Беше, Сидней
| Сидней Беше Sidney Bechet | |
 | |
| Основная информация | |
|---|---|
| Полное имя |
Сидней Джозеф Беше |
| Дата рождения | |
| Место рождения | |
| Дата смерти | |
| Место смерти | |
| Годы активности |
1919-1959 |
| Страна | |
| Профессии |
Исполнитель |
| Инструменты | |
| Жанры | |
| Сотрудничество | |
| [www.sidneybechet.org/ Общество Сидней Беше] | |
Сидней Джозеф Беше (англ. Sidney Joseph Bechet; 14 мая 1897, Новый Орлеан, Луизиана — 14 мая 1959, Париж) — джазовый кларнетист и сопрано-саксофонист, один из пионеров джаза. Выдающийся исполнитель новоорлеанского и чикагского стилей. Оказал большое влияние на музыкантов Севера США и способствовал становлению традиционного джаза в Европе.
Содержание
Биография
Сидней Беше родился и вырос в небогатой, музыкальной негритянско-креольской семье, проживавшей во французском квартале Нового Орлеана. От своих европейских предков Беше унаследовал светлый цвет кожи. Все его братья (их было четверо) умели играть на каком-либо инструменте. С малых лет проявил склонность к музыке. Под влиянием отца, который был по профессии портным и любил музицировать в домашнем кругу, и старшего брата Леонарда (зубной техник, в Новом Орлеане пользовался известностью как кларнетист и руководитель любительского оркестра) Беше начинает с 6 лет систематически заниматься музыкой, осваивая кларнет. С 8 лет обучается игре на кларнете частным образом у Лоренцо Тио старшего (Lorenzo Tio), Луи Нельсона (Big Louis Nelson) и Джорджа Бэкета (George Baquet), при этом значительную часть времени уделяя самообразованию. Его успехи были столь значительны, что уже в раннем возрасте (1910 год) он играет в крупных городских джазовых ансамблях и даже обучает других игре на кларнете (среди его учеников — Джимми Нун, который был старше его на два года). В те годы Сидней Беше выступает с ансамблем Фредди Кеппарда, играет у Бадди Болдена (вместе с Банком Джонсоном), в известном тогда Olympia Band и в 1911 году в Eagle Band (в одно время с Кингом Оливером, Фредди Кеппардом, Джимми Нуном, Банком Джонсоном, Мэттом Кэри). Затем последовали выступления с составами Джека Кэри («Crescent Band»), Ричарда М.Джонсона и Бадди Пти, с 1913 года — с ансамблем Кинга Оливера. Выезжает на гастроли по Техасу и Калифорнии с ансамблем Кларенса Уильямса и Луиса Уэйда, сотрудничает с Кидом Ори и совершает турне с оркестром Динка Джонсона. В 1916 году Беше покидает Новый Орлеан и отправляется странствовать (привычка, оставшаяся у него на всю жизнь), играя в передвижных шоу и странствующих цирковых труппах на Юге США и Среднем Западе.
В 1917 году Беше перебирается в Чикаго, где работает в оркестрах, возглавляемых новоорлеанскими пионерами джаза (среди них Фредди Кеппард, Кинг Оливер, Лоуренс Дюше (Lawrence Duhe)).
В 1919 году попадает в большой эстрадный оркестр Уилла Мэриона Кука Southern Syncopated Orchestra. Оркестр играл в основном популярную музыку с письменными аранжировками и с небольшим количеством импровизационного материала. Беше в этом составе был главным солистом при исполнении блюзов. С этим оркестром он совершил концертную поездку по Европе, где получил одобрительный отзыв о своей игре от знаменитого дирижёра Эрнеста Ансерме. Услышав игру оркестра в Лондоне, швейцарский дирижёр в многократно перепечатанной статье охарактеризовал Беше как «выдающегося кларнетиста-виртуоза» и «гениального артиста».
В Лондоне в одном из магазинов Беше купил сопрановый саксофон, и с этого времени он становится его основным инструментом, хотя он продолжает достаточно часто играть и на кларнете. На сопрано-саксофоне несколько сложнее играть в тон, зато этот инструмент обладает мощным звуком, что позволяло Сиднею Беше доминировать в любом джазовом ансамбле. Покинув Southern Syncopated Orchestra Беше работает в небольшом рэгтайм-бэнде Бенни Пэйтона (Benny Peyton), выступает с этим музыкальным коллективом в Англии и Франции.
В США в 1923 году, Беше сделал свою первую запись совместно с Кларенсом Уильямсом. В течение последующих двух лет периодически появлялся на записях блюзовых певиц вместе с Луи Армстронгом, иногда исполняя соло. Пластинки с записями были выпущены под разными названиями: Clarence William’s Blue Five и Red Onion Jazz Babies. Эти записи стали важной вехой эпохи новоорлеанского джаза и оказали большое влияние на музыкантов того времени. Интересно, что на одной из этих записей Беше играет на сарюзофоне, что явилось единственным известным случаем использования данного инструмента в записи джазовой музыки.
