Сиенская республика

Сиенская республика
итал. Repubblica di Siena
1147 — 1555 →
Герб
Сиенская республика в 1494 году
Столица	Сиена
Язык(и)	Итальянский
Религия	Католицизм
Денежная единица	Сиенский денарий
Площадь	около 6 000 км² (1494)
Население	около 200 000 чел. (1494)
Подеста

К:Появились в 1147 годуК:Исчезли в 1555 году

Государства Тосканы
Ареццо – Вольтерра – Гроссето – Лукка – герц. Лукка – Масса и Каррара – Пиза – Пистойя – Прато – Пьомбино – Сиена – Тосканская марка – вел. герц. Тоскана – Флоренция (респ.) – Флоренция (герц.) – Фьовичино – Этрурия

Сиенская республика (итал. Repubblica di Siena) — город-государство в Италии, существовавшее в 1147—1555 гг. Республика занимала южную часть Тосканы с центром в городе Сиена и на протяжении нескольких веков выступала основным конкурентом и противником Флоренции в Средней Италии. Экономический расцвет Сиены пришёлся на XII—XIII века, когда республика стала одним из крупнейших финансовых и торговых центров Италии и Европы, а также культурным центром итальянского Проторенессанса. Начиная с XIV века Сиенская республика оказалась расколота на несколько враждующих партий, борьба которых за власть значительно ослабила государство и не позволила создать эффективную демократическую политическую систему. Тем не менее республиканские традиции Сиены воспрепятствовали установлению монархического правления: синьория Петруччи на рубеже XV—XVI веков просуществовала чуть более тридцати лет. В период Итальянских войн Сиена оказалась под протекторатом Испании, а попытка восстановления республиканского правления в 1552—1555 годах провалилась. После битва при Марчиано территория Сиены была присоединена к Флорентийскому герцогству.

Ранняя коммуна в Сиене (кон. XI — перв. пол. XIII вв.)

Формирирование коммуны

Возрождение Сиены после нескольких столетий войн и опустошений, сопровождавших Великое переселение народов, началось в середине VII века, когда было восстановлено Сиенское епископство. Светское управление в городе осуществлялось назначаемыми должностными лицами Лангобардского королевства, а после завоеваний Пипина Короткого и Карла Великого — франкскими графами. В начале IX века образовалось небольшое Сиенское графство (контадо, от итал. conte — граф), подчинённое маркграфам Тосканы. В его состав вошла территория между долиной Эльзы, холмами Кьянти и болотами Мареммы. Отсутствие сильной власти в Тоскане вообще, а в Сиене в частности, способствовало росту влияния сиенского епископа, который хартией императора Генриха III 1035 г. был наделён правом управления городом и окружающей областью. Графам Сиены не удалось установить контроль над сиенским контадо, распавшимся на множество земельных владений отдельных феодальных родов.

С развитием торговли и укреплением городской экономики в конце XI века в Сиене возникла коммуна, представлявшая интересы горожан во взаимоотношениях с епископом и графами. Смерть маркграфини Матильды Тосканской в 1115 г., которая привела к образованию вакуума власти в Тоскане, ускорила развитие городского самоуправления. Под 1125 г. впервые упоминается коллегия консулов в Сиене, ставшая фактически правительством города. Консулы избирались на всеобщем собрании горожан на годичный срок и обладали высшей судебной и исполнительной властью в рамках коммуны, постепенно вытесняя из управления епископов. Хотя обычно переход власти в Сиене к коммуне датируется 1147 г., этот процесс растянулся на несколько десятилетий. В борьбе за инвеституру горожане Сиены выступили на стороне императора и гибеллинов, а епископ поддержал гвельфов. В 1170 г. восставшие сиенцы изгнали своего епископа. После его возвращения он был лишён контроля над городским управлением и подчинён коммуне. В результате к концу XII века вся власть в Сиене перешла в руки коммуны. Это было официально зафиксировано императором Генрихом VI в хартии 1186 г., в соответствии с которой Сиенская городская республика была признана суверенным государственным образованием, управляемым коллегией консулов и обладающем властью над городом, контадо и территорией епископства Сиены. Юридически республика подчинялась императору Священной Римской империи, однако фактически этот сюзеренитет был чисто номинальным.

Экономическое развитие Сиены в XII—XIII веках

XII век ознаменовался бурным развитием экономики Сиены, что позволило республике занять одно из центральных мест в политической системе Средней Италии. Особенно быстрыми темпами развивалось банковское дело. Банкирские дома Салимбени и Толомеи распространили свои операции по всей территории Западной Европы, ссужая деньгами папскую курию, императоров Священной Римской империи и королей Франции. До середины XIII века именно Сиена являлась важнейшим финансовым центром всей Италии, пока не была вытеснена усилившимися банковскими домами Флоренции. Сиенский серебряный динарий (итал. denaro), чеканка которого началась в середине XII века, являлся одной из основных европейских валют до появления золотого флорина. Второй ведущей отраслью хозяйства ранней Сиенской республики являлась торговля. Сиена находилась на важном торговом пути из Рима во Францию (итал. via francesca), что благоприятствовало складыванию в городе крупного европейского торгового центра. Наиболее влиятельный купеческий род Сиены — Буонсиньори — стал одним из основных поставщиков товаров (предметы роскоши, ткани и одежда, продовольствие) для дворов папы, императора и других правителей Италии и Западной Европы. Однако торговая деятельность республики носила по-преимуществу посреднический характер: собственная промышленность в Сиене была относительно слабо развитой и не получила такого развития, как, например, в соседней Флоренции. Определённое значение имела лишь переработка шерсти и текстильное производство. Вследствие слабости ремесленного производства цехи в Сиене так и не приобрели того влияния, как в более развитых в промышленном отношении городах Средней и Северной Италии, и не стали ядром государственной системы республики. Значительную силу имели лишь торговые корпорации и именно они внесли основной вклад в экономический подъём Сиены. Расцвет торговли и банковского дела в Сиене в XII веке способствовал интенсивному градостроительству. Это время считается периодом наивысшего подъёма сиенской архитектуры романского стиля, воплотившегося в строительстве таких шедевров итальянской архитектуры, как кафедральный собор Сиены и Пьяцца-дель-Кампо. Их возведение началось в XII веке, однако продолжалось достаточно долго, чтобы впитать в себя готические элементы. Пьяцца-дель-Кампо с возведённым на ней в XIV веке Общественным дворцом (итал. Palazzo Pubblico) в настоящее время считается одной из красивейших площадей Европы.

Завоевание контадо и борьба с Флоренцией

Вскоре после своего образования городская коммуна Сиены повела борьбу за контроль над сиенским контадо. В серии нескольких военных кампаний городское ополчение подчинило близлежащие населённые пункты и разрушило основные замки феодалов региона. В 1168 г. был захвачен город Ашано, а к концу XII века республика добилась контроля над всей территорией контадо. Дворяне были переселены из своих замков в город и превратились в граждан Сиенской республики. Хотя суверенная власть над землями округи перешла в руки коммуны, местные дворянские роды, оказавшись включёнными в социальную систему города, приобрели значительное влияние в Сиене и органах управления республики. Завоевание Сиеной контадо было признано императором Генрихом VI в 1186 г., который даровал республике инвеституру на бывшее сиенское графство.

Главным политическим противником и основным торгово-финансовым конкурентом Сиены стала Флорентийская республика, также боровшаяся за гегемонию в Тоскане. Общая граница между этими двумя коммунами обостряла ситуацию и вела к практически постоянным военным конфликтам. В этом противостоянии каждая из сторон поддерживала оппозиционные группировки в коммуне противника (прежде всего, нобилитет). Так, Сиена постоянно блокировалась с аристократическим домом Гвиди, боровшимся против власти коммуны во Флоренции. Сиено-флорентийский антагонизм наложился на общеитальянскую борьбу гвельфов и гибеллинов: Флоренция стала одним из главных союзников папы, тогда как Сиена поддержала императора. Однако перевес в конфликте двух республик практически всегда находился на стороне Флоренции. Лишь в середине XII века Сиене удалось установить контроль над Поджибонси, важной крепости в долине Эльзы, однако борьба за Кьянтийские холмы завершилась неудачно: бо́льшая часть этой области по третейскому суду 1203 г. отошла Флоренции. В 1197 г. на общем конгрессе коммун Тосканы в Сан-Дженезио было принято решение о разделе сфер влияния, что позволило Сиене к 1202 г. захватить Монтепульчано и Монтальчино, однако результатом новой сиено-флорентийской войны 1207—1208 гг. стал отказ Сиены и от Поджибонзи, и от Монтепульчано. Более успешным было южное направление территориальной экспансии Сиенской республики: в 1224 г. было присоединено Гроссето, город, доминирующий над самой южной частью Тосканы и частью побережья.

С вхождением Гроссето в состав республики осложнилась внутренняя обстановка в Сиене: в южной Тоскане огромное влияние имел мареммский аристократический род Альдобрандески, выдвинувший претензии на свою долю власти в Сиене. С другой стороны, военные отряды Альдобрандески позволили значительно укрепить сиенскую армию и возобновить борьбу с Флоренцией. В 1229 г. сиенцы осадили Монтепульчано, что вызвало затяжную войну против Флорентийской республики. Хотя в 1232 г. Монтепульчано было захвачено, а две попытки флорентийцев осадить Сиену были отбиты, более сильная в экономическом и военном отношении Флоренция в итоге вновь одержала верх: по миру 1235 г. Сиена отказалась от претензий на Монтепульчано.

Система управления ранней коммуны в Сиене

В XII веке высшим органом власти Сиенской республии являлось всеобщее собрание горожан (итал. parlamento), на котором ежегодно избиралась коллегия консулов — главный исполнительный и судебный орган коммуны. При консулах действовал Совет колокола, в состав которого входили аристократы и верхушка финансово-торгового патрициата. Совет колокола концентрировал в своих руках руководство внутренней и внешней политикой республики и контролировал работу консулов. Существовали также временные комиссии (бальи; итал. balia), формируемые для определённой цели (руководство военными действиями, судебные процессы). Эта система органов управления коммуной была зафиксирована в конституции 1179 г., одной из первых писанных конституций итальянских государств.

Развитие экономики и укрепление недворянской торгово-финансовой верхушки населения, а также необходимость вести борьбу за подчинение контадо и соседних коммун к концу XII в. обострили внутриполитическую ситуацию в Сиене. Выступления пополанов против нобилей, полностью контролировавших органы управления республикой, грозили перерасти в гражданскую войну. Лишь вмешательство Франциска Ассизского смогло остановить разрастание конфликта и достичь компромисса между враждующими сторонами. Система власти в республике была перестроена. В 1199 г. (окончательно в 1212 г.) на смену коллегии консулов пришёл институт подеста́ — наёмного градоначальника, избираемого, обычно, из иностранцев, для руководства военными силами коммуны. В Совет колокола, фактическое правительство республики, вошли как представители нобилей (100 человек), так и верхушка пополанов (50 человек). Новая система являлась выражением паритета в силах между аристократической и торгово-ремесленной прослойками общества, однако достигнутое равновесие было непрочным. Уже в начале XIII века пополанская часть населения организовала собственную «малую коммуну» для отстаивания своих интересов.

В 1236 г. произошёл государственный переворот: власть подеста была свергнута, а новым верховным органом управления стал Совет Двадцати четырёх (итал. Ventiquattro), половина членов которого избиралась от нобилей, а другая половина — от пополанов. Совет Двадцати четырёх сконцентрировал в своих руках всю внутреннюю и внешнюю политику республики, руководство административной системой и получил право разработки законопроектов, превратившись в правительство Сиены. Новая форма компромисса оказалось более прочной и просуществовала до 1270 г. Общегородское собрание было полностью вытеснено из структуры управления. Вместо него источником власти стал Совет колокола, в который входили около трёхсот депутатов, избранных в равных долях от трёх городских округов Сиены. Совет колокола обладал высшей законодательной властью в республике, решал вопросы войны и мира, выбирал высших должностных лиц государства. Из своего состава Совет выделял специальные комиссии, ответственные за наиболее важные аспекты политической жизни страны. Особое место занимали комиссия Тринадцати стражей, являющаяся гарантом сохранения конституционного устройства республики и обладающая правом законодательной инициативы, а также комиссия Четырнадцати провведитори, руководившая финансово-торговой политикой республики и осуществлявшая функции казначейства. Формальным главой государства оставался подеста, избираемый Советом колокола и председательствующий на его заседаниях. Подеста также возглавлял вооружённые силы республики и направлял работу правительства. Постепенно, однако, исполнительные полномочия подесты были сильно сокращены, а он превратился в верховного судью Сиены. Помимо армии республики существовало также ополчение пополанов, которое возглавлял капитан народа — лидер «малой коммуны» и главный представитель интересов пополанов в органах власти Сиены. В 1262 г. был принят закон, согласно которому не менее половины должностных лиц республики должны были избираться из пополанов. Однако в Сиене пополаны не добились абсолютного доминирования в системе власти, как это произошло во Флоренции.

