Сикаиана
| Сикаиана англ. Sikaiana | |
 | |
| 008°22′43″ ю. ш. 162°42′47″ в. д. / 8.37861° ю. ш. 162.71306° в. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=-8.37861&mlon=162.71306&zoom=9 (O)] (Я)Координаты: 008°22′43″ ю. ш. 162°42′47″ в. д. / 8.37861° ю. ш. 162.71306° в. д. (G) [www.openstreetmap.org/?mlat=-8.37861&mlon=162.71306&zoom=9 (O)] (Я) | |
| Архипелаг | Соломоновы острова |
| Акватория | Тихий океан |
| Количество островов | 4 |
| Крупнейший остров | Сикаиана |
| Общая площадь | 2 км² |
| Наивысшая точка | 45 м |
| Страна |  Соломоновы Острова |
| АЕ первого уровня | Малаита |
| Население | 300 чел. |
| Плотность населения | 150 чел./км² |
Сикаиана (англ. Sikaiana), в прошлом острова Стюарта (англ. Stewart Islands) — маленький атолл расположенный в 212 километрах к северо-востоку от Малаиты. Административно Сикаиана входит в состав провинции Малаита Соломоновых Островов.
География
В длину он занимает 14 километров, его лагуна, Те Моана, полностью окружена коралловым рифом. Общая поверхность суши — всего 2 км². Якорная стоянка вблизи атолла отсутствует, что в непогоду делает его недоступным.
Основной остров расположенный на восточном краю атолла — Сикаиана, его длина составляет 2 километра, ширина — 900 метров, а наибольший подъём равняется 45 метрам над уровнем моря. Три небольших острова на западе атолла называются Техаолей (1 км x 200 м), Матуилото (400 м x 100 м) и Матуави (600 м x 150 м). Кроме того, в этой группе имеются два искусственных острова — Те Палена и Хакатай'атата.
История и население
Населяют атолл около трёхсот полинезийцев, потомков выходцев с Тувалу и Тонга. В качестве разговорной речи используются местные диалекты тонганского языка и маори.
В 1856 году королевство Гавайи предложило Сикаиане перейти под свой суверенитет, тайный совет поддержал это решение. Король Камеамеа IV его подтвердил, распространив слабое влияние королевства на эти земли. Но в дальнейшем были длительные размышления. Огромное расстояние от Гонолулу делало невозможным административное правление и формально цессия оформлена так и не была. Это создало основания для местных жителей объявить себя гавайцами и претендовать на гражданство США. По их мнению, острова Стюарта были переданы королю Камеамеа IV в 1856 году и на момент аннексии Гавайских островов США в 1898 году — были частью этого королевства. Соединённые Штаты с этим не согласились, аргументируя тем, что закон 1898 года затрагивал только «Гавайские острова и их колонии», и в списке колоний, предоставленном Гавайской комиссией, острова Стюарта отсутствуют. Впрочем, некоторые жители пытались зарегистрироваться в списках избирателей на Гавайях в период выборов 1996 года, однако их заявления были отклонены гавайской избирательной комиссией[1].
См. также
Напишите отзыв о статье "Сикаиана"
Примечания
- ↑ [www.gao.gov/archive/1998/og98005.pdf Рапорт Главного контрольного управления с позицией США относительно Сикаианы] (англ.) (PDF). US Government Accounting Office (ноябрь 1997). Проверено 3 апреля 2010. [www.webcitation.org/676CoM7v0 Архивировано из первоисточника 22 апреля 2012]. (см. страницу 39, сноска 2)
Ссылки
- [solomonislands.com.sb/sikaiana.html Сикаиана на сайте solomonislands.com.sb] (англ.)
- [www.oceandots.com/atolls/07.php Сикаиана в галерее атоллов на сайте The Island Encyclopedia] (англ.)