В 1924 году в течение трех месяцев Беше играл в раннем оркестре Дюка Эллингтона, который ещё не преодолел переходный период и исполнял чуть приправленную джазом танцевальную музыку. Игру Беше в тот период отличал столь интенсивный свинг, что в те годы в этом компоненте ему не было равных. Поэтому недолгое пребывание Беше в ансамбле Эллингтона было важным для музыкантов, и подтолкнуло весь эллингтоновский состав к исполнению джазовой музыки. Затем Сидней Беше открывает в Гарлеме свой собственный клуб («Club Basha») и собирает собственный оркестр, в который приглашает играть своего ученика — молодого Джонни Ходжеса. Затем вновь гастролирует в Европе с труппой Black Revue, «звездой» которого была негритянская певица и танцовщица Джозефина Бэйкер. Посещает Францию, Бельгию, Германию, Венгрию, Польшу.
В 1926 году Беше концертирует в СССР с ансамблем Фрэнка Уитерса, состоявшим из музыкантов оркестра Луиса Митчелла Jazz Kings (в котором играли: Джон Смит — корнет, Фрэнк Уитерс — тромбон, Фред Коксито — баритон-саксофон, Дэн Париш — фортепиано, Бенни Пейтон — ударные). Ансамбль открывает свои гастроли 22 февраля концертом в кинотеатре «Малая Дмитровка». Затем последовали выступления в Большом зале консерватории, Доме писателей, Театре Комиссаржевской и других залах столицы России. Ему аплодируют А. Луначарский, Р. Глиэр, Н. Малько, К. Станиславский… Кроме Москвы Беше выступает в Харькове, Киеве, Одессе и его успешное турне по стране продолжалось более трех месяцев. Выступления секстета были тепло встречены слушателями и вызвали большой интерес музыкальной общественности.
Потом последовал ангажемент в коммерческом оркестре Нобла Сиссла в Париже (до 1930 года). Однако, находясь во Франции в составе оркестра Нобла Сиссла попадает в неприятную историю (Беше в ответ на оскорбления со стороны некоторых музыкантов оркестра открывает пальбу и ранит выстрелом из пистолета одного из них) и некоторое время находится в тюрьме, правда, его быстро выпускают и высылают обратно в США.
В 1932 году в Нью-Йорке совместно с трубачом Томми Лэдниером создает ансамбль New Orleans Feetwarmers для выступлений в дансинге Savoy Ballroom и для записей пластинок на фирме His Master’s Voice. В первом составе этого ансамбля тогда играли: Тедди Никсон (тромбон), Хэнк Дункан (фортепиано), Уилсон Майерс (контрабас), Моррис Морлэнд (ударные).
К середине 30-х годов, когда углубляется экономический кризис в США, и горячая новоорлеанская музыка уходит в тень (из-за падения интереса к стилю), Сидней Беше был вынужден искать средства к существованию. Для получения заработка ему пришлось открыть портняжную лавку, которая, тем не менее, почти не работала по прямому назначению — там часто собирались музыканты и устраивались джазовые концерты.
В 1938 году Беше записал знаменитую композицию Джорджа Гершвина «Summertime» (на этой записи ему аккомпанировали Мид Лакс Льюис (фортепиано) и Сид Кэтлетт (ударные)), и это исполнение получило широкую известность. Другим хитом, сочинённым Беше в то же время, стала композиция «Petite fleur» («Маленький цветок»). После этого его пригласил на запись нескольких композиций известный французский музыкальный критик и инициатор ривайвл-движения Юг Панасье, а вскоре звукозаписывающая фирма «Bluebird» предложила ему подписать контракт на три года, в течение которых он записал несколько классических джазовых композиций. В дальнейшем были записаны серии прекрасных пластинок с Big Four и с кларнетистом Меззом Меззроу (Mezz Mezzrow) на фирме King Jazz. Начинается возрождение новоорлеанского стиля и Сиднея Беше критики провозглашают одним из величайших мастеров джаза. Он регулярно появляется в Нью-Йорке, где принимает участие в нескольких концертах с Эдди Кондоном в Таун Холле и записывается с другими мастерами джаза.