Падение гибеллинов и тирания Девяти (вт. пол. XIII — сер. XIV вв.)

Торжество и падение гибеллинов

К середине XIII века Сиена стала главной опорой гибеллинов в Тоскане и одним из важнейших союзников императора в Италии. В результате сиено-флорентийское противостояние приобрело общеитальянский масштаб. В 1251 г. из Флоренции были изгнаны гибеллины, которые нашли убежище в Сиене. Это вызвало новую войну, окончившуюся поражением Сиенской республики. Положение осложнил уход имперской армии из Италии. По «Вечному миру» 1255 г. Сиена обязалась не предоставлять убежище флорентийским гибеллинам, оказывать помощь в случае нападения на Флоренцию и не претендовать на Монтепульчано и Монтальчино. Однако, когда в 1258 г. из Флоренции была изгнана семья Уберти, они вновь нашли приют в Сиене. Война возобновилась. На этот раз Сиена заручилась поддержкой Манфреда, короля Сицилии, лидера гибеллинской партии в Италии. В 1259 г. Манфред взял республику под своё покровительство и прислал для её защиты крупный отряд Джордано, графа Сан-Северино. С его помощью было подавлено восстание в Гроссето, инспирированное флорентийцами, но Сиену атаковала крупная армия Флоренции, усиленная воинскими соединениями других гвельфийских коммун Средней Италии. В республике была объявлена мобилизация. Во главе армии встал Провенцано Сальвани. 4 сентября 1260 г. в битве при Монтаперти сиенцы наголову разгромили своего противника. Это сражение стало кульминацией военной мощи Сиенской республики и предметом особой гордости жителей Сиены до настоящего времени.

Битва при Монтаперти привела к победе гибеллинов в Тоскане. Флоренция была занята войсками графа Джордано и уступила Сиене Монтепульчано, Монтальчино, Поджибонзи и спорные территории в Кьянтийских холмах. Последний центр сопротивления гвельфов в Лукке был подавлен в 1264 г. Однако гегемония Сиенской республики продолжалась недолго: в 1266 г. король Манфред был разбит и убит в сражении при Беневенто, а в следующем году в Тоскану вступила армия Карла Анжуйского, которому папа римский передал корону Сицилии. Продвижение анжуйцев вызвало волну гвельфских переворотов в городах Средней Италии. Лишь Сиена и Пиза сохранили верность императору. Однако последняя имперская армия, вторгшаяся в Италию в 1268 г., потерпела поражение. Сиенцы во главе с Провенцано Сальвани также в 1269 г. были разбиты при попытке захвата крепости Коле в Центральной Тоскане. Это означало крах гибеллинской партии. В 1270 г. к Сиене подошла крупная флорентийская армия. Под угрозой взятия города сиенцы согласились на возвращение гвельфов и роспуск Совета Двадцати четырёх.

В 1270 г. в Сиену вернулись гвельфы, выдвинувшие претензии на власть в республике. Однако длительный период господства гибеллинов в Сиене привёл к тому, что процесс трансформации системы управления в интересах гвельфов затянулся на несколько десятилетий. Конец XIII века прошёл в постоянной борьбе между двумя политическими группировками, сильно ослабившей республику и приведшей к дезорганизации государства. Быстрее всех к новым условиям адаптировались торговцы, поскольку в условиях полного торжества гвельфской идеологии в Италии для ведения коммерции сиенским купцам пришлось стать гвельфами. В 1277 г. торговые корпорации Сиены свергли правление нобилей и захватили власть в свои руки. Представителям нобильских семей было запрещено участвовать в выборах и замещать высшие государственные должности. Численный состав правительства был ограничен в 1280 г. до пятнадцати человек. Переход власти в руки торговых кругов завершился в 1292 г. созданием Совета Девяти, возглавившим систему управления Сиенской республики.

Система государственного управления в конце XIII — первой пол. XIV вв.

Система управления, сложившаяся к 1298 г., просуществовала семь десятилетий и получила наименование тирания Девяти. В социальном плане эта система представляла собой всевластие узкой верхушки торгово-финансовых кругов Сиены, противостоящей, с одной стороны, нобилям, а с другой стороны, — ремесленникам, мелким торговцам и нецеховому населению города. Правящий слой, таким образом, представлял в определённом отношении средний класс сиенского общества (итал. mezza gente). Доступ к управлению получили только крупнейшие торговые корпорации и тесно связанный с ними цех сукнодельцев, то есть именно те группы, которые обеспечивали экономический подъём Сиены. Фактически в этот период Сиенское государство являлось олигархической республикой.

Верховная власть в период тирании Девяти была передана из Совета колокола, представлявшего интересы всей коммуны, в узкий Совет Девяти. Срок полномочий членов Совета Девяти составлял всего два месяца, однако они имели право назначать своих преемников, что обеспечивало сохранение власти внутри небольшой группы торгово-финансовой олигархии. Совет также назначал всех высших должностных лиц республики, офицеров её армии и контролировал деятельность подесты и капитана народа. Постановления Совета Девяти имели силу закона и не требовали дополнительного одобрения представителями народа. Даже члены Общего совета, формально являвшегося выразителем интересов коммуны в целом, назначались Советом Девяти. Государственные должности и коллегии, существовавшие в период ранней коммуны, были сохранены, но полностью утратили влияние на политику республики. Власть Совета Девяти была практически абсолютной.

Экономика и культура Сиены в период тирании Девяти

Установление олигархического правления торгово-финансовых кругов и прекращение конфликтов с Флорентийской республики благоприятно сказались на развитии экономики Сиены. Хотя в банковском деле сиенцы потеряли свои позиции на европейских финансовых рынках, уступив место флорентийским банкирам, торговля продолжала развиваться и обеспечивать процветание республики. Освобождение крестьян в начале XIV века дало толчок к росту городского населения Сиены и ускорению развития ремесленного хозяйства. На первый план выдвинулись сукнодельческие мастерские, продукция которых получила выход на рынки Франции, Германии и других стран Западной Европы. К середине XIV века разделение труда на сукнодельческих и шерстоткацких предприятиях привело к появлению слоя наёмных рабочих и зарождению капиталистических отношений. Торговля Сиены также утратила первоначальный чисто посреднический характер и сконцентрировалась на экспорте тканей, одежды и другой продукции собственного производства.

Процветание Сиены, достигнутое благодаря развитию её экономики, способствовало подъёму культуры республики. В стране сложился средний торгово-ремесленный класс, который был достаточно состоятельным, хорошо образованным и знакомым с античным искусством. Это благоприятствовало проникновению новых идей гуманизма и возникновению интереса к общественно-политическим наукам. В 1240 г. в Сиене был основан университет, финансируемый государством. В 1321 г. в Сиенский университет перешли на работу ведущие профессора университета Болоньи, в результате чего это высшее учебное заведение стало одним из главных образовательных центров Италии. В 1350-х гг. университет получил от императора хартию, гарантирующую его самоуправление и предоставлявшую широкие привилегии студентам и профессорам. Параллельно с развитием образования и науки в Сиене начался подъём архитектуры и художественного искусства. В этот период, когда поздняя готика начала вытесняться искусством Проторенессанса, было завершено строительство главных сооружений Сиены, определивших её современный облик. Джованни Пизано на рубеже XIII—XIV веков создал неповторимый фасад и интерьер кафедрального собора Сиены, а чуть позднее был возведён Общественный дворец (итал. Palazzo Pubblico), ставший резиденцией Совета Девяти и подеста Сиены. В то же время началось строительство кафедрального собора Гроссето под руководством архитектора Соццо Рустикини. В Сиене сложилась целая художественная школа, соперничающая по своему влиянию на итальянское искусство с флорентийской и отличающаяся бо́льшим интересом к мистике и вольным обращением с реалистическим пропорциям. К её наиболее крупным представителям конца XIII —— первой половины XIV веков относятся Гвидо Сиенский, Дуччо ди Буонинсенья, Амброджио и Пьетро Лоренцетти, Симоне Мартини, заложившие основу искусства Раннего Возрождения в Италии.

Внешняя политика и внутренние конфликты в период тирании Девяти

Приход к власти в 1277 г. в Сиене гвельфов ликвидировал внешнюю угрозу для республики и завершил вековой конфликт с Флоренцией. Сиена вошла в состав лиги гвельфских коммун Тосканы, а во внешней политике стала ориентироваться на Флоренцию и опираться на её силы. Во время похода императора Генриха VII в Италию (1310—1312) сиенцы отказались присоединиться к имперской армии, оказали помощь Флоренции и не допустили Генриха VII на свою территорию. В дальнейшем Сиена участвовала в качестве союзника Флорентийской республики в её войнах с Пизой и луккским тираном Каструччо Кастракани. В то же время помощь Флоренции обеспечила Сиене укрепление контроля над подвластной ей территорией: в серии военных кампаний республика подавила волнения в Гроссето и установила свою власть над синьорией Альдобрандески в Южной Тоскане. В 1303 г. к Сиене было присоединёно Таламоне, небольшой порт на побережье, из которого республика попыталась сделать свою первую морскую базу. Однако труднодоступность Таламоне, окружённого болотами Мареммы, не позволила реализовать этот план.

Однако концентрация власти в республике в руках узкой олигархии не способствовала установлению внутреннего спокойствия. На протяжении первой половины XIV века в Сиене постоянно возникали заговоры и вспыхивали восстания против тирании Девяти, самыми крупными из которых были мятеж нобилей и ремесленных кругов во главе с банкирской семьёй Толомеи в 1318 г., восстания 1324 и 1326 гг., заговор 1346 г., во время которого были убиты несколько членов Совета Девяти. Выступления решительно и жестоко подавлялись, причём помощь в борьбе с оппозицией часто оказывали соседние гвельфские коммуны Тосканы. Правительство опиралось на военные формирования городских округов Сиены. В это время сложилась система сиенских контрад (итал. contrade) — территориальных организаций жителей городских кварталов с собственной милицией, судебной коллегией и своими традициями, просуществовавших несколько веков. Первоначально в Сиене было 59 контрад, объединённых в три терции. Позднее их количество сократилось до 17. Именно в междоусобной борьбе сиенских контрад находились истоки знаменитого сиенского палио — крупнейших в Италии конных бегов по улицам города, традиция которых сохранилась до настоящего времени.

Сиена в период борьбы партий (вт. пол. XIV — сер. XV вв.)

Свержение олигархии и складывание политических партий

В марте 1355 г. под влиянием визита в Сиену императора Карла IV сложился новый заговор против олигархии. Мятежники штурмом захватили Общественный дворец. Император объявил о ликвидации режима Девяти и необходимости принятия новой конституции. Олигархи были изгнаны, их имущество — конфисковано. Хотя в восстании активное участие принимали сиенские аристократы, власть захватили пополаны. В мае Карл IV утвердил новую конституцию республики. Высшим органом власти стал Совет Двенадцати, избираемый каждые два месяца и осуществляющий фактическое управление страной. Право доступа в Совет получили лишь пополаны: торговая элита была лишена избирательных прав, а нобилям разрешили занимать только административные должности. Новый режим имел достаточно широкую социальную опору — цеховых ремесленников и мелких торговцев, причём каждый гражданин республики имел право вступить в цех и, таким образом, приобрести возможность участвовать в системе управления. Однако несмотря на внешний демократизм, члены Совета Двенадцати постоянно избирались из достаточно ограниченного круга пополанских семей.

Приход к власти в Сиенской республике пополанов ускорил складывание политических партий (монте; итал. monte), объединяющих граждан по признаку социального статуса. Сиенские партии вскоре стали главным элементом политической системы республики. Первоначально оформились три партии: джентилуомини (итал. gentiluomini; нобили), новески (итал. noveschi; торговая элита) и додичини (итал. dodicini; верхушка пополанов, «старшие» цехи). Позднее к ним добавились риформатори (итал. riformatori), представляющие интересы «тощих пополанов», членов «младших» цехов, а также пополари (итал. popolari), объединяющие неквалифицированных ремесленников и наёмных рабочих, не входивших в цехи. Хотя в основе политической организации Сиены лежала социальная стратификация общества, значительное влияние имели также семейно-родственные, клиентские и территориальные связи, благодаря чему партии нобилей и торговцев зачастую поддерживались рядом пополанских семей. Межпартийная борьба продолжалась на протяжении более столетия и привела к нестабильности государственной власти и существенному ослаблению Сиенской республики.

Положение осложнялось внешними проблемами республики. Свержение олигархии в 1355 г. вызвало массовые волнения в контадо: независимость провозгласили Гроссето, Монтальчино и Монтепульчано. Последний город объявил о своём присоединении к Перудже, что вызвало войну Сиены с Перуджей в 1357—1358 гг. Необходимость вести военные действия против восставших коммун и постоянная угроза правлению пополанов со стороны нобилей и торговцев привели к ужесточению режима и возникновению элементов тирании.

