Сииласвуо, Ялмар

Ялмар Фридолф Сииласвуо
фин. Hjalmar Fridolf Siilasvuo
Сииласвуо (справа) во время битвы при Суомуссалми
Дата рождения	18 марта 1892(1892-03-18)
Место рождения	Хельсинки
Дата смерти	11 января 1947(1947-01-11) (54 года)
Место смерти	село Лиминка, провинция Северная Остроботния
Принадлежность	Германская империя Германская империя Финляндия Финляндия
Род войск	пехота
Годы службы	1915 — 1947
Звание	майор генерал-лейтенант
Командовал	батальоном, военным округом, дивизией, корпусом
Сражения/войны	Первая мировая война: Восточный фронт Гражданская война в Финляндии: Сражение за Тампере Советско-финская война (1939—1940): Битва при Суомуссалми Битва при Кухмо Советско-финская война (1941—1944): Блокада Ленинграда Лапландская война
Награды и премии

Я́лмар Фри́долф Си́иласвуо (фин. Hjalmar Fridolf Siilasvuo, до 1936 года Я́лмар Фри́долф Стрё́мберг (швед. Hjalmar Fridolf Strömberg), 18 марта 1892 в Хельсинки; † 11 января 1947 в селе Лиминка, провинция Северная Остроботния) — финский военачальник, генерал-лейтенант. Участвовал в Зимней войне (1939—1940), советско-финской войне (1941—1944) и Лапландской войне; кавалер ордена Креста Маннергейма.

Родился в семье редактора газеты. Изучал право, затем служил в Министерстве образования. Во время Первой мировой войны прошёл военную подготовку в Германии и был офицером в 27-м финском егерском батальоне, который принял участие в войне на северном фланге Восточного фронта. Во время Гражданской войны командовал батальоном. В 1934 был назначен командующим Североёстерботтенским военным округом.

Во время Зимней войны руководил действиями 9-й пехотной дивизии финской армии (это соединение чаще называли бригадой Сииласвуо) в сражениях при Суомуссалми и при Кухмо. Всё командование этой дивизии состояло из ветеранов 27-го финского егерского батальона, а должность начальника штаба 9-й пехотной дивизии выполнял капитан Армо Марттинен. В битве при Суомуссалми 9-я пехотная дивизия разбила 163-ю и 44-ю стрелковую дивизии Красной армии, после чего полковник Сииласвуо получил звание генерал-майора и был сразу направлен в Кухмо для разгрома 54-й дивизии РККА. В битве при Суомуссалми было захвачено так много орудий и миномётов, что при Кухмо Сииласвуо отдал приказ об артиллерийской подготовке, в ходе которой было выпущено 3 200 снарядов, что было роскошью для финской армии к северу от Ладоги. Несмотря на это, 54-я дивизия РККА удержала свои позиции на перешейке озера Сауна и находилась в окружении, пока её не спас мирный договор.

После начала Войны-продолжения в 1941-1942 годах руководил действиями III корпуса на Карельском перешейке, который в июне 1941 был передан в подчинение немецкой армии Norwegen. Корпус действовал на Ухинском и Кестегском направлениях. В 1942-1944 годах был главным инспектором военных училищ. В 1944 году вновь был назначен командиром III корпуса, развёрнутого на востоке Карельского перешейка на Кексгольмском направлении и оборонявшего Вуоксинскую водную систему от 23-й армии Ленинградского фронта, вышедшей сюда 20 июня 1944 года.

В связи с готовившимся выходом Финляндии из войны с Советским Союзом в середине 1944 года спецслужбы Германии планировали военный переворот в Финляндии и рассматривали Сииласвуо как одного из наиболее вероятных кандидатов на пост нового главнокомандующего финской армией. Однако после заключения перемирия с Советским Союзом в 1944 году Сииласвуо в конце сентября 1944 года был назначен командующим Лапландскими войсками, предназначенными для ведения военных действий против находившихся там немецких войск. Командный пункт Сииласвуо находился в Оулу. Лапландские войска начали своё наступление в сентябре 1944 года и к 20 ноября совместно с Красной армией вышли к норвежской границе.