В 1944 году выходит пластинка с записью шедевра Сиднея Беше — соло на кларнете «Голубой горизонт». Известный исследователь американского джаза Джеймс Линкольн Коллиер писал:
- «Это обычный блюз в тональности ми-бемоль-мажор, исполняемый в темпе 70 ударов метронома, то есть медленнее, чем обычно принято в джазе. Беше постоянно варьирует высоту звуков, и прежде всего блюзовых тонов. Его исполнение насыщено большими длительностями, некоторые звуки он растягивает на целый такт… Каждый звук извлекается с восходящим и нисходящим глиссандо… Эта музыка рождает в воображении образ вольно вьющейся лозы. Так, спустя почти двадцать лет после звездного часа новоорлеанского стиля возник его непревзойденный образец».
В 1945 году Беше пытается создать собственный оркестр вместе с трубачом Банком Джонсоном (англ. Bunk Johnson), но это ему не удаётся, так как Джонсон беспробудно пил, и проект срывается. Портняжная лавка окончательно перестала приносить Беше доход и превратилась, по сути, в музыкальную школу. Самым известным среди его учеников стал Боб Уилбер, в дальнейшем он оказывал своему учителю ощутимую материальную поддержку.
Судьба Беше круто изменилась в 1949 году. Его пригласили на джазовый фестиваль в Плейелевском зале Парижа, где он имел огромный успех. После этого он решил окончательно перебраться в Европу. Выступает и записывается на пластинки с оркестром Клода Лютера и Анддрю Ревельотти (Франция), Хэмфри Литлтона (Англия), Dutch Swing College Band (Голландия) и с американскими гастролерами. В последующие годы он получил широчайшую известность по всей Европе, в особенности — во Франции, где был практически национальным героем (его слава была сравнима разве что со славой Мориса Шевалье), в то время как в США его имя уже не было столь широко известным. В последние годы жизни музыкант играл много концертов, делал записи и изредка посещал США. Он умер в 1959 году от рака.
Беше написал книгу воспоминаний «Treat It Gentle» («Отнеситесь к этому серьёзно»), наполненную жизнерадостностью и юмором, кроме того, существует его подробная биография «Волшебник джаза» (The Wizard of Jazz), написанная Джоном Чилтоном и отражающая жизнь Беше практически по неделям. Большое количество записей музыканта сейчас доступно на CD.
В 1960 году на первом европейском джаз-фестивале в Антибе состоялись торжества, посвященные Сиднею Беше. В честь него установлен памятник во французском городе Жуан-ле-Пинс, а в Париже его именем названа улица.
Творчество
Первопроходец джаза
Сидней Беше был одним из пионеров новоорлеанского джаза. Его творчество способствовало выведению этой музыки в годы первой мировой войны за границы Нового Орлеана и обеспечило ей широкую популярность. Являясь одним из лучших джазовых музыкантов послевоенного периода, Беше оказал большое влияние на других музыкантов, и сегодня считается величайшим мастером игры на сопрано-саксофоне и кларнете. Из-за того, что Сидней Беше много времени провел в путешествиях, в том числе в Европе, он не пользовался широкой известностью у публики Соединенных Штатов, хотя мог бы достичь её, если бы больше работал в танцевальной музыке, возглавив какой-нибудь оркестр (как например Эллингтон или Армстронг). Кроме того, у Сиднея Беше был колючий и неуживчивый характер. Он был не чужд звездного самолюбования (даже в период забвения), к тому же Беше не всегда владел своими страстями — его высылали из Франции и Англии за драки, а однажды был вынужден провести почти год в одной из парижских тюрем. Темперамент не позволял Сиднею Беше идти на компромиссы, как это делали другие и что давало возможность добиться большего успеха и популярности. Но именно эта неистовость является одной из важнейших характеристик его игры, которая всегда была очень эмоциональной, от безудержного буйства в Sweetie Dear (1932) до задумчивой печали в Blue Horizon (1944). Сидней Беше достиг такого высокого уровня владения сопрано-саксофоном, что мало кто из музыкантов решался состязаться с ним в мастерстве, и до конца жизни, Беше как сопранист, оставался вне конкуренции.
Как и большинство новоорлеанских первопроходцев джаза, Сидней Беше часто готовил свои музыкальные фигуры заранее и, начав играть, редко менял в них что-либо, но его музыка, тем не менее, была проникнута чувством, наполнена движением и свингом. В быстрых темпах звук его сопрано-саксофона стремительно врывался в оркестровую мелодию, в медленных темпах его игра струилась в восходящих и нисходящих арпеджио во всем диапазоне инструмента. Из-за того, что Беше по натуре был одиночкой (неслучайно Герман Гессе в своем романе «Степной Волк» описал джазового саксофониста креола Пабло с Сиднея Беше), его влияние на джазменов не было прямым, проводниками его идей были Дюк Эллингтон, Джонни Ходжес и кларнетист Бастер Бэйли (выработавший стиль похожий на саксофонный стиль Беше), а также поколение более молодых исполнителей традиционного джаза, в том числе Боб Уилбер и Кенни Давен, причастных к возрождению и распространению новоорлеанского стиля в США и Европе.