Революции 1368—1369 гг. и правление риформатори

Новый поход Карла IV в Италию в 1368 г. вызвал серию революций в Сиене. 2 сентября 1368 г. в городе началось восстание нобилей, которым удалось свергнуть правление Двенадцати и захватить власть в республике. Но уже 23 сентября против нобилей выступили пополаны, поддержанные феодальным родом Салимбени и императором. В результате кровавых столкновений в Сиене нобили были изгнаны, а Совет Двенадцати восстановлен. В правительство вошли представители трёх партий: додичини получили четыре места в Совете, новески — три, а риформатори — пять. Салимбени получили огромную денежную компенсацию и шесть замков в сиенском контадо. Однако все три партии были неудовлетворены разделом власти. 11 декабря произошла новая революция: риформатори разбили своих противников и захватили всю полноту власти, создав Совет Пятнадцати. Но давление со стороны других группировок заставило риформатори 16 декабря открыть доступ в правительство партиям новески, которые получили три места в Совете Пятнадцати, и додичини, получившим четыре места. В конце декабря 1368 г. в Сиену прибыл император Карл IV, который попытался в начале 1369 г. организовать переворот в пользу додичини. Однако отряды имперских рыцарей были разбиты горожанами, а император признал правление риформатори. 31 января 1369 г. в Сиенском соборе состоялась «месса мира», на которой враждующие группировки поклялись соблюдать мир и сотрудничать на благо республики.

Несмотря на демократический фасад режима Пятнадцати и предоставление избирательных прав широким слоям населения, в том числе нобилям, в органах государственной власти доминировали риформатори. Для обеспечения безопасности режима была сформирована особая военизированная городска милиция пополанов (итал. casata grande), призванная защищать демократию от посягательств аристократов. Однако правительству не удалось восстановить полный контроль над контадо, в котором продолжались беспорядки, разбой отрядов кондотьеров и волнения в коммунах. В контадо резко усилилась власть землевладельческой аристократии. Это усугублялось началом финансового кризиса, ростом государственного долга и нехваткой продовольствия. В 1371 г. в Сиене вспыхнуло восстание неквалифицированных рабочих шерстоткацких мастерских, завершившееся кровавой резнёй мятежников отрядами новески и додичини. В результате лидеры додичини были изгнаны правительством из Сиены, однако спустя некоторое время получили прощение. Внутренние конфликты сопровождались неудачами во внешней политике: в 1384 город Ареццо, о покупке которого сиенцы вели переговоры с анжуйцами, был продан Флорентийской республике, главному коммерческому и политическому конкуренту Сиены.

Недовольство правительством риформатори вылилось в 1385 г. в массовое восстание в Сиене и свержению режима Пятнадцати. К власти пришла коалиция новески, додичини и пополари. Риформатори были изгнаны из республики, что привело к существенному падению промышленного производства в Сиене, контролируемого этой партией. Переворот 1385 г. не привёл к стабильности. Межпартийная борьба продолжилась. Ни одна из политических группировок не имела сил, достаточных для установления единовластного правления. В результате в Сиенской республике так и не удалось создать эффективное демократическое государство.

Экономическое развитие во второй половине XIV—XV вв.

На протяжении второй половины XIV — XV века наблюдалось постепенное ухудшение экономического и финансового положения Сиенской республики. Неразвитость промышленного производства привела к усилению отставания Сиены от других промышленных центров Средней и Северной Италии. Определённый прогресс наблюдался лишь в шерстоткачестве, где существовали зачатки капиталистического производства и достаточно большая масса наёмных рабочих. Однако ориентация этой отрасли на экспорт в условиях роста конкуренции со стороны флорентийских, ломбардских, а позднее фламандских и английских мануфактур вела к нестабильности производства, периодическим кризисам и разорению шерстоткацких мастерских. Резко упали также объёмы торговли и финансовых операций Сиены. Сиенские банковские дома были почти полностью вытеснены флорентийскими и южнонемецкими с основных европейских финансовых рынков.

Ослабление центральной власти в условиях межпартийной борьбы вызвало усиление землевладельческой аристократии, никогда полностью не ассимилировавшейся сиенской коммуной. Другой причиной роста влияния аристократии и рефеодализации сельской территории республики стал начавшийся вывод капиталов из торгового и финансового сектора и их вложение в приобретение земельных участков. Сиенское контадо полностью вышло из-под контроля правительства республики и перешло под власть местных аристократических родов. Так, практически вся долина реки Орсио оказалась в руках рода Салимбени. Это сопровождалось разгулом бандитизма, к которому зачастую прибегали феодалы для пополнения своих средств. Разрыв хозяйственных связей между Сиеной и сельской округой приводил к перебоям в поставках продовольствия для столицы, особенно в период неурожаев. Значительный урон хозяйству республики нанесла эпидемия чумы («Чёрная смерть» 1348 г.).

Падение производства и торговли привело к серьёзному финансовому кризису, который с конца XIV века стал хроническим. Государственный долг Сиенской республики достиг огромной величины. У Сиены не хватало средств не только на ведение самостоятельной внешней политики и возобновление экспансии в Тоскане, но и на подчинение собственной территории. Практика найма отрядов кондотьеров для защиты независимости республики, к которой в условиях падения военного значения городского ополчения стала активно прибегать Сиена с середины XIV века, не оправдывала себя с финансовой точки зрения. Невозможность оплатить услуги кондотьеров вела к тому, что наёмники начинали грабить территорию республики, усиливая разруху в сельской округе и способствуя углублению спада экономики страны.

Внутренняя и внешняя политика в кон. XIV — перв. пол. XV вв.

После переворота 1385 г. был реорганизован высший орган исполнительной власти Сиены. На смену Совету Пятнадцати пришла Синьория десяти приоров, которая возглавила управление республикой. Места в Синьории поделили представители трёх партий, составлявших коалиционное правительство: додичини и новески получили по четыре места, пополари — два. Было также установлено, что лица, занимавшие государственные должности в период правления риформатори не могли избираться в Синьорию. Власть коалиции продолжалась достаточно долго, однако межпартийная борьба не прекратилась. В 1403 г. вспыхнул мятеж додичини, поддержанный крупнейшим сиенским феодальным родом Салимбени и Флорентийской республикой. Восстание было жестоко подавлено и додичини были изгнаны из страны. Синьория утвердила закон об отстранении представителей этой партии от участия в управлении «навеки». Вместо них в правительственную коалицию были допущены риформатори. Вновь произошла реорганизация правительства: каждая из правящих партий получила по три места в Синьории, а десятым приором стал капитан народа, главнокомандующий войсками республики, избираемый по очереди от каждой партии. В конце 1450-х гг. по давлением папы римского Пия II к участию в выборах были допущены также представители нобилитета и феодальной аристократии, однако уже в 1464 г. они вновь были изгнаны из Сиены, за исключением некоторых семей (в частности, Пикколомини), которые получили статус пополанов. В конце XIV века долгий период мира и сотрудничества с Флорентийской республикой подошёл к концу. В 1387 г. Флоренция инспирировала восстание в Монтепульчано и захватила контроль над этим городом. Сиена была вынуждена разорвать договор о союзе с флорентийцами и перейти на сторону их противников. В 1389 г. было заключено соглашение с Миланом, направленное против Флоренции. В результате Сиена стала главной опорой экспансии миланского герцога Джангалеаццо Висконти в Тоскане. Длительная война с флорентийцами за Монтепульчано, однако, успеха не принесла, и в 1399 г. Сиена перешла под непосредственный суверенитет Милана. Отказ республики от независимости был свидетельством неспособности Сиены на равных соперничать с крупными итальянскими государствами и симптомом оттеснения страны на вторые роли в политической системе Италии. Огромное государство, сформированное Джангалеаццо I в Северной и Средней Италии, однако, оказалось непрочным. После смерти герцога Сиенская республика в 1404 г. объявила о своей независимости и изгнала миланских чиновников. C Флоренцией был вновь заключён мир.

В период Великой схизмы Сиенская республика выступила против папы римского Григория XII, что вызвало вторжение на её территорию войск неаполитанского короля Владислава, разоривших сиенское контадо. В 1431 г. республика присоединилась к антифлорентийской лиге Лукки и Милана. Успешные действия кондотьеров, нанятых Сиеной, не позволили флорентийцам захватить Лукку. В это же время Сиена добилась своей поддержки от императора Сигизмунда, посетившего город на пути в Рим. Хотя мир со Флоренцией, заключённый в 1433 г., не принёс территориальных приобретений республике, он на двадцать лет обеспечил безопасность границ Сиены. В 1440-х гг. В 1452 г. в городе состоялась встреча императора Фридриха III с его невестой Элеонорой Португальской. Во второй половине 1450-х гг. Сиена вела длительную борьбу с родом Орсини, укрепившимся на южных рубежах республики и пытавшихся захватить часть сиенской территории. В 1456 г. был раскрыт заговор с целью установления в стране власти Альфонса Неаполитанского, а его участники казнены или изгнаны из Сиены. Внешнеполитическое положение республики значительно укрепилось после избрания в 1458 г. папой Пия II, происходившего из сиенской аристократической фамилии Пикколомини. В период его понтификата Сиена находилась под особым покровительством папы.

Синьория Петруччи (кон. XV — нач. XVI вв.)

Политическое развитие

В 1478 г. Сиена вступила в войну на стороне папы римского и Неаполитанского королевства против Флоренции. Сиенские войска вторглись на флорентийскую территорию и участвовали в битве при Поджо Империале, в которой Флоренция потерпела поражение. Однако после заключения мира в 1480 г. резко обострились отношения с Неаполем. Альфонсо Калабрийский, наследник неаполитанского престола, попытался захватить власть в Сиене, опираясь на поддержку партии новески. 22 июня 1480 г. в Сиене вспыхнуло восстание, в результате победы которого к власти пришли новески. В страну были возвращены нобили и сторонники установления в Сиене монархического правления. Однако решение короля Неаполя передать часть сиенских территорий Флоренции в 1482 г. вызвало массовое возмущение против правительства. В результате серии кровавых столкновений на улицах Сиены в конце 1482—начале 1483 г. новески потерпели поражение и были изгнаны из республики. Власть перешла к ремесленным цехам и партиям пополари и риформатори. Но уже в 1487 г. произошёл новый переворот. Отряды новески вступили в Сиену и захватили власть в городе. Капитан народа был убит. Правительство перешло под контроль торговой олигархии, во главе которой стоял Пандольфо Петруччи. В 1497 г. Общий совет принял решение о передаче исключительных полномочий правительства республики в специальную балью, составленную из сторонников Петруччи. Хотя республиканская конституция осталась неизменной, реальная власть сконцентрировалась в руках Пандольфо Петруччи. Это означало установление в Сиене единоличного правления — синьории Петруччи. После разгрома заговора Никколо Боргезе в 1500 г. всевластие неформального «синьора республики» стало полным.

Хотя Пандольфо Петруччи не являлся официальным главой республики — он занимал должность капитана народа, командующего вооружённых сил — ему на протяжении около пятнадцати лет удавалось единолично управлять государством, опираясь на торговые круги, заинтересованные в установлении прочного правления. Посадив своих сторонников во все органы государственной власти, Пандольфо поставил республиканскую систему на службу собственным интересам. Временная правительственная балья стала фактически постоянным институтом. Оппозиция жестоко подавлялась, было казнено более 60 человек. Однако установление прочной власти в Сиене способствовало стабилизации экономической ситуации и некоторому росту торговли, активно поощряемой синьором. Большое внимание стало уделяться культуре и искусству, покровителем которых стал Пандольфо Петруччи. Довольно удачной была и внешняя политика: Сиене удавалось поддерживать добрососедские отношения с Флоренцией, а в условиях начала Итальянских войн — лавировать между Францией, папой и императором. Главным соперником в Средней Италии для Пандольфо Петруччи стал Чезаре Борджиа, создающий собственное княжество в Романье и Умбрии. В 1503 г. из-за опасности со стороны Чезаре Пандольфо был вынужден покинуть Сиену, однако с помощью французского короля Людовика XII спустя несколько месяцев власть Петруччи в Сиене была восстановлена. После смерти Чезаре Борджиа Сиенская республика стала одним из сильнейших государств Италии и активно поддерживала Пизу в её противостоянии с Флоренцией. Лишь под давлением папы римского Юлия II Пандольфо Петруччи в 1512 г. заключил мир со Флоренцией и вернул ей город Монтальчино. Однако Пандольфо Петруччи не удалось установить в Сиене прочную наследственную власть своей семьи, как Медичи во Флоренции. Сиенская политическая система, основанная на конкуренции сложившихся политических партий и устоявшемся республиканизме, не благоприятствовала складыванию синьориальной формы правления. После неожиданной смерти Пандольфо в 1512 г. во главе Сиены встал его сын Боргезе, который оказался полностью неспособным к руководству страной. В 1515 г. он был смещён племянником Пандольфо кардиналом Рафаэло Петруччи, поддержанного папой Львом X. Правление Рафаэло отличалось усилением тиранических элементов и новым наступлением на республиканские устои Сиены. После его смерти в 1522 г. синьором Сиены стал Фабио Петруччи, младший сын Пандольфо. Однако уже спустя два года, в 1524 г., в стране вспыхнуло восстание. Фабио Петруччи и его сторонники были изгнаны, в Сиене было восстановлено республиканское правление.

