Серрано Суньер, Рамон
Рамóн Серрáно Су́ньер (исп. Ramón Serrano Súñer; 12 сентября 1901, Картахена — 1 сентября 2003, Мадрид) — испанский политический деятель, адвокат.
Содержание
Семья и образование
Родился в семье инженера, в связи с служебными переводами отца провёл детство и юность в Картахене, Кастельон-де-ла-Плана и Мадриде. Окончил с отличием юридический факультет Центрального университета Мадрида в 1923 году (хотя его отец был недоволен, что сын выбрал карьеру адвоката). Участвовал в деятельности Профессиональной ассоциации студентов, секретарём которой был его друг Хосе Антонио Примо де Ривера, сын диктатора Мигеля Примо де Риверы и будущий основатель Испанской фаланги (перед свои расстрелом в 1936 году он назначил Серрано Суньера одним из своих душеприказчиков). Оба они проделали идеологическую эволюцию от республиканских до ярко выраженных авторитарных взглядов, восхищались деятельностью лидера итальянского фашистского режима Бенито Муссолини.
Адвокат и политик
По окончании университета Серрано Суньер сдал экзамен на государственного служащего, занимался адвокатской практикой в Кастельон-де-ла-Плана, а затем в должности государственного адвоката в Сарагосе. В 1929 году он познакомился и подружился с начальником Сарагосской военной академии генералом Франсиско Франко, в доме которого познакомился с Рамоной («Ситой») Поло, младшей сестрой жены Франко Кармен. В 1931 году они вступили в брак; свидетелями на свадьбе, состоявшейся в Овьедо, были Франко и Хосе Антонио Прима де Ривера, которые познакомились во время церемонии. В семье было шестеро детей — Фернандо, Франсиско, Хайме, Хосе, Пилар и Рамон.
В 1933 году Серрано Суньер был избран депутатом кортесов (парламента) Испании по списку Испанской конфедерации независимых правых (CEDA), однако расходился во взглядах по идеологическим и тактическим вопросам с лидером CEDA Хосе Мария Хиль-Роблесом, поддерживая связи с более правой Испанской фалангой. Играл значительную роль в деятельности ХАП (Juventud de Accion Popular — Молодёжь Народного действия) — близкой к CEDA крайне правой молодёжной организации, весной 1936 года активно способствовал переходу многих её членов в Фалангу. На выборах 1936 года был вновь избран депутатом. Участвовал в подготовке заговора против правительства Народного фронта, в марте 1936 года организовал конспиративную встречу между смещённым с поста начальника Генерального штаба Франко и Хосе Антонио Прима де Риверой. Однако о дате выступления военных он предупреждён не был.
Деятельность во время гражданской войны
Арест и бегство из заключения
Начало гражданской войны в июле 1936 года застало Серрано Суньера в Мадриде, где был арестован республиканскими войсками, несмотря на депутатскую неприкосновенность, и заключён в тюрьму «Карсель модело». Два его брата, Хосе и Фернандо, также были арестованы и в ноябре 1936 года расстреляны. Рамон остался жив, так как друзья добились его помещения в частную клинику, где он, оставаясь под стражей, лечился от язвы желудка. Среди помогавших ему был депутат кортесов, социалист Теодомиро Менендес, который в 1940 году был арестован в оккупированной Франции и выдан в Испанию. Серрано Суньер выступил на суде свидетелем защиты, что спасло Менендесу жизнь.
20 января 1937 году, надев женскую одежду, он бежал из клиники и укрылся в голландской миссии. Оттуда с фальшивыми документами военного-республиканца он добрался до Аликанте, где встретился с женой и детьми. На аргентинском военном корабле он прибыли в Марсель. Оттуда Серрано Суньер 20 февраля 1937 года добрался до Саламанки, которая была временной столицей восставших военных, которыми к тому времени уже руководил его шурин, произведённый в генералиссимусы. Позднее Серрано Суньер говорил, что после пребывания в мадридской тюрьме он был «травмирован, обезличен».