Будучи «звездой» первой величины в американском джазе 20-х годов, Сидней Беше в 1924 году был признан лучшим исполнителем на духовых инструментах (отодвинув Армстронга). Благодаря огромной творческой активности, смелым новаторским идеям занимал в 20-е годы ведущее место в авангарде джаза наряду с Джелли Роллом Мортоном, Кингом Оливером, Луисом Армстронгом и Дюком Эллингтоном. Однако, несмотря на это, Беше оказался изгоем в США, где в то время цветному джазмену не дано было вырваться за пределы ресторана, дансинга или негритянского ревю. Настоящее понимание своей музыки нашел лишь в Европе.
Беше также занимал особое положение среди инициаторов и лидеров движения возрождения традиционного джаза в 1940-е. В отличие от других ветеранов джаза почти не прекращал музыкальной деятельности и не утратил высокого профессионализма, став для всех эталоном мастерства и аутентичности стиля. Сидней Беше никогда не изменял своим джазовым идеалам даже в периоды работы с коммерческими оркестрами, проявляя высокую требовательность к себе и к окружающим музыкантам.
Дюк Эллингтон, беспредельно любивший Беше, считал его самым уникальным человеком в джазе. Эллингтон говорил:
- «Беше — наше начало… Его вещи — сама душа, в них все самое сокровенное. Беше для меня символ джаза… Все, что он играл, было неповторимо. Это великий человек, и никто не мог играть, как он».
Поэт Жан Кокто адресовал Сиднею Беше следующие слова:
- «Его музыка не была бездумной болтовней. Она говорила. И речь эта всегда была трогательной и могучей. Она шла от сердца».
Известный российский джазовый критик Алексей Баташев писал в рецензии к пластинке Сиднея Беше:
- «Сидней Беше первым ввел в джаз сопрано-саксофон и остался одним из ярчайших мастеров игры на этом инструменте. Его горячее вибрато и мелодическое обаяние узнаются сразу, что бы он ни играл — модный боевик в сопровождении роскошного оркестра или добрый старый блюз в своей компании».
Значительное собрание материалов, относящихся к жизни и творчеству Сиднея Беше, сегодня находится в библиотеке Arkansas Arts Center города Литл-Рок.
Избранная дискография
|
|
Библиография
- Фейертаг В. Б. Джаз. XX век. Энциклопедический справочник. — Спб.: «СКИФИЯ», 2001, с.48-49. ISBN 5-94063-018-9
- Bohlander K., Holler K.-H. Jazzfuhrer.— Leipzig, с.44-46, 1980.
- Sidney Bechet. Treat It Gentle. An Autobiography. New York, Da Capo Press, 1978.
Напишите отзыв о статье "Беше, Сидней"
Ссылки
- [petitefleur1952.wix.com/malenkiy-tsvetok «Маленький цветок» Сиднея Беше]
- [www.sidneybechet.org/ Общество Сиднея Беше] (англ.)
- [www.ifccom.ch/bechet/bechet_accueil.html Сайт о Беше] (фр.)
- [www.allmusic.com/cg/amg.dll?P=amg&sql=11:wcfuxqr5ldje~T1 Сидней Беше] (англ.) на сайте Allmusic
| ||||||||||||||||||
Отрывок, характеризующий Беше, Сидней
Только что кончили певчие, как последовали новые и новые тосты, при которых всё больше и больше расчувствовался граф Илья Андреич, и еще больше билось посуды, и еще больше кричалось. Пили за здоровье Беклешова, Нарышкина, Уварова, Долгорукова, Апраксина, Валуева, за здоровье старшин, за здоровье распорядителя, за здоровье всех членов клуба, за здоровье всех гостей клуба и наконец отдельно за здоровье учредителя обеда графа Ильи Андреича. При этом тосте граф вынул платок и, закрыв им лицо, совершенно расплакался.Пьер сидел против Долохова и Николая Ростова. Он много и жадно ел и много пил, как и всегда. Но те, которые его знали коротко, видели, что в нем произошла в нынешний день какая то большая перемена. Он молчал всё время обеда и, щурясь и морщась, глядел кругом себя или остановив глаза, с видом совершенной рассеянности, потирал пальцем переносицу. Лицо его было уныло и мрачно. Он, казалось, не видел и не слышал ничего, происходящего вокруг него, и думал о чем то одном, тяжелом и неразрешенном.