21 декабря 1944 года Сииласвуо был награждён Крестом Маннергейма. После окончания войны в 1944 году принял командование 1-й дивизией и занимал эту должность вплоть до своей смерти в 1947 году.

C 1920 года Ялмар был женат на Салли Колсин, у них было трое детей.

Сын Ялмара Сииласвуо Энсио (1922—2003) был деятелем миротворческих сил ООН на Ближнем Востоке, доктором политических наук и генералом финской армии.

Отрывок, характеризующий Сииласвуо, Ялмар

Что же бы делали Соня, граф и графиня, как бы они смотрели на слабую, тающую Наташу, ничего не предпринимая, ежели бы не было этих пилюль по часам, питья тепленького, куриной котлетки и всех подробностей жизни, предписанных доктором, соблюдать которые составляло занятие и утешение для окружающих? Чем строже и сложнее были эти правила, тем утешительнее было для окружающих дело. Как бы переносил граф болезнь своей любимой дочери, ежели бы он не знал, что ему стоила тысячи рублей болезнь Наташи и что он не пожалеет еще тысяч, чтобы сделать ей пользу: ежели бы он не знал, что, ежели она не поправится, он не пожалеет еще тысяч и повезет ее за границу и там сделает консилиумы; ежели бы он не имел возможности рассказывать подробности о том, как Метивье и Феллер не поняли, а Фриз понял, и Мудров еще лучше определил болезнь? Что бы делала графиня, ежели бы она не могла иногда ссориться с больной Наташей за то, что она не вполне соблюдает предписаний доктора?
– Эдак никогда не выздоровеешь, – говорила она, за досадой забывая свое горе, – ежели ты не будешь слушаться доктора и не вовремя принимать лекарство! Ведь нельзя шутить этим, когда у тебя может сделаться пневмония, – говорила графиня, и в произношении этого непонятного не для нее одной слова, она уже находила большое утешение. Что бы делала Соня, ежели бы у ней не было радостного сознания того, что она не раздевалась три ночи первое время для того, чтобы быть наготове исполнять в точности все предписания доктора, и что она теперь не спит ночи, для того чтобы не пропустить часы, в которые надо давать маловредные пилюли из золотой коробочки? Даже самой Наташе, которая хотя и говорила, что никакие лекарства не вылечат ее и что все это глупости, – и ей было радостно видеть, что для нее делали так много пожертвований, что ей надо было в известные часы принимать лекарства, и даже ей радостно было то, что она, пренебрегая исполнением предписанного, могла показывать, что она не верит в лечение и не дорожит своей жизнью.
Доктор ездил каждый день, щупал пульс, смотрел язык и, не обращая внимания на ее убитое лицо, шутил с ней. Но зато, когда он выходил в другую комнату, графиня поспешно выходила за ним, и он, принимая серьезный вид и покачивая задумчиво головой, говорил, что, хотя и есть опасность, он надеется на действие этого последнего лекарства, и что надо ждать и посмотреть; что болезнь больше нравственная, но…
Графиня, стараясь скрыть этот поступок от себя и от доктора, всовывала ему в руку золотой и всякий раз с успокоенным сердцем возвращалась к больной.
Признаки болезни Наташи состояли в том, что она мало ела, мало спала, кашляла и никогда не оживлялась. Доктора говорили, что больную нельзя оставлять без медицинской помощи, и поэтому в душном воздухе держали ее в городе. И лето 1812 года Ростовы не уезжали в деревню.
Несмотря на большое количество проглоченных пилюль, капель и порошков из баночек и коробочек, из которых madame Schoss, охотница до этих вещиц, собрала большую коллекцию, несмотря на отсутствие привычной деревенской жизни, молодость брала свое: горе Наташи начало покрываться слоем впечатлений прожитой жизни, оно перестало такой мучительной болью лежать ей на сердце, начинало становиться прошедшим, и Наташа стала физически оправляться.