Серрано Суньер и партийная унификация
Опираясь на поддержку жены Франко, Серрано Суньер быстро вошёл в его ближайшее окружение, возглавив его секретариат. По словам историка Пола Престона,стройный и удивительно элегантный Серрано Суньер и в своих речах был столь же изыскан. Он обладал талантом организатора и пользовался доверием различных политических сил. По своим юридическим знаниям он не имел равных… Помимо острого ума и политического опыта, Франко привлекало в Серрано Суньере отсутствие у того собственных амбиций, что позволяло использовать его в будущем для приручения Фаланги… К Серрано Суньеру, гордому и одинокому, многие питали зависть и вражду — и как к политику, и как к человеку.
Серррано Суньер был автором обнародованного 19 апреля 1937 указа об унификации, согласно которому Испанская фаланга объединялась с наиболее консервативной частью монархистов («карлистами») в новую, единственно разрешённую на территории, контролируемой франкистами, организацию. Она получила название «Испанская фаланга традиционалистов и комитетов национал-синдикалистского наступления», половину членов национального совета которой назначал лично Франко, а они, в свою очередь, избирали вторую половину. Попытка выступления протеста со стороны части лидеров Фаланги была жёстко подавлена, её бывший руководитель Эдилья был арестован и вместе с тремя соратниками приговорён к расстрелу. Они были помилованы по просьбе Серрано Суньера, который стал играть ведущую роль в новой организации.
«Куньядиссимус»
Серрано Суньер был ключевой политической фигурой в окружении Франко и главным «конструктором» франкистской политической системы. Его прозвали Cuñadísimo («куньядиссимус») — от испанского слова «куньядо» (шурин), по аналогии с «генералиссимусом». По его инициативе 30 января 1938 года было сформировано правительство, состоявшее из отдельных министерств (ранее у франкистов не было такого органа власти). Он же сыграл ключевую роль в подборе кандидатур министров из числа фалангистов, «карлистов», «альфонсистов» (сторонников свергнутого в 1931 короля Альфонса XIII), военных и технократов. Его влияние было столь велико, что ему удалось настоять на отказе предоставить пост министра промышленности и торговли родному брату Франко Николасу, который был вскоре отправлен послом в Португалию. Серрано Суньер угрожал отставкой в том случае, если Франко проявит «семейственность». Сам Серрано Суньер занял в правительстве наиболее значимый пост министра внутренних дел, на котором руководил репрессиями против сторонников республики. Такое положение дел было выгодно Франко, так как Серрано Суньер играл роль своего рода «громоотвода» — на него возлагалась основная ответственность за массовые нарушения прав человека франкистским режимом, а сам генералиссимус выводился из-под удара.
Серрано Суньер был основным автором франкистского трудового законодательства, образцом для которого послужил соответствующий итальянский закон 1927 года. Кроме того, он подготовил закон о печати, вводивший предварительную цензуру. Также по его инициативе были созданы орган, занимавшийся восстановлением разрушенных городов и сёл, а также Испанская национальная организация слепых, ставшая образцом для других социальных учреждений.
После победы франкистов в гражданской войне Серрано Суньер возглавил политическую хунту Фаланги, оставаясь при этом министром внутренних дел. Он являлся основателем государственного агентства печати EFE.
Дипломат
В начальный период Второй мировой войны Серрано Суньер делал политическую ставку на победу нацистской Германии. В сентябре 1940 года Франко направил его со специальной миссией в Берлин, во время которой обсуждался вопрос о вступлении Испании в войну с Великобританией. Серрано Суньер не возражал против этого, но настаивал на передаче Испании Гибралтара и Французского Марокко. Германская сторона, в свою очередь, настаивала на передаче Испанией Германии одного из Канарских островов (для создания там авиационной базы), Испанской Гвинеи и принадлежавших Испании островов близ Центральной Африки (в обмен на Французское Марокко), германского участия в горнорудной промышленности Марокко. Во время личной встречи Франко и Адольфа Гитлера в Андае 23 октября 1940 года фюрер отказался от идеи передать Испании Французское Марокко, чтобы не вызвать конфликта с «вишистским» правительством Франции (тем более, что Гитлер невысоко оценивал боеспособность испанских войск). После этого возможности для компромисса были исчерпаны. По итогам встречи был подписан протокол, предусматривавший вступление Испании в войну, но дату этого события предполагалось определить по взаимной договорённости после завершения испанских военных приготовлений. Эта формулировка позволила Франко избежать участия в войне.