Этот неразрешенный, мучивший его вопрос, были намеки княжны в Москве на близость Долохова к его жене и в нынешнее утро полученное им анонимное письмо, в котором было сказано с той подлой шутливостью, которая свойственна всем анонимным письмам, что он плохо видит сквозь свои очки, и что связь его жены с Долоховым есть тайна только для одного него. Пьер решительно не поверил ни намекам княжны, ни письму, но ему страшно было теперь смотреть на Долохова, сидевшего перед ним. Всякий раз, как нечаянно взгляд его встречался с прекрасными, наглыми глазами Долохова, Пьер чувствовал, как что то ужасное, безобразное поднималось в его душе, и он скорее отворачивался. Невольно вспоминая всё прошедшее своей жены и ее отношения с Долоховым, Пьер видел ясно, что то, что сказано было в письме, могло быть правда, могло по крайней мере казаться правдой, ежели бы это касалось не его жены. Пьер вспоминал невольно, как Долохов, которому было возвращено всё после кампании, вернулся в Петербург и приехал к нему. Пользуясь своими кутежными отношениями дружбы с Пьером, Долохов прямо приехал к нему в дом, и Пьер поместил его и дал ему взаймы денег. Пьер вспоминал, как Элен улыбаясь выражала свое неудовольствие за то, что Долохов живет в их доме, и как Долохов цинически хвалил ему красоту его жены, и как он с того времени до приезда в Москву ни на минуту не разлучался с ними.
«Да, он очень красив, думал Пьер, я знаю его. Для него была бы особенная прелесть в том, чтобы осрамить мое имя и посмеяться надо мной, именно потому, что я хлопотал за него и призрел его, помог ему. Я знаю, я понимаю, какую соль это в его глазах должно бы придавать его обману, ежели бы это была правда. Да, ежели бы это была правда; но я не верю, не имею права и не могу верить». Он вспоминал то выражение, которое принимало лицо Долохова, когда на него находили минуты жестокости, как те, в которые он связывал квартального с медведем и пускал его на воду, или когда он вызывал без всякой причины на дуэль человека, или убивал из пистолета лошадь ямщика. Это выражение часто было на лице Долохова, когда он смотрел на него. «Да, он бретёр, думал Пьер, ему ничего не значит убить человека, ему должно казаться, что все боятся его, ему должно быть приятно это. Он должен думать, что и я боюсь его. И действительно я боюсь его», думал Пьер, и опять при этих мыслях он чувствовал, как что то страшное и безобразное поднималось в его душе. Долохов, Денисов и Ростов сидели теперь против Пьера и казались очень веселы. Ростов весело переговаривался с своими двумя приятелями, из которых один был лихой гусар, другой известный бретёр и повеса, и изредка насмешливо поглядывал на Пьера, который на этом обеде поражал своей сосредоточенной, рассеянной, массивной фигурой. Ростов недоброжелательно смотрел на Пьера, во первых, потому, что Пьер в его гусарских глазах был штатский богач, муж красавицы, вообще баба; во вторых, потому, что Пьер в сосредоточенности и рассеянности своего настроения не узнал Ростова и не ответил на его поклон. Когда стали пить здоровье государя, Пьер задумавшись не встал и не взял бокала.
– Что ж вы? – закричал ему Ростов, восторженно озлобленными глазами глядя на него. – Разве вы не слышите; здоровье государя императора! – Пьер, вздохнув, покорно встал, выпил свой бокал и, дождавшись, когда все сели, с своей доброй улыбкой обратился к Ростову.
– А я вас и не узнал, – сказал он. – Но Ростову было не до этого, он кричал ура!
– Что ж ты не возобновишь знакомство, – сказал Долохов Ростову.
– Бог с ним, дурак, – сказал Ростов.
– Надо лелеять мужей хорошеньких женщин, – сказал Денисов. Пьер не слышал, что они говорили, но знал, что говорят про него. Он покраснел и отвернулся.
– Ну, теперь за здоровье красивых женщин, – сказал Долохов, и с серьезным выражением, но с улыбающимся в углах ртом, с бокалом обратился к Пьеру.
– За здоровье красивых женщин, Петруша, и их любовников, – сказал он.
Пьер, опустив глаза, пил из своего бокала, не глядя на Долохова и не отвечая ему. Лакей, раздававший кантату Кутузова, положил листок Пьеру, как более почетному гостю. Он хотел взять его, но Долохов перегнулся, выхватил листок из его руки и стал читать. Пьер взглянул на Долохова, зрачки его опустились: что то страшное и безобразное, мутившее его во всё время обеда, поднялось и овладело им. Он нагнулся всем тучным телом через стол: – Не смейте брать! – крикнул он.
Услыхав этот крик и увидав, к кому он относился, Несвицкий и сосед с правой стороны испуганно и поспешно обратились к Безухову.
– Полноте, полно, что вы? – шептали испуганные голоса. Долохов посмотрел на Пьера светлыми, веселыми, жестокими глазами, с той же улыбкой, как будто он говорил: «А вот это я люблю». – Не дам, – проговорил он отчетливо.
