Серьёзный человек

Серьёзный человек
A Serious Man
Жанр	чёрная комедия
Режиссёр	братья Коэны
Продюсер	братья Коэны
Автор сценария	братья Коэны
В главных ролях	Майкл Сталберг
Оператор	Роджер Дикинс
Композитор	Картер Бёруэлл
Кинокомпания	StudioCanal, Working Title Films, Mike Zoss Productions, Relativity Media
Длительность	105 мин
Бюджет	7 млн. $
Сборы	26 млн. $
Страна	США США
Год	2009
IMDb	ID 1019452
Выход фильма «Серьёзный человек» (оригинальное название — A Serious Man)

К:Фильмы 2009 года

«Серьёзный человек» (англ. A Serious Man) — чёрная комедия братьев Коэнов, вышедшая в американский прокат 2 октября 2009 года. Российская премьера состоялась 25 февраля 2010 года. Главную роль исполнил Майкл Сталберг. Номинировалась на премию «Оскар» за лучший фильм года.

Пролог

Фильм открывается прологом-притчей. На дворе начало XX века, и действие происходит в галицийском местечке. Диалоги ведутся полностью на идише. За окном снежная буря. Велвл (Аллен Рикман) возвращается домой из поездки и сообщает жене Доре (Елена Шмуленсон), что по дороге у телеги отлетело колесо, но ему помог установить его не кто иной, как её знакомый — реб Трайтл Грошковер (Файвуш Финкель), дядя её подруги Песл. В благодарность за помощь он пригласил его «на суп». Жена в ужасе сообщает ему, что Бог проклял их, послав им диббука, так как Грошковер скончался от тифа 3 года назад. Между тем, кто-то вдруг громко и настойчиво начинает стучать в дверь. На несколько мгновений устанавливается жуткая, напряжённая пауза. Кто это — диббук или обычный человек? Всё-таки супруги открывают дверь. На пороге стоит реб Грошковер и просит впустить его погреться. Муж сразу же решает, что жена ошиблась и что реб Грошковер на самом деле жив. Жена же абсолютно убеждена, что это диббук и, схватив нож для колки льда, безо всяких колебаний протыкает гостя. На груди Грошковера появляется кровавое пятно, однако он не умирает. Едва держась на ногах и прижимая ладонь к окровавленной груди, Грошковер уходит, исчезнув в снежной буре. Муж — в шоке, он думает, что жена совершила убийство. Жена тоже испугана, но удовлетворена своими действиями: она прогнала диббука.

Сюжет

В 1967 году Лоренс (Ларри) Гопник (Майкл Сталберг) — университетский профессор физики, живёт со своей семьей в пригороде Миннеаполиса, штат Миннесота. В семье разлад: — его сын Дэнни постоянно тайком курит марихуану; его дочь Сара ворует деньги из кошелька отца, чтобы накопить на пластическую операцию по коррекции формы носа; его жена Джудит (Сари Ленник) хочет развестись, получив требующийся по законам иудаизма официальный документ, чтобы выйти замуж за вдовца Сая Эйблмана (Фред Меламед).

В дополнение к этому, его брат-неудачник Артур (Ричард Кайнд) уже несколько месяцев ночует на диване в доме Ларри, работая над безумным нумерологическим трактатом. Джудит и Сай настаивают на том, чтобы Ларри и Артур переехали жить в мотель, после чего Джудит снимает все деньги с их совместного банковского счета, оставляя Ларри без гроша. Тем не менее, от Ларри требуют решения семейных проблем — разобраться с соседом, который незаконно отобрал часть газона с участка Ларри, а также подчиняться настойчивым требованиям сына исправить телевизионную антенну, чтобы мальчик мог смотреть свой любимый телесериал.

На пикнике на берегу реки, старая знакомая Ларри (Катрин Боровиц) настаивает на том, чтобы Ларри поговорил с раввином Нахтнером, чтобы получить совет как справляться со своими проблемами. Ларри назначает встречу с раввином Нахтнером, но его принимает младший раввин Скотт Гинзлер (Саймон Хелберг), которого Нахтнер попросил «подменить» его. Всё, что говорит молодой раввин, не кажется убедительным Ларри.

В университете студент из Южной Кореи Клайв пытается дать Ларри взятку за оценку, которая позволит ему продолжить обучение и получать стипендию. Обнаружив оставленный Клайвом конверт с несколькими тысячами долларов, Ларри вынужден объясняться с отцом Клайва, который угрожает подать в суд за взятку, если Ларри возьмёт деньги, или за клевету, если Ларри расскажет о попытке подкупа. Положение осложняется тем, что со дня на день должен решиться вопрос о постоянном контракте Ларри, но Комитет по контрактам получил несколько анонимных писем, очерняющих его.