В искренности чувств Серрано Суньера к фашистской Италии сомневаться не приходится. Испанские военные круги и дипломатический корпус считали, что он столь же привержен и нацистской Германии. Однако ещё до окончания Гражданской войны германский посол фон Шторер, впоследствии близкий друг Серрано Суньера, сомневался в его добром отношении к Третьему рейху. В конце концов немцы стали считать его своим противником, да и сам Серрано весьма энергично демонстрировал, что делает всё, дабы предотвратить втягивание Испании в войну. Зато доподлинно известно, что он ненавидел британцев и французов. Отчасти это объясяется его отвращением к либеральной демократии, но была и более земная причина: по мнению Серрано, их посольства в республиканском Мадриде отказались предоставить убежище его братьям, и те вскоре погибли в тюрьме.
Германские власти считали Серрано Суньера основным виновником отказа Испании от участия в войне, считая, что он оказал влияние на Франко в этом направлении. Противоречивость его позиции прявилась во время встречи Серрано Суньера с представителем президента США Уильямом Донованом. На ней глава испанского МИД заявил: «Мы надеемся на победу Германии в нынешнем конфликте и верим в неё» и, в то же время отметил, что его страна не вступит в войну, если не будут затронуты «её честь, интересы и достоинство». Прогерманские симпатии и антикоммунизм Серрано Суньера проявились в его активном участии в направлении на советско-германский фронт «Голубой дивизии», составленной из активных фалангистов. Они же привели к его конфликту с пробритански и монархически настроенными военачальниками из окружения Франко, в том числе с Хосе Энрике Варелой и Альфредо Кинделаном.
Конфликт между фалангистами и монархистами достиг апогея в августе 1942 года, когда активист фаланги бросил гранату в «карлистов», участвовавших в религиозной церемонии в Бегонье в районе Бильбао, возглавлявшейся военным министром генералом Варелой. В знак протеста против защиты фалангистов со стороны Франко, Варела подал в отставку, которая была принята. Однако для «равновесия» Франко 3 сентября 1942 года уволил Серрано Суньера с поста министра иностранных дел. Он покинул и пост главы политической хунты Фаланги. На этом его активная политическая карьера завершилась. После окончания Второй мировой войны франкисты возлагали на него ответственность за слишком тесные связи Испании с нацистами, а он сам утверждал, что удержал Франко от вступления в войну.
Адвокат и публицист
После отставки Серрано Суньер возглавлял престижную адвокатскую фирму, до 1957 года он был прокурадором (членом) франкистских кортесов. Он иногда публиковал статьи в консервативной газете АВС, предлагал Франко сделать его режим более либеральным, в то же время продолжал восхищаться Муссолини и регулярно посещал мессы в память о нём. В 1945 году предложил Франко проект государственной реформы, направленной на либерализацию режима, но тот наложил на проекте резолюцию: «Ха-ха». Оказывал поддержку Дионисио Ридруэхо, бывшему фалангистского лидеру, перешедшему в радикальную оппозицию к Франко.
Мемуарист, автор ряда книг, одна из которых была написана вместе с Дионисио Ридруэхо, а последняя («Политика Испании, 1936—1975») вышла в свет в 1995 году. Скончался в возрасте 101 года, последним из видных деятелей эпохи гражданской войны.
Напишите отзыв о статье "Серрано Суньер, Рамон"
Литература
- Престон П. Франко. — М.: Центрполиграф, 1999. — 701 с. — ISBN 5-227-00414-5.
Ссылки
-
На Викискладе есть медиафайлы по теме Рамон Серрано Суньер
Отрывок, характеризующий Серрано Суньер, Рамон
– Разве можно так с господами говорить? Ты думал что?– Дурак, – подтверждал другой, – право, дурак!
Через два часа подводы стояли на дворе богучаровского дома. Мужики оживленно выносили и укладывали на подводы господские вещи, и Дрон, по желанию княжны Марьи выпущенный из рундука, куда его заперли, стоя на дворе, распоряжался мужиками.
– Ты ее так дурно не клади, – говорил один из мужиков, высокий человек с круглым улыбающимся лицом, принимая из рук горничной шкатулку. – Она ведь тоже денег стоит. Что же ты ее так то вот бросишь или пол веревку – а она потрется. Я так не люблю. А чтоб все честно, по закону было. Вот так то под рогожку, да сенцом прикрой, вот и важно. Любо!
