последней степени точности. Его выходы к столу совершались при одних и тех же неизменных условиях, и не только в один и тот же час, но и минуту. С людьми, окружавшими его, от дочери до слуг, князь был резок и неизменно требователен, и потому, не быв жестоким, он возбуждал к себе страх и почтительность, каких не легко мог бы добиться самый жестокий человек. Несмотря на то, что он был в отставке и не имел теперь никакого значения в государственных делах, каждый начальник той губернии, где было имение князя, считал своим долгом являться к нему и точно так же, как архитектор, садовник или княжна Марья, дожидался назначенного часа выхода князя в высокой официантской. И каждый в этой официантской испытывал то же чувство почтительности и даже страха, в то время как отворялась громадно высокая дверь кабинета и показывалась в напудренном парике невысокая фигурка старика, с маленькими сухими ручками и серыми висячими бровями, иногда, как он насупливался, застилавшими блеск умных и точно молодых блестящих глаз.
В день приезда молодых, утром, по обыкновению, княжна Марья в урочный час входила для утреннего приветствия в официантскую и со страхом крестилась и читала внутренно молитву. Каждый день она входила и каждый день молилась о том, чтобы это ежедневное свидание сошло благополучно.
Сидевший в официантской пудреный старик слуга тихим движением встал и шопотом доложил: «Пожалуйте».
Из за двери слышались равномерные звуки станка. Княжна робко потянула за легко и плавно отворяющуюся дверь и остановилась у входа. Князь работал за станком и, оглянувшись, продолжал свое дело.
Огромный кабинет был наполнен вещами, очевидно, беспрестанно употребляемыми. Большой стол, на котором лежали книги и планы, высокие стеклянные шкафы библиотеки с ключами в дверцах, высокий стол для писания в стоячем положении, на котором лежала открытая тетрадь, токарный станок, с разложенными инструментами и с рассыпанными кругом стружками, – всё выказывало постоянную, разнообразную и порядочную деятельность. По движениям небольшой ноги, обутой в татарский, шитый серебром, сапожок, по твердому налеганию жилистой, сухощавой руки видна была в князе еще упорная и много выдерживающая сила свежей старости. Сделав несколько кругов, он снял ногу с педали станка, обтер стамеску, кинул ее в кожаный карман, приделанный к станку, и, подойдя к столу, подозвал дочь. Он никогда не благословлял своих детей и только, подставив ей щетинистую, еще небритую нынче щеку, сказал, строго и вместе с тем внимательно нежно оглядев ее:
– Здорова?… ну, так садись!
Он взял тетрадь геометрии, писанную его рукой, и подвинул ногой свое кресло.
– На завтра! – сказал он, быстро отыскивая страницу и от параграфа до другого отмечая жестким ногтем.
Княжна пригнулась к столу над тетрадью.
– Постой, письмо тебе, – вдруг сказал старик, доставая из приделанного над столом кармана конверт, надписанный женскою рукой, и кидая его на стол.
Лицо княжны покрылось красными пятнами при виде письма. Она торопливо взяла его и пригнулась к нему.
– От Элоизы? – спросил князь, холодною улыбкой выказывая еще крепкие и желтоватые зубы.
– Да, от Жюли, – сказала княжна, робко взглядывая и робко улыбаясь.
– Еще два письма пропущу, а третье прочту, – строго сказал князь, – боюсь, много вздору пишете. Третье прочту.