Экономическое развитие

Политическая стабилизация, установившаяся в период синьории Петруччи, и протекционистские мероприятия, направленные на поддержку торговли, на некоторое время задержали упадок экономики Сиенской республики, начавшийся ещё в XIV веке. Однако слабость внутреннего рынка Италии и хозяйственных связей между многочисленными государствами Апеннинского полуострова, а также ориентированность на экспорт шерстоткацкой промышленности Сиены при резком росте конкуренции со стороны нидерландских, английских и ломбардских производителей в долгосрочном плане вели к углублению экономических проблем Сиены. Более того, экономичое развитие самой Сиенской республики было крайне неравномерным: огромный для своего времени город Сиена (свыше 60 тысяч жителей) с развитым промышленным производством и торговлей доминировал в политическом и хозяйственном отношении над аграрной округой, в которой господствовали полуфеодальные методы землепользования, отсталая техника и тяжёлые формы эксплуатации крестьянства (испольщина). Зачатки капиталистических отношений не затронули сельское хозяйство Сиенской республики. Даже торговля — исторически главная отрасль экономики Сиены и локомотив её развития — стала клониться к упадку. Экспорт сукна и шерстяных изделий резко упал, а торговля предметами роскоши была рассчитана на узкий слой синьоров и монархов итальянских государств, чьё благосостояние вследствие Итальянских войн существенно пошатнулось. Перемещение торговых путей Европы в Атлантику после открытия Америки также неблагоприятно сказалось на сиенской торговле. Отсутствие морского порта у Сиены не позволял сколь-либо существенно увеличить торговые обороты республики.

Уже в период правления Пандольфо Петруччи процесс оттока капитала из сферы торговли в землевладение приобрёл широкий размах. Сам синьор, происходивший из торговой фамилии, активно занимался скупкой земель в контадо и формированием собственного домениального хозяйства. Его примеру последовали и другие представители правящей торговой олигархии. Поскольку в Сиенской республике феодальное землевладение никогда не было изжито полностью, а старая аристократия сохраняла свои позиции в сельской местности, новая знать стала быстро сливаться в социальном отношении со старыми феодальными родами, что вело к трансформации правящей элиты по пути ре-феодализации. Постепенно возрождались устаревшие социальные институты: право майората и вассально-ленные отношения. Это сопровождалось усилением эксплуатации крестьянского населения и процессом ограничения личной свободы мелкого земельного собственника, превращающегося в наследственного арендатора земли у своего сеньора.

Искусство эпохи Возрождения в Сиене (втор. пол. XIV — сер. XVI вв.)

Во второй половине XIV — середине XV века в Сиене продолжилось развитие изобразительного искусства. Большое влияние оказала флорентийская школа живописи, благодаря которой в сиенское искусство проникли элементы реализма и гуманистическая направленность эпохи Раннего Возрождения. Однако, в отличие от Флоренции, в изобразительном искусстве Сиены этого периода продолжали господствовать лирические и мистические настроения, повышенное внимание уделялось декоративным элементам письма. Крупнейшими представителями сиенской школы живописи Раннего Возрождения стали Джованни ди Паоло, Сассетта, Веккьетта, Доменико ди Бартоло, Франческо ди Джорджо и Сано ди Пьетро. В области скульптурного искусства наиболее выдающимся сиенцем эпохи Раннего Возрождения был Якопо делла Кверча, автор фонтана на Пьяцца-дель-Кампо и предшественник Микеланджело. В Сиене также одно время работал великий флорентийский скульптор Донателло. Тем не менее, несмотря на развитие достижений Возрождения в скульптуре и архитектуре Сиенской республики, неблагоприятная экономическая и политическая ситуация препятствовала превращению Сиены в столь же крупный центр ренессансной архитектуры, каким в XV веке стала Флоренция. Это позволило городу сохранить свой позднесредневековый облик. В период Высокого Возрождения Сиена была оттеснена на периферию итальянского искусства. Тем не менее в это время продолжалось развитие сиенской школы живописи и под влиянием маньеризма возникло оригинальное искусство Доменико Беккафуми. К представителям более универсальной школы относится Джованни Антонио Бацци, получивший прозвище «Содома», чьи росписи монастыря Монте-Оливето-Маджоре стали одними из первых образцов Высокого Возрождения в Сиене. Среди других художников этого времени, творивших в Сиене, особенно выделяется Пинтуриккио, который, хотя и не относился к представителям сиенской художественной школы, в конце жизни много времени провёл в Сиене, создав великолепные фрески и мозаичный пол Сиенского кафедрального собора. Большим почитателем искусства Возрождения был синьор Сиены Пандольфо Петруччи, пытавшийся воскресить в своём государстве традиции меценатства Лоренцо Великолепного. Многие другие богатые сиенцы также охотно покровительствовали художникам и поэтам, финансируя их творчество. Так, широкую известность приобрёл сиенский банкир Агостино Киджи, который, проживая в Риме, стал одним из основных заказчиков работ таких крупных итальянских художников, как Перуджино, Джулио Романо, Содома и Рафаэль.

Испанский протекторат и падение республики (1524—1557)

Вместе со смещением Фабио Петруччи в 1524 г. из Сиены были изгнаны и торговая олигархия партии новески. Это вызвало войну с папой Климентом VII и Флорентийской республикой. Папско-флорентийские войска вторглись на территорию Сиены. Однако для защиты страны объединились все противоборствующие политические группировки. Патриотический подъём позволил сиенскому ополчению в 1526 г. одержать крупную победу в сражении при Порта-Камоллии. В то же время новое правительство Сиенской республики (Совет Десяти), в которое вошли представители всех партий, кроме новески, обратилось за поддержкой к императору Карлу V. Император взял Сиену под своё покровительство, что обеспечило безопасность республики. В 1527 г. Рим был захвачен имперской армией, а во Флоренции были свергнуты Медичи. Однако покровительство императора означало усиление испанского влияния в Сиене. В городе был размещён испанский гарнизон, представители императора активно вмешивались в политическую борьбу в Сиене и оказывали прямое давление при выборах должностных лиц республики и формировании правительства. Недовольство испанской властью постепенно нарастало. В городе периодически вспыхивали выступления, жестоко подавляемые гарнизоном. Когда в 1550 г. началось строительства испанцами в Сиене новой крепости, граждане города обратились к императору с петицией, подписанной более тысячью человек, в которой жители просили прекратить укрепление Сиены и уважать самостоятельность республики. Петиция была оставлена без ответа. В то же время оппозиция испанскому господству концентрировалась в Риме, где велись переговоры с Францией о совместных действиях против Испании. 26 июля 1552 г. отряды оппозиции во главе с Энеем Пикколомини вступили в Сиену, вызвав массовое восстание в городе. Испанцы были захвачены врасплох и заперты в цитадели. 5 августа 1552 г. по соглашению с Козимо I, герцогом Флоренции, испанский гарнизон был выведен из Сиены. Республика восстановила свою независимость. После освобождения из-под власти императора, Сиенская республика заключила союз с Францией и приняла небольшой французский отряд. Высшим органом государственной власти стало правительство (итал. reggimento) во главе с капитаном народа. Однако образование французского плацдарма в Средней Италии не отвечало интересам императора. Уже в 1553 г. испанские войска попытались атаковать Сиену в долине Чьяны. Хотя эта попытка провалилась, в следующем году крупная флорентийско-испанская армия во главе с маркизом ди Мариньяно вторглась на территорию республики и захватила Порта-Камоллию. Сиенские вооружённые силы возглавил Пьеро Строцци, маршал Франции. На протяжении лета 1554 г. ему удавалось сдерживать наступление противника, однако 2 августа его армия была разбита в битве при Марчиано, а сам он попал в плен. Разгром Строцци сделало положение Сиены безнадёжным: основные французские силы были далеко и не могли прийти на помощь городу. Сиена была осаждена испано-флорентийскими войсками. Героическая оборона, руководство которой осуществлял представитель Франции Блез де Монлюк, продолжалась восемь месяцев. В городе начался голод. 17 апреля 1555 г. правительство республики пошло на переговоры с осаждающими. 21 апреля в Сиену вошла испанская армия. Многие республиканцы покинули город и перебрались в Монтальчино, где до 1559 г. продолжали сопротивляться испанцам, поддерживая сиенскую государственную традицию.

Испанская оккупация 1555 г. означала конец Сиенской республики. В 1557 г. её территория была передана флорентийскому герцогу Козимо I и вошла в состав великого герцогства Тоскана (с 1569 г.). Основные республиканские органы были сохранены, но лишились политической власти. Правительственная балья стала назначаться герцогом. Тем не менее на протяжении двух столетий в Сиене сохранялась определённая автономия в составе великого герцогства Тосканы, которая была упразднена только централизаторскими реформами Петра Леопольда в конце XVIII века.

Ссылки

• [archiviostato.si.it/assi/index.php Государственный архив Сиены]
• [www.sienaol.it/sienaist.htm Сиена Он-Лайн]
• [www.sienaarte.it/storia.htm Выдержки из «Краткой истории Сиены» Джулиано Катони, 1999 (ит. яз.)]
• [www.archeogr.unisi.it/repetti/ Справочник по физической географии и истории Тосканы (ит. яз.)]

Литература

• [historic.ru/books/item/f00/s00/z0000032/ Всемирная история. Энциклопедия. — М., 1957.]
• История Италии. — М., 1970.
• Рутенбург В. И. Итальянские коммуны XIV—XV вв. — М.-Л., 1965.
• Рутенбург В. И Италия и Европа накануне нового времени. — Л., 1974.
• [www.1911encyclopedia.org/Siena Краткая история Сиены (англ. яз.)]

Отрывок, характеризующий Сиенская республика

– Ваше сиятельство, – прервал князь Андрей молчание своим резким голосом, – вы меня изволили послать к батарее капитана Тушина. Я был там и нашел две трети людей и лошадей перебитыми, два орудия исковерканными, и прикрытия никакого.
Князь Багратион и Тушин одинаково упорно смотрели теперь на сдержанно и взволнованно говорившего Болконского.
– И ежели, ваше сиятельство, позволите мне высказать свое мнение, – продолжал он, – то успехом дня мы обязаны более всего действию этой батареи и геройской стойкости капитана Тушина с его ротой, – сказал князь Андрей и, не ожидая ответа, тотчас же встал и отошел от стола.
Князь Багратион посмотрел на Тушина и, видимо не желая выказать недоверия к резкому суждению Болконского и, вместе с тем, чувствуя себя не в состоянии вполне верить ему, наклонил голову и сказал Тушину, что он может итти. Князь Андрей вышел за ним.
– Вот спасибо: выручил, голубчик, – сказал ему Тушин.
Князь Андрей оглянул Тушина и, ничего не сказав, отошел от него. Князю Андрею было грустно и тяжело. Всё это было так странно, так непохоже на то, чего он надеялся.

«Кто они? Зачем они? Что им нужно? И когда всё это кончится?» думал Ростов, глядя на переменявшиеся перед ним тени. Боль в руке становилась всё мучительнее. Сон клонил непреодолимо, в глазах прыгали красные круги, и впечатление этих голосов и этих лиц и чувство одиночества сливались с чувством боли. Это они, эти солдаты, раненые и нераненые, – это они то и давили, и тяготили, и выворачивали жилы, и жгли мясо в его разломанной руке и плече. Чтобы избавиться от них, он закрыл глаза.
Он забылся на одну минуту, но в этот короткий промежуток забвения он видел во сне бесчисленное количество предметов: он видел свою мать и ее большую белую руку, видел худенькие плечи Сони, глаза и смех Наташи, и Денисова с его голосом и усами, и Телянина, и всю свою историю с Теляниным и Богданычем. Вся эта история была одно и то же, что этот солдат с резким голосом, и эта то вся история и этот то солдат так мучительно, неотступно держали, давили и все в одну сторону тянули его руку. Он пытался устраняться от них, но они не отпускали ни на волос, ни на секунду его плечо. Оно бы не болело, оно было бы здорово, ежели б они не тянули его; но нельзя было избавиться от них.
Он открыл глаза и поглядел вверх. Черный полог ночи на аршин висел над светом углей. В этом свете летали порошинки падавшего снега. Тушин не возвращался, лекарь не приходил. Он был один, только какой то солдатик сидел теперь голый по другую сторону огня и грел свое худое желтое тело.
«Никому не нужен я! – думал Ростов. – Некому ни помочь, ни пожалеть. А был же и я когда то дома, сильный, веселый, любимый». – Он вздохнул и со вздохом невольно застонал.
– Ай болит что? – спросил солдатик, встряхивая свою рубаху над огнем, и, не дожидаясь ответа, крякнув, прибавил: – Мало ли за день народу попортили – страсть!
Ростов не слушал солдата. Он смотрел на порхавшие над огнем снежинки и вспоминал русскую зиму с теплым, светлым домом, пушистою шубой, быстрыми санями, здоровым телом и со всею любовью и заботою семьи. «И зачем я пошел сюда!» думал он.
На другой день французы не возобновляли нападения, и остаток Багратионова отряда присоединился к армии Кутузова.