– Ишь книг то, книг, – сказал другой мужик, выносивший библиотечные шкафы князя Андрея. – Ты не цепляй! А грузно, ребята, книги здоровые!
– Да, писали, не гуляли! – значительно подмигнув, сказал высокий круглолицый мужик, указывая на толстые лексиконы, лежавшие сверху.
Ростов, не желая навязывать свое знакомство княжне, не пошел к ней, а остался в деревне, ожидая ее выезда. Дождавшись выезда экипажей княжны Марьи из дома, Ростов сел верхом и до пути, занятого нашими войсками, в двенадцати верстах от Богучарова, верхом провожал ее. В Янкове, на постоялом дворе, он простился с нею почтительно, в первый раз позволив себе поцеловать ее руку.
– Как вам не совестно, – краснея, отвечал он княжне Марье на выражение благодарности за ее спасенье (как она называла его поступок), – каждый становой сделал бы то же. Если бы нам только приходилось воевать с мужиками, мы бы не допустили так далеко неприятеля, – говорил он, стыдясь чего то и стараясь переменить разговор. – Я счастлив только, что имел случай познакомиться с вами. Прощайте, княжна, желаю вам счастия и утешения и желаю встретиться с вами при более счастливых условиях. Ежели вы не хотите заставить краснеть меня, пожалуйста, не благодарите.
Но княжна, если не благодарила более словами, благодарила его всем выражением своего сиявшего благодарностью и нежностью лица. Она не могла верить ему, что ей не за что благодарить его. Напротив, для нее несомненно было то, что ежели бы его не было, то она, наверное, должна была бы погибнуть и от бунтовщиков и от французов; что он, для того чтобы спасти ее, подвергал себя самым очевидным и страшным опасностям; и еще несомненнее было то, что он был человек с высокой и благородной душой, который умел понять ее положение и горе. Его добрые и честные глаза с выступившими на них слезами, в то время как она сама, заплакав, говорила с ним о своей потере, не выходили из ее воображения.
Когда она простилась с ним и осталась одна, княжна Марья вдруг почувствовала в глазах слезы, и тут уж не в первый раз ей представился странный вопрос, любит ли она его?
По дороге дальше к Москве, несмотря на то, что положение княжны было не радостно, Дуняша, ехавшая с ней в карете, не раз замечала, что княжна, высунувшись в окно кареты, чему то радостно и грустно улыбалась.
«Ну что же, ежели бы я и полюбила его? – думала княжна Марья.
Как ни стыдно ей было признаться себе, что она первая полюбила человека, который, может быть, никогда не полюбит ее, она утешала себя мыслью, что никто никогда не узнает этого и что она не будет виновата, ежели будет до конца жизни, никому не говоря о том, любить того, которого она любила в первый и в последний раз.
Иногда она вспоминала его взгляды, его участие, его слова, и ей казалось счастье не невозможным. И тогда то Дуняша замечала, что она, улыбаясь, глядела в окно кареты.
«И надо было ему приехать в Богучарово, и в эту самую минуту! – думала княжна Марья. – И надо было его сестре отказать князю Андрею! – И во всем этом княжна Марья видела волю провиденья.
Впечатление, произведенное на Ростова княжной Марьей, было очень приятное. Когда ои вспоминал про нее, ему становилось весело, и когда товарищи, узнав о бывшем с ним приключении в Богучарове, шутили ему, что он, поехав за сеном, подцепил одну из самых богатых невест в России, Ростов сердился. Он сердился именно потому, что мысль о женитьбе на приятной для него, кроткой княжне Марье с огромным состоянием не раз против его воли приходила ему в голову. Для себя лично Николай не мог желать жены лучше княжны Марьи: женитьба на ней сделала бы счастье графини – его матери, и поправила бы дела его отца; и даже – Николай чувствовал это – сделала бы счастье княжны Марьи. Но Соня? И данное слово? И от этого то Ростов сердился, когда ему шутили о княжне Болконской.
Приняв командование над армиями, Кутузов вспомнил о князе Андрее и послал ему приказание прибыть в главную квартиру.