Ларри попадает в аварию и разбивает свой автомобиль, но сам остается невредим. Одновременно, в другой автокатастрофе и в ту же минуту погибает Сай Эйблман. По настоянию Джудит, Ларри вынужден взять на себя похоронные расходы, так как завещание Сая должно пройти утверждение судом.

Ларри дожидается встречи с основным раввином — Нахтнером (Джордж Уайнер). Тот рассказывает ему притчу о еврее-стоматологе, обнаружившем на внутренней стороне зубов пациента-нееврея письмена на древнееврейском языке. На вопрос Ларри, что означают эти надписи, и что Бог хотел этим сказать — Нахтнер не предлагает никакого вразумительного ответа. Ларри крайне разочарован — по всей видимости, раввин Нахтнер не в состоянии ему помочь.

Первый сон Ларри: он в университетской аудитории читает студентам лекцию о том, что никогда нельзя точно сказать, что на самом деле происходит. Как только он заканчивает объяснения длинной цепи формул и отпускает студентов, он видит покойного Сая Эйблмана в аудитории. Сай говорит о том, что он-то знает, что на самом деле происходит. Сай оказывается рядом с Ларри; он настаивает, чтобы Ларри посоветовался с раввином Маршаком, после чего начинает яростно бить Ларри головой о доску с написанными мелом формулами, повторяя: «Я-то знаю, что происходит. Я имел твою жену, Ларри, я имел её серьёзно, вот что происходит. Сходи к Маршаку!». В ужасе Ларри просыпается — это был сон.

Третий и старший по возрасту раввин Маршак — крайне уважаемый за мудрость, но отошедший от дел. С некоторого времени он ограничил своё участие в жизни общины поздравлениями мальчиков после бар-мицвы. Ларри пытается получить у него аудиенцию — ничего не получается. «Ребе занят» — говорит ему женщина-секретарь. «Не похоже, что он занят!» — кричит Ларри, видя раввина Маршака в бездействии. «Он думает» — утверждает женщина, отказывая Ларри.

Некоторое облегчение наступает для Ларри, когда он посещает дом своей соседки Миссис Самски (Эми Ландекер), муж которой «всё время в разъездах». Ларри видел её с крыши дома, когда пытался починить антенну — она загорала голой в шезлонге около своего дома. Миссис Самски предлагает Ларри сигарету с марихуаной — но тут раздаются звуки сирены полицейской машины. Это привезли брата Артура — в наручниках. Обвинения серьёзны — приставания к мальчикам и содомия. Очередные расходы для Ларри — на адвокатов для брата.

Второй сон Ларри: он с братом на берегу пограничной реки. На другом берегу реки — Канада. Ларри даёт брату конверт с деньгами, полученными от Клайва. Артур садится в лодку и начинает грести в сторону Канады. В это время раздается выстрел — окровавленный Артур падает замертво. Ларри видит, что стрелявшие — его сосед (который отобрал у него часть газона) с сыном. По команде отца сын направляет ствол на Ларри и стреляет. Ларри просыпается с криком — это был сон.

День бар-мицвы Дэнни. Он накурился марихуаны и не сразу соображает, что ему нужно делать. Однако, собравшись, ему удается прочитать отрывок из Торы с блеском. Ларри и Джудит млеют от счастья — Джудит выражает сожаление в связи с недавними неприятностями, и утверждает, что Сай всегда относился к Ларри хорошо, и даже написал несколько писем в Комитет по постоянным контрактам. Похоже, именно эти письма были анонимными обвинениями Ларри — поскольку ранее Ларри спрашивал, не были ли эти письма написаны на несовершенном английском, предполагая, что это происки Клайва или его отца.

После завершения церемонии Дэнни идёт в дом раввина Маршака, где раввин цитирует строки из песни «Somebody to Love» американской группы «Jefferson Airplane» . Затем он возвращает транзисторный радиоприёмник, который был конфискован у Дэнни ранее. Дэнни с облегчением находит 20 долларов, которые он оставил в чехле приёмника. Деньги он украл у сестры (которая, в свою очередь, украла их из кошелька отца), чтобы отдать Фейглу — известному задире в своем классе, в уплату за марихуану, которой тот снабжает всех одноклассников.

Позже заведующий кафедрой Ларри (Ари Хоптман) намекает, что решение о постоянном контракте принято в пользу Ларри. Жизнь, казалось бы, налаживается. Но тут Ларри открывает письмо, адресованное ему — это счёт на 3000 долларов от адвоката, которого он нанял для своего брата. Денег нет. Соблазн велик. Ларри раздумывает несколько минут, а потом мы видим, как он исправляет балл корейского студента на проходной.