Бледный, с трясущейся губой, Пьер рванул лист. – Вы… вы… негодяй!.. я вас вызываю, – проговорил он, и двинув стул, встал из за стола. В ту самую секунду, как Пьер сделал это и произнес эти слова, он почувствовал, что вопрос о виновности его жены, мучивший его эти последние сутки, был окончательно и несомненно решен утвердительно. Он ненавидел ее и навсегда был разорван с нею. Несмотря на просьбы Денисова, чтобы Ростов не вмешивался в это дело, Ростов согласился быть секундантом Долохова, и после стола переговорил с Несвицким, секундантом Безухова, об условиях дуэли. Пьер уехал домой, а Ростов с Долоховым и Денисовым до позднего вечера просидели в клубе, слушая цыган и песенников.
– Так до завтра, в Сокольниках, – сказал Долохов, прощаясь с Ростовым на крыльце клуба.
– И ты спокоен? – спросил Ростов…
Долохов остановился. – Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты думаешь о том, что тебя могут убить, ты – дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя то, говорит, как не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только не ушел! Ну так то и я. A demain, mon cher! [До завтра, мой милый!]
На другой день, в 8 часов утра, Пьер с Несвицким приехали в Сокольницкий лес и нашли там уже Долохова, Денисова и Ростова. Пьер имел вид человека, занятого какими то соображениями, вовсе не касающимися до предстоящего дела. Осунувшееся лицо его было желто. Он видимо не спал ту ночь. Он рассеянно оглядывался вокруг себя и морщился, как будто от яркого солнца. Два соображения исключительно занимали его: виновность его жены, в которой после бессонной ночи уже не оставалось ни малейшего сомнения, и невинность Долохова, не имевшего никакой причины беречь честь чужого для него человека. «Может быть, я бы то же самое сделал бы на его месте, думал Пьер. Даже наверное я бы сделал то же самое; к чему же эта дуэль, это убийство? Или я убью его, или он попадет мне в голову, в локоть, в коленку. Уйти отсюда, бежать, зарыться куда нибудь», приходило ему в голову. Но именно в те минуты, когда ему приходили такие мысли. он с особенно спокойным и рассеянным видом, внушавшим уважение смотревшим на него, спрашивал: «Скоро ли, и готово ли?»
Когда всё было готово, сабли воткнуты в снег, означая барьер, до которого следовало сходиться, и пистолеты заряжены, Несвицкий подошел к Пьеру.
– Я бы не исполнил своей обязанности, граф, – сказал он робким голосом, – и не оправдал бы того доверия и чести, которые вы мне сделали, выбрав меня своим секундантом, ежели бы я в эту важную минуту, очень важную минуту, не сказал вам всю правду. Я полагаю, что дело это не имеет достаточно причин, и что не стоит того, чтобы за него проливать кровь… Вы были неправы, не совсем правы, вы погорячились…
– Ах да, ужасно глупо… – сказал Пьер.
– Так позвольте мне передать ваше сожаление, и я уверен, что наши противники согласятся принять ваше извинение, – сказал Несвицкий (так же как и другие участники дела и как и все в подобных делах, не веря еще, чтобы дело дошло до действительной дуэли). – Вы знаете, граф, гораздо благороднее сознать свою ошибку, чем довести дело до непоправимого. Обиды ни с одной стороны не было. Позвольте мне переговорить…
– Нет, об чем же говорить! – сказал Пьер, – всё равно… Так готово? – прибавил он. – Вы мне скажите только, как куда ходить, и стрелять куда? – сказал он, неестественно кротко улыбаясь. – Он взял в руки пистолет, стал расспрашивать о способе спуска, так как он до сих пор не держал в руках пистолета, в чем он не хотел сознаваться. – Ах да, вот так, я знаю, я забыл только, – говорил он.
– Никаких извинений, ничего решительно, – говорил Долохов Денисову, который с своей стороны тоже сделал попытку примирения, и тоже подошел к назначенному месту.
Место для поединка было выбрано шагах в 80 ти от дороги, на которой остались сани, на небольшой полянке соснового леса, покрытой истаявшим от стоявших последние дни оттепелей снегом. Противники стояли шагах в 40 ка друг от друга, у краев поляны. Секунданты, размеряя шаги, проложили, отпечатавшиеся по мокрому, глубокому снегу, следы от того места, где они стояли, до сабель Несвицкого и Денисова, означавших барьер и воткнутых в 10 ти шагах друг от друга. Оттепель и туман продолжались; за 40 шагов ничего не было видно. Минуты три всё было уже готово, и всё таки медлили начинать, все молчали.
– Ну, начинать! – сказал Долохов.