Князь Андрей приехал в Царево Займище в тот самый день и в то самое время дня, когда Кутузов делал первый смотр войскам. Князь Андрей остановился в деревне у дома священника, у которого стоял экипаж главнокомандующего, и сел на лавочке у ворот, ожидая светлейшего, как все называли теперь Кутузова. На поле за деревней слышны были то звуки полковой музыки, то рев огромного количества голосов, кричавших «ура!новому главнокомандующему. Тут же у ворот, шагах в десяти от князя Андрея, пользуясь отсутствием князя и прекрасной погодой, стояли два денщика, курьер и дворецкий. Черноватый, обросший усами и бакенбардами, маленький гусарский подполковник подъехал к воротам и, взглянув на князя Андрея, спросил: здесь ли стоит светлейший и скоро ли он будет?
Князь Андрей сказал, что он не принадлежит к штабу светлейшего и тоже приезжий. Гусарский подполковник обратился к нарядному денщику, и денщик главнокомандующего сказал ему с той особенной презрительностью, с которой говорят денщики главнокомандующих с офицерами:
– Что, светлейший? Должно быть, сейчас будет. Вам что?
Гусарский подполковник усмехнулся в усы на тон денщика, слез с лошади, отдал ее вестовому и подошел к Болконскому, слегка поклонившись ему. Болконский посторонился на лавке. Гусарский подполковник сел подле него.
– Тоже дожидаетесь главнокомандующего? – заговорил гусарский подполковник. – Говог'ят, всем доступен, слава богу. А то с колбасниками беда! Недаг'ом Ег'молов в немцы пг'осился. Тепег'ь авось и г'усским говог'ить можно будет. А то чег'т знает что делали. Все отступали, все отступали. Вы делали поход? – спросил он.
– Имел удовольствие, – отвечал князь Андрей, – не только участвовать в отступлении, но и потерять в этом отступлении все, что имел дорогого, не говоря об именьях и родном доме… отца, который умер с горя. Я смоленский.
– А?.. Вы князь Болконский? Очень г'ад познакомиться: подполковник Денисов, более известный под именем Васьки, – сказал Денисов, пожимая руку князя Андрея и с особенно добрым вниманием вглядываясь в лицо Болконского. – Да, я слышал, – сказал он с сочувствием и, помолчав немного, продолжал: – Вот и скифская война. Это все хог'ошо, только не для тех, кто своими боками отдувается. А вы – князь Андг'ей Болконский? – Он покачал головой. – Очень г'ад, князь, очень г'ад познакомиться, – прибавил он опять с грустной улыбкой, пожимая ему руку.
Князь Андрей знал Денисова по рассказам Наташи о ее первом женихе. Это воспоминанье и сладко и больно перенесло его теперь к тем болезненным ощущениям, о которых он последнее время давно уже не думал, но которые все таки были в его душе. В последнее время столько других и таких серьезных впечатлений, как оставление Смоленска, его приезд в Лысые Горы, недавнее известно о смерти отца, – столько ощущений было испытано им, что эти воспоминания уже давно не приходили ему и, когда пришли, далеко не подействовали на него с прежней силой. И для Денисова тот ряд воспоминаний, которые вызвало имя Болконского, было далекое, поэтическое прошедшее, когда он, после ужина и пения Наташи, сам не зная как, сделал предложение пятнадцатилетней девочке. Он улыбнулся воспоминаниям того времени и своей любви к Наташе и тотчас же перешел к тому, что страстно и исключительно теперь занимало его. Это был план кампании, который он придумал, служа во время отступления на аванпостах. Он представлял этот план Барклаю де Толли и теперь намерен был представить его Кутузову. План основывался на том, что операционная линия французов слишком растянута и что вместо того, или вместе с тем, чтобы действовать с фронта, загораживая дорогу французам, нужно было действовать на их сообщения. Он начал разъяснять свой план князю Андрею.
– Они не могут удержать всей этой линии. Это невозможно, я отвечаю, что пг'ог'ву их; дайте мне пятьсот человек, я г'азог'ву их, это вег'но! Одна система – паг'тизанская.
Денисов встал и, делая жесты, излагал свой план Болконскому. В средине его изложения крики армии, более нескладные, более распространенные и сливающиеся с музыкой и песнями, послышались на месте смотра. На деревне послышался топот и крики.
– Сам едет, – крикнул казак, стоявший у ворот, – едет! Болконский и Денисов подвинулись к воротам, у которых стояла кучка солдат (почетный караул), и увидали подвигавшегося по улице Кутузова, верхом на невысокой гнедой лошадке. Огромная свита генералов ехала за ним. Барклай ехал почти рядом; толпа офицеров бежала за ними и вокруг них и кричала «ура!».