В ту же минуту раздается телефонный звонок. Доктор Шапиро настаивает, чтобы Ларри немедленно пришёл, с целью обсудить результаты его рентгенографии. Похоже, результаты крайне тревожны. В это же время, огромная чёрная воронка торнадо приближается к еврейской школе. Пока престарелый учитель копается в поисках подходящего ключа от убежища, Дэнни пытается отдать 20 долларов Фейглу — но тот не обращает внимания — все смотрят на приближающийся торнадо, который вот-вот накроет город…

В ролях

Пролог

• Аллен Льюис Рикман — Велвл
• Елена Шмуленсон — Дора, жена Велвла
• Файвуш Финкель — Реб Трайтл Грошковер — диббук

Основной фильм

• Майкл Сталберг — Ларри Гопник
• Сари Вагнер Ленник — Джудит Гопник
• Аарон Вольф — Дэнни Гопник
• Джессика МакМанус — Сара Гопник
• Ричард Кайнд — Артур Гопник
• Фред Меламед — Сай Эйблман
• Саймон Хелберг — Младший раввин Скотт Гинзлер
• Эми Ландекер — Миссис Самски, соседка Ларри
• Джордж Вайнер — Раввин Нахтнер
• Алан Мандел — Раввин Маршак
• Адам Аркин — Дон Милграм
• Катрин Боровиц — Мими Нудель
• Брент Брауншвейг — Митч Брандт — сосед Ларри
• Дэвид Канг — Клайв
• Стив Парк — отец Клайва
• Майкл Лернер — Соломон (Сол)

Музыка

Через весь фильм проходит один из главных хитов 1967 года, когда происходит действие, — «Somebody to Love» группы Jefferson Airplane. На протяжении фильма несколько раз слышна песня на идише «Слёзы мельника» (дэм милнерс трэрн; музыка и слова Марка Варшавского) в исполнении Сидора Беларского. Также заметное место занимает композиция «Machine Gun» Джими Хендрикса.

Восприятие

Фильм был неоднозначно воспринят кинокритиками, хотя преобладали положительные отзывы. Одни были оскорблены доходящей якобы до садизма неполиткорректностью Коэнов, сыплющих этническими карикатурами, другие назвали его самым зрелым фильмом братьев. Масла в огонь подлил Итан Коэн заявлением о том, что они с братом развлекались, придумывая всё новые и новые пытки для Ларри. По мнению британца Р. Гилби, самый личный из проектов Коэнов (которые росли в Миннесоте примерно в то время, которое показано в фильме) лишний раз демонстрирует ограниченность их эмоций и стилистики (замешанной на по-кубриковски маниакальном стремлении к тотальному контролю над созданием фильмов о невозможности контроля над чем бы то ни было).

Маститый киновед Дж. Розенбаум заявил, что, хотя он давно перестал отслеживать «презрительно-высокомерное шаржирование» человечества со стороны режиссёров-мизантропов, «Серьёзный человек» всё же показался ему заслуживающим внимания. Более забавным, чем «неудачный» пролог и сновидения главного героя, ему представился сюрреалистический рассказ про дантиста. В сюжете с миссис Самски он увидел отсылку к ленте «Голова-ластик» сюрреалиста Д. Линча; другому же критику о Линче напомнил «уютный городок», выбранный в качестве фона событий. Писатель У. Дж. Кобб сравнил «Серьёзного человека» с рассказом В. В. Набокова «Знаки и символы» о нездоровых попытках главного героя прочесть тайнопись судьбы в самых обыденных предметах и происшествиях. Как и фильм, рассказ Набокова заканчивается зловещим звонком телефона.

В рецензии, опубликованной The New York Times, А. О. Скотт увидел посыл фильма в следующем: «Человеческое существование и попытки его осмыслить пусты и тщетны, хотя над ними можно неплохо посмеяться». Мих. Трофименков дал фильму подзаголовок: «Людям здесь не место». С точки зрения Скотта, высмеивают авторы фильма Бога, играют они в Бога или играют на его стороне — понять нет никакой возможности, да это и не важно. Сходную точку зрения высказал и Р. Волобуев. Все попытки Ларри постичь суть происходящего с ним, все разговоры с раввинами, докторами, юристами не производят никакого эффекта, кроме молчания, околесицы и смеха в зрительном зале. Для Коэнов раввины — чудаки и жулики в той же степени, что и адвокаты с психоаналитиками, полагает Трофименков, ибо за буквой закона давно нет никакого духа, что в религии, что в праве.