– Что же, – сказал Пьер, всё так же улыбаясь. – Становилось страшно. Очевидно было, что дело, начавшееся так легко, уже ничем не могло быть предотвращено, что оно шло само собою, уже независимо от воли людей, и должно было совершиться. Денисов первый вышел вперед до барьера и провозгласил:
– Так как п'отивники отказались от п'ими'ения, то не угодно ли начинать: взять пистолеты и по слову т'и начинать сходиться.
– Г…'аз! Два! Т'и!… – сердито прокричал Денисов и отошел в сторону. Оба пошли по протоптанным дорожкам всё ближе и ближе, в тумане узнавая друг друга. Противники имели право, сходясь до барьера, стрелять, когда кто захочет. Долохов шел медленно, не поднимая пистолета, вглядываясь своими светлыми, блестящими, голубыми глазами в лицо своего противника. Рот его, как и всегда, имел на себе подобие улыбки.
– Так когда хочу – могу стрелять! – сказал Пьер, при слове три быстрыми шагами пошел вперед, сбиваясь с протоптанной дорожки и шагая по цельному снегу. Пьер держал пистолет, вытянув вперед правую руку, видимо боясь как бы из этого пистолета не убить самого себя. Левую руку он старательно отставлял назад, потому что ему хотелось поддержать ею правую руку, а он знал, что этого нельзя было. Пройдя шагов шесть и сбившись с дорожки в снег, Пьер оглянулся под ноги, опять быстро взглянул на Долохова, и потянув пальцем, как его учили, выстрелил. Никак не ожидая такого сильного звука, Пьер вздрогнул от своего выстрела, потом улыбнулся сам своему впечатлению и остановился. Дым, особенно густой от тумана, помешал ему видеть в первое мгновение; но другого выстрела, которого он ждал, не последовало. Только слышны были торопливые шаги Долохова, и из за дыма показалась его фигура. Одной рукой он держался за левый бок, другой сжимал опущенный пистолет. Лицо его было бледно. Ростов подбежал и что то сказал ему.
– Не…е…т, – проговорил сквозь зубы Долохов, – нет, не кончено, – и сделав еще несколько падающих, ковыляющих шагов до самой сабли, упал на снег подле нее. Левая рука его была в крови, он обтер ее о сюртук и оперся ею. Лицо его было бледно, нахмуренно и дрожало.
– Пожалу… – начал Долохов, но не мог сразу выговорить… – пожалуйте, договорил он с усилием. Пьер, едва удерживая рыдания, побежал к Долохову, и хотел уже перейти пространство, отделяющее барьеры, как Долохов крикнул: – к барьеру! – и Пьер, поняв в чем дело, остановился у своей сабли. Только 10 шагов разделяло их. Долохов опустился головой к снегу, жадно укусил снег, опять поднял голову, поправился, подобрал ноги и сел, отыскивая прочный центр тяжести. Он глотал холодный снег и сосал его; губы его дрожали, но всё улыбаясь; глаза блестели усилием и злобой последних собранных сил. Он поднял пистолет и стал целиться.
– Боком, закройтесь пистолетом, – проговорил Несвицкий.
– 3ак'ойтесь! – не выдержав, крикнул даже Денисов своему противнику.
Пьер с кроткой улыбкой сожаления и раскаяния, беспомощно расставив ноги и руки, прямо своей широкой грудью стоял перед Долоховым и грустно смотрел на него. Денисов, Ростов и Несвицкий зажмурились. В одно и то же время они услыхали выстрел и злой крик Долохова.
– Мимо! – крикнул Долохов и бессильно лег на снег лицом книзу. Пьер схватился за голову и, повернувшись назад, пошел в лес, шагая целиком по снегу и вслух приговаривая непонятные слова:
– Глупо… глупо! Смерть… ложь… – твердил он морщась. Несвицкий остановил его и повез домой.
Ростов с Денисовым повезли раненого Долохова.
Долохов, молча, с закрытыми глазами, лежал в санях и ни слова не отвечал на вопросы, которые ему делали; но, въехав в Москву, он вдруг очнулся и, с трудом приподняв голову, взял за руку сидевшего подле себя Ростова. Ростова поразило совершенно изменившееся и неожиданно восторженно нежное выражение лица Долохова.
– Ну, что? как ты чувствуешь себя? – спросил Ростов.
– Скверно! но не в том дело. Друг мой, – сказал Долохов прерывающимся голосом, – где мы? Мы в Москве, я знаю. Я ничего, но я убил ее, убил… Она не перенесет этого. Она не перенесет…
– Кто? – спросил Ростов.
– Мать моя. Моя мать, мой ангел, мой обожаемый ангел, мать, – и Долохов заплакал, сжимая руку Ростова. Когда он несколько успокоился, он объяснил Ростову, что живет с матерью, что ежели мать увидит его умирающим, она не перенесет этого. Он умолял Ростова ехать к ней и приготовить ее.