Князь Василий не обдумывал своих планов. Он еще менее думал сделать людям зло для того, чтобы приобрести выгоду. Он был только светский человек, успевший в свете и сделавший привычку из этого успеха. У него постоянно, смотря по обстоятельствам, по сближениям с людьми, составлялись различные планы и соображения, в которых он сам не отдавал себе хорошенько отчета, но которые составляли весь интерес его жизни. Не один и не два таких плана и соображения бывало у него в ходу, а десятки, из которых одни только начинали представляться ему, другие достигались, третьи уничтожались. Он не говорил себе, например: «Этот человек теперь в силе, я должен приобрести его доверие и дружбу и через него устроить себе выдачу единовременного пособия», или он не говорил себе: «Вот Пьер богат, я должен заманить его жениться на дочери и занять нужные мне 40 тысяч»; но человек в силе встречался ему, и в ту же минуту инстинкт подсказывал ему, что этот человек может быть полезен, и князь Василий сближался с ним и при первой возможности, без приготовления, по инстинкту, льстил, делался фамильярен, говорил о том, о чем нужно было.
Пьер был у него под рукою в Москве, и князь Василий устроил для него назначение в камер юнкеры, что тогда равнялось чину статского советника, и настоял на том, чтобы молодой человек с ним вместе ехал в Петербург и остановился в его доме. Как будто рассеянно и вместе с тем с несомненной уверенностью, что так должно быть, князь Василий делал всё, что было нужно для того, чтобы женить Пьера на своей дочери. Ежели бы князь Василий обдумывал вперед свои планы, он не мог бы иметь такой естественности в обращении и такой простоты и фамильярности в сношении со всеми людьми, выше и ниже себя поставленными. Что то влекло его постоянно к людям сильнее или богаче его, и он одарен был редким искусством ловить именно ту минуту, когда надо и можно было пользоваться людьми.
Пьер, сделавшись неожиданно богачом и графом Безухим, после недавнего одиночества и беззаботности, почувствовал себя до такой степени окруженным, занятым, что ему только в постели удавалось остаться одному с самим собою. Ему нужно было подписывать бумаги, ведаться с присутственными местами, о значении которых он не имел ясного понятия, спрашивать о чем то главного управляющего, ехать в подмосковное имение и принимать множество лиц, которые прежде не хотели и знать о его существовании, а теперь были бы обижены и огорчены, ежели бы он не захотел их видеть. Все эти разнообразные лица – деловые, родственники, знакомые – все были одинаково хорошо, ласково расположены к молодому наследнику; все они, очевидно и несомненно, были убеждены в высоких достоинствах Пьера. Беспрестанно он слышал слова: «С вашей необыкновенной добротой» или «при вашем прекрасном сердце», или «вы сами так чисты, граф…» или «ежели бы он был так умен, как вы» и т. п., так что он искренно начинал верить своей необыкновенной доброте и своему необыкновенному уму, тем более, что и всегда, в глубине души, ему казалось, что он действительно очень добр и очень умен. Даже люди, прежде бывшие злыми и очевидно враждебными, делались с ним нежными и любящими. Столь сердитая старшая из княжен, с длинной талией, с приглаженными, как у куклы, волосами, после похорон пришла в комнату Пьера. Опуская глаза и беспрестанно вспыхивая, она сказала ему, что очень жалеет о бывших между ними недоразумениях и что теперь не чувствует себя вправе ничего просить, разве только позволения, после постигшего ее удара, остаться на несколько недель в доме, который она так любила и где столько принесла жертв. Она не могла удержаться и заплакала при этих словах. Растроганный тем, что эта статуеобразная княжна могла так измениться, Пьер взял ее за руку и просил извинения, сам не зная, за что. С этого дня княжна начала вязать полосатый шарф для Пьера и совершенно изменилась к нему.
– Сделай это для нее, mon cher; всё таки она много пострадала от покойника, – сказал ему князь Василий, давая подписать какую то бумагу в пользу княжны.
Князь Василий решил, что эту кость, вексель в 30 т., надо было всё таки бросить бедной княжне с тем, чтобы ей не могло притти в голову толковать об участии князя Василия в деле мозаикового портфеля. Пьер подписал вексель, и с тех пор княжна стала еще добрее. Младшие сестры стали также ласковы к нему, в особенности самая младшая, хорошенькая, с родинкой, часто смущала Пьера своими улыбками и смущением при виде его.
Пьеру так естественно казалось, что все его любят, так казалось бы неестественно, ежели бы кто нибудь не полюбил его, что он не мог не верить в искренность людей, окружавших его. Притом ему не было времени спрашивать себя об искренности или неискренности этих людей. Ему постоянно было некогда, он постоянно чувствовал себя в состоянии кроткого и веселого опьянения. Он чувствовал себя центром какого то важного общего движения; чувствовал, что от него что то постоянно ожидается; что, не сделай он того, он огорчит многих и лишит их ожидаемого, а сделай то то и то то, всё будет хорошо, – и он делал то, что требовали от него, но это что то хорошее всё оставалось впереди.
Более всех других в это первое время как делами Пьера, так и им самим овладел князь Василий. Со смерти графа Безухого он не выпускал из рук Пьера. Князь Василий имел вид человека, отягченного делами, усталого, измученного, но из сострадания не могущего, наконец, бросить на произвол судьбы и плутов этого беспомощного юношу, сына его друга, apres tout, [в конце концов,] и с таким огромным состоянием. В те несколько дней, которые он пробыл в Москве после смерти графа Безухого, он призывал к себе Пьера или сам приходил к нему и предписывал ему то, что нужно было делать, таким тоном усталости и уверенности, как будто он всякий раз приговаривал:
«Vous savez, que je suis accable d'affaires et que ce n'est que par pure charite, que je m'occupe de vous, et puis vous savez bien, que ce que je vous propose est la seule chose faisable». [Ты знаешь, я завален делами; но было бы безжалостно покинуть тебя так; разумеется, что я тебе говорю, есть единственно возможное.]
– Ну, мой друг, завтра мы едем, наконец, – сказал он ему однажды, закрывая глаза, перебирая пальцами его локоть и таким тоном, как будто то, что он говорил, было давным давно решено между ними и не могло быть решено иначе.
– Завтра мы едем, я тебе даю место в своей коляске. Я очень рад. Здесь у нас всё важное покончено. А мне уж давно бы надо. Вот я получил от канцлера. Я его просил о тебе, и ты зачислен в дипломатический корпус и сделан камер юнкером. Теперь дипломатическая дорога тебе открыта.
Несмотря на всю силу тона усталости и уверенности, с которой произнесены были эти слова, Пьер, так долго думавший о своей карьере, хотел было возражать. Но князь Василий перебил его тем воркующим, басистым тоном, который исключал возможность перебить его речь и который употреблялся им в случае необходимости крайнего убеждения.
– Mais, mon cher, [Но, мой милый,] я это сделал для себя, для своей совести, и меня благодарить нечего. Никогда никто не жаловался, что его слишком любили; а потом, ты свободен, хоть завтра брось. Вот ты всё сам в Петербурге увидишь. И тебе давно пора удалиться от этих ужасных воспоминаний. – Князь Василий вздохнул. – Так так, моя душа. А мой камердинер пускай в твоей коляске едет. Ах да, я было и забыл, – прибавил еще князь Василий, – ты знаешь, mon cher, что у нас были счеты с покойным, так с рязанского я получил и оставлю: тебе не нужно. Мы с тобою сочтемся.
То, что князь Василий называл с «рязанского», было несколько тысяч оброка, которые князь Василий оставил у себя.
В Петербурге, так же как и в Москве, атмосфера нежных, любящих людей окружила Пьера. Он не мог отказаться от места или, скорее, звания (потому что он ничего не делал), которое доставил ему князь Василий, а знакомств, зовов и общественных занятий было столько, что Пьер еще больше, чем в Москве, испытывал чувство отуманенности, торопливости и всё наступающего, но не совершающегося какого то блага.
Из прежнего его холостого общества многих не было в Петербурге. Гвардия ушла в поход. Долохов был разжалован, Анатоль находился в армии, в провинции, князь Андрей был за границей, и потому Пьеру не удавалось ни проводить ночей, как он прежде любил проводить их, ни отводить изредка душу в дружеской беседе с старшим уважаемым другом. Всё время его проходило на обедах, балах и преимущественно у князя Василия – в обществе толстой княгини, его жены, и красавицы Элен.
Анна Павловна Шерер, так же как и другие, выказала Пьеру перемену, происшедшую в общественном взгляде на него.
Прежде Пьер в присутствии Анны Павловны постоянно чувствовал, что то, что он говорит, неприлично, бестактно, не то, что нужно; что речи его, кажущиеся ему умными, пока он готовит их в своем воображении, делаются глупыми, как скоро он громко выговорит, и что, напротив, самые тупые речи Ипполита выходят умными и милыми. Теперь всё, что ни говорил он, всё выходило charmant [очаровательно]. Ежели даже Анна Павловна не говорила этого, то он видел, что ей хотелось это сказать, и она только, в уважение его скромности, воздерживалась от этого.
В начале зимы с 1805 на 1806 год Пьер получил от Анны Павловны обычную розовую записку с приглашением, в котором было прибавлено: «Vous trouverez chez moi la belle Helene, qu'on ne se lasse jamais de voir». [у меня будет прекрасная Элен, на которую никогда не устанешь любоваться.]