Высоко оценил фильм Ричард Корлисс, кинообозреватель журнала TIME. По его мнению, весь сюжет — каталог социальных прегрешений, больших и малых, которые совершают против главного героя его ближние. Протагонист имеет научный склад ума; он слишком серьёзен, чтобы признать отсутствие глубинного смысла за полосой «непрухи» в своей жизни. Характерен кафкианский комментарий, которым он заканчивает лекцию студентам о принципе неопределённости: «Даже если вы ничего не поняли, вам придётся отвечать на ближайшем экзамене». Роджер Эберт поставил фильму высший балл, расценивая его с достаточно традиционных позиций — как переосмысление библейского рассказа о праведном Иове. Среди актёров он выделил Сталберга, который играет не загнанную в угол жертву депрессии, а человека, ещё полного надежды и не способного поверить в то, что с ним происходит. Все актёры, согласно Эберту, блестяще справились со своими ролями, хотя и не принадлежат к числу «звёзд».

Не все зрители посчитали удачным пролог к фильму. Если трактовать фильм как притчу о бессмысленной случайности как главной движущей силе мира, то и сам пролог не имеет смысла. Тем не менее большинство рецензентов попытались извлечь на поверхность якобы зашифрованные в нём смыслы. Например, А. О. Скотт считает, что своим творчеством Коэны компенсируют отсутствие смысла и завершённости в реальном мире; как и сам фильм, пролог — это притча о праведнике. М. Трофименков полагает, что значение вводной сценки становится ясно только в финале: главный герой неизлечимо болен, он — диббук, живой мертвец, зомби. Гилби трактует пролог как сатирическую притчу о том, что в метафизическом плане человек обречён — вне зависимости от активности своей жизненной позиции. Ларри стоически пассивен и, в отличие от Бартона Финка, не страдает самодовольством, однако и на него вываливается такой же ушат «нелепо-случайных жестокостей», как и на самоуверенных и предприимчивых до суетливости героев других коэновских фильмов.

Награды

Год	Премия	Номинация	Персона	Результат
2009	Национальный совет кинокритиков США	Десятка лучших фильмов года		Победа
		Лучший оригинальный сценарий	братья Коэны	Победа
2010	«Золотой глобус»	Лучшая мужская роль — комедия или мюзикл	Майкл Сталберг	Номинация
	Британская киноакадемия	Лучший оригинальный сценарий	братья Коэны	Номинация
	«Оскар»	Лучший фильм	братья Коэны	Номинация
		Лучший оригинальный сценарий	братья Коэны	Номинация
	«Империя»	Лучшая комедия	братья Коэны	Номинация

Ссылки

• «Серьёзный человек» (англ.) на сайте Internet Movie Database
• [www.allmovie.com/movie/v1019452 Серьёзный человек] (англ.) на сайте allmovie
• [www.coenbrothers.net/ Coenesque: The Films of the Coen Brothers] — сайт, посвящённый творчеству братьев Коэн

Отрывок, характеризующий Серьёзный человек

– Нам лучше расстаться, – проговорил он прерывисто.
– Расстаться, извольте, только ежели вы дадите мне состояние, – сказала Элен… Расстаться, вот чем испугали!
Пьер вскочил с дивана и шатаясь бросился к ней.
– Я тебя убью! – закричал он, и схватив со стола мраморную доску, с неизвестной еще ему силой, сделал шаг к ней и замахнулся на нее.
Лицо Элен сделалось страшно: она взвизгнула и отскочила от него. Порода отца сказалась в нем. Пьер почувствовал увлечение и прелесть бешенства. Он бросил доску, разбил ее и, с раскрытыми руками подступая к Элен, закричал: «Вон!!» таким страшным голосом, что во всем доме с ужасом услыхали этот крик. Бог знает, что бы сделал Пьер в эту минуту, ежели бы
Элен не выбежала из комнаты.

Через неделю Пьер выдал жене доверенность на управление всеми великорусскими имениями, что составляло большую половину его состояния, и один уехал в Петербург.


