Серро-Гордо (округ, Айова)
| Страна | |
|---|---|
| Статус | |
| Входит в | |
| Административный центр | |
| Дата образования |
15 января 1851 |
| Население (2000) |
46 447 |
| Плотность |
31 чел./км² |
| Площадь |
1471 км² |
|
| |
|
| |
| Часовой пояс | |
| Индекс FIPS |
033 |
| [www.co.cerro-gordo.ia.us Официальный сайт] | |
Серро-Гордо (англ. Cerro Gordo County) — округ, расположен в США, штате Айова. На 2000 год численность населения составляла 46 447 человек. По оценке бюро переписи населения США в 2009 году население округа составляло 43 609 человек.[1] Окружным центром является город Мейсон-Сити.
История
Округ Серро-Гордо был сформирован 15 января 1851 года.
География
По данными Бюро переписи населения США площадь округа Серро-Гордо составляет 1471 км².
Основные шоссе
Соседние округа
Демография
По данным переписи населения 2000 года в округе проживало 46 447 жителей. Среди них 21,3 % составляли дети до 18 лет, 17,8 % люди возрастом более 65 лет. 51,6 % населения составляли женщины.
Национальный состав был следующим: 96,6 % белых, 1,2 % афроамериканцев, 0,2 % представителей коренных народов, 0,9 % азиатов, 3,4 % латиноамериканцев. 1,1 % населения являлись представителями двух или более рас.
Средний доход на душу населения в округе составлял $19184. 13,1 % населения имело доход ниже прожиточного минимума. Средний доход на домохозяйство составлял $45023.
Также 87,3 % взрослого населения имело законченное среднее образование, а 20,3 % имело высшее образование.
Напишите отзыв о статье "Серро-Гордо (округ, Айова)"
Примечания
- ↑ [quickfacts.census.gov/qfd/states/19/19033.html Бюро переписи населения США]
Отрывок, характеризующий Серро-Гордо (округ, Айова)
– Нет, и я молюсь, – сказал Пьер. – Но что ты говорил: Фрола и Лавра?– А как же, – быстро отвечал Платон, – лошадиный праздник. И скота жалеть надо, – сказал Каратаев. – Вишь, шельма, свернулась. Угрелась, сукина дочь, – сказал он, ощупав собаку у своих ног, и, повернувшись опять, тотчас же заснул.
Наружи слышались где то вдалеке плач и крики, и сквозь щели балагана виднелся огонь; но в балагане было тихо и темно. Пьер долго не спал и с открытыми глазами лежал в темноте на своем месте, прислушиваясь к мерному храпенью Платона, лежавшего подле него, и чувствовал, что прежде разрушенный мир теперь с новой красотой, на каких то новых и незыблемых основах, воздвигался в его душе.
В балагане, в который поступил Пьер и в котором он пробыл четыре недели, было двадцать три человека пленных солдат, три офицера и два чиновника.
Все они потом как в тумане представлялись Пьеру, но Платон Каратаев остался навсегда в душе Пьера самым сильным и дорогим воспоминанием и олицетворением всего русского, доброго и круглого. Когда на другой день, на рассвете, Пьер увидал своего соседа, первое впечатление чего то круглого подтвердилось вполне: вся фигура Платона в его подпоясанной веревкою французской шинели, в фуражке и лаптях, была круглая, голова была совершенно круглая, спина, грудь, плечи, даже руки, которые он носил, как бы всегда собираясь обнять что то, были круглые; приятная улыбка и большие карие нежные глаза были круглые.
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.
Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