Ростов поехал вперед исполнять поручение, и к великому удивлению своему узнал, что Долохов, этот буян, бретёр Долохов жил в Москве с старушкой матерью и горбатой сестрой, и был самый нежный сын и брат.
Пьер в последнее время редко виделся с женою с глазу на глаз. И в Петербурге, и в Москве дом их постоянно бывал полон гостями. В следующую ночь после дуэли, он, как и часто делал, не пошел в спальню, а остался в своем огромном, отцовском кабинете, в том самом, в котором умер граф Безухий.
Он прилег на диван и хотел заснуть, для того чтобы забыть всё, что было с ним, но он не мог этого сделать. Такая буря чувств, мыслей, воспоминаний вдруг поднялась в его душе, что он не только не мог спать, но не мог сидеть на месте и должен был вскочить с дивана и быстрыми шагами ходить по комнате. То ему представлялась она в первое время после женитьбы, с открытыми плечами и усталым, страстным взглядом, и тотчас же рядом с нею представлялось красивое, наглое и твердо насмешливое лицо Долохова, каким оно было на обеде, и то же лицо Долохова, бледное, дрожащее и страдающее, каким оно было, когда он повернулся и упал на снег.
«Что ж было? – спрашивал он сам себя. – Я убил любовника , да, убил любовника своей жены. Да, это было. Отчего? Как я дошел до этого? – Оттого, что ты женился на ней, – отвечал внутренний голос.
«Но в чем же я виноват? – спрашивал он. – В том, что ты женился не любя ее, в том, что ты обманул и себя и ее, – и ему живо представилась та минута после ужина у князя Василья, когда он сказал эти невыходившие из него слова: „Je vous aime“. [Я вас люблю.] Всё от этого! Я и тогда чувствовал, думал он, я чувствовал тогда, что это было не то, что я не имел на это права. Так и вышло». Он вспомнил медовый месяц, и покраснел при этом воспоминании. Особенно живо, оскорбительно и постыдно было для него воспоминание о том, как однажды, вскоре после своей женитьбы, он в 12 м часу дня, в шелковом халате пришел из спальни в кабинет, и в кабинете застал главного управляющего, который почтительно поклонился, поглядел на лицо Пьера, на его халат и слегка улыбнулся, как бы выражая этой улыбкой почтительное сочувствие счастию своего принципала.
«А сколько раз я гордился ею, гордился ее величавой красотой, ее светским тактом, думал он; гордился тем своим домом, в котором она принимала весь Петербург, гордился ее неприступностью и красотой. Так вот чем я гордился?! Я тогда думал, что не понимаю ее. Как часто, вдумываясь в ее характер, я говорил себе, что я виноват, что не понимаю ее, не понимаю этого всегдашнего спокойствия, удовлетворенности и отсутствия всяких пристрастий и желаний, а вся разгадка была в том страшном слове, что она развратная женщина: сказал себе это страшное слово, и всё стало ясно!
«Анатоль ездил к ней занимать у нее денег и целовал ее в голые плечи. Она не давала ему денег, но позволяла целовать себя. Отец, шутя, возбуждал ее ревность; она с спокойной улыбкой говорила, что она не так глупа, чтобы быть ревнивой: пусть делает, что хочет, говорила она про меня. Я спросил у нее однажды, не чувствует ли она признаков беременности. Она засмеялась презрительно и сказала, что она не дура, чтобы желать иметь детей, и что от меня детей у нее не будет».
Потом он вспомнил грубость, ясность ее мыслей и вульгарность выражений, свойственных ей, несмотря на ее воспитание в высшем аристократическом кругу. «Я не какая нибудь дура… поди сам попробуй… allez vous promener», [убирайся,] говорила она. Часто, глядя на ее успех в глазах старых и молодых мужчин и женщин, Пьер не мог понять, отчего он не любил ее. Да я никогда не любил ее, говорил себе Пьер; я знал, что она развратная женщина, повторял он сам себе, но не смел признаться в этом.
И теперь Долохов, вот он сидит на снегу и насильно улыбается, и умирает, может быть, притворным каким то молодечеством отвечая на мое раскаянье!»
Пьер был один из тех людей, которые, несмотря на свою внешнюю, так называемую слабость характера, не ищут поверенного для своего горя. Он переработывал один в себе свое горе.
«Она во всем, во всем она одна виновата, – говорил он сам себе; – но что ж из этого? Зачем я себя связал с нею, зачем я ей сказал этот: „Je vous aime“, [Я вас люблю?] который был ложь и еще хуже чем ложь, говорил он сам себе. Я виноват и должен нести… Что? Позор имени, несчастие жизни? Э, всё вздор, – подумал он, – и позор имени, и честь, всё условно, всё независимо от меня.