Прошло два месяца после получения известий в Лысых Горах об Аустерлицком сражении и о погибели князя Андрея, и несмотря на все письма через посольство и на все розыски, тело его не было найдено, и его не было в числе пленных. Хуже всего для его родных было то, что оставалась всё таки надежда на то, что он был поднят жителями на поле сражения, и может быть лежал выздоравливающий или умирающий где нибудь один, среди чужих, и не в силах дать о себе вести. В газетах, из которых впервые узнал старый князь об Аустерлицком поражении, было написано, как и всегда, весьма кратко и неопределенно, о том, что русские после блестящих баталий должны были отретироваться и ретираду произвели в совершенном порядке. Старый князь понял из этого официального известия, что наши были разбиты. Через неделю после газеты, принесшей известие об Аустерлицкой битве, пришло письмо Кутузова, который извещал князя об участи, постигшей его сына.
«Ваш сын, в моих глазах, писал Кутузов, с знаменем в руках, впереди полка, пал героем, достойным своего отца и своего отечества. К общему сожалению моему и всей армии, до сих пор неизвестно – жив ли он, или нет. Себя и вас надеждой льщу, что сын ваш жив, ибо в противном случае в числе найденных на поле сражения офицеров, о коих список мне подан через парламентеров, и он бы поименован был».
Получив это известие поздно вечером, когда он был один в. своем кабинете, старый князь, как и обыкновенно, на другой день пошел на свою утреннюю прогулку; но был молчалив с приказчиком, садовником и архитектором и, хотя и был гневен на вид, ничего никому не сказал.
Когда, в обычное время, княжна Марья вошла к нему, он стоял за станком и точил, но, как обыкновенно, не оглянулся на нее.
– А! Княжна Марья! – вдруг сказал он неестественно и бросил стамеску. (Колесо еще вертелось от размаха. Княжна Марья долго помнила этот замирающий скрип колеса, который слился для нее с тем,что последовало.)
Княжна Марья подвинулась к нему, увидала его лицо, и что то вдруг опустилось в ней. Глаза ее перестали видеть ясно. Она по лицу отца, не грустному, не убитому, но злому и неестественно над собой работающему лицу, увидала, что вот, вот над ней повисло и задавит ее страшное несчастие, худшее в жизни, несчастие, еще не испытанное ею, несчастие непоправимое, непостижимое, смерть того, кого любишь.
– Mon pere! Andre? [Отец! Андрей?] – Сказала неграциозная, неловкая княжна с такой невыразимой прелестью печали и самозабвения, что отец не выдержал ее взгляда, и всхлипнув отвернулся.
– Получил известие. В числе пленных нет, в числе убитых нет. Кутузов пишет, – крикнул он пронзительно, как будто желая прогнать княжну этим криком, – убит!
Княжна не упала, с ней не сделалось дурноты. Она была уже бледна, но когда она услыхала эти слова, лицо ее изменилось, и что то просияло в ее лучистых, прекрасных глазах. Как будто радость, высшая радость, независимая от печалей и радостей этого мира, разлилась сверх той сильной печали, которая была в ней. Она забыла весь страх к отцу, подошла к нему, взяла его за руку, потянула к себе и обняла за сухую, жилистую шею.
– Mon pere, – сказала она. – Не отвертывайтесь от меня, будемте плакать вместе.
– Мерзавцы, подлецы! – закричал старик, отстраняя от нее лицо. – Губить армию, губить людей! За что? Поди, поди, скажи Лизе. – Княжна бессильно опустилась в кресло подле отца и заплакала. Она видела теперь брата в ту минуту, как он прощался с ней и с Лизой, с своим нежным и вместе высокомерным видом. Она видела его в ту минуту, как он нежно и насмешливо надевал образок на себя. «Верил ли он? Раскаялся ли он в своем неверии? Там ли он теперь? Там ли, в обители вечного спокойствия и блаженства?» думала она.
– Mon pere, [Отец,] скажите мне, как это было? – спросила она сквозь слезы.
– Иди, иди, убит в сражении, в котором повели убивать русских лучших людей и русскую славу. Идите, княжна Марья. Иди и скажи Лизе. Я приду.
Когда княжна Марья вернулась от отца, маленькая княгиня сидела за работой, и с тем особенным выражением внутреннего и счастливо спокойного взгляда, свойственного только беременным женщинам, посмотрела на княжну Марью. Видно было, что глаза ее не видали княжну Марью, а смотрели вглубь – в себя – во что то счастливое и таинственное, совершающееся в ней.
– Marie, – сказала она, отстраняясь от пялец и переваливаясь назад, – дай сюда твою руку. – Она взяла руку княжны и наложила ее себе на живот.
Глаза ее улыбались ожидая, губка с усиками поднялась, и детски счастливо осталась поднятой.
Княжна Марья стала на колени перед ней, и спрятала лицо в складках платья невестки.
– Вот, вот – слышишь? Мне так странно. И знаешь, Мари, я очень буду любить его, – сказала Лиза, блестящими, счастливыми глазами глядя на золовку. Княжна Марья не могла поднять головы: она плакала.
– Что с тобой, Маша?
– Ничего… так мне грустно стало… грустно об Андрее, – сказала она, отирая слезы о колени невестки. Несколько раз, в продолжение утра, княжна Марья начинала приготавливать невестку, и всякий раз начинала плакать. Слезы эти, которых причину не понимала маленькая княгиня, встревожили ее, как ни мало она была наблюдательна. Она ничего не говорила, но беспокойно оглядывалась, отыскивая чего то. Перед обедом в ее комнату вошел старый князь, которого она всегда боялась, теперь с особенно неспокойным, злым лицом и, ни слова не сказав, вышел. Она посмотрела на княжну Марью, потом задумалась с тем выражением глаз устремленного внутрь себя внимания, которое бывает у беременных женщин, и вдруг заплакала.
– Получили от Андрея что нибудь? – сказала она.
– Нет, ты знаешь, что еще не могло притти известие, но mon реrе беспокоится, и мне страшно.
– Так ничего?
– Ничего, – сказала княжна Марья, лучистыми глазами твердо глядя на невестку. Она решилась не говорить ей и уговорила отца скрыть получение страшного известия от невестки до ее разрешения, которое должно было быть на днях. Княжна Марья и старый князь, каждый по своему, носили и скрывали свое горе. Старый князь не хотел надеяться: он решил, что князь Андрей убит, и не смотря на то, что он послал чиновника в Австрию розыскивать след сына, он заказал ему в Москве памятник, который намерен был поставить в своем саду, и всем говорил, что сын его убит. Он старался не изменяя вести прежний образ жизни, но силы изменяли ему: он меньше ходил, меньше ел, меньше спал, и с каждым днем делался слабее. Княжна Марья надеялась. Она молилась за брата, как за живого и каждую минуту ждала известия о его возвращении.