Отрывок, характеризующий Сикаиана
Платону Каратаеву должно было быть за пятьдесят лет, судя по его рассказам о походах, в которых он участвовал давнишним солдатом. Он сам не знал и никак не мог определить, сколько ему было лет; но зубы его, ярко белые и крепкие, которые все выкатывались своими двумя полукругами, когда он смеялся (что он часто делал), были все хороши и целы; ни одного седого волоса не было в его бороде и волосах, и все тело его имело вид гибкости и в особенности твердости и сносливости.Лицо его, несмотря на мелкие круглые морщинки, имело выражение невинности и юности; голос у него был приятный и певучий. Но главная особенность его речи состояла в непосредственности и спорости. Он, видимо, никогда не думал о том, что он сказал и что он скажет; и от этого в быстроте и верности его интонаций была особенная неотразимая убедительность.
Физические силы его и поворотливость были таковы первое время плена, что, казалось, он не понимал, что такое усталость и болезнь. Каждый день утром а вечером он, ложась, говорил: «Положи, господи, камушком, подними калачиком»; поутру, вставая, всегда одинаково пожимая плечами, говорил: «Лег – свернулся, встал – встряхнулся». И действительно, стоило ему лечь, чтобы тотчас же заснуть камнем, и стоило встряхнуться, чтобы тотчас же, без секунды промедления, взяться за какое нибудь дело, как дети, вставши, берутся за игрушки. Он все умел делать, не очень хорошо, но и не дурно. Он пек, парил, шил, строгал, тачал сапоги. Он всегда был занят и только по ночам позволял себе разговоры, которые он любил, и песни. Он пел песни, не так, как поют песенники, знающие, что их слушают, но пел, как поют птицы, очевидно, потому, что звуки эти ему было так же необходимо издавать, как необходимо бывает потянуться или расходиться; и звуки эти всегда бывали тонкие, нежные, почти женские, заунывные, и лицо его при этом бывало очень серьезно.
Попав в плен и обросши бородою, он, видимо, отбросил от себя все напущенное на него, чуждое, солдатское и невольно возвратился к прежнему, крестьянскому, народному складу.
– Солдат в отпуску – рубаха из порток, – говаривал он. Он неохотно говорил про свое солдатское время, хотя не жаловался, и часто повторял, что он всю службу ни разу бит не был. Когда он рассказывал, то преимущественно рассказывал из своих старых и, видимо, дорогих ему воспоминаний «христианского», как он выговаривал, крестьянского быта. Поговорки, которые наполняли его речь, не были те, большей частью неприличные и бойкие поговорки, которые говорят солдаты, но это были те народные изречения, которые кажутся столь незначительными, взятые отдельно, и которые получают вдруг значение глубокой мудрости, когда они сказаны кстати.
Часто он говорил совершенно противоположное тому, что он говорил прежде, но и то и другое было справедливо. Он любил говорить и говорил хорошо, украшая свою речь ласкательными и пословицами, которые, Пьеру казалось, он сам выдумывал; но главная прелесть его рассказов состояла в том, что в его речи события самые простые, иногда те самые, которые, не замечая их, видел Пьер, получали характер торжественного благообразия. Он любил слушать сказки, которые рассказывал по вечерам (всё одни и те же) один солдат, но больше всего он любил слушать рассказы о настоящей жизни. Он радостно улыбался, слушая такие рассказы, вставляя слова и делая вопросы, клонившиеся к тому, чтобы уяснить себе благообразие того, что ему рассказывали. Привязанностей, дружбы, любви, как понимал их Пьер, Каратаев не имел никаких; но он любил и любовно жил со всем, с чем его сводила жизнь, и в особенности с человеком – не с известным каким нибудь человеком, а с теми людьми, которые были перед его глазами. Он любил свою шавку, любил товарищей, французов, любил Пьера, который был его соседом; но Пьер чувствовал, что Каратаев, несмотря на всю свою ласковую нежность к нему (которою он невольно отдавал должное духовной жизни Пьера), ни на минуту не огорчился бы разлукой с ним. И Пьер то же чувство начинал испытывать к Каратаеву.