Читая это место, Пьер в первый раз почувствовал, что между ним и Элен образовалась какая то связь, признаваемая другими людьми, и эта мысль в одно и то же время и испугала его, как будто на него накладывалось обязательство, которое он не мог сдержать, и вместе понравилась ему, как забавное предположение.
Вечер Анны Павловны был такой же, как и первый, только новинкой, которою угощала Анна Павловна своих гостей, был теперь не Мортемар, а дипломат, приехавший из Берлина и привезший самые свежие подробности о пребывании государя Александра в Потсдаме и о том, как два высочайшие друга поклялись там в неразрывном союзе отстаивать правое дело против врага человеческого рода. Пьер был принят Анной Павловной с оттенком грусти, относившейся, очевидно, к свежей потере, постигшей молодого человека, к смерти графа Безухого (все постоянно считали долгом уверять Пьера, что он очень огорчен кончиною отца, которого он почти не знал), – и грусти точно такой же, как и та высочайшая грусть, которая выражалась при упоминаниях об августейшей императрице Марии Феодоровне. Пьер почувствовал себя польщенным этим. Анна Павловна с своим обычным искусством устроила кружки своей гостиной. Большой кружок, где были князь Василий и генералы, пользовался дипломатом. Другой кружок был у чайного столика. Пьер хотел присоединиться к первому, но Анна Павловна, находившаяся в раздраженном состоянии полководца на поле битвы, когда приходят тысячи новых блестящих мыслей, которые едва успеваешь приводить в исполнение, Анна Павловна, увидев Пьера, тронула его пальцем за рукав.
– Attendez, j'ai des vues sur vous pour ce soir. [У меня есть на вас виды в этот вечер.] Она взглянула на Элен и улыбнулась ей. – Ma bonne Helene, il faut, que vous soyez charitable pour ma рauvre tante, qui a une adoration pour vous. Allez lui tenir compagnie pour 10 minutes. [Моя милая Элен, надо, чтобы вы были сострадательны к моей бедной тетке, которая питает к вам обожание. Побудьте с ней минут 10.] А чтоб вам не очень скучно было, вот вам милый граф, который не откажется за вами следовать.
Красавица направилась к тетушке, но Пьера Анна Павловна еще удержала подле себя, показывая вид, как будто ей надо сделать еще последнее необходимое распоряжение.
– Не правда ли, она восхитительна? – сказала она Пьеру, указывая на отплывающую величавую красавицу. – Et quelle tenue! [И как держит себя!] Для такой молодой девушки и такой такт, такое мастерское уменье держать себя! Это происходит от сердца! Счастлив будет тот, чьей она будет! С нею самый несветский муж будет невольно занимать самое блестящее место в свете. Не правда ли? Я только хотела знать ваше мнение, – и Анна Павловна отпустила Пьера.
Пьер с искренностью отвечал Анне Павловне утвердительно на вопрос ее об искусстве Элен держать себя. Ежели он когда нибудь думал об Элен, то думал именно о ее красоте и о том не обыкновенном ее спокойном уменьи быть молчаливо достойною в свете.
Тетушка приняла в свой уголок двух молодых людей, но, казалось, желала скрыть свое обожание к Элен и желала более выразить страх перед Анной Павловной. Она взглядывала на племянницу, как бы спрашивая, что ей делать с этими людьми. Отходя от них, Анна Павловна опять тронула пальчиком рукав Пьера и проговорила:
– J'espere, que vous ne direz plus qu'on s'ennuie chez moi, [Надеюсь, вы не скажете другой раз, что у меня скучают,] – и взглянула на Элен.
Элен улыбнулась с таким видом, который говорил, что она не допускала возможности, чтобы кто либо мог видеть ее и не быть восхищенным. Тетушка прокашлялась, проглотила слюни и по французски сказала, что она очень рада видеть Элен; потом обратилась к Пьеру с тем же приветствием и с той же миной. В середине скучливого и спотыкающегося разговора Элен оглянулась на Пьера и улыбнулась ему той улыбкой, ясной, красивой, которой она улыбалась всем. Пьер так привык к этой улыбке, так мало она выражала для него, что он не обратил на нее никакого внимания. Тетушка говорила в это время о коллекции табакерок, которая была у покойного отца Пьера, графа Безухого, и показала свою табакерку. Княжна Элен попросила посмотреть портрет мужа тетушки, который был сделан на этой табакерке.
– Это, верно, делано Винесом, – сказал Пьер, называя известного миниатюриста, нагибаясь к столу, чтоб взять в руки табакерку, и прислушиваясь к разговору за другим столом.
Он привстал, желая обойти, но тетушка подала табакерку прямо через Элен, позади ее. Элен нагнулась вперед, чтобы дать место, и, улыбаясь, оглянулась. Она была, как и всегда на вечерах, в весьма открытом по тогдашней моде спереди и сзади платье. Ее бюст, казавшийся всегда мраморным Пьеру, находился в таком близком расстоянии от его глаз, что он своими близорукими глазами невольно различал живую прелесть ее плеч и шеи, и так близко от его губ, что ему стоило немного нагнуться, чтобы прикоснуться до нее. Он слышал тепло ее тела, запах духов и скрып ее корсета при движении. Он видел не ее мраморную красоту, составлявшую одно целое с ее платьем, он видел и чувствовал всю прелесть ее тела, которое было закрыто только одеждой. И, раз увидав это, он не мог видеть иначе, как мы не можем возвратиться к раз объясненному обману.
«Так вы до сих пор не замечали, как я прекрасна? – как будто сказала Элен. – Вы не замечали, что я женщина? Да, я женщина, которая может принадлежать всякому и вам тоже», сказал ее взгляд. И в ту же минуту Пьер почувствовал, что Элен не только могла, но должна была быть его женою, что это не может быть иначе.
Он знал это в эту минуту так же верно, как бы он знал это, стоя под венцом с нею. Как это будет? и когда? он не знал; не знал даже, хорошо ли это будет (ему даже чувствовалось, что это нехорошо почему то), но он знал, что это будет.
Пьер опустил глаза, опять поднял их и снова хотел увидеть ее такою дальнею, чужою для себя красавицею, какою он видал ее каждый день прежде; но он не мог уже этого сделать. Не мог, как не может человек, прежде смотревший в тумане на былинку бурьяна и видевший в ней дерево, увидав былинку, снова увидеть в ней дерево. Она была страшно близка ему. Она имела уже власть над ним. И между ним и ею не было уже никаких преград, кроме преград его собственной воли.
– Bon, je vous laisse dans votre petit coin. Je vois, que vous y etes tres bien, [Хорошо, я вас оставлю в вашем уголке. Я вижу, вам там хорошо,] – сказал голос Анны Павловны.
И Пьер, со страхом вспоминая, не сделал ли он чего нибудь предосудительного, краснея, оглянулся вокруг себя. Ему казалось, что все знают, так же как и он, про то, что с ним случилось.
Через несколько времени, когда он подошел к большому кружку, Анна Павловна сказала ему:
– On dit que vous embellissez votre maison de Petersbourg. [Говорят, вы отделываете свой петербургский дом.]
(Это была правда: архитектор сказал, что это нужно ему, и Пьер, сам не зная, зачем, отделывал свой огромный дом в Петербурге.)
– C'est bien, mais ne demenagez pas de chez le prince Ваsile. Il est bon d'avoir un ami comme le prince, – сказала она, улыбаясь князю Василию. – J'en sais quelque chose. N'est ce pas? [Это хорошо, но не переезжайте от князя Василия. Хорошо иметь такого друга. Я кое что об этом знаю. Не правда ли?] А вы еще так молоды. Вам нужны советы. Вы не сердитесь на меня, что я пользуюсь правами старух. – Она замолчала, как молчат всегда женщины, чего то ожидая после того, как скажут про свои года. – Если вы женитесь, то другое дело. – И она соединила их в один взгляд. Пьер не смотрел на Элен, и она на него. Но она была всё так же страшно близка ему. Он промычал что то и покраснел.
Вернувшись домой, Пьер долго не мог заснуть, думая о том, что с ним случилось. Что же случилось с ним? Ничего. Он только понял, что женщина, которую он знал ребенком, про которую он рассеянно говорил: «да, хороша», когда ему говорили, что Элен красавица, он понял, что эта женщина может принадлежать ему.
«Но она глупа, я сам говорил, что она глупа, – думал он. – Что то гадкое есть в том чувстве, которое она возбудила во мне, что то запрещенное. Мне говорили, что ее брат Анатоль был влюблен в нее, и она влюблена в него, что была целая история, и что от этого услали Анатоля. Брат ее – Ипполит… Отец ее – князь Василий… Это нехорошо», думал он; и в то же время как он рассуждал так (еще рассуждения эти оставались неоконченными), он заставал себя улыбающимся и сознавал, что другой ряд рассуждений всплывал из за первых, что он в одно и то же время думал о ее ничтожестве и мечтал о том, как она будет его женой, как она может полюбить его, как она может быть совсем другою, и как всё то, что он об ней думал и слышал, может быть неправдою. И он опять видел ее не какою то дочерью князя Василья, а видел всё ее тело, только прикрытое серым платьем. «Но нет, отчего же прежде не приходила мне в голову эта мысль?» И опять он говорил себе, что это невозможно; что что то гадкое, противоестественное, как ему казалось, нечестное было бы в этом браке. Он вспоминал ее прежние слова, взгляды, и слова и взгляды тех, кто их видал вместе. Он вспомнил слова и взгляды Анны Павловны, когда она говорила ему о доме, вспомнил тысячи таких намеков со стороны князя Василья и других, и на него нашел ужас, не связал ли он уж себя чем нибудь в исполнении такого дела, которое, очевидно, нехорошо и которое он не должен делать. Но в то же время, как он сам себе выражал это решение, с другой стороны души всплывал ее образ со всею своею женственной красотою.