– Ma bonne amie, [Мой добрый друг,] – сказала маленькая княгиня утром 19 го марта после завтрака, и губка ее с усиками поднялась по старой привычке; но как и во всех не только улыбках, но звуках речей, даже походках в этом доме со дня получения страшного известия была печаль, то и теперь улыбка маленькой княгини, поддавшейся общему настроению, хотя и не знавшей его причины, – была такая, что она еще более напоминала об общей печали.
– Ma bonne amie, je crains que le fruschtique (comme dit Фока – повар) de ce matin ne m'aie pas fait du mal. [Дружочек, боюсь, чтоб от нынешнего фриштика (как называет его повар Фока) мне не было дурно.]
– А что с тобой, моя душа? Ты бледна. Ах, ты очень бледна, – испуганно сказала княжна Марья, своими тяжелыми, мягкими шагами подбегая к невестке.
– Ваше сиятельство, не послать ли за Марьей Богдановной? – сказала одна из бывших тут горничных. (Марья Богдановна была акушерка из уездного города, жившая в Лысых Горах уже другую неделю.)
– И в самом деле, – подхватила княжна Марья, – может быть, точно. Я пойду. Courage, mon ange! [Не бойся, мой ангел.] Она поцеловала Лизу и хотела выйти из комнаты.
– Ах, нет, нет! – И кроме бледности, на лице маленькой княгини выразился детский страх неотвратимого физического страдания.
– Non, c'est l'estomac… dites que c'est l'estomac, dites, Marie, dites…, [Нет это желудок… скажи, Маша, что это желудок…] – и княгиня заплакала детски страдальчески, капризно и даже несколько притворно, ломая свои маленькие ручки. Княжна выбежала из комнаты за Марьей Богдановной.
– Mon Dieu! Mon Dieu! [Боже мой! Боже мой!] Oh! – слышала она сзади себя.
Потирая полные, небольшие, белые руки, ей навстречу, с значительно спокойным лицом, уже шла акушерка.
– Марья Богдановна! Кажется началось, – сказала княжна Марья, испуганно раскрытыми глазами глядя на бабушку.
– Ну и слава Богу, княжна, – не прибавляя шага, сказала Марья Богдановна. – Вам девицам про это знать не следует.
– Но как же из Москвы доктор еще не приехал? – сказала княжна. (По желанию Лизы и князя Андрея к сроку было послано в Москву за акушером, и его ждали каждую минуту.)
– Ничего, княжна, не беспокойтесь, – сказала Марья Богдановна, – и без доктора всё хорошо будет.
Через пять минут княжна из своей комнаты услыхала, что несут что то тяжелое. Она выглянула – официанты несли для чего то в спальню кожаный диван, стоявший в кабинете князя Андрея. На лицах несших людей было что то торжественное и тихое.
Княжна Марья сидела одна в своей комнате, прислушиваясь к звукам дома, изредка отворяя дверь, когда проходили мимо, и приглядываясь к тому, что происходило в коридоре. Несколько женщин тихими шагами проходили туда и оттуда, оглядывались на княжну и отворачивались от нее. Она не смела спрашивать, затворяла дверь, возвращалась к себе, и то садилась в свое кресло, то бралась за молитвенник, то становилась на колена пред киотом. К несчастию и удивлению своему, она чувствовала, что молитва не утишала ее волнения. Вдруг дверь ее комнаты тихо отворилась и на пороге ее показалась повязанная платком ее старая няня Прасковья Савишна, почти никогда, вследствие запрещения князя,не входившая к ней в комнату.
– С тобой, Машенька, пришла посидеть, – сказала няня, – да вот княжовы свечи венчальные перед угодником зажечь принесла, мой ангел, – сказала она вздохнув.
– Ах как я рада, няня.
– Бог милостив, голубка. – Няня зажгла перед киотом обвитые золотом свечи и с чулком села у двери. Княжна Марья взяла книгу и стала читать. Только когда слышались шаги или голоса, княжна испуганно, вопросительно, а няня успокоительно смотрели друг на друга. Во всех концах дома было разлито и владело всеми то же чувство, которое испытывала княжна Марья, сидя в своей комнате. По поверью, что чем меньше людей знает о страданиях родильницы, тем меньше она страдает, все старались притвориться незнающими; никто не говорил об этом, но во всех людях, кроме обычной степенности и почтительности хороших манер, царствовавших в доме князя, видна была одна какая то общая забота, смягченность сердца и сознание чего то великого, непостижимого, совершающегося в эту минуту.
В большой девичьей не слышно было смеха. В официантской все люди сидели и молчали, на готове чего то. На дворне жгли лучины и свечи и не спали. Старый князь, ступая на пятку, ходил по кабинету и послал Тихона к Марье Богдановне спросить: что? – Только скажи: князь приказал спросить что? и приди скажи, что она скажет.
– Доложи князю, что роды начались, – сказала Марья Богдановна, значительно посмотрев на посланного. Тихон пошел и доложил князю.
– Хорошо, – сказал князь, затворяя за собою дверь, и Тихон не слыхал более ни малейшего звука в кабинете. Немного погодя, Тихон вошел в кабинет, как будто для того, чтобы поправить свечи. Увидав, что князь лежал на диване, Тихон посмотрел на князя, на его расстроенное лицо, покачал головой, молча приблизился к нему и, поцеловав его в плечо, вышел, не поправив свечей и не сказав, зачем он приходил. Таинство торжественнейшее в мире продолжало совершаться. Прошел вечер, наступила ночь. И чувство ожидания и смягчения сердечного перед непостижимым не падало, а возвышалось. Никто не спал.

