Пушистый Иисус

Поделись знанием:
(перенаправлено с «Се обезьянка»)
Перейти к: навигация, поиск

Фреска «Ecce Homo» в оригинальном виде (слева)
и после «реставрации» (справа)
Элиас Гарсиа Мартинес / Сесилия Хименес
Пушистый Иисус
лат. Ecce Mono
50 × 40 см
Борха

«Пушистый Иисус» (лат. Ecce Mono — «Се обезьянка») — совместная живописная работа испанского художника Элиаса Гарсиа Мартинеса (англ.) (1858—1934) и 80-летней прихожанки Сесилии Хименес, находящаяся в храме Милосердия в городе Борха, провинция Сарагоса, Испания. Прихожанка с разрешения настоятеля церкви с 2010 по 2012 год реставрировала фреску начала XX века на евангелический сюжет «Ecce Homo» («Се человек»). Результат её работы многими специалистами был признан «худшей реставрацией в истории живописи». Получившееся изображение, напоминающее мохнатую обезьяну, быстро стало известным.

Когда стало известно о намерении счистить работу Хименес и вернуть фреску к исходному состоянию, это стало причиной протестов. Была подана петиция в защиту отреставрированного изображения, в которой указывалось, что работа пожилой прихожанки гораздо ценнее и интереснее оригинала столетней давности. «Пушистого Иисуса» называли ярким образчиком примитивизма и даже сравнивали с произведениями Гойи, Мунка и Модильяни. Летом 2012 года фреску огородили, церковь стала проводить к ней экскурсии, взимая за них символическую плату. Узнав об этом, «виновница торжества» Сесилия Хименес решила потребовать у церкви часть собранных от туристов средств[1][2].

Напишите отзыв о статье "Пушистый Иисус"



Примечания

  1. [www.elcorreo.com/vizcaya/v/20120919/cultura/cecilia-exige-ahora-derechos-20120919.html Cecilia exige ahora derechos de autor por destrozar el 'Ecce Homo'.] El Correo, 19.09.12 (исп.)
  2. [lenta.ru/news/2012/09/20/eccehome/ Испанская пенсионерка потребовала гонорар за «пушистого Иисуса»]

Ссылки

  • [lenta.ru/articles/2012/08/24/jesus/ Пушистый Иисус. Как была проведена худшая реставрация в истории искусства] /lenta.ru

Отрывок, характеризующий Пушистый Иисус

«Aliment de poison d'une ame trop sensible,
«Toi, sans qui le bonheur me serait impossible,
«Tendre melancolie, ah, viens me consoler,
«Viens calmer les tourments de ma sombre retraite
«Et mele une douceur secrete
«A ces pleurs, que je sens couler».
[Ядовитая пища слишком чувствительной души,
Ты, без которой счастье было бы для меня невозможно,
Нежная меланхолия, о, приди, меня утешить,
Приди, утиши муки моего мрачного уединения
И присоедини тайную сладость
К этим слезам, которых я чувствую течение.]
Жюли играла Борису нa арфе самые печальные ноктюрны. Борис читал ей вслух Бедную Лизу и не раз прерывал чтение от волнения, захватывающего его дыханье. Встречаясь в большом обществе, Жюли и Борис смотрели друг на друга как на единственных людей в мире равнодушных, понимавших один другого.
Анна Михайловна, часто ездившая к Карагиным, составляя партию матери, между тем наводила верные справки о том, что отдавалось за Жюли (отдавались оба пензенские именья и нижегородские леса). Анна Михайловна, с преданностью воле провидения и умилением, смотрела на утонченную печаль, которая связывала ее сына с богатой Жюли.
– Toujours charmante et melancolique, cette chere Julieie, [Она все так же прелестна и меланхолична, эта милая Жюли.] – говорила она дочери. – Борис говорит, что он отдыхает душой в вашем доме. Он так много понес разочарований и так чувствителен, – говорила она матери.
– Ах, мой друг, как я привязалась к Жюли последнее время, – говорила она сыну, – не могу тебе описать! Да и кто может не любить ее? Это такое неземное существо! Ах, Борис, Борис! – Она замолкала на минуту. – И как мне жалко ее maman, – продолжала она, – нынче она показывала мне отчеты и письма из Пензы (у них огромное имение) и она бедная всё сама одна: ее так обманывают!
Борис чуть заметно улыбался, слушая мать. Он кротко смеялся над ее простодушной хитростью, но выслушивал и иногда выспрашивал ее внимательно о пензенских и нижегородских имениях.
Жюли уже давно ожидала предложенья от своего меланхолического обожателя и готова была принять его; но какое то тайное чувство отвращения к ней, к ее страстному желанию выйти замуж, к ее ненатуральности, и чувство ужаса перед отречением от возможности настоящей любви еще останавливало Бориса. Срок его отпуска уже кончался. Целые дни и каждый божий день он проводил у Карагиных, и каждый день, рассуждая сам с собою, Борис говорил себе, что он завтра сделает предложение. Но в присутствии Жюли, глядя на ее красное лицо и подбородок, почти всегда осыпанный пудрой, на ее влажные глаза и на выражение лица, изъявлявшего всегдашнюю готовность из меланхолии тотчас же перейти к неестественному восторгу супружеского счастия, Борис не мог произнести решительного слова: несмотря на то, что он уже давно в воображении своем считал себя обладателем пензенских и нижегородских имений и распределял употребление с них доходов. Жюли видела нерешительность Бориса и иногда ей приходила мысль, что она противна ему; но тотчас же женское самообольщение представляло ей утешение, и она говорила себе, что он застенчив только от любви. Меланхолия ее однако начинала переходить в раздражительность, и не задолго перед отъездом Бориса, она предприняла решительный план. В то самое время как кончался срок отпуска Бориса, в Москве и, само собой разумеется, в гостиной Карагиных, появился Анатоль Курагин, и Жюли, неожиданно оставив меланхолию, стала очень весела и внимательна к Курагину.