В ноябре месяце 1805 года князь Василий должен был ехать на ревизию в четыре губернии. Он устроил для себя это назначение с тем, чтобы побывать заодно в своих расстроенных имениях, и захватив с собой (в месте расположения его полка) сына Анатоля, с ним вместе заехать к князю Николаю Андреевичу Болконскому с тем, чтоб женить сына на дочери этого богатого старика. Но прежде отъезда и этих новых дел, князю Василью нужно было решить дела с Пьером, который, правда, последнее время проводил целые дни дома, т. е. у князя Василья, у которого он жил, был смешон, взволнован и глуп (как должен быть влюбленный) в присутствии Элен, но всё еще не делал предложения.
«Tout ca est bel et bon, mais il faut que ca finisse», [Всё это хорошо, но надо это кончить,] – сказал себе раз утром князь Василий со вздохом грусти, сознавая, что Пьер, стольким обязанный ему (ну, да Христос с ним!), не совсем хорошо поступает в этом деле. «Молодость… легкомыслие… ну, да Бог с ним, – подумал князь Василий, с удовольствием чувствуя свою доброту: – mais il faut, que ca finisse. После завтра Лёлины именины, я позову кое кого, и ежели он не поймет, что он должен сделать, то уже это будет мое дело. Да, мое дело. Я – отец!»
Пьер полтора месяца после вечера Анны Павловны и последовавшей за ним бессонной, взволнованной ночи, в которую он решил, что женитьба на Элен была бы несчастие, и что ему нужно избегать ее и уехать, Пьер после этого решения не переезжал от князя Василья и с ужасом чувствовал, что каждый день он больше и больше в глазах людей связывается с нею, что он не может никак возвратиться к своему прежнему взгляду на нее, что он не может и оторваться от нее, что это будет ужасно, но что он должен будет связать с нею свою судьбу. Может быть, он и мог бы воздержаться, но не проходило дня, чтобы у князя Василья (у которого редко бывал прием) не было бы вечера, на котором должен был быть Пьер, ежели он не хотел расстроить общее удовольствие и обмануть ожидания всех. Князь Василий в те редкие минуты, когда бывал дома, проходя мимо Пьера, дергал его за руку вниз, рассеянно подставлял ему для поцелуя выбритую, морщинистую щеку и говорил или «до завтра», или «к обеду, а то я тебя не увижу», или «я для тебя остаюсь» и т. п. Но несмотря на то, что, когда князь Василий оставался для Пьера (как он это говорил), он не говорил с ним двух слов, Пьер не чувствовал себя в силах обмануть его ожидания. Он каждый день говорил себе всё одно и одно: «Надо же, наконец, понять ее и дать себе отчет: кто она? Ошибался ли я прежде или теперь ошибаюсь? Нет, она не глупа; нет, она прекрасная девушка! – говорил он сам себе иногда. – Никогда ни в чем она не ошибается, никогда она ничего не сказала глупого. Она мало говорит, но то, что она скажет, всегда просто и ясно. Так она не глупа. Никогда она не смущалась и не смущается. Так она не дурная женщина!» Часто ему случалось с нею начинать рассуждать, думать вслух, и всякий раз она отвечала ему на это либо коротким, но кстати сказанным замечанием, показывавшим, что ее это не интересует, либо молчаливой улыбкой и взглядом, которые ощутительнее всего показывали Пьеру ее превосходство. Она была права, признавая все рассуждения вздором в сравнении с этой улыбкой.
Она обращалась к нему всегда с радостной, доверчивой, к нему одному относившейся улыбкой, в которой было что то значительней того, что было в общей улыбке, украшавшей всегда ее лицо. Пьер знал, что все ждут только того, чтобы он, наконец, сказал одно слово, переступил через известную черту, и он знал, что он рано или поздно переступит через нее; но какой то непонятный ужас охватывал его при одной мысли об этом страшном шаге. Тысячу раз в продолжение этого полутора месяца, во время которого он чувствовал себя всё дальше и дальше втягиваемым в ту страшившую его пропасть, Пьер говорил себе: «Да что ж это? Нужна решимость! Разве нет у меня ее?»
Он хотел решиться, но с ужасом чувствовал, что не было у него в этом случае той решимости, которую он знал в себе и которая действительно была в нем. Пьер принадлежал к числу тех людей, которые сильны только тогда, когда они чувствуют себя вполне чистыми. А с того дня, как им владело то чувство желания, которое он испытал над табакеркой у Анны Павловны, несознанное чувство виноватости этого стремления парализировало его решимость.
В день именин Элен у князя Василья ужинало маленькое общество людей самых близких, как говорила княгиня, родные и друзья. Всем этим родным и друзьям дано было чувствовать, что в этот день должна решиться участь именинницы.
Гости сидели за ужином. Княгиня Курагина, массивная, когда то красивая, представительная женщина сидела на хозяйском месте. По обеим сторонам ее сидели почетнейшие гости – старый генерал, его жена, Анна Павловна Шерер; в конце стола сидели менее пожилые и почетные гости, и там же сидели домашние, Пьер и Элен, – рядом. Князь Василий не ужинал: он похаживал вокруг стола, в веселом расположении духа, подсаживаясь то к тому, то к другому из гостей. Каждому он говорил небрежное и приятное слово, исключая Пьера и Элен, которых присутствия он не замечал, казалось. Князь Василий оживлял всех. Ярко горели восковые свечи, блестели серебро и хрусталь посуды, наряды дам и золото и серебро эполет; вокруг стола сновали слуги в красных кафтанах; слышались звуки ножей, стаканов, тарелок и звуки оживленного говора нескольких разговоров вокруг этого стола. Слышно было, как старый камергер в одном конце уверял старушку баронессу в своей пламенной любви к ней и ее смех; с другой – рассказ о неуспехе какой то Марьи Викторовны. У середины стола князь Василий сосредоточил вокруг себя слушателей. Он рассказывал дамам, с шутливой улыбкой на губах, последнее – в среду – заседание государственного совета, на котором был получен и читался Сергеем Кузьмичем Вязмитиновым, новым петербургским военным генерал губернатором, знаменитый тогда рескрипт государя Александра Павловича из армии, в котором государь, обращаясь к Сергею Кузьмичу, говорил, что со всех сторон получает он заявления о преданности народа, и что заявление Петербурга особенно приятно ему, что он гордится честью быть главою такой нации и постарается быть ее достойным. Рескрипт этот начинался словами: Сергей Кузьмич! Со всех сторон доходят до меня слухи и т. д.
– Так таки и не пошло дальше, чем «Сергей Кузьмич»? – спрашивала одна дама.
– Да, да, ни на волос, – отвечал смеясь князь Василий. – Сергей Кузьмич… со всех сторон. Со всех сторон, Сергей Кузьмич… Бедный Вязмитинов никак не мог пойти далее. Несколько раз он принимался снова за письмо, но только что скажет Сергей … всхлипывания… Ку…зьми…ч – слезы… и со всех сторон заглушаются рыданиями, и дальше он не мог. И опять платок, и опять «Сергей Кузьмич, со всех сторон», и слезы… так что уже попросили прочесть другого.
– Кузьмич… со всех сторон… и слезы… – повторил кто то смеясь.
– Не будьте злы, – погрозив пальцем, с другого конца стола, проговорила Анна Павловна, – c'est un si brave et excellent homme notre bon Viasmitinoff… [Это такой прекрасный человек, наш добрый Вязмитинов…]
Все очень смеялись. На верхнем почетном конце стола все были, казалось, веселы и под влиянием самых различных оживленных настроений; только Пьер и Элен молча сидели рядом почти на нижнем конце стола; на лицах обоих сдерживалась сияющая улыбка, не зависящая от Сергея Кузьмича, – улыбка стыдливости перед своими чувствами. Что бы ни говорили и как бы ни смеялись и шутили другие, как бы аппетитно ни кушали и рейнвейн, и соте, и мороженое, как бы ни избегали взглядом эту чету, как бы ни казались равнодушны, невнимательны к ней, чувствовалось почему то, по изредка бросаемым на них взглядам, что и анекдот о Сергее Кузьмиче, и смех, и кушанье – всё было притворно, а все силы внимания всего этого общества были обращены только на эту пару – Пьера и Элен. Князь Василий представлял всхлипыванья Сергея Кузьмича и в это время обегал взглядом дочь; и в то время как он смеялся, выражение его лица говорило: «Так, так, всё хорошо идет; нынче всё решится». Анна Павловна грозила ему за notre bon Viasmitinoff, а в глазах ее, которые мельком блеснули в этот момент на Пьера, князь Василий читал поздравление с будущим зятем и счастием дочери. Старая княгиня, предлагая с грустным вздохом вина своей соседке и сердито взглянув на дочь, этим вздохом как будто говорила: «да, теперь нам с вами ничего больше не осталось, как пить сладкое вино, моя милая; теперь время этой молодежи быть так дерзко вызывающе счастливой». «И что за глупость всё то, что я рассказываю, как будто это меня интересует, – думал дипломат, взглядывая на счастливые лица любовников – вот это счастие!»
Среди тех ничтожно мелких, искусственных интересов, которые связывали это общество, попало простое чувство стремления красивых и здоровых молодых мужчины и женщины друг к другу. И это человеческое чувство подавило всё и парило над всем их искусственным лепетом. Шутки были невеселы, новости неинтересны, оживление – очевидно поддельно. Не только они, но лакеи, служившие за столом, казалось, чувствовали то же и забывали порядки службы, заглядываясь на красавицу Элен с ее сияющим лицом и на красное, толстое, счастливое и беспокойное лицо Пьера. Казалось, и огни свечей сосредоточены были только на этих двух счастливых лицах.
Пьер чувствовал, что он был центром всего, и это положение и радовало и стесняло его. Он находился в состоянии человека, углубленного в какое нибудь занятие. Он ничего ясно не видел, не понимал и не слыхал. Только изредка, неожиданно, мелькали в его душе отрывочные мысли и впечатления из действительности.
«Так уж всё кончено! – думал он. – И как это всё сделалось? Так быстро! Теперь я знаю, что не для нее одной, не для себя одного, но и для всех это должно неизбежно свершиться. Они все так ждут этого , так уверены, что это будет, что я не могу, не могу обмануть их. Но как это будет? Не знаю; а будет, непременно будет!» думал Пьер, взглядывая на эти плечи, блестевшие подле самых глаз его.
То вдруг ему становилось стыдно чего то. Ему неловко было, что он один занимает внимание всех, что он счастливец в глазах других, что он с своим некрасивым лицом какой то Парис, обладающий Еленой. «Но, верно, это всегда так бывает и так надо, – утешал он себя. – И, впрочем, что же я сделал для этого? Когда это началось? Из Москвы я поехал вместе с князем Васильем. Тут еще ничего не было. Потом, отчего же мне было у него не остановиться? Потом я играл с ней в карты и поднял ее ридикюль, ездил с ней кататься. Когда же это началось, когда это всё сделалось? И вот он сидит подле нее женихом; слышит, видит, чувствует ее близость, ее дыхание, ее движения, ее красоту. То вдруг ему кажется, что это не она, а он сам так необыкновенно красив, что оттого то и смотрят так на него, и он, счастливый общим удивлением, выпрямляет грудь, поднимает голову и радуется своему счастью. Вдруг какой то голос, чей то знакомый голос, слышится и говорит ему что то другой раз. Но Пьер так занят, что не понимает того, что говорят ему. – Я спрашиваю у тебя, когда ты получил письмо от Болконского, – повторяет третий раз князь Василий. – Как ты рассеян, мой милый.
Князь Василий улыбается, и Пьер видит, что все, все улыбаются на него и на Элен. «Ну, что ж, коли вы все знаете», говорил сам себе Пьер. «Ну, что ж? это правда», и он сам улыбался своей кроткой, детской улыбкой, и Элен улыбается.
– Когда же ты получил? Из Ольмюца? – повторяет князь Василий, которому будто нужно это знать для решения спора.
«И можно ли говорить и думать о таких пустяках?» думает Пьер.
– Да, из Ольмюца, – отвечает он со вздохом.
От ужина Пьер повел свою даму за другими в гостиную. Гости стали разъезжаться и некоторые уезжали, не простившись с Элен. Как будто не желая отрывать ее от ее серьезного занятия, некоторые подходили на минуту и скорее отходили, запрещая ей провожать себя. Дипломат грустно молчал, выходя из гостиной. Ему представлялась вся тщета его дипломатической карьеры в сравнении с счастьем Пьера. Старый генерал сердито проворчал на свою жену, когда она спросила его о состоянии его ноги. «Эка, старая дура, – подумал он. – Вот Елена Васильевна так та и в 50 лет красавица будет».
– Кажется, что я могу вас поздравить, – прошептала Анна Павловна княгине и крепко поцеловала ее. – Ежели бы не мигрень, я бы осталась.
Княгиня ничего не отвечала; ее мучила зависть к счастью своей дочери.
Пьер во время проводов гостей долго оставался один с Элен в маленькой гостиной, где они сели. Он часто и прежде, в последние полтора месяца, оставался один с Элен, но никогда не говорил ей о любви. Теперь он чувствовал, что это было необходимо, но он никак не мог решиться на этот последний шаг. Ему было стыдно; ему казалось, что тут, подле Элен, он занимает чье то чужое место. Не для тебя это счастье, – говорил ему какой то внутренний голос. – Это счастье для тех, у кого нет того, что есть у тебя. Но надо было сказать что нибудь, и он заговорил. Он спросил у нее, довольна ли она нынешним вечером? Она, как и всегда, с простотой своей отвечала, что нынешние именины были для нее одними из самых приятных.
Кое кто из ближайших родных еще оставались. Они сидели в большой гостиной. Князь Василий ленивыми шагами подошел к Пьеру. Пьер встал и сказал, что уже поздно. Князь Василий строго вопросительно посмотрел на него, как будто то, что он сказал, было так странно, что нельзя было и расслышать. Но вслед за тем выражение строгости изменилось, и князь Василий дернул Пьера вниз за руку, посадил его и ласково улыбнулся.
– Ну, что, Леля? – обратился он тотчас же к дочери с тем небрежным тоном привычной нежности, который усвоивается родителями, с детства ласкающими своих детей, но который князем Василием был только угадан посредством подражания другим родителям.
И он опять обратился к Пьеру.
– Сергей Кузьмич, со всех сторон , – проговорил он, расстегивая верхнюю пуговицу жилета.
Пьер улыбнулся, но по его улыбке видно было, что он понимал, что не анекдот Сергея Кузьмича интересовал в это время князя Василия; и князь Василий понял, что Пьер понимал это. Князь Василий вдруг пробурлил что то и вышел. Пьеру показалось, что даже князь Василий был смущен. Вид смущенья этого старого светского человека тронул Пьера; он оглянулся на Элен – и она, казалось, была смущена и взглядом говорила: «что ж, вы сами виноваты».
«Надо неизбежно перешагнуть, но не могу, я не могу», думал Пьер, и заговорил опять о постороннем, о Сергее Кузьмиче, спрашивая, в чем состоял этот анекдот, так как он его не расслышал. Элен с улыбкой отвечала, что она тоже не знает.
Когда князь Василий вошел в гостиную, княгиня тихо говорила с пожилой дамой о Пьере.
– Конечно, c'est un parti tres brillant, mais le bonheur, ma chere… – Les Marieiages se font dans les cieux, [Конечно, это очень блестящая партия, но счастье, моя милая… – Браки совершаются на небесах,] – отвечала пожилая дама.
Князь Василий, как бы не слушая дам, прошел в дальний угол и сел на диван. Он закрыл глаза и как будто дремал. Голова его было упала, и он очнулся.
– Aline, – сказал он жене, – allez voir ce qu'ils font. [Алина, посмотри, что они делают.]
Княгиня подошла к двери, прошлась мимо нее с значительным, равнодушным видом и заглянула в гостиную. Пьер и Элен так же сидели и разговаривали.
– Всё то же, – отвечала она мужу.
Князь Василий нахмурился, сморщил рот на сторону, щеки его запрыгали с свойственным ему неприятным, грубым выражением; он, встряхнувшись, встал, закинул назад голову и решительными шагами, мимо дам, прошел в маленькую гостиную. Он скорыми шагами, радостно подошел к Пьеру. Лицо князя было так необыкновенно торжественно, что Пьер испуганно встал, увидав его.
– Слава Богу! – сказал он. – Жена мне всё сказала! – Он обнял одной рукой Пьера, другой – дочь. – Друг мой Леля! Я очень, очень рад. – Голос его задрожал. – Я любил твоего отца… и она будет тебе хорошая жена… Бог да благословит вас!…
Он обнял дочь, потом опять Пьера и поцеловал его дурно пахучим ртом. Слезы, действительно, омочили его щеки.
– Княгиня, иди же сюда, – прокричал он.
Княгиня вышла и заплакала тоже. Пожилая дама тоже утиралась платком. Пьера целовали, и он несколько раз целовал руку прекрасной Элен. Через несколько времени их опять оставили одних.
«Всё это так должно было быть и не могло быть иначе, – думал Пьер, – поэтому нечего спрашивать, хорошо ли это или дурно? Хорошо, потому что определенно, и нет прежнего мучительного сомнения». Пьер молча держал руку своей невесты и смотрел на ее поднимающуюся и опускающуюся прекрасную грудь.
– Элен! – сказал он вслух и остановился.
«Что то такое особенное говорят в этих случаях», думал он, но никак не мог вспомнить, что такое именно говорят в этих случаях. Он взглянул в ее лицо. Она придвинулась к нему ближе. Лицо ее зарумянилось.
– Ах, снимите эти… как эти… – она указывала на очки.
Пьер снял очки, и глаза его сверх той общей странности глаз людей, снявших очки, глаза его смотрели испуганно вопросительно. Он хотел нагнуться над ее рукой и поцеловать ее; но она быстрым и грубым движеньем головы пeрехватила его губы и свела их с своими. Лицо ее поразило Пьера своим изменившимся, неприятно растерянным выражением.
«Теперь уж поздно, всё кончено; да и я люблю ее», подумал Пьер.
– Je vous aime! [Я вас люблю!] – сказал он, вспомнив то, что нужно было говорить в этих случаях; но слова эти прозвучали так бедно, что ему стало стыдно за себя.
Через полтора месяца он был обвенчан и поселился, как говорили, счастливым обладателем красавицы жены и миллионов, в большом петербургском заново отделанном доме графов Безухих.