Была одна из тех мартовских ночей, когда зима как будто хочет взять свое и высыпает с отчаянной злобой свои последние снега и бураны. Навстречу немца доктора из Москвы, которого ждали каждую минуту и за которым была выслана подстава на большую дорогу, к повороту на проселок, были высланы верховые с фонарями, чтобы проводить его по ухабам и зажорам.
Княжна Марья уже давно оставила книгу: она сидела молча, устремив лучистые глаза на сморщенное, до малейших подробностей знакомое, лицо няни: на прядку седых волос, выбившуюся из под платка, на висящий мешочек кожи под подбородком.
Няня Савишна, с чулком в руках, тихим голосом рассказывала, сама не слыша и не понимая своих слов, сотни раз рассказанное о том, как покойница княгиня в Кишиневе рожала княжну Марью, с крестьянской бабой молдаванкой, вместо бабушки.
– Бог помилует, никогда дохтура не нужны, – говорила она. Вдруг порыв ветра налег на одну из выставленных рам комнаты (по воле князя всегда с жаворонками выставлялось по одной раме в каждой комнате) и, отбив плохо задвинутую задвижку, затрепал штофной гардиной, и пахнув холодом, снегом, задул свечу. Княжна Марья вздрогнула; няня, положив чулок, подошла к окну и высунувшись стала ловить откинутую раму. Холодный ветер трепал концами ее платка и седыми, выбившимися прядями волос.
– Княжна, матушка, едут по прешпекту кто то! – сказала она, держа раму и не затворяя ее. – С фонарями, должно, дохтур…
– Ах Боже мой! Слава Богу! – сказала княжна Марья, – надо пойти встретить его: он не знает по русски.
Княжна Марья накинула шаль и побежала навстречу ехавшим. Когда она проходила переднюю, она в окно видела, что какой то экипаж и фонари стояли у подъезда. Она вышла на лестницу. На столбике перил стояла сальная свеча и текла от ветра. Официант Филипп, с испуганным лицом и с другой свечей в руке, стоял ниже, на первой площадке лестницы. Еще пониже, за поворотом, по лестнице, слышны были подвигавшиеся шаги в теплых сапогах. И какой то знакомый, как показалось княжне Марье, голос, говорил что то.
– Слава Богу! – сказал голос. – А батюшка?
– Почивать легли, – отвечал голос дворецкого Демьяна, бывшего уже внизу.
Потом еще что то сказал голос, что то ответил Демьян, и шаги в теплых сапогах стали быстрее приближаться по невидному повороту лестницы. «Это Андрей! – подумала княжна Марья. Нет, это не может быть, это было бы слишком необыкновенно», подумала она, и в ту же минуту, как она думала это, на площадке, на которой стоял официант со свечой, показались лицо и фигура князя Андрея в шубе с воротником, обсыпанным снегом. Да, это был он, но бледный и худой, и с измененным, странно смягченным, но тревожным выражением лица. Он вошел на лестницу и обнял сестру.
– Вы не получили моего письма? – спросил он, и не дожидаясь ответа, которого бы он и не получил, потому что княжна не могла говорить, он вернулся, и с акушером, который вошел вслед за ним (он съехался с ним на последней станции), быстрыми шагами опять вошел на лестницу и опять обнял сестру. – Какая судьба! – проговорил он, – Маша милая – и, скинув шубу и сапоги, пошел на половину княгини.