Наташа была спокойнее, но не веселее. Она не только избегала всех внешних условий радости: балов, катанья, концертов, театра; но она ни разу не смеялась так, чтобы из за смеха ее не слышны были слезы. Она не могла петь. Как только начинала она смеяться или пробовала одна сама с собой петь, слезы душили ее: слезы раскаяния, слезы воспоминаний о том невозвратном, чистом времени; слезы досады, что так, задаром, погубила она свою молодую жизнь, которая могла бы быть так счастлива. Смех и пение особенно казались ей кощунством над ее горем. О кокетстве она и не думала ни раза; ей не приходилось даже воздерживаться. Она говорила и чувствовала, что в это время все мужчины были для нее совершенно то же, что шут Настасья Ивановна. Внутренний страж твердо воспрещал ей всякую радость. Да и не было в ней всех прежних интересов жизни из того девичьего, беззаботного, полного надежд склада жизни. Чаще и болезненнее всего вспоминала она осенние месяцы, охоту, дядюшку и святки, проведенные с Nicolas в Отрадном. Что бы она дала, чтобы возвратить хоть один день из того времени! Но уж это навсегда было кончено. Предчувствие не обманывало ее тогда, что то состояние свободы и открытости для всех радостей никогда уже не возвратится больше. Но жить надо было.
Ей отрадно было думать, что она не лучше, как она прежде думала, а хуже и гораздо хуже всех, всех, кто только есть на свете. Но этого мало было. Она знала это и спрашивала себя: «Что ж дальше?А дальше ничего не было. Не было никакой радости в жизни, а жизнь проходила. Наташа, видимо, старалась только никому не быть в тягость и никому не мешать, но для себя ей ничего не нужно было. Она удалялась от всех домашних, и только с братом Петей ей было легко. С ним она любила бывать больше, чем с другими; и иногда, когда была с ним с глазу на глаз, смеялась. Она почти не выезжала из дому и из приезжавших к ним рада была только одному Пьеру. Нельзя было нежнее, осторожнее и вместе с тем серьезнее обращаться, чем обращался с нею граф Безухов. Наташа Осссознательно чувствовала эту нежность обращения и потому находила большое удовольствие в его обществе. Но она даже не была благодарна ему за его нежность; ничто хорошее со стороны Пьера не казалось ей усилием. Пьеру, казалось, так естественно быть добрым со всеми, что не было никакой заслуги в его доброте. Иногда Наташа замечала смущение и неловкость Пьера в ее присутствии, в особенности, когда он хотел сделать для нее что нибудь приятное или когда он боялся, чтобы что нибудь в разговоре не навело Наташу на тяжелые воспоминания. Она замечала это и приписывала это его общей доброте и застенчивости, которая, по ее понятиям, таковая же, как с нею, должна была быть и со всеми. После тех нечаянных слов о том, что, ежели бы он был свободен, он на коленях бы просил ее руки и любви, сказанных в минуту такого сильного волнения для нее, Пьер никогда не говорил ничего о своих чувствах к Наташе; и для нее было очевидно, что те слова, тогда так утешившие ее, были сказаны, как говорятся всякие бессмысленные слова для утешения плачущего ребенка. Не оттого, что Пьер был женатый человек, но оттого, что Наташа чувствовала между собою и им в высшей степени ту силу нравственных преград – отсутствие которой она чувствовала с Kyрагиным, – ей никогда в голову не приходило, чтобы из ее отношений с Пьером могла выйти не только любовь с ее или, еще менее, с его стороны, но даже и тот род нежной, признающей себя, поэтической дружбы между мужчиной и женщиной, которой она знала несколько примеров.