Старый князь Николай Андреич Болконский в декабре 1805 года получил письмо от князя Василия, извещавшего его о своем приезде вместе с сыном. («Я еду на ревизию, и, разумеется, мне 100 верст не крюк, чтобы посетить вас, многоуважаемый благодетель, – писал он, – и Анатоль мой провожает меня и едет в армию; и я надеюсь, что вы позволите ему лично выразить вам то глубокое уважение, которое он, подражая отцу, питает к вам».)
– Вот Мари и вывозить не нужно: женихи сами к нам едут, – неосторожно сказала маленькая княгиня, услыхав про это.
Князь Николай Андреич поморщился и ничего не сказал.
Через две недели после получения письма, вечером, приехали вперед люди князя Василья, а на другой день приехал и он сам с сыном.
Старик Болконский всегда был невысокого мнения о характере князя Василья, и тем более в последнее время, когда князь Василий в новые царствования при Павле и Александре далеко пошел в чинах и почестях. Теперь же, по намекам письма и маленькой княгини, он понял, в чем дело, и невысокое мнение о князе Василье перешло в душе князя Николая Андреича в чувство недоброжелательного презрения. Он постоянно фыркал, говоря про него. В тот день, как приехать князю Василью, князь Николай Андреич был особенно недоволен и не в духе. Оттого ли он был не в духе, что приезжал князь Василий, или оттого он был особенно недоволен приездом князя Василья, что был не в духе; но он был не в духе, и Тихон еще утром отсоветывал архитектору входить с докладом к князю.
– Слышите, как ходит, – сказал Тихон, обращая внимание архитектора на звуки шагов князя. – На всю пятку ступает – уж мы знаем…
Однако, как обыкновенно, в 9 м часу князь вышел гулять в своей бархатной шубке с собольим воротником и такой же шапке. Накануне выпал снег. Дорожка, по которой хаживал князь Николай Андреич к оранжерее, была расчищена, следы метлы виднелись на разметанном снегу, и лопата была воткнута в рыхлую насыпь снега, шедшую с обеих сторон дорожки. Князь прошел по оранжереям, по дворне и постройкам, нахмуренный и молчаливый.
– А проехать в санях можно? – спросил он провожавшего его до дома почтенного, похожего лицом и манерами на хозяина, управляющего.
– Глубок снег, ваше сиятельство. Я уже по прешпекту разметать велел.
Князь наклонил голову и подошел к крыльцу. «Слава тебе, Господи, – подумал управляющий, – пронеслась туча!»
– Проехать трудно было, ваше сиятельство, – прибавил управляющий. – Как слышно было, ваше сиятельство, что министр пожалует к вашему сиятельству?
Князь повернулся к управляющему и нахмуренными глазами уставился на него.
– Что? Министр? Какой министр? Кто велел? – заговорил он своим пронзительным, жестким голосом. – Для княжны, моей дочери, не расчистили, а для министра! У меня нет министров!
– Ваше сиятельство, я полагал…
– Ты полагал! – закричал князь, всё поспешнее и несвязнее выговаривая слова. – Ты полагал… Разбойники! прохвосты! Я тебя научу полагать, – и, подняв палку, он замахнулся ею на Алпатыча и ударил бы, ежели бы управляющий невольно не отклонился от удара. – Полагал! Прохвосты! – торопливо кричал он. Но, несмотря на то, что Алпатыч, сам испугавшийся своей дерзости – отклониться от удара, приблизился к князю, опустив перед ним покорно свою плешивую голову, или, может быть, именно от этого князь, продолжая кричать: «прохвосты! закидать дорогу!» не поднял другой раз палки и вбежал в комнаты.
Перед обедом княжна и m lle Bourienne, знавшие, что князь не в духе, стояли, ожидая его: m lle Bourienne с сияющим лицом, которое говорило: «Я ничего не знаю, я такая же, как и всегда», и княжна Марья – бледная, испуганная, с опущенными глазами. Тяжелее всего для княжны Марьи было то, что она знала, что в этих случаях надо поступать, как m lle Bourime, но не могла этого сделать. Ей казалось: «сделаю я так, как будто не замечаю, он подумает, что у меня нет к нему сочувствия; сделаю я так, что я сама скучна и не в духе, он скажет (как это и бывало), что я нос повесила», и т. п.
Князь взглянул на испуганное лицо дочери и фыркнул.
– Др… или дура!… – проговорил он.
«И той нет! уж и ей насплетничали», подумал он про маленькую княгиню, которой не было в столовой.
– А княгиня где? – спросил он. – Прячется?…
– Она не совсем здорова, – весело улыбаясь, сказала m llе Bourienne, – она не выйдет. Это так понятно в ее положении.
– Гм! гм! кх! кх! – проговорил князь и сел за стол.
Тарелка ему показалась не чиста; он указал на пятно и бросил ее. Тихон подхватил ее и передал буфетчику. Маленькая княгиня не была нездорова; но она до такой степени непреодолимо боялась князя, что, услыхав о том, как он не в духе, она решилась не выходить.
– Я боюсь за ребенка, – говорила она m lle Bourienne, – Бог знает, что может сделаться от испуга.
Вообще маленькая княгиня жила в Лысых Горах постоянно под чувством страха и антипатии к старому князю, которой она не сознавала, потому что страх так преобладал, что она не могла чувствовать ее. Со стороны князя была тоже антипатия, но она заглушалась презрением. Княгиня, обжившись в Лысых Горах, особенно полюбила m lle Bourienne, проводила с нею дни, просила ее ночевать с собой и с нею часто говорила о свекоре и судила его.
– Il nous arrive du monde, mon prince, [К нам едут гости, князь.] – сказала m lle Bourienne, своими розовенькими руками развертывая белую салфетку. – Son excellence le рrince Kouraguine avec son fils, a ce que j'ai entendu dire? [Его сиятельство князь Курагин с сыном, сколько я слышала?] – вопросительно сказала она.
– Гм… эта excellence мальчишка… я его определил в коллегию, – оскорбленно сказал князь. – А сын зачем, не могу понять. Княгиня Лизавета Карловна и княжна Марья, может, знают; я не знаю, к чему он везет этого сына сюда. Мне не нужно. – И он посмотрел на покрасневшую дочь.
– Нездорова, что ли? От страха министра, как нынче этот болван Алпатыч сказал.
– Нет, mon pere. [батюшка.]
Как ни неудачно попала m lle Bourienne на предмет разговора, она не остановилась и болтала об оранжереях, о красоте нового распустившегося цветка, и князь после супа смягчился.
После обеда он прошел к невестке. Маленькая княгиня сидела за маленьким столиком и болтала с Машей, горничной. Она побледнела, увидав свекора.
Маленькая княгиня очень переменилась. Она скорее была дурна, нежели хороша, теперь. Щеки опустились, губа поднялась кверху, глаза были обтянуты книзу.
– Да, тяжесть какая то, – отвечала она на вопрос князя, что она чувствует.
– Не нужно ли чего?
– Нет, merci, mon pere. [благодарю, батюшка.]
– Ну, хорошо, хорошо.
Он вышел и дошел до официантской. Алпатыч, нагнув голову, стоял в официантской.
– Закидана дорога?
– Закидана, ваше сиятельство; простите, ради Бога, по одной глупости.
Князь перебил его и засмеялся своим неестественным смехом.
– Ну, хорошо, хорошо.
Он протянул руку, которую поцеловал Алпатыч, и прошел в кабинет.
Вечером приехал князь Василий. Его встретили на прешпекте (так назывался проспект) кучера и официанты, с криком провезли его возки и сани к флигелю по нарочно засыпанной снегом дороге.
Князю Василью и Анатолю были отведены отдельные комнаты.
Анатоль сидел, сняв камзол и подпершись руками в бока, перед столом, на угол которого он, улыбаясь, пристально и рассеянно устремил свои прекрасные большие глаза. На всю жизнь свою он смотрел как на непрерывное увеселение, которое кто то такой почему то обязался устроить для него. Так же и теперь он смотрел на свою поездку к злому старику и к богатой уродливой наследнице. Всё это могло выйти, по его предположению, очень хорошо и забавно. А отчего же не жениться, коли она очень богата? Это никогда не мешает, думал Анатоль.
Он выбрился, надушился с тщательностью и щегольством, сделавшимися его привычкою, и с прирожденным ему добродушно победительным выражением, высоко неся красивую голову, вошел в комнату к отцу. Около князя Василья хлопотали его два камердинера, одевая его; он сам оживленно оглядывался вокруг себя и весело кивнул входившему сыну, как будто он говорил: «Так, таким мне тебя и надо!»
– Нет, без шуток, батюшка, она очень уродлива? А? – спросил он, как бы продолжая разговор, не раз веденный во время путешествия.
– Полно. Глупости! Главное дело – старайся быть почтителен и благоразумен с старым князем.
– Ежели он будет браниться, я уйду, – сказал Анатоль. – Я этих стариков терпеть не могу. А?
– Помни, что для тебя от этого зависит всё.
В это время в девичьей не только был известен приезд министра с сыном, но внешний вид их обоих был уже подробно описан. Княжна Марья сидела одна в своей комнате и тщетно пыталась преодолеть свое внутреннее волнение.
«Зачем они писали, зачем Лиза говорила мне про это? Ведь этого не может быть! – говорила она себе, взглядывая в зеркало. – Как я выйду в гостиную? Ежели бы он даже мне понравился, я бы не могла быть теперь с ним сама собою». Одна мысль о взгляде ее отца приводила ее в ужас.
Маленькая княгиня и m lle Bourienne получили уже все нужные сведения от горничной Маши о том, какой румяный, чернобровый красавец был министерский сын, и о том, как папенька их насилу ноги проволок на лестницу, а он, как орел, шагая по три ступеньки, пробежал зa ним. Получив эти сведения, маленькая княгиня с m lle Bourienne,еще из коридора слышные своими оживленно переговаривавшими голосами, вошли в комнату княжны.
– Ils sont arrives, Marieie, [Они приехали, Мари,] вы знаете? – сказала маленькая княгиня, переваливаясь своим животом и тяжело опускаясь на кресло.
Она уже не была в той блузе, в которой сидела поутру, а на ней было одно из лучших ее платьев; голова ее была тщательно убрана, и на лице ее было оживление, не скрывавшее, однако, опустившихся и помертвевших очертаний лица. В том наряде, в котором она бывала обыкновенно в обществах в Петербурге, еще заметнее было, как много она подурнела. На m lle Bourienne тоже появилось уже незаметно какое то усовершенствование наряда, которое придавало ее хорошенькому, свеженькому лицу еще более привлекательности.
– Eh bien, et vous restez comme vous etes, chere princesse? – заговорила она. – On va venir annoncer, que ces messieurs sont au salon; il faudra descendre, et vous ne faites pas un petit brin de toilette! [Ну, а вы остаетесь, в чем были, княжна? Сейчас придут сказать, что они вышли. Надо будет итти вниз, а вы хоть бы чуть чуть принарядились!]
Маленькая княгиня поднялась с кресла, позвонила горничную и поспешно и весело принялась придумывать наряд для княжны Марьи и приводить его в исполнение. Княжна Марья чувствовала себя оскорбленной в чувстве собственного достоинства тем, что приезд обещанного ей жениха волновал ее, и еще более она была оскорблена тем, что обе ее подруги и не предполагали, чтобы это могло быть иначе. Сказать им, как ей совестно было за себя и за них, это значило выдать свое волнение; кроме того отказаться от наряжения, которое предлагали ей, повело бы к продолжительным шуткам и настаиваниям. Она вспыхнула, прекрасные глаза ее потухли, лицо ее покрылось пятнами и с тем некрасивым выражением жертвы, чаще всего останавливающемся на ее лице, она отдалась во власть m lle Bourienne и Лизы. Обе женщины заботились совершенно искренно о том, чтобы сделать ее красивой. Она была так дурна, что ни одной из них не могла притти мысль о соперничестве с нею; поэтому они совершенно искренно, с тем наивным и твердым убеждением женщин, что наряд может сделать лицо красивым, принялись за ее одеванье.
– Нет, право, ma bonne amie, [мой добрый друг,] это платье нехорошо, – говорила Лиза, издалека боком взглядывая на княжну. – Вели подать, у тебя там есть масака. Право! Что ж, ведь это, может быть, судьба жизни решается. А это слишком светло, нехорошо, нет, нехорошо!
Нехорошо было не платье, но лицо и вся фигура княжны, но этого не чувствовали m lle Bourienne и маленькая княгиня; им все казалось, что ежели приложить голубую ленту к волосам, зачесанным кверху, и спустить голубой шарф с коричневого платья и т. п., то всё будет хорошо. Они забывали, что испуганное лицо и фигуру нельзя было изменить, и потому, как они ни видоизменяли раму и украшение этого лица, само лицо оставалось жалко и некрасиво. После двух или трех перемен, которым покорно подчинялась княжна Марья, в ту минуту, как она была зачесана кверху (прическа, совершенно изменявшая и портившая ее лицо), в голубом шарфе и масака нарядном платье, маленькая княгиня раза два обошла кругом нее, маленькой ручкой оправила тут складку платья, там подернула шарф и посмотрела, склонив голову, то с той, то с другой стороны.
– Нет, это нельзя, – сказала она решительно, всплеснув руками. – Non, Marie, decidement ca ne vous va pas. Je vous aime mieux dans votre petite robe grise de tous les jours. Non, de grace, faites cela pour moi. [Нет, Мари, решительно это не идет к вам. Я вас лучше люблю в вашем сереньком ежедневном платьице: пожалуйста, сделайте это для меня.] Катя, – сказала она горничной, – принеси княжне серенькое платье, и посмотрите, m lle Bourienne, как я это устрою, – сказала она с улыбкой предвкушения артистической радости.
Но когда Катя принесла требуемое платье, княжна Марья неподвижно всё сидела перед зеркалом, глядя на свое лицо, и в зеркале увидала, что в глазах ее стоят слезы, и что рот ее дрожит, приготовляясь к рыданиям.
– Voyons, chere princesse, – сказала m lle Bourienne, – encore un petit effort. [Ну, княжна, еще маленькое усилие.]
Маленькая княгиня, взяв платье из рук горничной, подходила к княжне Марье.