Маленькая княгиня лежала на подушках, в белом чепчике. (Страдания только что отпустили ее.) Черные волосы прядями вились у ее воспаленных, вспотевших щек; румяный, прелестный ротик с губкой, покрытой черными волосиками, был раскрыт, и она радостно улыбалась. Князь Андрей вошел в комнату и остановился перед ней, у изножья дивана, на котором она лежала. Блестящие глаза, смотревшие детски, испуганно и взволнованно, остановились на нем, не изменяя выражения. «Я вас всех люблю, я никому зла не делала, за что я страдаю? помогите мне», говорило ее выражение. Она видела мужа, но не понимала значения его появления теперь перед нею. Князь Андрей обошел диван и в лоб поцеловал ее.
– Душенька моя, – сказал он: слово, которое никогда не говорил ей. – Бог милостив. – Она вопросительно, детски укоризненно посмотрела на него.
– Я от тебя ждала помощи, и ничего, ничего, и ты тоже! – сказали ее глаза. Она не удивилась, что он приехал; она не поняла того, что он приехал. Его приезд не имел никакого отношения до ее страданий и облегчения их. Муки вновь начались, и Марья Богдановна посоветовала князю Андрею выйти из комнаты.
Акушер вошел в комнату. Князь Андрей вышел и, встретив княжну Марью, опять подошел к ней. Они шопотом заговорили, но всякую минуту разговор замолкал. Они ждали и прислушивались.
– Allez, mon ami, [Иди, мой друг,] – сказала княжна Марья. Князь Андрей опять пошел к жене, и в соседней комнате сел дожидаясь. Какая то женщина вышла из ее комнаты с испуганным лицом и смутилась, увидав князя Андрея. Он закрыл лицо руками и просидел так несколько минут. Жалкие, беспомощно животные стоны слышались из за двери. Князь Андрей встал, подошел к двери и хотел отворить ее. Дверь держал кто то.
– Нельзя, нельзя! – проговорил оттуда испуганный голос. – Он стал ходить по комнате. Крики замолкли, еще прошло несколько секунд. Вдруг страшный крик – не ее крик, она не могла так кричать, – раздался в соседней комнате. Князь Андрей подбежал к двери; крик замолк, послышался крик ребенка.
«Зачем принесли туда ребенка? подумал в первую секунду князь Андрей. Ребенок? Какой?… Зачем там ребенок? Или это родился ребенок?» Когда он вдруг понял всё радостное значение этого крика, слезы задушили его, и он, облокотившись обеими руками на подоконник, всхлипывая, заплакал, как плачут дети. Дверь отворилась. Доктор, с засученными рукавами рубашки, без сюртука, бледный и с трясущейся челюстью, вышел из комнаты. Князь Андрей обратился к нему, но доктор растерянно взглянул на него и, ни слова не сказав, прошел мимо. Женщина выбежала и, увидав князя Андрея, замялась на пороге. Он вошел в комнату жены. Она мертвая лежала в том же положении, в котором он видел ее пять минут тому назад, и то же выражение, несмотря на остановившиеся глаза и на бледность щек, было на этом прелестном, детском личике с губкой, покрытой черными волосиками.