Вперед его во двор проскакали адъютанты. Кутузов, нетерпеливо подталкивая свою лошадь, плывшую иноходью под его тяжестью, и беспрестанно кивая головой, прикладывал руку к бедой кавалергардской (с красным околышем и без козырька) фуражке, которая была на нем. Подъехав к почетному караулу молодцов гренадеров, большей частью кавалеров, отдававших ему честь, он с минуту молча, внимательно посмотрел на них начальническим упорным взглядом и обернулся к толпе генералов и офицеров, стоявших вокруг него. Лицо его вдруг приняло тонкое выражение; он вздернул плечами с жестом недоумения.
– И с такими молодцами всё отступать и отступать! – сказал он. – Ну, до свиданья, генерал, – прибавил он и тронул лошадь в ворота мимо князя Андрея и Денисова.
– Ура! ура! ура! – кричали сзади его.
С тех пор как не видал его князь Андрей, Кутузов еще потолстел, обрюзг и оплыл жиром. Но знакомые ему белый глаз, и рана, и выражение усталости в его лице и фигуре были те же. Он был одет в мундирный сюртук (плеть на тонком ремне висела через плечо) и в белой кавалергардской фуражке. Он, тяжело расплываясь и раскачиваясь, сидел на своей бодрой лошадке.
– Фю… фю… фю… – засвистал он чуть слышно, въезжая на двор. На лице его выражалась радость успокоения человека, намеревающегося отдохнуть после представительства. Он вынул левую ногу из стремени, повалившись всем телом и поморщившись от усилия, с трудом занес ее на седло, облокотился коленкой, крякнул и спустился на руки к казакам и адъютантам, поддерживавшим его.
Он оправился, оглянулся своими сощуренными глазами и, взглянув на князя Андрея, видимо, не узнав его, зашагал своей ныряющей походкой к крыльцу.
– Фю… фю… фю, – просвистал он и опять оглянулся на князя Андрея. Впечатление лица князя Андрея только после нескольких секунд (как это часто бывает у стариков) связалось с воспоминанием о его личности.
– А, здравствуй, князь, здравствуй, голубчик, пойдем… – устало проговорил он, оглядываясь, и тяжело вошел на скрипящее под его тяжестью крыльцо. Он расстегнулся и сел на лавочку, стоявшую на крыльце.
– Ну, что отец?
– Вчера получил известие о его кончине, – коротко сказал князь Андрей.
Кутузов испуганно открытыми глазами посмотрел на князя Андрея, потом снял фуражку и перекрестился: «Царство ему небесное! Да будет воля божия над всеми нами!Он тяжело, всей грудью вздохнул и помолчал. „Я его любил и уважал и сочувствую тебе всей душой“. Он обнял князя Андрея, прижал его к своей жирной груди и долго не отпускал от себя. Когда он отпустил его, князь Андрей увидал, что расплывшие губы Кутузова дрожали и на глазах были слезы. Он вздохнул и взялся обеими руками за лавку, чтобы встать.
– Пойдем, пойдем ко мне, поговорим, – сказал он; но в это время Денисов, так же мало робевший перед начальством, как и перед неприятелем, несмотря на то, что адъютанты у крыльца сердитым шепотом останавливали его, смело, стуча шпорами по ступенькам, вошел на крыльцо. Кутузов, оставив руки упертыми на лавку, недовольно смотрел на Денисова. Денисов, назвав себя, объявил, что имеет сообщить его светлости дело большой важности для блага отечества. Кутузов усталым взглядом стал смотреть на Денисова и досадливым жестом, приняв руки и сложив их на животе, повторил: «Для блага отечества? Ну что такое? Говори». Денисов покраснел, как девушка (так странно было видеть краску на этом усатом, старом и пьяном лице), и смело начал излагать свой план разрезания операционной линии неприятеля между Смоленском и Вязьмой. Денисов жил в этих краях и знал хорошо местность. План его казался несомненно хорошим, в особенности по той силе убеждения, которая была в его словах. Кутузов смотрел себе на ноги и изредка оглядывался на двор соседней избы, как будто он ждал чего то неприятного оттуда. Из избы, на которую он смотрел, действительно во время речи Денисова показался генерал с портфелем под мышкой.
